Ужин с убийством

Губы Тиффани пахнут вишней, табаком и лукавством. Он чувствует сладковатый привкус на языке — привкус хитрости, привкус блефа. Индейка на столе выглядит просто превосходно, будто сошла прямиком со страниц какой-то книжки с рецептами. Сам стол накрыт бордовой скатертью со снежинками по краям, приборы на двух человек вымыты, натёрты до блеска и сверкают в свете ароматизированных свечей в потёртых канделябрах из магазина старьевщика за углом. Рядом с ними бедолага, привязанный к стулу — всё ещё тёплый, живой. Увы, но ужин ему не достанется, как не достанутся губы Тиффани, и вопрос «А где моя тарелка?» так и останется без ответа. Они подцепили паренька в клубе. На дворе 1987 год, со всех сторон только и слышно: «ВИЧ, СПИД, передаётся половым путём», — но когда это пьяных, неуверенных в себе ребят, проводящих семейные праздники в ночных клубах, волновали всякие смертельные заболевания? Достаточно лишь намекнуть на групповушку — и дело в шляпе. Чаки и Тиффани — не ВИЧ-инфекция и убивают гораздо быстрее. Она перерезает парнишке горло, он протыкает ему грудину, и лезвие кухонного ножа наверняка достигает сердца. Кровь брызгает на блюдо с праздничным ужином, и это даже хорошо — индейке не хватало соуса, а паренёк трясётся и издаёт сдавленные хрипы, бросая на них последний взгляд, полный предсмертного ужаса. Пара мгновений — и, обескровленный, он затихает. Губы Тиффани расплываются в улыбке — точно так же она улыбается, когда кончает, и Чаки нравится, насколько схожа её реакция на убийство с оргазмом. Она прижимается к нему, вяло, довольно целует и оставляет красные следы от помады на щеках, подбородке и даже на носу. Кажется, подарок удался на славу. — Индейка вот-вот остынет, — щебечет она прямо в его губы своим высоким голоском, и он ухмыляется, глядя в её хитрые, прищуренные глаза. Всё это: индейка, пахнущая так, что бедолагу из клуба можно было и не убивать — сам бы язык проглотил от желания съесть хоть кусочек; его любимое вино; свечи, скатерть и прочая ерунда — ни дать ни взять идеальное свидание. Путь к сердцу Чаки пролегает через два пункта — сумасбродное кровопролитие и, как бы банально это ни было, желудок. И Тиффани об этом очень хорошо известно. Они садятся за стол, Тиффани разрезает индейку и кладёт им обоим по здоровенной ножке, а он открывает бутылку вина и разливает его в бокалы, оставляя на стекле жирные отпечатки. Увы, но как ни вылизывай посуду до блеска, она всё равно станет грязной, и с этим ничего не поделать. Во время еды они молчат, только весёлая музыка доносится из радио и задаёт хоть сколько-то бодрый тон ужину. Тиффани едва заметно поглядывает на часы, с её губ ни на миг не сходит приторная улыбка, а Чарльз выжидает. Он, конечно, не какой-то там заумный Шерлок Холмс, но разгадать, что задумала Тиффани Валентайн, ему по силам. На Тиффани красное платье с очень глубоким декольте — настолько глубоким, что из-под него выглядывает чёрное кружево её бюстгальтера. Она любит одеваться откровенно — не в последнюю очередь из-за того, что все эти глубокие вырезы и коротенькие юбчонки ей ужасно идут. Но, как она сама не перестаёт говорить, бельё, заметное каждому встречному и поперечному, — признак дурного вкуса, и такой фокус она если и проделывает, то всегда лишь с одной целью. Отвлекающий манёвр. Тиффани собралась провести рождественскую ночь за игральным столом. Чаки забавляет то, как она играет с ним в семью, делая из каждого праздника какую-то шибко важную традицию, но на самом деле ему глубоко насрать, где и как они встретят какое-то там Рождество. Всего лишь ещё один день в году, не более. Но Тиффани любит всю эту мишуру: украшения, подарки, ужины при свечах. Она даже порывалась сходить в церковь, но когда он напомнил ей, чем именно они занимаются, решимости в ней поубавилось. И мысль о том, чтобы покинуть его в рождественскую ночь, ей явно не нравится — иначе бы она не мялась, и не посматривала на часы, и не гладила так робко ножку почти полного бокала с вином. Но и игру пропускать она не хочет. Чаки забавляют её моральные устои, как забавляют все её попытки схитрить. И помогать он ей не намерен. Если она хочет идти, самое время рассказать, а иначе он её уже не отпустит — по причинам, которые, несомненно, понравятся им обоим. — Не хочешь немного повеселиться, Тифф? — откинувшись на спинку стула, он нагло ухмыляется и подмигивает ей. Она смотрит