С рисунком цветочка в левом-правом углу.

      У Антона паническая атака за панической атакой, но даже это перестало казаться таким страшным. Сколько ему там уже? Двадцать? Двадцать два? В любом случае, седых волос у него явно прибавилось за последние семь месяцев.       Матвею будто бы плевать: он ходит по (как же боится этого слова Антон) больничной палате и просто думает. В онкологическом отделении не особо много чего происходит: одни слёзы, крики и сопли. Корецкому плакать не хочется, а спать весь день не позволяет организм, поэтому единственное, что ему остаётся — смотреть в окно, смотреть на себя, смотреть на свою никчемность и так тупо увядающую жизнь.       Серьёзно? Так жертвовать своей жизнью практически каждый день, чтобы скопытиться просто от тупого рака? Где драма? Где геройство? Где скупые мужские слёзы, которые будут хоронить оставшиеся от него толстовки с динозаврами? Глупость. Антон приходит каждый день, будто верный пёс. Рассказывает обо всём: как Лиля снова стала писать что-то в дневнике, как Тама кричит, что хочет подраться со всей этой ситуацией, как Инга пыталась приготовить торт, чтобы приободрить других, но в итоге Гриша бежал с огнетушителем через всю библиотеку. — И представляешь, мы только потом вспомнили, что пиццу час назад заказали, и давились этими углями, как могли, — Варчук смеётся, только вот Матвею не смешно. Он еле как приподнимает уголки губ: лишь бы ушёл поскорее, лишь бы Корецкого таким долго не видел. — Да. Забавно, — Матвей говорит без капли лжи. Будь обстоятельства другими, он бы уже на полу со смеху валялся, схватившись за живот. Только вот они другие, и Корецкому смеяться не хочется последние месяца три.       Антон молчит. Больно. Очень больно. Когда умирали другие — это было быстро. Вот он есть — разговаривает с тобой, спрашивает конспекты, готовит завтрак в два часа дня — а вот его нет. Осознание уже потом приходило. Оказалось, что играть со смертью мучительнее, чем проиграть ей. — Ты…очень сильный, Моть, ты знаешь? — Корецкий на эти слова поднимает нечитаемый взгляд, — все уже с ума за это время сошли, а ты держишься. Я горжусь тобой, и… — Да просто знаю, что зря надеетесь, — Матвей говорит чуть слышно, но этого достаточно, чтобы Антон передёрнулся. — Ты чего себя в могилу сводишь?! — кричит, — Твириновы что-то придумают, они обещали, врачи, в конце концов, да и у меня средств достаточно, чтобы… — Я подписал отказ. Варчук обрывается. — Отказ от…чего? — От лечения. Завтра буду в библиотеке.       Антон отпускает руки, а пелена с глаз так не проходит. Вместе с руками идут и загорелые плечи, и потерянный за эти несколько месяцев взгляд. Матвея тошнит. Он отворачивается от накопившейся драмы и закрывает глаза. Капельница — единственный здесь звук. Кап. Кап. Кап. Кап. Этот кап-кап-кап уже действует на нервы, а запах лекарств и спирта — последнее, что Матвей хочет чувствовать. — Зачем? — Не хочу быть обузой, — в ответ Матвей разводит руками. Тонкая больничная одежда висит на нём как на ребёнке, — Вы только то и делаете, как скорбите и надеетесь. Чёрт знает, сколько они меня смогут поддерживать в таком состоянии. Хочу увидеть дом.       Корецкий серьёзен: он даже нахмурился для пущего эффекта. От этого, наверное, у Антона предательские мужские слёзы всё-таки и наступают. Варчук обнимает себя, те самые загорелые плечи мелко дрожат. Пытается что-то сказать, да не получается: голос гуляет ходуном. Матвей наблюдает за этим с напущенным безразличием. Как же он хочет, да, хочет обнять, сказать, что всё будет хорошо, что скоро будет светлая полоса.       Ах, да.       Последняя светлая полоса убежала сразу перед их появлением в библиотеке.       «Дома» холодно: отопление как всегда вовремя не включили. Когда Матвей показывается, все радуются лишь на секунду — Антон с пустыми глазами идёт позади. Дальше Корецкий уже не следит: Варчук сам разберётся. Сам расскажет, сам расплачется, сам разозлится.       Это уже не в его юрисдикции.       