***
Сукуна перестал что-либо чувствовать. И утренний ветер в волосах, и жесткость бревна под задницей, и отвратительную сигарету, и сердечный ритм. Не уверен, что это хороший признак для юного лидера банды, но к врачу не пойдет: знакомый медик, которого он коррупционно задарил бухлом, начнет заливать за безобразный образ жизни и наличие мышц без тренировок. В пять утра Сукуна не хочет думать ни о своем здоровье, ни о сигарете, ни о семилетнем солнце, бегающем по полю. Солнце одето в его безразмерный свитер и шорты. Рукава свисают, волосы лезут в глаза. Мегуми плевать на это все: нужно как можно больше цветов сорвать. Обычное, самое обычное детское счастье. Изредка на курящего Сукуну вдали смотрит и на его перебинтованные до локтя руки: новые раны и татуировки. Гребаное поле. Гребаное-гребаное-ебаное. Сукуна сонный, но довольный. Он только домой зашел после салуна — пьяный, пыльный, прокуренный, провонявшийся мужским потом — и не только своим — и закусками под смесь рома и патоки, — а его с порога встретил неспавший ночь Мегуми с просьбой показать люпиновое поле, о котором говорил отец. Сукуна, конечно, взбудоражен после пылкой пьянки в салуне, но чтобы отказать ребенку… Он не променяет семью ни на что. Поэтому отвел Мегуми сразу же на люпиновое поле в пять утра. Вместо отца. Потому что он все сделает за него. Голубые омуты, смотрящие на Сукуну с обожанием, олицетворяют чистую душу. Алые глаза, смотрящие в голубые, олицетворяют гнилую душу. Ребенок стоит напротив. Улыбается. Синий люпин протягивает. Цвет верности. Цветок силы и независимости. — Это тебе. От ребенка для человека, который не заслужил цветов. — Мне сестра говорила, что цветы имеют смысл… Они умеют «говорить»! Ты ведь знаешь, о чем говорит люпин? Я просто не знаю… э-э-э… Сукуна в пять утра ничего не понимает. Впечатлений, хоть подавись. Взять люпин — слабость проявить. Отблагодарить — свою уязвимость показать. А Сукуна не такой. Он — другой. Даже с дитем, которое нагло засунуло между пальцев люпин. — Ты никогда не принимаешь от меня подарки, — Мегуми совсем нелепый с люпиновым букетом под щекой. — Ты злишься? Сукуна кусает губы в кровь. — Это же обычный цветочек… Тебе не нравится синий? — Мегуми достал красный. — А красный? Мегуми не люпин дарит, а в дуло винтовки ромашку вставляет. Этот ребенок… — За что? — Не знаю, захотелось… Если бы не подарил, ты бы обиделся. — Нет. — Могу тебе ромашку дать. Хочешь? — Н-нет. — Кстати! Я за тем деревом видел ромашки! Пошли туда! — Я не… Мегуми всучил весь люпиновый букет Сукуне, убегая за ромашками для него. …дарил все, чего не хватало. Двадцать три года. Семь лет. Четыре года.***
— Правша или левша? — Правша. — Бери в правую руку. Мегуми берет в правую руку мелкий пистолет, взвешивая. — Я подобрал тебе самое простое оружие, — Сукуна говорит монотонно, стоя в пяти сантиметрах от его плеча. — Подумал, пора учить тебя самообороне. — Я не уверен, что смогу так сразу взять оружие. — Мне поебать, — доброжелательно улыбнулся. — Ты бы в любом случае взял в руки оружие. Не сегодня-завтра, так послезавтра — я бы это на самотек не пустил. В наше время необходимы такие умения. Особенно для тебя, собачника от мозга костей. — Я не кину своих собак из-за твоих принципов. — Я тебе сказал, что ты их бросишь? Нет. Я сказал, что псы твои не заменят пули. — С собаками я могу гораздо больше. — Ты не понимаешь, что в нашем мире преобладают порох и гильзы, а не кормушки и поводки? — Сукуна пытается донести свою мысль на своем языке. — Какого, Мегуми, хуя, ты со мной, скажи мне, споришь? — Собак я могу научить любой команде: человека найти или труп откопать, а оружие что? Оно тупо стреляет — одна функция, которая еще и будет плошать! За оружием нужен уход и оно дорого стоит! Ты специально мне ни слова не сказал, куда мы едем? Ах, конечно же… ты знал, что я буду спорить! — Да, я знал, что это та еще мозгоебля, — признается. — И знал, что ты защищаешь своих собак лучше, чем себя. Ты, видимо, разницы оружия и животных не видишь, поясню: у них есть страхи и характер, они могут сдохнуть под машиной или сожрать какую-то дрянь на улице, — загибает пальцы. — Иногда, если ебанутые, могут накинуться. У пушки нет ничего из списка: ни страха, ни характера. Одно намерение — пуля спущена куда укажешь. Собаки испугаются любого выстрела, даже холостого. — Они выучены не бояться, — отвечает на последнее, проигнорировав все. — Я подозревал, что ты не любишь мои увлечения, но не думал, что это распространяется на собак. — Мне не насрать на твою безопасность. — Но насрать на мое мнение. Сукуна закатывает глаза. — Что