На краю засыпающей ночи

— Отдай его! Сейчас же отдай, Адрик! Звонкий, детский голос ввинчается в уши птичьей трелью, что раздаётся перед самым рассветом, лишая последних крох спокойного сна. Мимо пролетают два вихря: красный и зелёный, увенчанные рыжими макушками. — А ну угомонитесь, — голос царапает сталью о сталь, — Адрик, отдай ей эту ерунду, в конце-таки концов. — Матушка Дарья, вам помочь? — раздаётся за спиной ещё один голосок, спокойный, тихий, как журчание ручья. Матушка Дарья оборачивается, прихватывая шерстяную шаль у локтей. Маленькая Роза, сероглазая, бледнолицая настолько, что кожа, казалось бы, светится, как у призрака, стоит подле, свесив руки и сцепив пальцы в замок перед собой. Светлые волосы маленькими кудряшками только каждый раз подчёркивали ореолом эту нездоровую бледность. — Поставь тарелки, суп почти готов, — велит матушка, а обернувшись, повышает голос: — Адрик! Перестань сейчас же! Рыжий мальчуган замирает на краю ступеней лестницы, ведущей на второй этаж, где бы он непременно нашёл самый тёмный угол, чтобы нырнуть в него и там подавлять глумливое хихиканье, пока сестра разыскивает его под каждым стулом, чтобы задать трёпку, а потом как следует расплакаться. — Весело у вас, — раздаётся насмешливый голос из-за стола. Матушка Дарья заставляет себя не вздрогнуть: она и забыла-то о гостях. — Дети — цветы жизни, но порой, думается мне, что хуже сорняков на грядках, — ворчит она, бросив хмурый взгляд в сторону незнакомки. В этом доме было не принято отказывать в ночлеге, а уж тем более — январскими зимами, когда мороз особенно крепок. Потому когда у забора матушка Дарья увидала девицу в плаще, выглядывающую в их дворе, стоя на носках, невесть что, то первым делом наворчала, а после пригласила на ужин. Нечего мёрзнуть. Пускай времена в Равке меняются, но законы гостеприимства остаются прежними, будь то хороший друг, сосед али вовсе незнакомец. Вдобавок, стоило и стоит помнить об иных силах, наполняющих эту страну воистину чудесами, пускай и те порой подобны кошмарам. Даже если страна движется вперёд, выгрызая прогресс огромными кусками. Стоит помнить. — Ну мам Дарья, — разочарованно тянет Адрик. Матушка Дарья грозно машет ему ложкой, вынуждая отступиться от своих, несомненно, великих планов. Подбежавшая к брату Кира, похожая на всполох яркого пламени и волосами, и раскрасневшимся лицом, выхватывает у него из рук злосчастное ожерелье из белого бисера, чтобы тут же натянуть к себе на шею. Маленькая Роза осторожно протискивается мимо, нагруженная тяжёлыми тарелками, чтобы расставить на столе. Незнакомка принимается помогать ей, из-за чего девочка тушуется, как делает всегда, стоит кому-то чужому появиться в доме. (Что происходит куда чаще, чем, возможно, ей бы хотелось.) — А почему вы не снимаете плащ? — Адрик, словно волчок, оказывается тут же, в лицо заглядывает. — Продрогла до самых костей, — отвечает их гостья легко, присаживаясь обратно на краешек стула. Матушка Дарья искоса ловит, как она оглядывает всех детей. — Они ваши? Она кивает. — Были ничьими, стали моими. Сироты, милсдарыня. Возможно, будь на их маленькой кухоньке светлее и не отверни голову девица, матушка Дарья смогла бы заметить мелькнувшую на нетронутом тяжестью лет лице тень. — С чего вы взяли, что я милсдарыня? — С того, что такие одежды не носят оборванцы, — матушка Дарья кивает на подбитый соболиным мехом плащ. Если она и ждёт смущения, то эта странная, отчего-то неземная девушка в ответ только смеётся. Можно было бы спросить, от кого бежит и куда, но явно — бежит, только матушке Дарье хватает своих забот, чтобы ещё и чужие на свои плечи взваливать. И не привыкла она в чужую душу лезть. — И то верно, — и отворачивается к прихорашивающейся подле небольшого настенного зеркала Кире. — Ну и кем ты себя воображаешь? — Адрик и тут успевает влезть да сестрицу за волосы дёрнуть, за что получает ладошкой по носу. — Не твоё дело! — А вот и моё! — А вот и нет! Отстань! — А ну тихо! — матушка Дарья стучит ложкой, призывая их к порядку, прежде чем ухватывается за кастрюлю, дабы перенести её к обеденному столу. Роза тут же суетится: тащит деревянную дощечку, чтобы подставить под горячую посудину, половник. Маленький, суетливый призрак. Или светлый дух — уж почему бы и нет. — Всё равно ты не похожа на Санкта-Алину! — бурчит Адрик, усаживаясь за стол. Кира открывает