Только ночью, когда на улице стало холоднее и страшнее, в дверь постучали. Необычно и так забавно. Раньше бы ворвались в открытое окно без спроса, накричали по ходу дела, а потом лезли целовать-целовать-целовать и трогать-трогать-трогать, только бы запомнить каждую родинку и каждый новый за эти полчаса прыщик. И выгнать получилось бы только под утро. Но теперь только стук. С верой у Матвея ушла и способность летать. — Эй, Тош? — М? — Хочу сделать кое-что, пошли.       Чердак весь в пыли. Туда никто не заглядывал всё эти семь месяцев, пока Матвея не было. Остальным он и не нужен: просто место, где можно сложить хлам. Корецкий же без этого хлама не мог когда-то жить. Теперь, правда, его убивает только слабость, боль и жуткий кашель, но зачем о грустном.       Из какого-то сундука, который кучу времени назад принадлежал Дёме, достаётся двенадцати листовая тетрадка. С рисунком цветочка в левом-правом углу. Корецкий протягивает её с настолько серьёзной мордой, что Антону кажется, что он сейчас расколется и рассмеётся. Но раскалываться нечему уже — внутри Матвея давно всё пусто. — Что это? — Знаешь, тогда идея Лили с дневниками мне показалась классной. Так что считай это бульварным романом с тобой в главной роли, — улыбается Матвей.       Пока не знает, что в последний раз.       Корецкого унесло во сне. Утром нашли лишь бездыханное тело и, удивительно, бесшумного Варчука. Всё. Конец. Больше ничего. Никакой пушистой головы на груди с утра, никакого заразительного смеха в три ночи, никакого «да я не понимаю в чём разница розового и фуксии, Антон, отвали», никакого Корецкого. Больше ничего нет.       Матвея похоронили в этот четверг. Рядом держали двенадцати листовую тетрадку. С рисунком цветочка в левом-правом углу. «От 28 сентября, не знаю, сработает ли эта хрень с дневниками, но если мне действительно станет легче переносить Антона рядом с собой из-за этого, я буду только рад. Я, к сожалению, не тётя за сорок, и без понятия, как любовь (блевотина, злой смайлик) описывать словами, но мне так хорошо с ним, я так боюсь этого, я так…а в жопу, короче. Он ахуительный! Всё, запомни, тупая бумажка, Антон Варчук ахуительный!» … «От 5 октября, мы работали с ним вместе сегодня, и я краснел настолько, что Лиля спросила, в порядке ли я. Я сказал, что тут жесть как жарко, и она, похоже поверила. Я ж в худи был, логично довольно. А то, что Антон впереди нас очень красиво закинул свою шею в нашу сторону, ей понимать не обязательно :)» … «От 18 октября, как же мне плохо от этого. Я себя реально Онегиным чувствую: всех отталкиваю, чтобы потом прибежать с письмами и мольбами к замужней женщине. Ну как женщине АХАХАХАХ.» … «От 28 октября, я зачем-то пошёл вместе с ним по магазинам, и он пустил меня в примерочную. Коротко говоря, я ахуел. Хуя я не увидел, но торс у него прям а!!!!!!!!!!!!!!» … «От 1 ноября, как называется чувство, когда хочешь писать стихи о ком-то? Ладно, я знаю, но какого хуя я хочу писать стихи, мне непонятно» … «От 4 ноября, я люблю Антона, конец записи» … «От 27 ноября МЫ ПОЦЕЛОВАЛИСЬ. АХУЕТЬ. АХУЕТЬ. АХУЕТЬ. У НЕГО ТАКИЕ МЯГКИЕ ГУБЫ. МНЕ ТАК БЫЛО ХОРОШО, БЛЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯТЬ, Я ДО СИХ ПОР ЭТО ВСЁ ФАНТОМНО ЧУВСТВУЮ» … … … «От дня моей смерти, привет, Тош, не ожидал уже со мной поговорить, да? А вот. Держи. Эти записи жутко сумбурные и тупые, но я просто хочу, чтобы ты их хранил, хорошо? Я знаю, что завтра не проснусь, поэтому лучше уж так скажу тебе, как сильно я тебя любил, и как сильно буду любить тебя даже там. На самом деле, я не то чтобы верю в ад и рай, просто меня успокаивает мысль, что смогу вставлять тебе палки в колёса, если ты будешь творить дерьмо. Так что не делай дерьмо, я всегда рядом. Улыбка, смешной смайлик. (да, я стебу сам себя, но могу себе это позволить, в последний-то раз) Итак, *романтическая лабуда, которую ты так любишь* надеюсь, у тебя всё будет хорошо, когда я буду уже там. Прощай, мой самый любимый Огонёк и Многоштанишник» Антон застрелился в этот четверг. Рядом лежала двенадцати листовая тетрадка. С рисунком цветочка в левом-правом углу.