То, что остаётся.

Мы проходим ослепляющие витрины бутиков. Шумные группки обкуренных подростков, которые хаотично вываливаются из баров и, не отходя от кассы, выясняют отношения — нелепо делят полуголых вульгарных девиц, размазывая по прыщавым лицам кровь и сопли. Проходим даже их, перейдя на другую сторону улицы. В моей хмельной голове наперебой стучат лишь две мысли: без приключений дойти до отеля и не сломать пять сантиметров каблука в классических туфлях об сеульскую брусчатку, чёрт бы её... Рука Хёнджина увесисто лежит на моём плече, он, кажется, набрался больше моего и идти нам становится с каждым мгновением всё сложнее. Кроме того — ветер, который бросает нас со стороны в сторону, заставляя делать совсем нерациональные виражи. Он шатает нас, как два персика на голой ветке, бьёт под дых и вот-вот всё пойдёт кувырком. Но мы держимся. Хёнджин дышит совсем рядом — слышу над ухом его сосредоточенное сопение. На самом деле, это он ведёт меня в свой отель, а я даже не догадываюсь, где эта гостиница может быть. В конце концов, ничего удивительного — мне не часто приходится бывать в отелях родного города. Время от времени в сознании всплывает доброе, но до жути пьяное лицо иностранца, а затем хриплый бас, который ни с того ни с сего оптимистично начинает уверять, что в любом случае, после всего пережитого "we must die". Слышишь, Джинни, он говорит, что рано или поздно мы всё же должны умереть. Чистейшая правда... Мы уже, кажется, полночи бродим незнакомой угрюмой улицей, у которой наверняка нет конца. Изредка я по-детски донимаю Хёнджина вопросами на подобии: "А ты уверен, что это именно здесь, а не в другом конце города?". Он молча кивает и мы шагаем вперёд. Постепенно дома редеют, их строгие черты становятся всё менее чёткими, а светлые островки фонарей почти исчезают. — Мне холодно, — говорю я Хёнджину. Он на ходу рискованно разворачивается полуоборотом и непослушной рукой поднимает ворот моего жакета. — Всё это мелочи. Потерпи, где-то здесь уже должен быть отель. Я верю ему. Поверю, даже если сейчас он скажет, что на самом деле мы тараканы и это всё нам снится. Что заставляет верить? Какого хрена я здесь спотыкаюсь об угловатую брусчатку? Наверное, я люблю этого парня, иначе какое может быть ещё объяснение? Просто люблю и точка. Всё остальное мелочи. Мы напряжённо шагаем ещё каких-то двести-триста метров. На нас подозрительно косится мордатый мужчина, который выгуливает питбуля. Пёс, в отличие от хозяина, держит на нас взгляд намного дольше, видимо, мы ему вовсе не понравились, но устрашающей команды не слышно, из-за чего питбуль волочится вслед за мордатым. Мы доходим почти до железнодорожного моста, откуда слышно методичный стук колёс и резкое посвистывание. — Возвращаемся, — бросает Хёнджин почти бодро, — Мы забрели слегка далековато. Молча разворачиваемся, некоторое время идём не в ногу, от чего разбитый тротуар шатается, будто это не тротуар вовсе, а палуба корабля в семибалльный шторм. Опять натыкаемся на мужчину с питбулем. Нет, он точно нас ненавидит, посмотри какие злющие у него глаза. С детства боюсь собак. Я уже готов сорваться и что есть сил побежать, представляя, как мои икры в обтягивающих брюках сверкают перед его зубами, как он вгрызается в них, противно брызгая кровавой слюной, но тяжёлая рука Хёнджина на плече и животный страх где-то в животе заставляют меня медленно переставлять ноги, отдаляясь. И вот мы совсем неожиданно натыкаемся на отель. Я готов поклясться, что пару минут назад его здесь не было, мы его не могли не заметить. Эту глупую неоновую вывеску прямо над входом, эти слишком темные, безжизненные окна... Но, как говорит один мой знакомый в ситуациях крайнего конфуза: "Fuck есть fuck" — то есть, факт есть факт: мы пришли и этому уже стоит радоваться. На ресепшене мирно похрапывает грозная тётушка. Её нижняя челюсть опирается на пышный бюст и от каждого вдоха вибрации с носоглотки выкатываются наружу, смешно резонируя в радиусе тела и ближайших объектов интерьера. Мы вваливаемся в холл и пробуем бесшумно пройти мимо вибрирующей горы, но кто-то из нас всё таки не выдерживает и приглушённо смеётся. — О, посмотри-посмотри, как грациозно мы просыпаемся, потягиваемся, клипаем... Ну просто кошечка! — едва заметно толкает меня в бок Хёнджин, пока я со всех сил стараюсь приобрести важный вид, ведь от этого зависит успех нашего дела. Тётушка, поднявшись на локтях, неожиданно давит нас