я только что, блять, сказал? — жестикулирует. — Мне насрать на собак, а не на тебя. Мне пиздец как насрать, что ты думаешь по этому поводу: это моя блядская ответственность выучить тебя стрельбе, — Сукуна подходит на два шага, вынуждая поднять на себя голову. — И мне насрать, сколько я убью времени на твою учебу. Ты — умный малый, схватишь все, если сраться со мной не будешь. Запомни одну простую вещь: так вышло, что ты живешь не в огромном замке, где тебя не тронут. И собаки твои, Мегуми, пустышка по сравнению с огнестрельным оружием. Мегуми глотает ком. Слишком близко. Слишком охуенный тон. — Твои собаки должны уйти на второй план. — Я могу оставить их у себя?.. — Если они не будут мешать моим урокам. Мегуми устало выдыхает. Спорить и доказывать, что собак своих не променяет даже на самое сильное дуло, бессмысленно. — Я убедил тебя? — Убедил, — грустно усмехнулся. — Что за пистолет ты мне дал? — Дамский пистолет «Вальтер». Посерьезней — хуй тебе. — Дамский пистолет? — Сукуна чувствует в его голосе недовольство. — Тебе не послышалось. Как раз для таких, как ты. Все за тебя сделает. — Серьезно? — Мне дать дробовик? — язвит. — Отдай мне свой. — Забудь про это. — Отдай. — Ты тупой или глухой? — Я не собираюсь стрелять из дамско… Мегуми прервался: Сукуна выудил железного, крупнокалиберного монстра из своей кобуры, вытянул руку вперед и выстрелил — через пятнадцать метров разлетелась голова игрушки. Точно в цель одиночным выстрелом. Его рука вытянута по оси, взгляд спокойнее мертвеца. От звука выстрела Мегуми сделал два шага назад, сжался. Что и требовалось доказать. — Его отдача выбьет тебе лопатки. Ты, который с десяти лет возишься с псами, думаешь, что можешь начать с моего Смита? Ты правда себя не переоцениваешь? Тебе четырнадцать лет, молоко на губах не обсохло, так что закрой рот, Мегуми, и начни меня слушаться. Иначе убьешь себя из дамского пистолета. Сукуна всегда был таким: токсичным, прямолинейным, грубым и амбициозным. Если поставил себе цель научить Мегуми стрелять, то выполнит, даже если пацан будет идти вразрез. Сукуна за дело пропишет подзатыльник, поругает или сломает, чтобы Мегуми сделал еще раз — лучше. Мегуми другого Сукуну не знает, но и не нужно: другие дохуя скучные. Мегуми осознает весь парадокс: Сукуна, местный ночной кошмар, относится хорошо только к нему. Прислушивается через раз, время проводит, защищает, смеется с тупых шуток. Эмоции проявляет только с Мегуми, разговаривает на разные темы, глумится или сплетничает. Сукуна делает с Мегуми все, что не делает с чужими. Но не все можно перенести на подростка, которого решил оберегать и окунать лицом в грязь в качестве воспитания. Мегуми выучил все его привычки, слова-паразиты, маты, любимые коктейли, блюдо и хобби. Понимает каждое его действие и противодействие. Он так отца не слушается, как его. В темноте путь укажет, боль убьет, крики заглушит, и Мегуми за это зацепился. За пристальный взгляд. За нравоучения. За сарказм, обратную связь, прикосновения. Чувства. Но чувствовать еще не значит жить. Мегуми поднимает взгляд — перед ним густой летний лес, в пятнадцати метрах бутылки из-под пива, консервы и детские игрушки — мишени для сегодняшней стрельбы. Сукуна встает впритык Мегуми, демонстрируя Смита на ладони. — Правильный хват — это уверенный контроль оружия во время выстрела. Большой и указательный параллельно стволу на одной высоте. Указательный не участвует в удержании оружия, его роль — нажим на спусковой крючок, — показывает пальцем, что это. — Первые две фаланги указательного не имеют контакта с рукояткой, третий может иметь незначительный контакт, но только незначительный. Средние фаланги среднего и безымянного пальцев строго под девяносто к оси ствола и параллельно мишени. Мегуми умирает. Сукуна повторил каждое слово, делая правильный хват рукоятки. Мегуми смотрит на пальцы и татуированное запястье и как Сукуна демонстрирует наглядно со всех сторон револьвер. Он ждет душещипательных вопросов, но получает затянувшееся молчание и увлеченный взгляд на своей жилистой руке. И обветренных губах. — Солнце мое, если ты нихуя не понял, то признайся. — Понял. — Не пизди. — Я понял. — Тогда жги. Сукуна прокрутил револьвер на пальце и спрятал в кобуру, задевая ножны со своим излюбленным ножом Боуи, засматриваясь на Мегуми. Ждет, так сказать, шедевральных талантов. Но Мегуми, даже с саркастичным взглядом, не может сдаться: повторяет каждое движение Сукуны так, словно заучил. Ловкие пальцы и упрямство пацана повторять так, как делает Сукуна, не знают границ. Сукуна отдался во всю актерскую игру, чтобы не