***
1999 Он остается таким же безучастным, когда мои губы касаются его рта. И даже тогда, когда мой язык скользит внутрь, когда я стягиваю с себя одежду и расстегиваю пряжку его ремня. Он не нашел доказательств моего предательства. Типичный Фокс Малдер – ищет то, чего ему никогда не суждено найти, и не видит того, что находится прямо под его носом. Наконец он выходит из ступора, расстегивает мой лифчик, мнет руками мою грудь, и я не могу сдержать стон. Его член стремительно твердеет подо мной, и я с наслаждением начинаю двигаться – сначала мучительно-медленно, потом чуть быстрее, потом снова сбавляя темп. Полный контроль, полное доминирование – одна мысль о том, что я снова держу его под собой – в прямом и переносном смысле – заставляет меня кончить. Это то же самое, что обуздать дикого мустанга, или укротить стихию, или приручить одинокого волка. С той только разницей, что этот волк, сам того не понимая, хочет оказаться в моих руках. – Не волнуйся, она не узнает, – зачем-то говорю я после, пока он натягивает джинсы, стыдливо отвернувшись от меня. Дана Скалли не вызывает у меня ни ревности, ни опасений. Я нисколько не сомневаюсь, что рано или поздно они окажутся в одной койке, если до сих пор еще не успели. Так же, как не сомневаюсь, что меня к тому моменту здесь давно не будет. Эта женщина навязала себе слишком много ролей одновременно: спасительница, боевой товарищ, святая Мадонна. В конечном итоге ей придется выбрать что-то одно – либо спасти себя, всучив Фоксу Малдеру его крест, либо стонать под ним на его диване, прилипая потной задницей к пыльной коже. Думаю, она выберет второе. Он зло смотрит на меня, и по его взгляду я понимаю, что забыла добавить к списку ипостасей Даны Скалли материнскую фигуру. Да, им будет непросто. – Не трогай ее, Диана, – говорит он со смесью раздражения и стыда в голосе. Неясно, как именно я не должна ее трогать, но я догадываюсь, что никак. – Ты ее не знаешь. Не знаю, не хочу знать и сомневаюсь, что когда-нибудь узнаю. В этой пьесе роль Даны Скалли – точнее, все ее роли – уже сыграны.***
2014 – Вы знаете меня? – Я не могу подавить любопытство. Какая-то часть меня – то, что еще осталось от девушки и женщины, возлюбленной и любовницы, – хочет подтверждения того, что когда-то давным-давно Дана Скалли плакалась в жилетку своей матери, изнывая от ревности. Мне становится так смешно от этой мысли, что я невольно и невпопад улыбаюсь. Она качает головой и сдавленным голосом спрашивает: – Что вы с ним сделаете? – Ничего плохого, Маргарет, – заверяю я ее. Это полуправда: я пока не знаю, что нам придется сделать с ним, но точно знаю, что он нужен нам живым. – Хочу, чтобы вы понимали, почему мы искали его: у этого мальчика есть кое-что, что спасет нас всех. Всех оставшихся на земле людей и всех, кто еще родится. – Что же? – В каждом звуке этой короткой фразы сквозит агрессия. – Это вы скажите мне, – предлагаю я. – Вы прожили с ним два года и должны представлять, на что он способен. – Он просто ребенок. – Ее голос срывается. – Он мой внук. Несчастный, травмированный мальчик, потерявший своих родителей. Всех, – договаривает она после паузы. – Он не обычный ребенок. – Она заслуживает правды. – У него необычная ДНК. Он невосприимчив к вирусу. – Он не единственный, – возражает она горячо, и эта страсть в ее голосе внезапно делает ее моложе. – Единственный, – уверенно говорю я. – Мы должны найти вакцину или лекарство, против любой формы вируса, любой мутации. Уильям – наше спасение. Вы