Крылья для Долгой Дороги

      Первое, что он почувствовал, когда отступила агония пламени, было тело. Его собственное тело. Никогда не существовавшее. Никем не созданное. Сейчас оно чувствовалось тяжелым, непослушным, совсем отличным от сгустка энергии и магии, которым он был до этого. Сейчас это тело чувствовалось.       Жар пламени Горы все еще обжигал его ноздри. Едкая, заставляющая горло сокращаться гарь оседала в груди, и от кашля легкие словно пытались истаять. Мрачная реальность, пекучий азарт и вожделение оседали головной болью, затуманивали зрение.       Хотелось воды.       Это, пожалуй, было страннее всего — то, как безумие вмиг сменилось обычной жаждой. Тьма вокруг клубилась неприкаянным кубком и совсем не обращала на него, своего Владыку, никакого внимания.       Он оглянулся. Но ничего вокруг, кроме выжженного поля, усыпанного черным пеплом, не было. Магия отвечала неохотно, вяло, словно совсем позабыла каково это — принадлежать, служить ему. Это злило и размазывало воспоминания в нечитаемые пятна и смутные картинки. Где-то в груди, между источником кашля и стучащим загнанным сердцем коптилось чувство страха.       Мир вокруг был черно-белым с сотнями тысяч оттенков серого: ярко-металлический, как доспехи эльфов; чуть светлее, с отраженными лучами солнца — цвет мерцающей тетивы; темный, почти черный, как небо на горизонте; блестящий и переливающийся, тягуче черный, но не достаточный для полной темноты — цвет крови. Он сидел так, перебирая цвета, пытаясь понять, что не так с его зрением или мир действительно здесь, в Мордоре, утратил цвета, пока боль во всем теле не стала привычной и терпимой — осознанной и, наконец, принятой.       Подняться было трудно, идти было больно, смотреть было страшно, но хуже всего было дыхание — пугающе часто вздымающаяся грудная клетка — вверх-вниз, вверх-вниз, движение крови по венам, стучащий пульс. Шаг за шагом, он пробирался сквозь дюны пепла и гари. Там, на горизонте виднелся лес.       До самой ночи он гнал от себя всякую пугающую мысль, до самой ночи он не разрешал себе думать ни о чем, кроме как о мерном движении конечностей и легком ветре, треплющем реальность в высокой траве.              Он не был человеком. Ни эльфом, ни гномом. У него не было рук, которыми он мог бы ухватиться за палку и помочь себе идти, у него не было ног, чтобы распрямить их и выглянуть за холмы и горки. Ему приходилось контролировать четыре лапы, предположительно, хвост, пользы от которого пока не наблюдалось, и его зрение так и не вернулась к цветам: по прежнему только черный, белый да серый. Впрочем, и об этом он думать себе не позволял.       Он был жив. Пока для неверия и сомнений этого было достаточно.       Той ночью легко было обмануться в собственных ощущениях, но в высоком лесу, через долгие часы безостановочного пути, он наткнулся на людей. Смертных. Магия вокруг не забилась в приступе паники и предупреждения, и он поверил в собственную безопасность, прекрасно понимая, что в нем говорит лишь усталость. Усталость. Теперь он знал, что это такое.       Сильно утруждаться не пришлось. Он долго, с наслаждением хлебал студеную воду из ведра, под недовольное фырканье лошади, а после проскользнул в первый попавшийся шатер, где лампадки давно были погашены и доносился лишь стройный храп, свернулся на горе тряпок, пахнущих сыростью и пылью, и закрыл глаза. Дорога, которая могла спасти его от безумия и страха, вела в царство сна.       