Крылья

Они встретились в санитарном блоке. Сиченя называли фельдшером от бога - он вытаскивал с того света самых безнадежных раненых, тех про кого говорили "не жилец". Вся его семья была медиками. Когда началась война, он хотел идти на фронт, но дядя смог убедить его что он принесет гораздо больше пользы на другом поле битвы. Дядя был прав, Сичень стал одним из лучших и буквально творил чудеса, а его мягкий успокаивающий голос и ободряющая улыбка запоминались всем пациентам, что прошли через его руки. Минцзюэ был летчиком в составе специального отряда. Ему прострелили левую руку, которую чудом удалось спасти - уже началось заражение крови. Смеясь, он рассказывал, что из за его габаритов его сразу записали в пехоту, но произошла какая-то ошибка в документации и он попал в летное училище. Когда это выяснилось, сам начальник летного корпуса лично писал, чтобы оставили этого парня им, потому что Минцзюэ уже успел стать лучшим в выпуске, а потом и одним из лучших в училище. Он действительно не походил на субтильных невысоких летчиков и с некоторым трудом помещался в кабине, но когда самолёт взлетал... Огромная железная машина словно повиновалась не жесту даже, а одной мысли пилота. Во второй раз они встретились, когда Минцзюэ едва не лишился глаза. От удара линза летных очков разлетелась осколками и часть застряла в его веке, а два задели глазное яблоко. Сичень блестяще справился с осколками, но глаз был уже поврежден и поделать с этим было ничего нельзя. Он сказал Минцзюэ, что травма может со временем сгладиться, но пройти полностью - никогда. Минцзюэ просил Сиченя не сообщать другим о том, что его зрение на одном глазу стало чуть хуже, ведь - он знал - ему бы не позволили больше подниматься в воздух. Он рассказывал о том как наверху по иному дышится, много простора и свет звенит в ушах если прислушаться. Он говорил о том, что в авиации каждый хороший летчик на счету и он не может себе этого позволить, а к разнице в зрении он быстро привыкнет. Кричал о том, что оставить это дело - для него все равно что сдаться врагу, что он не может вернуться на землю пока не кончилась война. Сичень впервые нарушил устав. В третий раз Минцзюэ попал к нему с дурацким переломом ключицы. На фоне остальных травм Минцзюэ это выглядело так глупо, что Сичень ехидно спросил его, не специально ли он попал к нему в лазарет. Сиченю по профессии было положено улыбаться, но он не помнил когда кто-то в последний раз заставлял его так искренне и легко смеяться как это делал Не Минцзюэ. Он действительно соскучился по этому своему пациенту, но если видеть его чаще означало видеть его на больничной койке - он определенно этого не хотел. Минцзюэ, улыбаясь, пошутил, что он готов на все, чтобы повидаться с его любимым доктором, вызывая у того закономерное возмущение и неожиданный смущенный румянец. В четвертый раз они встретились вне лазарета и отправились на холм недалеко от летного поля - смотреть как поднимаются в воздух самолеты и просто говорить о чем-то кроме растерзанной взрывами земли и испачканных в крови бинтах: о братьях, об оставленном доме, о покойных родителях и детских смешных историях. Каждый знал, что у них нет времени на что-то иное кроме постоянной работы, но именно потому эта минута отдыха была особенно ценна. В уложенной ветром траве цвели маленькие белые звёздочки, отрицая смерть. Не Минцзюэ не боялся смерти. Глупо было бояться того, что рано или поздно случится. Каждый его вылет был игрой в догонялки с "костлявой сестрёнкой" ("Как ты можешь так говорить, Минцзюэ!") в которой он мог проиграть только один раз. Но с некоторых пор Не Минцзюэ каждый раз хотелось вернуться назад чуточку сильнее, чем в предыдущий. В лазарет он действительно больше ни разу не попадал. Лань Сичень видел смерть слишком часто чтобы ее бояться. Все его существование было одним большим вызовом смерти и на этом поле были как победы так и поражения ("У тебя противник куда более серьезный, чем у меня, мой дорогой доктор!"). Но с некоторых пор Лань Сичень обнаружил, что он ждет возвращение одного самолета чуть более тревожно чем обычно. И, может быть, он смеялся и смотрел на самолёты немного чаще, чем вообще-то положено обычному отягощенному делами врачу. Война все тянулась, а жизнь по прежнему шла, время бежало, солнце вставало и садилось, сезоны сменяли друг друга. В один из дней Сичень вышел из корпуса вдохнуть свежий, не отравленный запахом крови, воздух и вздрогнул, услышав обрывки разговора. "Вы уже слышали?" "А, что?" "Говорят самолет Чифэн-Цзюня разбился!" "Да ты что! Ошибка какая-то наверное. Он же летает как дышит..." Ошибки не было. У Сиченя появились проблески седины и пропало желание когда-либо смотреть в небо. Сичень часто задумывался была ли в этом его - их общая - вина? Мог ли он изменить это тогда когда согласился хранить в тайне травму? Сыграло ли роль ухудшившиеся зрение в той страшной аварии? Если бы он не согласился, смогли ли бы они с Минцзюэ увидется снова? Сичень неизбежно проигрывал много раз, но именно этот _не его_ проигрыш отозвался в нем такой пустотой и болью, как давно не отзывались свои собственные. Перед лицом чужой смерти он впервые оказался абсолютно невыносимо бессилен, ведь ему даже не дали попытаться сразиться с ней! Он не мог тратить время на размышления, или позволить этим чувствам овладеть собой, но удвоил свои усилия и боролся с "костлявой сестрёнкой" снова и снова, вырывая у нее жизни других дорогих кому-то людей. Вопреки здравому смыслу, надежда непонятно на что жила в нем, не спрашивая самого Сиченя, как хрупкие весенние цветы выросшие на земляных укреплениях не спрашивали у войны разрешения чтобы цвести. Он пришел в санчасть через полгода после конца войны - пешком, со следами от ожога на шее и плече, огромным шрамом через бровь и щеку, но живой и улыбающийся. "Я же говорил тебе, что меня ничего не берет, а ты не верил! Эй, ну чего ты, мой любимый доктор, не плачь!"