верующий человек, Маргарет. – Я читала личное дело Даны Скалли. Не раз. – Вы из тех, кто верит в Спасителя, разве нет? – Он мой внук, – повторяет она, и почему-то мне хочется, чтобы она заплакала: это сделало бы разговор гораздо легче. Но я знаю, что не дождусь слез. – Понимаю. – Какое-то время я молчу и внимательно разглядываю ее. – Я знала вашу дочь. – На ее лице дрогнула лишь одна мышца, губы сжались в тонкую линию. – И отца Уильяма тоже. Задолго до того, как они встретились. – Вы знаете, что с ними произошло? Я качаю головой. – Нет. – Это чистая правда. Следы Фокса Малдера и Даны Скалли потерялись лет десять назад, и с тех пор у меня не возникало оснований считать, что они уцелели. Есть женщины, которым с трудом удается быть матерью даже для своих детей – как моя. А есть женщины, которые становятся матерью для всех, к кому они добры. Нам с Маргарет Скалли далеко до таких отношений, но мне вдруг хочется сказать ей что-то честное и личное, и я позволяю себе говорить то, что думаю, легко и свободно, не сдерживая себя. – Знаю, что для вас это ничего не значит, Маргарет, но я восхищаюсь вами. Вы потеряли всех своих детей и почти всех внуков, но нашли в себе силы, нашли возможность отыскать Уильяма. Вы защищали и прятали его целых два года. Вы уберегли его от Иных. Спасибо. – Она не верит ни единому моему слову, а зря. Она больше не нужна нам: зачем мне врать? – Но вы стары. Вы больны. – Она отворачивается. – Вы устали. Теперь он с нами, в безопасности. Позвольте нам позаботиться о нем. Она горько усмехается. – Не думаю, что вам требуется мое позволение. – Не требуется, – киваю я. Она долго молчит, вцепившись тощими пальцами в брезент. Потом вдруг меланхолично улыбается – тепло, но горько. – Когда Дана решила отдать Уилла, я перестала разговаривать с ней. Наши отношения были разрушены. Я никогда не простила бы ей этого и никогда не прощу. И сейчас я должна думать о том, что больше всего хотела бы снова увидеть ее и сказать, как сильно люблю ее. Но знаете, что? Больше всего я бы хотела увидеть ее и сказать, что она совершила ошибку. Огромную ошибку, которой нет прощения. Она поднимает на меня глаза, и ее взгляд едва не сбивает меня с ног. Это хуже, чем слезы, – этот полный отчаяния взгляд, эта мольба о помощи. Я должна сказать что-то правильное, что-то, что она хочет услышать. Эта удивительная женщина заслуживает покоя. – Она знала, как вы любили ее, Маргарет. – Я всегда звучу фальшиво, когда говорю нечто подобное, но сейчас, со стороны, слышу в своем голосе искренность и внезапно с удивлением чувствую, как по моей щеке течет слеза. – И я не считаю, что это была ошибка. У судьбы есть свой план. – Вы думаете? – спрашивает она, наклонив голову и отрешенно глядя на меня. – Я в это верю, Маргарет. Нет, не верю. Нет никакой судьбы и никакого плана. Есть только русская рулетка и колесо Фортуны. Но если мальчишка спасет человечество от гибели, я поверю. – Я могу попрощаться с ним? Я решительно качаю головой. – Простите, но нет. Не стоит. Она вдруг ухмыляется, и мне отчего-то кажется, что она научилась этому недоброму оскалу только в последние годы. – А вы боитесь его, да? Нет смысла тянуть. Мы обе знаем, к чему все это идет. Ничего не ответив, я отхожу чуть подальше и достаю ампулу. Она яростно качает головой. – Лучше застрелите меня. – Без проблем. Я киваю, убираю ампулу и вытаскиваю из кобуры пистолет, а Маргарет вдруг начинает рассказывать – громко и звонко, как на сцене. Она почти тараторит, надеясь