своим генеральским авторитетом и прокуренным басом, который наверняка долетает до самых потайных уголков мрачного здания. — Вы, девочки, собственно, к кому?.. А?.. И вот то противное "А?.." ещё долго ищет себе выход в наших растерянных головах, в пустых коридорах и наверняка ночных кошмарах жителей первых двух этажей. Я понимаю, что, несмотря на такую постановку вопроса, он был задан не то чтобы мне. Тётушка смеряет меня придирчивым взглядом с ног до головы и в обратном порядке, а я чувствую себя точно как школьник, в голове которого всевозможные знания формируются в один скандально неправильный ответ: "Да катись ты..." — "Но так не годится... Так не годится" — мысленно повторяю я тоном моей мамы. Проблему это правда не решает, но и не усугубляет — и на том спасибо. Тем временем Хёнджин шатко подходит к высокой стойке рецепции и что-то вкрадчиво вполголоса объясняет, просит, мягко убеждает, предлагает, настаивает. Я вижу лишь его спину, утончённые руки, которыми он размашисто жестикулирует, слышу проницательный тембр голоса. Он умеет уговорить женщину — здесь я за него спокоен, тем более, что конкретно этой даме нужна всего-то парочка бумажек. С неохотного разрешения мы наконец-то идём в лифт, всё ещё не в силах расслабиться смотрим друг на друга, на номера этажей, что высвечиваются над дверьми, на затоптанный пол, снова друг на друга и нам становится невыносимо смешно с произошедшего, из-за чего по тесному помещению проносятся хмельные смешки. Переступив порог номера Хёнджина, я обессиленно падаю на единственное здесь расшатанное кресло. Тут, за написанным отельным кодексом, всех "предметов мебели" ровно по штуке: койка, ибо кроватью это назвать сложно, чуть перекошенная тумбочка, на которой стоит всё необходимое для дальнейшего действа, письменный стол, почему-то заваленный одеждой стул, (и когда он успел это всё набросать, только приехал ведь) графин без воды и кресло, на котором я сижу. Хёнджин на полном автопилоте и без какого либо подтекста раздевается и уже сомневаюсь, что он помнит про моё присутствие, ибо, по всей видимости, смесь выпитого и пережитого напрочь его одолела. Следующие несколько минут я ломаю голову, как бы деликатно напомнить ему о том, что он не сам в этой комнате, да и в мире в принципе — люблю иногда мыслить глобально — но, совсем скоро он внимательно смотрит на меня, задиристо улыбаясь, и я понимаю, что он абсолютно трезв. Или почти абсолютно. Впрочем, какая разница, если и так его люблю. Хёнджин берёт моё лицо в большие ладони и долго целует, нежно касаясь мягкими губами лба, век, растянутых в довольной улыбке уголков рта, волос, каждого волоска отдельно. Я теряю счёт, теряю способность фиксировать отдельные впечатления, просто чувствую его уста на своём теле и не замечаю, как с моих глаз начинают скатываться горячие слёзы, точно не меньше косточки рябины каждая. — Я ждал тебя бесконечных восемь, — Хёнджин шёпотом поправляет и я считаю на пальцах, — И правда, целых девять месяцев. За этот срок девушка ребёнка вынашивает, представляешь?.. — Представляю, — искренне признаётся Хёнджин и нас накрывает горячей волной. Все эти месяца я подбирал слова, чтобы наконец сказать ему, донести, что безумно люблю, что жить без него не могу, но я никогда не умел красиво собирать мысли в цельные предложения. Сбрасываю одежду в одну бесформенную кучу, она — упаковочная бумага — мешает чувствовать, как руки Хёнджина читают меня, будто легкодоступный текст первой статьи в интернете. Мне нравится заниматься любовью с Хёнджином, ненавижу использовать слово секс в сочетании с вышеупомянутым человеком, но это не меняет того факта, что я схожу с ума от него в целом, как и действий по отдельности. С ним всё получается настолько естественно, что когда он уходит, моё тело ощущает себя неполноценным, как человек без руки или ещё чего-то важного. После, я долго привыкаю к своей телесной неполноценности, меня донимает боль за телом Хёнджина, которое так недолго, но было моим. Сначала я пытался заполнить эту пустоту внутри кем-то другим, но это лишь причиняло боль. Я часто рассказываю ему про других мужчин, легко и непринуждённо, будто бабочка, которая перелетает с цветка на цветок. Не все, только интересные его извращённому глазу детали. Временами мы пробуем повторить то или другое, ловим от этого космический кайф и я не осмеливаюсь признаться, что почти всё это придумал — и про многочисленных любовников, и про