Он дышал медленно, делая глубокие вдохи. Сердце уже не выпрыгивало из груди. Судорожно сцепленные зубы разжались (он задумчиво провел по ним языком — гладкие, длинные, острые; зубы охотника). Он медленно и осторожно, как ему теперь и было положено, принял факт окончания войны, а сразу следом — собственного проигрыша. Теперь почему-то мысли о победе и поражении казались ему далекими и недосягаемыми. Дело было совсем в другом. Главное — трезвый рассудок, который нужно было восстановить.       Чья-то рука грубо отдернула в сторону полог, закрывающий вход в шатер. Некогда Владыка, а теперь и вовсе непонятно кто, невольно задержал дыхание. Внутрь вошел человек, мужчина. Высокие сапоги, штаны, грязные и потертые на коленях, тяжелая кольчуга и потемневшие латы с Белым Древом. От человека пахло потом, кровью и несчастьем поля битвы. Мужчина тихо, чтобы не разбудить товарищей, с которыми он делил ночлег, принялся раздеваться: на пол с тихим стуком опустились ножны с мечом, дорожная сумка и нагрудник, затем кожаный пояс, зашелестели звенья кольчуги; смурное лицо, поросшее давно нечесанной бородой, искривилось от боли, когда он стягивал с себя рубаху, обнажая наскоро перебинтованные раны.       Владыка лежал под койкой в ворохе чужих вещей и лишь по звукам догадывался, что происходило. Наконец, когда тело солдата опустилось на хиленький топчан и через пару минут затихло, он рискнул выбраться из своего укрытия. Взгляд невольно остановился на дорожной сумке, и добравшись до нее мелкими перебежками, он зарылся туда носом, глуша ничтожное презрение к самому себе. Травяной запах, доносившийся оттуда, вызывал непреодолимое желание окунуться в него и заполнить собою легкие, едва отошедшие от гари поля боя. Так, добравшись до заветного мешочка и вдоволь, не понимая, что происходит, вывалявшись в сушеной, истолченной траве, он заметил крохотное зеркальце среди прочих разбросанных вещей.       В тот момент, снедаемый любопытством и худшими опасениями, он заглянул в зеркало, а после с недоверием поглядел на приоткрытый полог шатра, через который виднелся кусочек неба, и мысленно послал хвалу насмешке Эру.

***

      Долгие месяцы после той ночи он путешествовал с солдатом, в сумке которого разодрал мешочек валерианы, и его сослуживцами. В полку было около сотни человек. Раньше, конечно, больше.       Он ел их еду, пил воду, что они приносили для лошадей, спал в их шатрах (в холодные дни, особо мягкодушные, вроде толстяка Родмира или однорукого Аруна, пускали его погреться под одеяло). Во время дороги Гернонт (так звали того солдата, которого Владыка по праву считал своим человеком) поднимал его в седло и под мерное покачивание лошади и перестук копыт они преодолевали лигу за лигой.       Солдаты шли домой. К семьям, где их ждали, или уже давно нет. В деревни и города, которые они спасли, возделывать землю, которую по праву теперь могли считать своей.       Саурон же понятия не имел, куда направляется, куда приведёт его дорога. Что будет завтра, послезавтра. Им овладела странная ленивая тоска, и ничто уже не было для него важно.       По обыкновению он сидел на краю седла, зажатый между колен Геронта, о чем-то тихо переговаривающегося с друзьями, откуда хорошо просматривалась дорога и подергивающиеся уши лошади. В солнечные дни подчас дороги он часто взбирался на плечи своего человека и разваливался воротником, представляя себя самого в седле. Солдаты смеялись над ленивым котом, трепали по холке, а он великодушно позволял, радуясь тому, что солнце обернет еще один спокойный круг, а завтрашний день будет в точности походить на вчерашний.       