И матушку тоже

      В ту ночь Франсуаза успела краем глаза подсмотреть первый сон, прежде чем её выдернул из уютной дремоты хлопок дверью.       Не то чтобы в доме Дюпле, в котором Франсуаза твёрдо царствовала и в то же время не имела власти, ибо часть его жила особенной жизнью, редко хлопали дверями. Но хлопали, как правило, во время для визитов — утром или вечером, и хлопали чужие, а не свои. Должно быть, случилось нечто экстраординарное, раз кто-то хлопнул дверью ближе к полуночи, да ещё так бесцеремонно, громко, будто здесь не спят и не работают порядочные люди!       Морис, конечно, не намеревался просыпаться: его с юности будили разве что голод и набатный колокол. Раздражённо толкнув мужа в бок и ничего не добившись, Франсуаза встала, набросила шлафрок и, зажёгши двурогий канделябр, отправилась проверять первый этаж.       Входная дверь оказалась нетронутой, а гостиная, столовая и кухня — пустыми, как им полагалось в столь поздний час. На кухне Франсуаза выпила чашку свежей воды и слегка успокоилась. Разбираться с ворами ей теперь точно не грозило, а домочадцы обойдутся строгим утренним внушением. В конце концов, подумала она, поднимаясь обратно по второй лестнице, почему она упёрлась спросонья, что слышала именно хлопок дверью и именно в доме? На улице всякий парижский люд шумел гораздо чаще…       Цепочка приятных мыслей Франсуазы оборвалась, когда она прошла чуть дальше по коридору и увидела приоткрытую дверь в комнату дочерей. А когда она заглянула в саму комнату и обнаружила занятой только одну кровать из двух, цепочка мыслей возобновилась, но приятной уже не была. Виктуар дышала ровно и глубоко и не шелохнулась, пока Франсуаза не притворила за собой злополучную дверь; она действительно спала, а вот куда девалась даже не разбиравшая постель Элеонора? Право слово, не застань матушка Дюпле посреди ночи в кровати Бабетт или Вик, она пожала бы плечами и спросила бы утром, однако Нора… Нора — совсем другой разговор. Она девица взрослая, всегда себе на уме (и ума многовато для женщины! вся в мать), проникнутая революционными идеалами. Короче, опасная для сердец родителей девица. Мигом сложив воедино сентябрьскую ночь, неосторожный хлопок дверью, не тронутую дочерью постель и присутствие в доме неженатого мужчины, Франсуаза сделала предварительные выводы, и самые неутешительные.       Напряжённо размышляя, она задержалась на пороге комнаты сына. Жак спал так же сладко, как его папаша и Виктуар. Франсуаза с детства страдала от своей чуткости и радовалась, что дети унаследовали крепкие нервы мужа. Одна лишь Нора — негодница! — в юности слишком увлекалась книгами и не желала укладываться, тайком читала при свече. Пытливый ум, возбудимость, ах, небеса, она действительно копия матери, что пугало Франсуазу. Пугало не вообще, а сейчас, потому что они обе могли натворить глупостей.       «Да, Элеонора взрослая, своевольная и собой хороша, словом, заноза. Но на гражданина-то Робеспьера и его добродетели мы вполне рассчитываем! — сбивчиво лепетал здравый смысл Франсуазы. — А если мы не рассчитываем на твёрдость его достоинства и принципов, то на что нам рассчитывать? Он бы первый возмутился покушению на нравственную чистоту, свою или чужую, неважно! Тем более что он страшно устаёт, а мы наверняка его разбудим, стой, Франсетт, стой, или я тебе не советчик!..»       — А я мигом, — пробормотала себе под нос Франсуаза, отворяя дверь в кабинет гражданина Робеспьера. Прекрасно смазанные петли провернулись без намёка на скрип, что она сочла знаком свыше.       Кабинет был тёмен, средоточие — стол — убрано педантичнейшим образом, будто за него никто не садился: стопки бумаг выровнены, перо вставлено в прибор, чернильница защёлкнута. Рядом с холодным камином на коврике горой лежал Браунт. Почуяв человека, он заворчал и вытянул вперёд огромные косматые лапы, отчего Франсуаза испуганно шатнулась, но пёс быстро узнал её и, зевнув, снова улёгся смирно. Медленно, едва наступая на пол, чтобы не скрипнул, она приблизилась ко второй двери — в спальню; положила ладонь на ручку; опустила глаза на домашние туфли. Во-первых, это глупо, во-вторых, неприлично, в-третьих, во всём виновата Элеонора, и, если хоть один звук донесётся из черноты, загнанной обратно в щель светом канделябра, Франсуаза ворвётся и выпорет её, чего ни разу себе не разрешала.       Недовольный, что ему мешают спать, Браунт басом гавкнул, Франсуазу передёрнуло, и её влажная от волнения ладонь соскользнула по ручке.       Замок жалобно, но непреклонно звякнул.       Дверь защёлкнули изнутри, из безукоризненной тьмы и тишины.       Вцепившись в канделябр — не хватало устроить пожар! — Франсуаза на негнущихся ногах покинула кабинет.       «Что ты, стой, Франсетт, — ехидничал здравый смысл, — подожди, тебе откроют! Постучи! Тебе откроют и зададут резонный вопрос, что же ты забыла ночью в комнатах гражданина Робеспьера! И я не представляю, как ты ответишь на него, ведь следующим вопросом будет — почему ты там искала свою дочь, а не в её рисовальной или в саду! Браво, Франсетт!..»       — Пошёл к чёрту, — плаксиво сказала Франсуаза в зеркальце, сняла шлафрок, задула свечи и нырнула в остывшую постель. — С утра спущу со всех шкуру, но сначала высплюсь! Сумасшедший дом и бедная, бедная я.