лёгкость, с которой я их меняю, и про свободу, которой упиваюсь при всём этом. Именно свобода привлекает Хёнджина больше всего: отсутствие рамок, независимость. Самое грустное в этой истории то, что меня, такого привязанного к нему, также привлекает свобода Хёнджина, возведённая в абсолют. Если бы он был похож на других, обычных и серых дисциплинированных персон, которые послушно бегают по протоптанным жизненным дорожкам, у которых даже исключения с правил имеют свои правила, любил бы я его тогда? Хёнджин приезжает в город и размыкает этот круг, рушит мёртвую размеренность и я, такой правильный, осмеливаюсь быть тем, кем являюсь на самом деле. И плевать на все стереотипы и условности! Поэтому, обычно мы не говорим про само собой разумеющиеся вещи: зависимость, которая возникает от наших желаний; любовь, которая мимолётом въедается в наши души; тело, которое привыкает и пустоту, которая остаётся после. Мы просто занимаемся любовью, забыв про всех и про всё. Не думая. Не разговаривая. Разговор — ловушка. Потом мы проваливаемся глубже и глубже, аж до самого дна, которое неизбежно утягивает наши уставшие тела. Не знаю, сколько длится сон, то есть всё происходящее — час, два, три... Просыпаюсь как-то внезапно: то ли от случайного касания тёмных, относительно длинных волос Хёнджина, то ли от какой-то колкой мысли. Вспоминаю всё до мельчайших деталей — должен запомнить это надолго, до следующего приезда Хёнджина, ведь, кто знает, когда это будет... Хёнджин спит, положив ладони под щеку. В комнате сереет и я вижу его родное лицо, лицо тридцатилетнего парня вблизи. Я вижу в нём ребёнка — маленького мальчика, которого так хочу погладить по голове, но боюсь разбудить. Наверное, это мой неосуществимый "материнский" инстинкт. Нужно что-то с этим делать — может, предложить ему завести ребёнка? Глупости... Но ведь любовь должна иметь после себя реальные последствия, в противном случае, она пройдёт, как эта ночь, оставив после себя неуверенное воспоминание. Я забываюсь и всё же глажу Хёнджина по мягким волосам, провожу пальцами вдоль острого подбородка, едва ощутимо целую ресницы. Он не просыпается, только забавно дёргает пухлыми губами, улыбается, будто ему снится что-то приятное и сильнее жмётся но мне. Утро неизбежно становится реальностью. Уже можно разглядеть мелкие детали отельного интерьера: причудливые узоры трещин в углах потолка, пятна от множества рук на стене вокруг выключателя, потрёпанный плед на кресле, который ничуть не греет... Хёнджин так сладко спит, что я не осмелюсь его разбудить. Мой очередной побег от реальности заканчивается также, как и все предыдущие. Я нехотя одеваюсь, выискивая из бесформенной кучи свои вещи, параллельно наблюдаю в длинном, узком зеркале своё помятое, заспанное лицо, стараюсь причесать растрепавшиеся волосы. — Хёнджин, я уже должен бежать, — шепчу ему в самое ухо. — Не уходи, — невнятно бурчит он сквозь сон и я не уверен, кого это касается: меня или приятного утреннего сна. Но я правда вынужден идти, ибо мне оставаться в этом городе, а ему уезжать. Ещё нужно забежать домой, застать горячую воду и не опоздать на работу — я не в силах что-либо поменять в этом обычном и скучном круговороте. Не целую Хёнджина на прощание — не люблю прощаться, лишь поправляю одеяло на его бледном плече. Открываю дверь. Спускаюсь лифтом. Прохожу мимо бодрой тётушки на ресепшене, оставив ей совсем неожиданное в данной ситуации "до свидания". Она ещё долго смотрит мне вслед, я чувствую спиной её заинтересованный взгляд и почему-то вспоминаю знакомство с Хёнджином, как он тогда засыпал меня острыми фразочками. Иду пустой улицей, совсем прямой, которая далеко на горизонте сталкивается с пошарпанным от времени зданием. Это мой город. Здесь всё понятно и просто. Сгорбленный дворник сметает в кучу разноцветные листья, но в последний миг ветер разбрасывает всё в разные стороны. Листики завораживающе кружатся: жёлтые, красные, бурые, зелёные, пятнистые — будто танцуют под оптимистичное "we must die" иностранца. Верно, мы обречены и от нас ничего не зависит, но дворник не слышит того, что и я — упёрто заметает. Я думаю: зачем люди сопротивляются стихии? Ветер подхватывает меня и несёт. Не противлюсь. Случайно нащупываю в кармане жакета не пригодившуюся пачку презервативов. То, что остаётся... Ещё один сувенир на память о Хёнджине. Совсем неубедительное доказательство любви. Любви, в когтях которой проходит жизнь.