Спустя несколько десятков оборотов солнца, солдаты называли его просто и понятно — Кот. И с тех пор он больше не был Владыкой для раболепных слуг, не был Сауроном для утопленных в страхе сердец, и даже, о Эру, не был Майроном. Впрочем, этим именем его давно никто не звал. Он и сам его уже позабыл, пусть и некогда с большим трудом.              На этой неделе все время шел дождь. Все кругом было мокрое, скользкое и куда как более серое чем обычно. Солдаты стелили на землю брезентуху, сшитую из кусков ткани, и почти постоянно жгли костры.       Жизнь Кота текла размеренно, а дел и обязанностей у него почти не было. Ему это отчасти нравилось. Сегодня он собирался полюбоваться полетом почтового сокола, провести ревизию рыбацких снастей (лагерь этим вечером разобьют у реки), а после завалиться спать под тихие заунывные поскрипывания губной гармони и длинные, похожие, как одна, друг на друга песни.       Однако сейчас его внимание привлекло кое-что другое.       Из леса появилась парочка мужчин, жителей соседней деревушки. Судя по первому виду, кузнец и его подмастерье, да лошадь волочащая тележку, нагруженную позвякивающим металлом. Повозка остановилась, солдаты поприветствовали путников, путники поклонились солдатам. Внезапно из-за повозки откуда ни возьмись выскочил серый в полоску толстый котяра. Юноша-подмастерье подхватил кота на руки и устроил на своем плече, и как только не согнулся в трое под его весом.       Кот мгновенно насторожился. Он пытался быть спокойным, удержать свою ленивую величественность за хвост, как ускользающую помеж камней ящерку, но предсказуемо остался ни с чем. Шерсть на загривке, вдоль позвоночника и на всем хвосту встала дыбом; уши сами собой прижались к голове, сердце застучало быстрее, гоня кровь и разогревая застоявшееся тело. Кот был готов к атаке, что было странно — ведь котом-то он на самом деле и не был.       Кузнецы сели рядом с солдатами, и вот тогда то кот-Жирдяй и заметил его. Оба насторожились. Суета среди смертных сразу же прекратилась, и все застыли с предвкушающими хорошую драку лицами. Кажется, однорукий Арун даже начал принимать ставки.       Жирдяй, не тратя зря времени, напал. Кот метнулся в сторону, пораженный скоростью противника. Когти рвали сырую землю, чуть заносило на воде, разбрызгивая грязь во все стороны. Кончики его рыжих шерстинок на животе тут же покрылись влагой. Не приятно. Раздражающе. Зло.       Солдаты рассмеялись.       Подобравшись, Кот хотел напасть на Жирдяя, но тот хрипло и отрывисто зашипел и быстро, поразительно быстро, замахал лапой.       Кто-то из полка, сейчас голоса было не разобрать, громко позвал Гернота. Коту подумалось, что вот сейчас его человек придет и это безобразие прекратится, но впрочем, судя по загоревшимся глазам Жирдяя, вскоре смотреть тут будет не на что.       Кот снова попытался напасть на противника, однако тот ловко уклонился от него и прошелся когтями по задней лапе. Кот дернулся, но ранение было незначительным. Тело почти не задето, в отличие от гордости.       Солдаты снова засмеялись, мальчишка-кузнец ухмыльнулся. Это был злорадный смех — но все же смех, который раздался здесь впервые за несколько месяцев. Та часть разума, которая все еще была покрыта Тьмой, мгновенно пожелала уничтожить каждого, и пришлось силой усмирить ее.        Ему потребовалось непозволительно много времени для того, чтобы вспомнить, что он вовсе не кот. По крайней мере, какими представлялись коты в классическом понимании. Он поднялся, смутно стыдясь за то, что вообще пригибался, собираясь атаковать Жирдяя, и вздыбил спину. В следующую секунду, словно дикий зверь, отринув всякие сомнения он бросился на своего противника. Он обхватил его крупное тело с короткой и жесткой шерстью прежде, чем тот успел даже занести лапу. Они упали на землю, прямо в грязь, влага тут же забила все поры, словно сковывая в тиски; народ загоготал пуще прежнего. В следующий миг, будучи вышколеным в боях с другими котами, Жирдяй быстро сбросил с себя Кота, и они снова разошлись по разным углам воображаемого ринга.       