выдать удивление. Можно было, сука, не распинаться. Все еще не отбросил глупую мечту. — Ты выучил. — Запомнил визуально, — лжет. — Какого хуя? — Прости. — Похуй. Стойку давай. — Не умею. — Не выучил? — подъебал. — Нет. — Вес распределяешь равномерно на обе ноги, становишься вполоборота налево, правую ногу вперед выставляешь, на ширине плеч. Второй раз не повторяю. Мегуми в свои четырнадцать не уверен, что его это не устраивает. Мегуми пытается повторить стойку. Но или теряет равновесие, или забывает следующий пункт. Просто, но сложно, когда Сукуна бдит, сдерживая саркастичные вставки. Не вмешивается — наблюдает, как Мегуми незаметно покрывается краской, ругается под нос и искоса на него поглядывает. Да, все пиздец очевидно. Упрямство родилось впереди мальчишки. Сукуна глубоко выдыхает. Как скоро дойдет? Закатил глаза и рукава. Подходит впритык со спины, перехватывая Мегуми за талию и вытянутую руку. Носком обуви расставляет ноги на ширине плеч, шикает, чтобы расслабился. Обычный урок стрельбы превращается в испытание. Сукуна держит его руку. Жизнь. — Стойка при прицеливании играет важную роль: будешь долго думать — тебя ебнут, а не ты. Расслабь все мышцы, чтобы я тебя правильно зафиксировал. Можешь еще зануду вырубить, лишним не будет. Спокойный голос вызывает резонанс. Этот мужчина… — Глаза тебе для корректировки пушки, прицеливание благодаря мышцам, — Сукуна зажимает тощее запястье, делая правильное ее положение. — Если выстрел дальше пяти метров — руку вытягиваешь, ибо лучше прицеливание. Держи правую руку уверенно, ты ею стреляешь, левую можешь или за спину, или отпустить. Дыхание задержи на естественном выдохе. Не переусердствуй. …просто пиздец. — Правую руку расслабь, говорю же, — Мегуми тут же расслабил. — Вот. Так и будь. Рукоятку не сжимай, держи однообразно. Потом привыкнешь, само все будет делаться. Совершаешь выстрел — наложи указательный палец на крючок, вытяни по левой стороне рукояти большой палец. Стрелять никогда не бойся. Как дышать? — Хотя, знаешь, расскажу секрет. Как бы превосходно ты не стрелял, тебе всегда будет мешать одно — психологический фактор. От него ни один опытный стрелок не уйдет, поверь мне, — Сукуна знает, о чем говорит. Татуированная рука ползет по загорелому предплечью, вызывая у Мегуми мурашки. — Стрелять на поражение всегда тяжело. Когда в твоей жизни будет выбор «стрелять» или «не стрелять», дам совет: всегда стреляй, — рука останавливается на шее Мегуми. — Твоя пушка — твой лучший друг, у которого нет морали. Большой палец зарывается в черные патлы за ухом, провоцируя у Мегуми тахикардию. Сукуна искушает, пробует мальчишку на прочность, чувствуя жесткость волос и укрощение желаний. Сукуна сильно сжимает талию Мегуми левой рукой, приближаясь к его уху. Очевидный упрямый засранец. — А мне не нужно, чтобы твои колебания решали за тебя. Думаешь, мне осечки нужны, солнце мое? — Не нужны. — Тогда стреляй. Тишина леса разрушается звуком выстрела. Пуля пронзает детскую игрушку — пупса. Мегуми распахивает глаза, понимая: он уже на краю. Сукуна косо на Мегуми смотрит. Ждет, когда последствия их настигнут. Мегуми бросает пистолет на землю, разворачивается — Сукуна стоит с ухмылкой, будто вешалкой растянул, прекрасно зная, что у мальчишки на уме, согласившись на стрельбу в лесу. Мегуми знает про Сукуну абсолютно все: он сам подпустил ближе. Объяснить, почему Сукуна схватил Мегуми за шею и прижал к дереву, невозможно. Можно биться об заклад: все задуманное — гениально инсценированное притворство. — А ну-ка смирно, — лаконично шепчет Сукуна. — Думаешь, дебила нашел? — Как раз-таки наоборот, раз уж ты все понял. — Хитрый паршивец, — сжимает шею. — Даже не рассчитывай, что я соглашусь на это. — Такого, как ты, что-то останавливает? — Твой возраст, — честно признается Сукуна. — Надеюсь, теперь тебе понятно, что ты можешь не останавливаться. — Я к тебе и пальцем не прикоснусь. — Ты держишь меня за шею. — Вкуриваешь, что тогда тебе пиздец? — Вкуриваю, что тебе слабо меня поцеловать. Сукуна, если честно, охуел. — И слабо научить меня целоваться. Сукуне пиздец как не слабо, и Мегуми знал это. — С языком? — С языком. Сукуна знает, что будет дальше. Об этом говорит прижатое к дереву тощее тело, не способное сопротивляться. Облизывается, тянет на себя — затяжного поцелуя не избежать. Тридцать лет. Четырнадцать лет. Одиннадцать лет.***