успеть: – Он перестал говорить после того, как погибли его приемные родители. Слышит, но не говорит. Ему нравится купаться, он сам научился плавать. Он боится собак и бабочек. Любит консервированную ветчину, ананасы и твердые яблоки. И семечки. – Мы обе улыбаемся. – У него аллергия на орехи и расстраивается живот, если напьется слишком много холодной воды. Ему не помогает парацетамол, только ибупрофен. И я обещала ему, что когда-нибудь он снова попробует мороженое. Больно и непривычно щиплет там, где когда-то был второй глаз. Я плачу. Не помню, когда это случалось со мной в последний раз. Когда-то я смотрела на мир двумя глазами, но видела только то, что хотела видеть. Теперь вижу гораздо больше. Ирония судьбы. – Обещайте мне, что он останется жив. Я замираю в нерешительности. У меня нет ни полномочий, ни оснований обещать ей подобное. Но я постараюсь. – Обещаю. Она встает, опершись на хлипкий стул, ее колени дрожат. Вот и все, Маргарет. Та сила, что гнала тебя вперед эти два года, иссякла. Твой стержень сломался. Если тут и есть Спаситель, то это ты. Не то же ли самое произошло с твоей дочерью? Она смотрит мне в глаза и улыбается, теребит рукой свой золотой крестик и что-то шепчет, не отрывая от меня взгляда. – Да поможет вам Бог. Я стреляю в голову, прямо в лоб. Я никогда не промахиваюсь.***
1999 Лежа на полу в коридоре «Уотергейта», я понимаю, что умерла – чувствую, как звуки – чьего-то крика – и запахи – пороха и крови – уходят на второй план, как немеют кончики пальцев, как разгорается вспышкой, а потом сразу затихает боль. Я жду света в конце тоннеля, но его нет. Значит ли это, что я на полпути в ад? Но потом боль понемногу возвращается. Боль, боль, боль где-то слева и в то же время – везде, растекается ручьями, расходится трещинами по всему моему телу. Все ощущения спутаны: я словно слышу закрытыми глазами и вижу ушами, как будто все нейронные связи в моем теле разорвались и спутались в бессмысленный клубок. Я не знаю, что происходит, но обезумевший мозг, вооружившись моим многолетним опытом работы, достраивает картинку сам по себе: надо мной колдуют парамедики, полиция опрашивает свидетелей, в коридорах столпились зеваки. Никакого света нет, как и самого тоннеля, и я разочарованно проваливаюсь в сон. Следующий раз я просыпаюсь на больничной койке, рядом с которой дежурит человек в черном. Я не спрашиваю, откуда он: все равно мне не скажут правду. Меня тревожит странный зуд с левой стороны лица, и я пытаюсь сорвать с глаза невидимую повязку, но мой компаньон-незнакомец останавливает меня. – Не надо, – говорит он, перехватив мою руку, – там ничего нет. Я долго пытаюсь понять, о чем он, прежде чем осознание наконец приходит. – Вы умерли, – говорит он и делает паузу: за это время я успеваю подумать, что передо мной сам Сатана, или Бог, или Архангел Михаил, – для всех, кроме нас. Вы в безопасности. Сколько раз я уже слышала это. – Для кого – вас? – хриплым полушепотом спрашиваю я. Горло невыносимо дерет. – Я все объясню позже. А пока отдыхайте и радуйтесь, что этот кретин так удачно промахнулся. Вам невероятно повезло. – Сомневаюсь. Он встряхивает газету, чтобы выпрямить ее, но потом, нахмурившись, спрашивает: – Хотите чего-нибудь? Я потеряла глаз, а в горле как будто открылся филиал адского пекла. Хочу ли я чего-нибудь? – Мороженого, – шепчу я, прежде чем заснуть.***
