Без тепла.

      То, что в замке холодно, в общем-то, удивления не вызывает. Помещения огромные, каменные, выстывают мгновенно. Более-менее нормальная температура поддерживается только в основных залах, а всё, что выходит за это понятие... Делайте, что хотите. Хотя нет. Прекрасно отапливались ещё покои короля. Само собой.       Принцу, пусть и бывшему, отопления, видимо, положено не было. По крайней мере, едва тёплая комната говорила именно об этом. И уж чего этим хотели добиться, одному Господу богу известно.       Хотя Гамлет помнил, что Макбет отдавал чёткое приказание топить в покоях принца, как в своих собственных. Но, видимо, нелюбовь прислуги (непонятно с чего, на самом деле) оказалась выше приказа.       Обычно Гамлет заворачивался во всё, что только можно, складывался клубком и как-то переживал ночь. К середине даже становилось жарковато, но вылезать он никогда не торопился — себе же дороже.       Сегодня, видимо, его решили заморозить совершенно. Создавалось ощущение, что температура на улице была совершенно идентична температуре в комнате. Впрочем, будь так, принц бы не удивился. И всё было хорошо, но — на улице середина зимы. К утру таким темпом был шанс не проснуться.       Однако все, предшествующие сну процедуры Гамлет честно выполнил, заодно зарываясь совершенно холодным носом в точно такую же подушку. Долго, правда, не выдерживает — трясти начинает, как будто голым в сугроб свалился.       Мысль, где погреться, приходит спонтанная, но единственная, которая в принципе может быть. С Макбетом у них, конечно, ещё не та стадия отношений, когда можно спокойно спать в постелях друг друга, но сейчас по-другому никак. Перебежками, чтобы окончательно не замёрзнуть, Гамлет добирается до чужих покоев, тихой тенью проскальзывая в помещение.       Тут можно и в кресле поспать, лишь бы тепло было. А оно было, причём в достатке. Принц расслабляется постепенно, понимая, что ночь он переживёт, даже вполне возможно ничего не подхватив.       Кресло он облюбовывает то, которое поближе к огню. Уж лучше ему жарко будет, чем холодно. Только, как всегда, не всем мечтам сбыться суждено.       Кресло занято ещё вполне себе бодрствующим королём.       — Ой...       Гамлет застывает зайцем, забывая, кажется, дышать. Неожиданно и, почему-то, страшно. Откуда-то берётся уверенность, что его сейчас выгонят.       — Гамлет? — король будто и не удивляется, хотя по лицу на секунду и проскакивает что-то такое. — Что привело, ещё и ночью?       — Я с добрыми намерениями... — почему-то изо рта вырывается что-то совершенно бессмысленное. Можно подумать, он смог бы прийти со злыми. — Холодно очень. Я у тебя тут переночую, можно? В кресло влезу, могу даже вон в то, которое к окну ближе.       И кивает на всякий случай на мебель, чтоб уж наверняка поняли. Даже успевает в нужную сторону дёрнуться, когда Макбет не терпящим возражения тоном приказывает:       — В постель иди, — и сам поднимается, двинувшись в том же направлении. — Ещё не хватало, чтобы тебя потом ломало целый день.       Гамлет благодарно кивает и юркает под одеяло, устраиваясь с самого края. Всё-таки теснить короля неловко, стыдно даже. Взрослый мальчик, а с мелкой проблемой справиться не может. Макбет на этот кульбит только устало вздыхает и, укладываясь, подгребает принца к себе, обнимая. Принц, пискнув что-то невразумительное, утыкается в чужую шею, прикрывая глаза. И прижимается практически непроизвольно, стремясь получить как можно больше тепла. Макбет горячий, практически обжигающий, и рядом с ним окоченевшее тело начинает, наконец, согреваться.       Спать уже не хочется, тянет почему-то на ласку, чтобы погладили, почесали... И не только. Гамлет сам, первый, трётся о чужую шею, тихо мурлыча. Его точно не прогонят, теперь уже нет, он это прекрасно знает.       — Дракона дразните, принц, — Макбет сверху хмыкает, поглаживая юношу по спине, постепенно спускаясь ниже. — Не страшно?       — А разве нужно бояться ручных драконов? — прикусывает кожу на чужом плече, одновременно тихо застонав, когда руки Макбета спускаются до ягодиц.       — Иногда и ручной дракон срывается с цепи.       Гамлет довольно выдыхает, когда его сверху накрывает горячим телом. Снова стонет, стоит губам пройтись по крайне чувствительной шее, а грубоватым пальцам по груди, царапая соски. Когда Макбет успел его выучить настолько, чтобы задевать именно нужные точки, юноша совсем не понимает. Впрочем, и не важно.       Когда они оба оказываются совершенно голыми, он не понимает, но факт остаётся фактом. Впрочем, совершенно плевать, сейчас есть вещи поважнее.       Гамлет, повинуясь чужим рукам, переворачивается на живот, выгибаясь так, чтобы удобно было им обоим. И стонет уже в голос, чувствуя сильные, размеренные толчки. Поза не самая удобная, всё, что ему остаётся, это стонать и подмахивать, прося сильнее. А хочется гладить, делать что-то в ответ, банально просто куда-то деть руки, бесцельно комкающие простынь.       Гамлет пытается возражать, делает попытку перевернуться, но тут же останавливается, стоит почувствовать зубы на загривке. Ему чётко показали, кто сейчас хозяин положения и ведущий. И, откровенно, юноша совершенно не против.       На одном особенно сильном толчке он прогибается, вскрикивая и едва не срывая голос. Гамлет почти падает на постель, непроизвольно сжимаясь и чувствуя, что его король закончил следом, внутрь. От этого только хочется довольно урчать.       — Согрелся?       Макбет, старающийся привести дыхание в порядок, укладывается рядом, пригребая разомлевшего принца ближе.       — Конечно, сэр, — ёрничает, довольно улыбаясь. — И желал бы каждую ночь так греться.       — Можно и каждую, только вот какая загвоздка... — на вопросительное урчание король хмыкает, зарываясь пальцами в чужие волосы, перебирая. — На утро миру будут представать два совершенно не выспавшихся монарха, а это ни к чему хорошему не приведёт.       Гамлет, уже почти уснувший, бормочет что-то мало внятное и отрицательное. Что именно — Макбет уже не прислушивается, вряд ли что-то полезное. Устраивается только удобнее, чтобы всех всё устраивало и собирается засыпать следом.       Уже в дрёме приходит мысль, что Гамлета надо переселять к себе, а с прислугой ещё поиметь крайне серьёзный разговор.