Мегуми знает: он не знает, когда все пошло по пизде. Он насильно заткнул свои вопли ладонью. Второй рукой сжимает покрывало до бела. Колени дрожат и болят, волосы жестко стянуты в хвостик хватом. По телу разносятся волны удовольствия благодаря циничному темпу в заднице, безжалостно трахающего все живое в нем. Мегуми стонет, стонет, стонет, слюни невольно пускает. Не думает даже сопротивляться: трахающий позади Сукуна такого не допустит. Мегуми не дышит — стонет от экзальтации. Сдавленные звуки срываются изо рта в ладонь, шлепки кожи о кожу заполняют все мысли. Пальцы исступленно давят на щеки, но крики эйфории не скрыть. Тонкие пальцы пропускают теплую слюну, со лба катится горячий пот, глаза полуприкрыты. Безудержные фрикции забирают все внимание, забивая на боли в коленях и пояснице: стоять в коленно-локтевой весьма изматывающе. Сукуна успевает громко стонать, смахивать с глаз свои волосы, наматывать волосы Мегуми на кулак и удивляться. Ведь Мегуми делает все как нужно. Сукуна просто обожает это тело. Блять. Слов не подберет, чтобы описать, как оно изощряется ради его удовольствия: становится кротким, безотказным, нуждающимся, неприхотливым — все синонимы «послушным». Слушается, подстраивается, считывает все ебучие эмоции и хотелки; учит все техники и позы, пробует новое, искушается в грязном. Сукуна убирает руку с черных как уголь волос, чтобы двумя надавить на выгибающуюся поясницу — Мегуми чересчур соблазнителен в этой позе. Он готов трахать медленно и при включенном свете. Тело пацана, которое Сукуна знает наизусть, приторное. Как и истерзанные в ссадинах бедра, отвечающие хлопками по спальне. Слишком тощие, чтобы звук был лучше. Сукуна нашел в своем плотном графике время на Мегуми, который течет, стонет, дрожит. Обжигающий пацан, вонь массажного масла, сбитое дыхание, мокрые тела, хлюпающие звуки — Сукуна утопает в этом вместе с Мегуми. Ведь это тот секс, где любовь — чужеродна. Который год? Сукуна резко останавливается. Расслабляет плечи, нависает над Мегуми, выставив руки ему на бока. С розовой челки капает пот, татуированный пресс напрягся, вены на руках вздулись. Приторно — хочется еще. Мегуми вынуждает Сукуну в одежде собственной взрываться, кусать до боли, себя перешагивать и идти на крайние меры. Сукуна громко дышит, улыбается. Мегуми. Фушигуро. Гребаная верная дворняга. Человек, завершающий его — не дополняющий. Наманикюренные пальцы сжимают талию. Сукуна стискивает зубы, удобнее устраивается на коленях, тянет покорное тело к себе, понимая друг друга без слов. Мегуми выгибается в лопатках, убирает руку от лица, выдохнув от свободы. Но резкий толчок, обозначающий конец отдыха, выбил из него скулеж: глубокая амплитуда никого не оставит равнодушным. Сукуна до боли сжимает Мегуми талию. Трахает, трахает, трахает. Они уже не те, что прежде. — Удивлен, что на этот раз не косячишь, — с придыханием. — Вошел во вкус? Мегуми протирает губы от слюны, выгибаясь подобию кошки. Хочет как лучше. — Или выучил все, что только мог? — и рука царапает бок. — Я прав? Мегуми — болен. И ему нравится болезнетворный секс. Ведь только в нем чувствует свое истинное место. Мощные руки гладят торчащие лопатки, вводят в заблуждение, чтобы резко схватить за волосы, потянуть на себя и засадить по самые влажные яйца. Мегуми закатывает глаза, захлебывается в чувствах. Сукуна присунул до конца, но не двигается: он не закончил. — Я чувствую твои мысли в воздухе, — шепчет возбужденно Сукуна. — Выкладывай, что у тебя на уме, паршивец. Эти жилистые, татуированные руки, которые Мегуми просто обожает, мешают собраться. — Как ты их трахаешь? — Простите? — С ними ты предпочитаешь сразу с поцелуев начинать? Зовешь их по имени или «сукой»? В глаза смотришь или лицом к стене трахаешь? — Мегуми в пьяном — возбужденном — бреду. — Надеюсь, ты используешь презервативы? Или тебе нравится ощущать их полностью, чтобы потом прийти ко мне? Может, тебя возбуждает, когда тебя «мой любимый папочка» называют? — Что ты несешь? — Признавайся. — Ревнивая сука, — и Сукуна утыкает его щекой в кровать. — Ты вышел на новый уровень? Думаешь, твои попытки взбесить меня сработают? — Ну же, Сукуна, выкладывай, — Сукуна слегка расслабил руку, на что Мегуми смотрит на него через плечо. — Как именно ты трахаешься без меня? Сукуна свободной рукой сжимает ему шею. — Ты правда хочешь знать, Мегуми? Мегуми выстанывает: «да» Сукуна возобновил грубые толчки, выгибает Мегуми дугой, приближается к мокрому затылку. — По-животному — это когда болит не только член, но и голова, — шепчет. — У меня в приоритете всегда минет, на который я падкий. Терпеть не могу, когда парень попадается недостаточно опытный. Но никто из них так не сосет, как сосешь ты, — Сукуна знает, на что давить. — Брать член так, чтобы я чувствовал себя лишним, умеешь только ты. И учился ты этому