Внезапно Жирдяй зашипел. Кот подумал, что шипеть для него было бы крайней унизительно, но отчего-то зашипел тоже.       Небрежная игривость, с которой Жирдяй начинал этот бой, была позабыта. Сейчас в его глаза светилась необузданная воля к победе, а Кот же и вовсе не понимал, к чему это сражение велось. Разве что-то, кроме мифической кошачьей чести, стояло на кону?       В этот раз серый Жирдяй напал первым. Солдаты заулюлюкали, полагая, что Кот покорился судьбе, и вряд ли кто-то предчувствовал, что это был еще не конец борьбы. В следующее мгновение Кот резко дернулся, перевернулся, пачкая рыжую шерсть в грязи окончательно, и со всей мощи задних лап вдарил по толстому, отъеденному животу Жирдяя. Тот в силу своей массы пролетел не далеко, но этого времени дезориентации Коту хватило, чтобы нанести решающий удар и пустить первую кровь.       Этого, к счастью оказалось достаточно: молодой кузнец, подхватил Жирдяя, роняющего капли крови из поврежденного глаза, на руки и понес обратно к телеге. Старший мужчина поднялся, пожал руки солдатам, и через пару минут, за которые Кот успел остыть и взобраться на корягу, путники отправились восвояси.       До самого вечера к нему тогда никто не подходил, и даже Гернот, его человек, уходя поставил плошку с остатками ухи рядом и отправился в шатер. Кот доел суп, как мог очистил себя от грязи, пока та не засохла окончательно, и, ни разу не обернувшись, отправился прочь.

***

      Словно после той драки с кошаком в нем вновь проснулось желание к жизни: дни вновь стали днями, полными дороги и поиска пропитания, а ночь — короткими передышками и охотой. После солдат он отправился в деревню, куда держали путь кузнецы, оттуда — с первой попавшейся телегой на тракт.       В бытии котом, как бы ему не случалось корить себя в минуты былой властолюбивой ностальгии, была своя прелестная ирония. Сколько себя помнил, Саурон никогда не гнушался ни лжи, ни хитрости, ни уловок — перед ним была цель, и все остальной ничего не значило. Он был пауком, что по какой-то причине никогда не запутывался в собственной паутине. Теперь же во всем, что он делал, была доля изящества. Порой его гнали со двора тяжелым сапогом, как гонят крыс или тараканов — в глазах хозяина тяжелого сапога он был равен мусору на дороге. А порой его пускали в дом, на теплую перину к ласковому ребенку или доброй старушке, и тогда он задерживался в таких домах: на день, на два, пока дорога вновь не звала его за собой.       Время не лечило его раны. Не заштопывало, не давало наростить новую кожу или хотя бы багряную корку, чтобы остановить текущую кровь. Время, пожалуй, проводя аналогию, прикрывало рану повязкой новых впечатлений, новых ощущений, жизненного опыта. Порой случалось, что, зацепившись за что-то, эта повязка слетала, и свежий воздух попадал в раны, даря им новую боль, новую жизнь.       Безумие было его раной — и вылечить это был не способен ни один доктор. Особенно такой плохой как время. Заставляющий забыть о боли прошлого, но вместе с тем принося с собой все новую и новую, ранее неизведанную.       Саурону не хотелось думать, что он ползет по дороге жизни, как израненный солдат, лишь с каждым годом накладывая на себя все больше и больше плохо наложенных повязок. Но, кажется, именно так это и было.