* * *

      В то время как матушка Дюпле обиженно пряталась под покрывалом, её старшая дочь выпрямилась на чужой постели, посреди безукоризненной тьмы и тишины. Тишина была нарушена двумя облегчёнными вздохами, тьма — контурами тела Элеоноры: в слабом свете, сочившемся из-за занавесей, она походила на изваяние полураздетой нимфы.       — Ну?       — Ты была права.       — То-то. Все эти «хочу видеть твоё лицо» очень аппетитно звучат, не спорю… Но в нашем сумасшедшем доме смертельно опасны.       — Не наговаривай на свою матушку. Она милейшая женщина.       — Милейшая… и чрезвычайно нервная! — Элеонора закусила пальчик. — К сожалению, матушка умна. К счастью, я не глупее неё. Утром мы найдём объяснение, которое устроит нас обеих.       — Мне жаль, что тебе придётся объясняться в одиночку.       Она фыркнула:       — Вдвоём было бы хуже! Небеса, как сердце колотится… Я подумать не могла, что она не спит. А когда, кстати, ты успел запереть дверь в спальню? Спасительное наитие!       Приподнявшись и облокотившись на подушки, последний оплот надежд матушки Дюпле — гражданин Робеспьер, тоже полураздетый и мраморно-белый — негромко рассмеялся. Достаточно знавшая его Элеонора уловила в смехе истерические ноты и выразительно сдвинула брови.       — Нора, эта дверь, — он на мгновение запнулся под её немигающим взглядом, — эта дверь никогда не запиралась. На ней нет замка. В отличие от двери из коридора в кабинет…       — …которую ты обыкновенно запираешь, а сегодня не запер, — сквозь зубы докончила она и закусила пальчик с другой руки.       — Именно так.       Элеонора помолчала, дрожа от негодования, потом не то всхлипнула, не то хихикнула и в изнеможении откинулась на стену.       — Чувствую, что ещё немного, и ты бы меня убила.       — О, и тебя, и матушку! Но всё слишком нелепо. Даже забавно. А кровь и слёзы не забавны. — Она многозначительно улыбнулась. — Мне уйти?       — Нет, пожалуйста, останься! Иди сюда. Твои тревоги должны чего-то стоить.       — Разве не грозная примета, что матушка чуть не застигла нас?       — Примета, — в тон ей сыронизировал добродетельнейший гражданин Робеспьер, — но разве грозная, коль скоро нам сверхъестественно повезло?       Элеонора расхохоталась:       — Что я слышу! Какое иезуитство! Не находишь, что ему самое место на трибуне, а не в постели со мной?       — Всё совершенно наоборот и только ради тебя.       — Что ж, ладно, — игриво качнула головой она, — но я всё-таки пойду запру дверь из коридора. Иначе не все, клянусь тебе, мой милый, доживут до утра.