Деревянная ручка опаски тяжело лежала в ладони, раскрытое запотевшее лезвие слегка бликовало голубым, ловя на себе свет лампы над раковиной. Душный, влажный воздух наполнял помещение, не давая дышать полной грудью, забиваясь комом в горле.
Очередной паршивый день, очередное паршивое утро — спертый воздух ванной комнаты, ком в горле и трясущаяся в руках бритва.
Разжав ослабевшие пальцы, Маркус роняет лезвие в раковину, быстрым движением включает воду и смывает с лица пену для бритья. Не сегодня. Сегодня нет ни сил, ни желания, руки трясутся сильнее обычного, а шрам на подбородке от прошлой попытки побриться едва затянулся. Вода ручьем течет по лицу, руки, опирающиеся на раковину, слегка подводят.
‘Это утро явно паршивее остальных’ подобная мысль посещает Маркуса едва ли не каждый день на протяжении пары лет, и каждый раз новое утро опровергает его вчерашние мысли — всегда есть куда паршивее.
То, что смотрело на мужчину из Зазеркалья не спало которые сутки, судя по мешкам под глазами, не брилось — сколько? трое суток уже? — явно больше пары дней и, кажется, забыло, что такое нормальное питание, судя по впавшим щекам. Еще неделя и это Зазеркальное нечто будет напоминать скелет, обтянутый кожей — отвратное зрелище.
‘А еще этому нечто стоило бы перестать кусать губы’ промелькнула мысль, когда взгляд опустился на эти сами губы, искусанные едва ли не в мясо.
Как легко отрицать реальность, называя собственное плачевно выглядящее отражение “чем-то” и делая вид, что не ловишь на себе обеспокоенные взгляды коллег и… дочери.
Рен наверняка еще спит. Прошлой ночью Маркусу повезло уложить ее самому. Нельзя даже сказать, кто был рад больше — отец или девочка, но факт оставался фактом, вчерашний вечер мог похвастаться одним хорошим моментом. У мужчины до сих пор перед глазами стоит горящий взгляд дочери, когда вместо нянечки в комнату зашел он. Да, энергии было не так много, как раньше, Маркуса уже не хватало на прежние их игры перед сном, но прочитать сказку он смог.
Проведя ногтями по уже заметно отросшей щетине, мужчина поморщился и с щелчком захлопнул еще влажное лезвие бритвы. Потом он наверняка пожалеет об этом действии, но сейчас сил, чтобы удержать эту мысль в голове, не оказалось. Положив бритву обратно на самую высокую полку, чтобы у Рен не было даже соблазна тянуться за ней, и вытерев лицо, Маркус вышел, тихо прикрыв дверь ванной.
Дом потонул в вязкой, душащей тишине, когда входная дверь с щелчком захлопнулась за спиной мужчины. Не спящая рыжеволосая девочка с головой спряталась под тяжелым одеялом и прижала ближе к груди небольшого медвежонка, подаренного ей отцом на ее последний день рождения. Тогда игрушка пахла руками отца, хранила в себе их тепло. Сейчас же медвежонок пах комнатой девочки, духами последней нянечки, подгоревшими блинчиками, которые любящая дочь пыталась приготовить отцу на завтрак (как жаль, что к тому моменту он уже ушел, а она поняла это слишком поздно). Слегка забитый со сна нос улавливал все эти запахи, но среди них не было того, который был сейчас жизненно необходим. Нужен, как воздух, которого было мало в “пещере” из одеяла. Не было запаха отца.
Игрушка, ударившись о стену, с громким стуком упала на пол.
***
Он так и не снял респиратор по возвращении с патруля. Несмотря на то, что отравленный воздух Зауна остался у Маркуса за спиной, в висок настойчиво била мысль ‘Снимешь, и ты труп’. Группа, с которой мужчина ходил на патруль, уже ушла далеко вперед, негромко переговариваясь между собой и полной грудью вдыхая чистый воздух Пилтовера. Насколько он вообще может быть чистым.
На языке перекатывается тяжелый, затхлый и липкий вкус улиц Зауна, людей, живущих там. Будто все это было крепким, слишком крепким, напитком, который намешал и всучил Маркусу неприглядный парнишка, стоящий за барной стойкой в “Последней капле”, когда Севика одним нажатием на плечо посадила мужчину на один из барных стульев. ‘Там всегда было то еще пойло’ проскакивает мысль, когда память подбрасывает картину стакана, наполовину наполненного янтарной жидкостью, косо стоящую в нем хитро сделанную курительную трубку и огонь, синими языками вздымающийся вверх из широкой граненой пасти. Тогда это зрелище развеселило, сейчас же вызывало непреодолимое желание протянуть пальцы, дать этому первобытному зверю облизнуть их.
Снимая респиратор в уборной участка, Маркус морщится и сплевывает в раковину кровь смешанную со слюной. Металлический запах слишком быстро заполняет собой помещение, борясь за первенство с вечным запахом пота, смешиваясь с точно таким же металлическим запахом оружия и потрепанных стальных вставок на форме миротворцев.
У нечто, смотрящего из мутной зеркальной поверхности, широкая кровавая дорожка под носом, в крови весь подбородок и искусанные губы. Зрелище еще более жалкое, чем утром.
Руки трясутся, вода попадает на не закатанные рукава рубашки и на воротник-стойку — дорожка крови с подбородка тянется вниз по горлу, огибая выступающее адамово яблоко и только чудом не пачкая белую ткань. ‘Надо сдать респиратор на чистку и ремонт’ мысль проскакивает в голове и тонет в пожирающей тишине.
Потом.
***
Деревянная ручка опаски тяжело лежит в ладони. Существо из-за зеркальной поверхности тоже ее держит. У него острые скулы, полуприкрытые глаза, под глазами мешки, а из носа идет кровь, скапливаясь в губном желобке. Оно смотрит так устало и, несмотря на это, так загнано. Так смотрит мышь на удава, ребенок на ругающего его взрослого, жертва на нападающего. Заунит на поднявшего на него оружие миротворца.
Так смотрит на него его собственное отражение.
‘Жалкое зрелище’ думает Маркус, с силой надавливая лезвием на скулу и ведя в сторону. Комнату наполняет запах крови, оружия и стальных вставок.