долго и усердно. Рука на шее сжимается. — Все они просят однообразное, будто я и не меняю партнеров как перчатки. Но в итоге делается так, как хочу я: их слышат соседи, — вылизывает ушную раковину. — У меня был разный секс, но секса на почве ревности еще не было, ведь ты, ревностный кусок, требуешь к себе особого подхода. Мегуми стонет. — И ты, Мегуми, стоит мне вернуться в город, готов стоять с бумажкой и имена хуесосов записывать, которые переплюнули твою податливость за пару комплиментов. Тебя бесит, что я не прекращаю это делать, несмотря на наши отношения. Что, милый, бесит, когда ебу не тебя? Мегуми стиснул зубы: да. — Открой свои глазки шире. А то не заметишь, как мышку кошечка сожрет с костями. Сукуна бросает его на кровать, переворачивает лицом кверху, нависает. — И кошечке будет плевать, что мышка любит ее. — Всегда. — И в этом ее проклятие. Поцелуй выходит томный: Мегуми уткнулся губами и сразу углубил, закрывая глаза. Уходит в поцелуй с головой, будто прячется от чего-то мерзкого, орущего в затылке, в горле застрявшем. Сукуна, его кошечка, позволяет себя целовать. Мощная рука вновь перемещается на обожаемую шею. Он не закрывает глаза — наблюдает за Мегуми, как он лихорадочно и пылко целуется, хмурит брови и супит нос, терзая губы в кровь. А потом осознает: паршивец делает так, как он любит — тут слюны, тут прикусить, тут языком провести, тут задержаться. В своей спальне, провонявшей сигаретами и духотой, Мегуми всегда открытый — марионетка, выточенная из дерева. Мегуми Сукуну знает. Момент слабости, людской похоти и невзаимности, уничтожающий онтогенез их отношений. Сукуна долго не сможет понять, смотря как жадно его целует Мегуми, за что ему так повезло. За какие награды, достижения или доброту: он без понятия. И знать не хочет, почему всю жизнь приходилось на чужие шеи наступать, добиваться своего силой, а тут все само явилось — Сукуна в жизни не воевал за любовь, и она сама пришла в виде солнца, готового путь освещать в любое время суток. Сукуна столько перепробовал за свои года, но найти второго Мегуми так и не смог. Он такой один. И он любит только его. Сука. Сука. Сука. Эта черноволосая сука, которая клянется в верной любви, ищет красивой смерти. Поцелуй не напитан взаимностью. Напитан солью, горечью, болезненной страстью. Вокруг них в три ночи темнота, духота и разбросанная одежда. В ушах сердце стучит, легкие кислородом обжигаются, разум — в процессе зябнет. Плохое настроение — они в спальне. Поцелуй рвется благодаря влажной ладони. Сукуна затыкает ненасытного мальчишку, от себя отстраняет, в матрас прижимает, вес на коленях распределяет. Дыхание сбито, губы болят, пот капает, кожа сходит. Они могут делать это бесконечно — плечо друг другу подставлять взамен петли. Сукуна после секса предпочтет выпить литр виски и выкурить пачку Marlboro, чтобы пережить то, что он не в силах изменить. Любовь Мегуми. Сукуна заметил: солнце насквозь в слезах. У него почти перехватывает дыхание. Но почти не считается. — Почему ты рыдаешь? Мегуми смотрит на Сукуну сверху, как на лучшего человека в своей жизни. — Хотя, я знаю. Тянет Мегуми ближе, не убирая руки с лица и шеи. — Ты беспрекословно доверишь мне свою жизнь, дашь мне ее или испортить, или превратить в изящество. Ты так семье своей не доверяешь, как мне. Ты помогаешь абсолютно во всем, поддерживаешь, никогда не сомневаешься во мне. Сколько знаю тебя, ты ни разу меня не разочаровывал. Иногда думаю, что я мог бы доверить тебе свою жизнь. Приближается к лицу, смотрит в рыдающие омуты. — А потом вспоминаю, что не люблю тебя. Весь Мегуми — оголенный провод. Рыдающий оголенный провод. Сильные руки оказываются на бедрах Мегуми. Протяжные фрикции вернулись, добивая оргазм Сукуны с каждым толчком сильнее и сильнее. Мегуми Фушигуро не знает Двуликого. Мегуми Фушигуро знает Ремена Сукуну. Слезы смаргивает, понимая: все еще не нужен. — Я люблю тебя, Ремен. И после такого не нужен будет. — Очень сильно. И после этого. — Прости меня. И этого. У Сукуны реакция — загореться желанием сжигать города. У Мегуми реакция — новую порцию слез пустить, прикоснуться к себе. Кончить с именем Сукуны на губах. Рот зажать от стыда, пропитать кровать слезами. Сукуна гневно сжимает зубы, встает на ноги. Тянет Мегуми на пол. Заставляет взять в рот. Рука в волосах, обилие слюны, взгляд исподлобья, охуенный отсос и юркий язычок — Сукуна кончает ему в рот до самой последней блядской капли. Минет, переполненный слюнями, слезами и соплями — то, ради чего так долго терпел. Все тринадцать лет ебаного знакомства. Привели их к этому. Идеальному отрицанию. Все