***

      И вот однажды так случилось, что с него слетели все повязки разом, воскрешая в памяти отзвуки прошлого, да так ярко и отчетливо, цветасто, и он вновь вспомнил, что мир не раскрашен Эру лишь в черный и белый.       Он сидел под крыльцом таверны. На улице было жарко, солнце шло на спад, но все еще нещадно пекло. Двери были открыты, из помещения доносились крики и песни подвыпивших посетителей, недовольное ворчание владельцев и заливистый девчачий смех. Пахло, раздражая и свербя нос, элем и вином. Больше, конечно, вином. Скисший виноград перебивал запах готовящегося на кухне жаркого, ради которого, собственно говоря некогда Темный Владыка и оббивал пороги сего пренеприятнейшего заведения, и от отчасти боялся пропустить, когда шатающаяся перегородка из зала в кухню отопрется и появится возможность прошмыгнуть внутрь.       Оглядываясь на хозяина и разносчиц, он все же рискнул прошмыгнуть внутрь, поближе к заветной кухне и жаркому. Желудок уже давно поджимал позвоночник, толкая на авантюры и призраками развеивая нависшую угрозу. Впрочем угроза, смеясь и забавляясь, вошла в его жизнь сама.       Теплые, осторожные руки подхватили его тельце подмышки и подняли на уровень глаз — он и пискнут не успел. Он вообще старался звуков не издавать — мяуканье или мурчание, или что вообще за нечто выходило из его голосовых связок, было худшим звуком в мире и совсем не усмиряло иногда нет-нет, да и волнующееся эго. Лицо перед ним было незнакомым, ну еще бы — лиц он больше не запоминал. На смену им давно пришли ноги, руки, запахи, голоса, шаги — никогда не лица. До лиц ему было слишком далеко.       У хваталы были курчавые волосы свето-серого цвета. Наверное, на самом деле светлые, потому что совпадали по тону с лицом. Пушистые ресницы обрамляли горящие глаза, крупный нос забавно морщился в окружении веснушек. Это была девочка, совсем еще девчушка, смутно подумалось. Отличная цель. Такие сердобольные обычно не прочь отдать ему и всю плошку с едой за раз. Девшучка прижала его к груди и, причитая «Какой хорошенький!» да «Какой рыженький!», а еще «Какое солнышко!» ринулась к дальнему столику зала, распугивая на своем пути разносчиц и посетителей. После, девчушка представила его родителям, и те, с горем пополам справившись с истерикой от нескольких отказов, разрешили взять смиренно висевшего на руках кота домой.       Так, тем же вечером, он оказался на пороге дома, больше похожего на гигантскую кроличью нору, с еще одним таким же светловолосым мальчиком, впрочем слишком маленьким, чтобы доставить неприятности, и строгим наказом не воровать еду, что само по себе было смешным.       Прошло несколько дней. Жилось ему хорошо. Девчушка потеряла всякий интерес, и ее перемазанные сладостями руки больше не касались его, если он не попадался на глаза, кормили исправно утром и вечером, в основном остатками еды, но семья не бедствовала, так что перепадало и мяса, и костей, и даже рыбы, хотя рыбу он не любил с того самого дня, как отправился в долгую дорогу. Хозяйка дома, Рози, относилась к нему хорошо, даже, можно сказать, замечательно. А вот ее муж, хозяин дома, постоянно искоса смотрел, но близко не подходил и вообще пропадал где-то почти сутками.       Часами после завтрака, в жару, и до ужина Кот (теперь у него, конечно, было другое имя, но он давно перестал запоминать свои имена) нежился в саду под раскидистыми кустами петуний или благоухающими шарами бегоний. Цветы были изумительными, огромными, а земля под ними всегда была такой удобной и чуть прохладной от тени. Хозяин дома был садовником, и только за это его можно было признать небесполезным. Впрочем, велика ли работа вырастить сад?..       Так минуло ленивое лето, началась осень с последними теплыми денечками. Днями в доме было тихо и спокойно, пахло выпечкой и цветами, а если Хозяйки не было дома, то пахло деревом полов и чуть землянистой сладостью от порога. Вечерами становилось громко: дети, родители, родители родителей, дети детей, соседи, соседи соседей, и так далее — да, вечерами Коту в доме делать было нечего, и он уходил за ворота.       