2014 В бункере сыро, душно и прохладно. Как только я захожу из узкого коридора в единственную комнатушку, меня накрывает ощущение дежа вю: мальчишка сидит на стуле, так же, как его бабушка, – выпрямив спину, повернувшись лицом к стене. Моя вера в то, что мы найдем его, вынудила меня проявить даже отсутствовавшие до той поры навыки хозяйки. Я заставила своих людей найти пару старых ковров и притащить сюда несколько предметов мебели, чтобы эта тюрьма стала хоть немного теплее и уютнее. Ночник на батарейках, которые каким-то чудом все еще не сели, дождался своего часа, как и белье с машинками и игрушечная железная дорога. 12-летние мальчики ведь любят паровозы? Должны. – Привет, – говорю я, и он оборачивается. Я вдруг вспоминаю, что зря жду шквала вопросов и обвинений: он же не говорит. Неприятное осложнение, но сейчас так даже проще. Его лицо скрыто в тени, но, когда я подхожу поближе, у меня подкашиваются ноги. Боже, какое сходство… Глаза, нос, овал лица – кажется, он похож на юного Фокса Малдера больше, чем на него походил сам Фокс. Я вглядываюсь в эти болезненно-знакомые, мягкие черты лица, пытаясь найти в нем что-то от Даны Скалли. Он похож на нее настолько же, насколько она была похожа на свою мать, но я опять вижу этот взгляд – ровно такой же, как у его матери и бабушки, и чувствую прилив раздражения. Я будто снова и снова встречаюсь с женщиной, которую мечтала больше никогда не увидеть. Я сажусь на краешек детской кровати, поближе к нему. Он скребет ногтем стену и упорно отворачивается от меня. – Привет, Уильям, – говорю я как можно нежнее. – Меня зовут Диана. Не бойся, ты в безопасности, и твоя бабушка тоже. Она здесь, но она заболела, тебе пока нельзя к ней. – Заготовленная ложь слишком легко и слишком быстро слетает у меня с языка. Ее учует даже ребенок. Я не думала, что будет так тяжело. Я никогда не ладила с детьми. Что уж говорить о ребенке, который не может (или не желает?) произнести ни слова. – Я знаю, что ты не можешь мне ответить. Пока, – продолжаю я с улыбкой. – Ничего страшного. Мы научимся разговаривать. Тебе нравятся машинки? – Я хватаю из ящика у кровати первую попавшуюся. Мне кажется, я наконец смогла вызвать у Уильяма интерес: он поворачивается ко мне и смотрит прямо в глаза. Машинка выпадает из моих рук. Все мое тело покрывается мурашками, и я снова чувствую себя так, как тогда, в луже крови на полу «Уотергейта». Я умираю или уже умерла? Почему мне холодно и жарко одновременно? Почему сводит каждую мышцу в теле, почему перед глазами проплывает вся моя жизнь? Почему я знаю, что он знает мои мысли? Почему мое горло сдавило железной хваткой и я не могу дышать? Он отводит взгляд, и я падаю навзничь на кровать, схватившись за горло и с громким свистом пытаясь вдохнуть воздух. Отдышавшись, вскакиваю и задом пячусь к двери. – Уильям… – шепчу я. – Не надо. – Он молчит и смотрит в стену. – Я знала твоих настоящих родителей, Уилл. Мы были… друзьями. Коллегами. Я не враг тебе. Он снова поворачивается ко мне, и меня пробирает страх, но ничего не происходит. – Моя мама, – вдруг говорит он хрипло – то ли оттого, что у него ломается голос, то ли от того, что давно не пользовался им. Я вздрагиваю от неожиданности, но ничто не может повергнуть меня в больший шок, чем то, что произошло несколько секунд назад. Я отчаянно киваю. – Да, Уилл, твоя мама, Дана, она… – Она уже рядом, – договаривает он и смотрит на упавшую машинку – уменьшенную реплику дорогого черного спорткара. Машинка поднимается с земли и аккуратно ложится обратно в коробку. Возможно, я ошибалась. Возможно, свою главную роль Дане Скалли только предстоит сыграть.