потеряно именно в этом: в испачканном Мегуми, рыдающем Мегуми, проглотившим все до капли Мегуми. Сукуна знает Мегуми вдоль и поперек. И знает: Мегуми всегда был собой. Но Мегуми другим Сукуну не знает. Даже когда без слов вынуждает Мегуми встать на ноги, сравняться с собой с ростом и сдохнуть как мразь в безвольных слезах и чувствах. Так быстро повзрослел. Даже когда Сукуна, не пытаясь понять природу слез, тянет Мегуми в глубокий, эмоциональный поцелуй, лихорадочно притягивая его за эти лохматые, ломкие, жесткие, сука, сальные, черные, нестриженые волосы, чтобы, сука, сжать, потянуть, притянуть, ощущить на кончиках пальцев и не дать отстраниться ни на сантиметр, — кажется, это единственный поцелуй, в котором Сукуна высказал свое мнение. Сукуна ненавидит слезы. Но эти слезы вмешиваются в их многозначительный поцелуй, мешая Сукуне отвлекать Мегуми от психологической боли. Боли, которая оставила на его душе и теле невидимые шрамы. Эти руки, губы, фразы, измены и тирания… Мегуми готов простить абсолютно все, и Сукуна, чувствуя такую поддержку, океаны высушит. Он убьет за Мегуми, пошлет нахуй его отца, сожжет каждого его обидчика. Сукуна глаза закрыл. Но их не закрыл Мегуми. Сукуна отстраняется, мужественно игнорируя весь ночной кошмар. Они всегда говорили на разных языках. Мегуми прикрыл глаза, но увести голову от контакта не получится: Сукуна за щеки влажные держит, словно от этого зависит их жизнь. Мегуми рыдает. А Сукуна не знает, как помочь. — Не любишь. Не любишь… Сукуна молчит. — А любил? Молчит. — За что ты так со мной? Молчит. — Чем я заслужил твою ненависть? — Ты — лучшее, что со мной случилось. — Врешь. — Ни капли. Мегуми хочет кричать от страданий. — Тогда бы ты не разбивал мое сердце. — Тогда бы ты снова не давал мне его собирать. — Врешь. — Ни капли. За ребрами болит: разбитое на кусочки сердце. Мегуми жил в достатке. За некоторым исключением. Его не любили. Все тридцать два года. Все шестнадцать лет. Все тринадцать лет.***
— Говори. Удар об угол приносит хруст костей. Разбитое лицо летит на пол, пачкая кровью и соплями роскошный ковер и ножки близстоящего кресла. В комнате стоит смрад крови, а мужик, отползающий от погибели, болезненно шмыгает носом и ищет потерянный в драке револьвер. Спасения нет: физической силе Сукуны нечего противопоставить и тому, что из принципа не хочет останавливаться. Цугундер настиг отель за сутки. Ни посетителей, ни сотрудников: все в заложниках на первом этаже и запуганы оружием. Разбиты игровые автоматы, уничтожена покерная зона, снесена лаунж-зона. Сукуна знал куда идет и прихватил банду, сравнивая отель с землей. Как и владельца с деревянным полом. Сукуна пропитан подавляющей отравой. Его белый костюм и убитая в хлам прическа покрыты кровью, чужим горем, дорогим шампанским и просьбами остановиться. Сукуне похуй, кто и что его просит: только цель — никаких препятствий. Закатывает рукава костюма — значит, воспитательная беседа с переломами продолжиться. Хватает мужика за шкирку, вынуждает встать на ноги. Тупорылое старческое мясо. — Я… Я и пальцем его не тронул! — кричит мужик; от губ летит кровь. — Ремен, клянусь всем, что у меня есть! Я не трогал его! Я даже не знал, кто он тебе! — Правильно. А знаешь, почему он тебе ни слова не сказал? — Нет… Нет-нет-нет. Он не говорил! — Да, я понял с первого раза. Могу рассказать тебе, почему Мегуми про меня молчал. Хочешь? — Я н-не знаю… — Хочешь, — Сукуна бьет ему в солнечное сплетение и разворачивает лицом к испуганному Мегуми. — Мегуми — мой парень, который молчит про нас всю сознательную жизнь, — Сукуна смотрит в глаза Мегуми через волосы мужика. — Он — моя «правая рука», человек, который выучил меня. Он боится, что о нем подумают: ебется с самим Двуликим, с которым шатается по бизнесу. Подумают о нем неправильного… в школе унизят, пидором назовут. Он ведь по доброте душевной мое доверенное лицо, а не из-за навыков. Кстати. Знаешь, какие у него навыки? — Какие?.. — Хуй сосать, — еще раз бьет в сплетение, — и мозги мне ебать, — бросает небрежно на пол, устраивая показательную исповедь. — Но быть готовым пойти со мной и в огонь и в воду! Правда, я уже сомневаюсь в его беспрекословной верности, раз уж при первой серьезной ссоре сбежал от меня. Мне пришлось разговаривать с его дотошным отцом, который категорически против наших отношений. Я думал, что он дома засел, и Тодзи его защищает. А нет. Позже выяснили, что он, блять, сбежал. Сукуна знает, что будет дальше. — Поэтому я хочу знать, что именно ты ему сказал, не зная про наши отношения. — Ремен… — Не повторишь — это сделает твоя красивая