В тот вечер, тот самый вечер, когда Кот перестал быть котом, в доме Рози, детей и садовника вновь было слишком шумно, слишком людно, слишком не для кота. И тогда кот по обыкновению выскользнул из дома через окно, перемахнул через невысокий (впрочем, тут все было невысоким) заборчик и засеменил по улице в сторону лесной опушки. По тропинке, по соседскому забору, обходя сопящего в будке старого ворчливого пса, через несколько яблонь, дворами-дворами, и прочь от цивилизации.       У опушки, на которой Кот перестал быть котом, была своя особенность: опушкой она вовсе не была. Скорее, окраиной мира смертных и воротами в мир лесов, просторов и равнин — воротами в мир, куда, как Кот тогда думал, его скоро вновь позовет дорога. Ему нравилось приходить сюда, взбираться на низенький валун и долго-долго смотреть вдаль, представляя, что скрывается там, за поворотом.       На его валуне сидела темная фигура — сидела неподвижно, пускала кольца дыма, едко пахнущего травами и табаком, и тоже смотрела в даль. И впервые с тех пор, как Кот стал Котом, вернее, как Темный Владыка стал котом, а после стал Котом, ему захотелось подойти к смертному. И захотелось этого так отчаянно, так внезапно и мучительно, что он попросту застыл на месте, позабыв, как двигать лапами.       Что же такого в этом смертном, подумалось ему. Почему я хочу подойти к нему? Почему он сидит вот здесь и ждет меня — именно меня? И почему я сам пришел сюда, но на самом деле пришел к нему?       Мягкая трава под подушечками лап внезапно стала будто бы еще мягче, ветерок, колышущий шерстку, стал прохладнее и касался кожи ласковее, нежнее, а еще — в самом деле, Кот заметил это не сразу, — цвета вновь вернулись на положенные им места: небо стало индиго-синим, звезды из белых точек превратились в желтые, чуть голубоватые или даже красные, трава оказалась зеленой, а собственные руки не в огненно-рыжей шерстке, как говорили все окружающие, а нормального такого здорового оттенка кожи, с розоватыми ногтями и синюшными венами на запястьях.       Кот поднялся, оглянулся, понял, что перестал быть котом (при этом совершенно не понимая, каким именно образом), и отправился к темной фигуре, ждущей его на границе миров.       — Говорят, — начал смертный до боли знакомым голосом, — есть такая на свете связь, что не важно, сколько раз ты ее разрываешь. Вы все равно встретитесь.       Саурон кивнул и опустился на траву прямо у ног смертного, теперь они вместе смотрели на скрытый в тени ночи горизонт и вместе представляли, что там — за поворотом солнца. Ему представлялось нечто огромное, что никто, кроме, разве что звезд и Эру (но они не в счёт), не мог контролировать; что-то, что существовало по своим законам, ведомым никому и всем одновременно. Что-то, что каждый момент складывалось так или иначе, а затем и так и иначе одновременно, и вот — он сам и тот, кто убил его, а потом воскресил, сидели и смотрели, как вся их жизнь перестраиваться с каждым вздохом, с каждым дуновением ветра, с каждой прожитой секундой.       — Ты не очень-то торопился, — сказал Фродо, протягивая ему трубку. — Десять лет — потягал же ты кота за яйца.       Он хрипло рассмеялся собственной шутке, а Саурон затянулся трубкой, чувствуя на ее древке остатки чужих губ. А затем тоже рассмеялся.       Верно. Не торопился. Как всегда опоздал, но явился удивительно вовремя.       Он посмотрел на хоббита рядом с собой: на его расслабленное лицо, усталую улыбку, прикрытые глаза, скрытые за чуть поседевшими кудрями волос. Он никогда не видел его прежде, но вдруг понял, что это лицо, вот эти глаза он видел каждый раз, когда дорога звала его вот этим голосом.              А его ведь, на самом деле, звала вовсе не и дорога.       И вот это чувство, подумалось не то Саурону, не то Фродо, а не то обоим сразу, вот это чувство называют любовью?.. Это тревожное чувство, заставляющее вновь отращивать крылья?.. Как приятно странно.