на бокал, её пальцы с ножки медленно перемещаются на ободок, скользят по нему, создавая приятный скрип, а босая ступня прокрадывается к нему под столом, кокетливо поднимаясь выше, вдоль его худых ног в свободных брюках. — Чаки, я бы с радостью, но у меня есть кое-какие планы на эту ночь, — томно шепчет она, под столом продолжая скользить своей ножкой вверх и вниз, и прикусывает губу. Какой бы бредовой ни казалась эта мысль, но из всех знакомых ему женщин лишь Тиффани так прикусывает губы — не наигранно и дёшево, не грубо и неуверенно, а по-настоящему красиво. И этот её взгляд искоса, манящий и всегда немного насмехающийся... Чарльз сглатывает, и она замечает это. — И какие же планы заставят тебя отказаться от моего предложения? — вкрадчиво бормочет он и склоняет голову набок. Пара локонов падает ему на лицо, и он тут же заправляют их за ухо. Тиффани прослеживает движения его руки и, тихо встав из-за стола, идёт к нему, едва слышно шлёпая босыми ступнями по полу. — В город приехал один итальянец, талантливый картёжник, и сегодня он будет играть в баре у Нэйта. Бедром она прижимается к краю стола в десятке дюймов от него и смотрит глаза в глаза, а Чарльз ликует внутри. Он оказался прав. — Ты хочешь пойти и оставить меня одного в этот светлый праздник рождения Христа? — Как же, куда же я пойду в таком виде без своего телохранителя? — шепчет она, ухватившись за спинку его стула и подавшись вперёд, ближе к нему, так, что её пышная грудь с цветастой татуировкой оказывается прямо перед его глазами. Он видел эту грудь сотни раз и в куда более обнажённом состоянии, но это одна из тех вещей, что не надоедает никогда. Пожалуй, бесконечно можно и впрямь смотреть на три вещи: как течёт вода, как горит огонь и как тяжело вздымается грудь Тиффани, едва прикрытая тканью тугого платья и кружевом белья. — Я не большой фанат покера, ты знаешь, — он поднимает голову наверх и видит её лицо, её затуманенный взгляд, чуть приоткрытый рот, из-за желания едва заметно растянутый в кокетливой улыбке, и румянец на щеках, пробивающийся сквозь слой косметики. Тиффани качает головой, разочарованно цокает и усаживается к нему на колени. — Жаль. Поговаривают, что у этого итальянца в жизни есть лишь две страсти: покер и красивые женщины — и что он заложил душу дьяволу, чтобы никогда не узнать поражения ни в карточном бою, ни в бою за сердце дамы. Неужели ты отпустишь меня одну, Чаки? Если он обыграет меня за карточным столом — что ж, так тому и быть, но мне будет приятно, если кто-то победит его вне игры. Это был бы такой славный подарок, не правда ли? Она шепчет ему на ухо и слегка прикусывает мочку, скользит по ней своими белыми зубами; она льнёт к нему, прижимаясь всем телом, и всё, чего хочет Чарльз — это отыметь её прямо здесь, на этом самом месте, на этом самом стуле, рядом с недоеденной индейкой и уже холодным и невзрачным трупом. Эта дрянь играет на его собственнических замашках, которые он сам в себе терпеть не может — слишком много в такие моменты он ей показывает, слишком ясно даёт понять, как он ей дорожит. И она использует это в свою пользу, вынуждая пойти вместе с ней, но давая полный карт-бланш: убивай любого, кто посмеет взглянуть на меня с вожделением, вырежь хоть всех посетителей бара, а я буду смотреть на тебя, окровавленного, с растрёпанными волосами, и буду улыбаться одному лишь тебе, и любить одного лишь тебя, и желать только тебя. Рождественский подарок, всё для моего Чаки. Он пойдёт с ней, он выполнит любую её просьбу, он выпустит её из своих объятий, но прежде один поцелуй, лишь один — долгий, жадный, ненасытный. Чем дольше она у него на коленях, тем меньше шансов, что он сможет отстраниться. Чем дольше он её целует, тем меньше шансов, что на поцелуях всё и закончится. Чем больше Тиффани стонет ему в губы, тем меньше шансов, что хоть кто-то из посетителей бара Нэйта доживёт до утра. Он хочет обладать этой женщиной, хочет поглотить её всю без остатка, хочет ещё раз услышать, как она кричит, ещё раз почувствовать, как она впивается острыми ногтями ему в кожу, ещё раз увидеть её довольную улыбку, ещё раз прижать её, усталую и вспотевшую, к своей груди. Но всё это потом, а пока он пересиливает себя и, измазанный помадой, впивается в неё взглядом потемневших глаз. — Я пойду. Как я могу допустить, чтобы на встречу с этим итальянцем моя червонная дама пошла без своего собственного дьявола?