жена. Позади доносится сдавленный женский скулеж. — Дядя, не будь одноклеточным. Ты знаешь: мои методы пестрят фантазией. — Я клянусь, что не трогал М-Мегуми. Он пришел ко мне по вакансии бармена. Я не думал, что вы вместе!.. Сукуна садится мужику на спину и целится своим револьвером ему в затылок. — Мегуми, повтори. — «Вижу, Двуликий берет себе в шестерки смазливого с женским именем. Подозреваю, что и между ног так же. Я найду твоему телу должную ласку, Мегуми…» Сукуна хватает мужика за загривок и вынуждает взглянуть на Мегуми у двери. Смотрит следом, полоумно не различая черное и белое: для него нет ничего, он — исправная винтовка, идеально выполняющая свою роль карателя даже для своего солнца, который никогда не был исключением. — Давай, повторяй при мне, какую именно ласку ты хотел продемонстрировать Мегуми. Факт, что эта падла исправно мне сосет, слагаемые не переставляет. — Мегуми, п-прости… Прости. П-прости, что обидел! Сукуна выкручивает ему лопатки, вызывая зверскую боль. — Сначала повторить, а только потом слезами заливаться. Переводит револьвер на жену. — Не повторишь — услышишь ее агонию. — «Вижу, Двуликий берет себе в шестерки смазливого с женским именем. Подозреваю, что и между ног так же. Я найду твоему телу должную ласку, Мегуми…» — А теперь ему в глаза. Сукуна наказывает не владельца и его жену: Сукуна наказывает Мегуми. — Мегуми, умоляю тебя, прос… Фраза растворяется в выстреле. По кабинету разносится сдавленный крик жены. — Не нужно умолять. Никакого психологического фактора. Кровь разлетелась по белому костюму и лицу. Сукуна протирает губы, встает с изуродованного, убитого в упор, трупа. Почему не легче? Прямо за широкой спиной слышит визг жены, скрюченной в углу кабинета жгутами с малярным скотчем на губах. Разворачивается с демоническим взглядом. Сокращает дистанцию и срывает скотч с губ. Жена трясется так, будто от головы мужа оставили месиво. — П-п-пожалуйста… Отпустите… Она очень красивая: у мужика был охуенный вкус. Испуганные глазки на Мегуми смотрят; грудь от рыданий дрожит. Сукуна садится перед ней на корточки. Позади встал Мегуми, внимательно наблюдая за поведением Сукуны — сегодняшнего палача. — Мы же вас п-приняли на работу… Мы не знали, кто в-вы. — Ты и правда не сказал ни слова про меня. — Ни одного. Чтобы проверить винтовку на стрельбу на поражение. Сукуна многозначительно хмыкает, почесав затылок рукоятью револьвера. — Поебать, — Мегуми знает: не поебать. — Из-за него, дорогая моя, твой муж погиб, а тебя чисто логически не могу отпустить: видела и слышала слишком много. Ты случаем не беременна от латентного? — Н-нет… Мы не спали друг с другом… — Что? В смысле? Прям совсем? — Совсем. — Нахрена тогда брак?! — Фиктивный. — Брак ведь должен быть по искренней и чистой любви, а не чтобы скрывать свои интересы! Меня этому научили родители, а тебя, видимо, нет! — Сукуна давит обиженно-праведную морду. — Зачем выходить замуж и менять свою фамилию, если ты с ним даже не спишь? Дружба кончается там, где начинается секс, — размахивает револьвером. Жена не отвечает: рыдает взахлеб. — Я не понимаю, о чем вы. — О простых вещах: понимание семьи. Пытаюсь у других разузнать, что они считают по этому поводу. Порой я делаю слишком необдуманные поступки, за которые не извиняюсь, но чтобы делать фиктивный брак… Он, пока я тебе угрожать не начал, молчал про желание выебать Мегуми. Но ты, несмотря на пристрастие мужа, любила его? — Очень. — Его или его кошелек? — подмигивает. — Он б-был мне всем. Моим лучшим другом, напарником, советчиком, н-наставником… Я любила за то, ч-что он был рядом. Мне не нужен был секс как доказательство нашей любви. Сукуна задумался. — Я не испытывала таких чувств ни с кем, к-кроме н-него. И осознал на этом моменте. — Мне жаль, но мы встретились в самый странный период моей жизни. Щелчок — миловидное личико миледи превращается в ужас судмедэксперта. Мегуми окрасился кровью весь. Абсолютно. Монстр, покрытый с ног до головы кровью, доминирует над тем, что ненавидит. Мегуми смотрит насквозь. Ребенок, покрытый с ног до головы кровью, видит такое не впервые. Ледяной взгляд. С ресниц капает кровь. Зрачки дыру прожигают. Сукуна встает. Поворачивается. Что мне еще сделать? Стирает кровь с его скулы. Будто любяще. Чтобы схватить волосы Мегуми в кулак, сжать, как врага. — Ты весь в крови, Фушигуро. Мегуми знает, что сейчас будет. И он всё ещё безмерно его любит. — Ты ведь ради этого указал на них пальцем, солнце мое? — приближается впритык. — Потому что знал, что я сделаю это и без подсказок? Когда-то было лучше. — Но ты не улыбаешься. Сколько я уже не видел твою улыбку? Но Мегуми не уверен, что жил в то время. — Фушигуро, я в курсе, каково твое истинное лицо. Хватит ебать мне мозг — это последний блядский контрольный выстрел. Вытаскивает руку из волос и насильно пихает его в грудь. Мегуми молчит, пока не чувствует за спиной какой-то шкаф. — Решил убежать… Как тупорыло. Я доказал, что и из-под земли тебя достану? — Мы ведь двадцать лет вместе. — Семнадцать! — Сукуна еще раз пихает в грудь. — Какого хуя ты это не запомнил?! Безумие. — Ты меня ненавидишь, — Мегуми говорит слишком абстрагировано от ситуации: затишье перед бурей. — Не морозь хуйни! — Сукуна срывается. — Ты меня не любишь… — Заткнись! — …и никогда не любил. — Да я убивать готов ради тебя! — позади — прямо доказательство. — Я отдал тебе всего себя, — Мегуми гнет свою линию. — Я никогда этого не просил! — Тебе это было необходимо. — Это ты так считал! — Ведь я люблю тебя. Сукуна бьет в стену кулаком. Пробивает древесину, разбивая костяшки в кровь. Хватает с письменного стола виски Johnnie Walker и заливает в себя. Разворачивается, шагает к выходу. Но останавливается: безмолвный, неудержимый плач, вынуждает. Гребаный ребенок, которому плевать на поступки. — На этот раз ты переплюнул самого себя, — Мегуми вышел из оцепенения с дрожащим голосом. — Ты вылез из кожи вон, чтобы наказать меня. Зачем ты спросил у жены, беременна ли она? С каких пор тебе не плевать? Сукуна сжимает бутылку. — Ты не поменялся. Все так же убиваешь из-за меня, руки в кровь разбиваешь. Из-за или ради? — Но зачем ты это делаешь, если никогда не любил меня? Бутылка лопается. — Не неси хуйни… — Я знаю тебя семнадцать лет. Я знаю, что у тебя на уме, — Мегуми срывается на рев. — Ты бежишь от любви как от зверя, но за это ты меня наказываешь как того самого зверя. Ты можешь мне хоть раз ответить, за что ты ко мне так относишься? Почему ты относишься ко мне так нечеловечно? — Столько лет, а понимание все еще на уровне плинтуса, — Сукуна оборачивается. — Не смей заливать про любовь и понимание. Если бы ты меня понимал и знал, ты бы никогда не пытался быть рядом! Ты бы, в конце концов, не полез целоваться! Ты бы все понял и рассказал бы Тодзи, но ты не стал этого делать! — Я никогда тебя не боялся, чтобы жаловаться. — Твоя главная проблема в том, что ты совершенно меня не боишься. — Зачем мне бояться человека, которого я всю жизнь знаю и люблю? Сукуна не находит слов на ответ. Впервые в своей жизни. Мегуми смотрит ему в глаза, находясь по разные стороны разрушенного в щепки кабинета с двумя трупами. — Я никогда в тебе не сомневался, всегда любил и поддерживал. Ты — самый любимый человек, которому я только мог отдать себя. Я считаю тебя своей семьей, самым близким ко мне человеком. Я к тебе ближе, чем к отцу родному. Я не могу принять твое отношение ко мне, но могу все остальное: измены, убийства, жестокость. Ты — сильная личность, которой нужен достойный противник. Я понимаю тебя. Но ты не понимаешь ни меня, ни чувства мои. Что тебе мешает просто принять мои чувства? Хотя бы сейчас прими, ведь это из-за меня в моих ногах растекается мозгами брак. Сукуна глотает ком. — Я всегда отношусь к тебе по-особенному. — Как? — у Мегуми дрожит абсолютно все. — Как к скоту, которого все никак не забьешь? — Мегуми, тебе насрать на поступки. — Ты делаешь все молча, — усмехается от своих же слов. — Ты сделаешь и промолчишь, потому что не считаешь должным оправдываться. Думаешь, я не знаю твои тактики? Сукуна сжимает руку в кулак, травмируя стеклом кожу. — Даже сейчас ты молчишь. Но тебе есть что сказать, — Мегуми все еще пытается. — И ты промолчишь, потому что посчитаешь нужным. Мегуми зажимает рот, чтобы успокоить дрожащие губы. Сукуна не горит желанием подходить ближе. Между ними — необъятная пропасть, а они — у нее на краю. — Ты бросаешь мне мир в ноги, защищаешь меня, д-держишь у себя и всегда рядом. Но я не хочу этого. Я просто хочу быть любимым тобой. Сукуна знает: он не знает, когда все пошло по пизде. Любовь к нему — противоестественна. — Ты не отпустишь заложников на первом, сожжешь отель и заберешь меня домой. Подозреваю, на первом мой отец участвовал в штурме и ждет, когда ты меня спустишь. И я знаю, что будет дальше. Семнадцать лет вместе. А Сукуна все еще не знает себя другим. — У меня нет выбора и мне придется уйти с тобой. Но, пожалуйста, окажи услугу. — Хочешь, чтобы я тебе сердце разбил? — Хочу, чтобы ты хоть раз его собрал. У Мегуми есть все. — Прости меня, солнце мое. И одновременно ничего. — Но я все еще не полюбил тебя. Целых тридцать шесть лет. Целых двадцать лет. Целых семнадцать лет.