и закрывает рот под недовольным взглядом старухи и крепко сжимает губы, пряча в этом движении глубокую обиду. Матушка Дарья вздыхает, разливая суп по чашам. Незнакомка безмолвствует, наблюдая за ними, и отчего-то этот взгляд царапает. На мгновение самой матушке Дарье становится стыдно, но, хоть голову изломай, не найдёшь тому причины. — Негоже воображать себя святыми, — бормочет она. — В особенности Санкта-Алиной. — Почему нет? Она ведь спасительница Равки, её королева! О ней слагают столько легенд, — тут же горячо возражает Кира, словно только и ждала момента, чтобы вывалить свои аргументы, подобно игрушкам из ящика. — Она... — Испила чашу горечи сполна, — отрезает старуха, усаживаясь за стол. — У всякой красивой истории есть изнанка. Цена ожерелья, которое носила Санкта, была слишком большой. И не ожерельем было вовсе, а костьми. История и легенды Равки всегда были и остаются написанными потерями и кровью. — А мне всё равно нравится сказка про Солнце и Луну, — тихонько говорит Роза, мешая ложкой суп. Адрик пододвигает к ней нарезанный ломтями хлеб. Суетливый, неугомонный и всё же — заботливый. Матушка Дарья замечает, как незнакомка дёргает углом губ в намёке на улыбку. — Она грустная, — возражает тем временем Адрик. — И всё о вашей этой любви. Никаких сражений и битв! Дарклинг вряд ли тратил время на подобную глупость. — Будь осторожнее, упоминая имя Беззвёздного, — матушка Дарья качает головой. Ох уж эти мальчишки, всё войну им подавай. — При своём правлении он не позволял и дурного словца в сторону своей королевы. — Но Санкту любили... — Злых языков всегда хватает. Сказанное на какое-то время утихомиривает жадные детские умы, и долгие-короткие минуты в небольшой кухоньке различимы только стук ложек о дно тарелок и прихлёбывания Адрика. Их гостья тоже ест с немалым аппетитом, доселе сдерживаемым недюжинным терпением и к ожиданию, и к постоянному шуму. Пряди волос, белоснежных, как только выпавший снег, периодически ниспадают, и она их поправляет, пряча обратно под капюшон. — А куда вы держите путь? — осторожно спрашивает Кира. Та замирает, а после пожимает плечами. — Он почти окончен. Девочка хмурится. — Это не ответ. Старуха качает головой. Кира бросает на них всех недовольный взгляд, бурча. — А что за сказка? — вдруг спрашивает незнакомка. — О Солнце и Луне? Роза вскидывает голову резко, но не для того, чтобы выступить рассказчиком. Матушка Дарья виском чувствует её испытывающий взгляд, так и просящий: «Ну ещё разочек». Каждый из этих детей рос и растёт на небылицах да сказках, и, что уж, неудивительно, что самыми яркими и запоминающимися были истории о правителях Равки, давно канувших в летах. И пускай порой им были интереснее проезжающие мимо деревни поезда — могучие железные машины, выдыхающие дым подобно мифическим драконам, каждый раз Адрик мог часами выспрашивать подробности о том или ином сражении во время Великой Зимней Войны, о подвигах генерала-царя Николая Ланцова, о ведьме бурь и тех личностях, чьи образы давно вплелись в передаваемые среди живущих на отшибе равкианцев истории. — Поговаривают, — прокашлявшись, говорит матушка Дарья, — что царь и царица Равки не могли исчезнуть просто так, ведь могущество их было слишком велико, чтобы не найти отголосок в нашем мире. Многие считают, что величие любви между Беззвёздным Святым и Санкта-Алиной не дало им разлучиться после смерти, но глупостью было бы обозначать подобное одним словом. К тому же, именно по этой легенде они и оказались разлучены. Старуха загребает ещё ложку супа, чтобы промочить горло. Порой говорить подолгу оказывается непосильной для связок задачей. — Как бы то ни было, такая сила не могла безвозвратно истлеть, а потому каждый из них занял своё место, дабы наблюдать за Равкой и впредь, — продолжает она, взглянув в юное лицо их гостьи. Та же смотрит и слушает с воистину искренним любопытством. — Так Санкта-Алина заняла место Солнца, ведь долгие годы она была им на земле, а Беззвёздный Святой, известный не иначе как Дарклинг, получил в свои владения бледнолицую Луну в царстве ночи. Разделённые временем, они защищают нас от беды, как было и множество лет ранее, но будучи лишёнными возможности вновь встретиться. Ведь Солнцу и Луне не дано вместе светить — это известно всем. И так каждый солнечный день стремится поскорее склониться к вечеру, а ночь — неустанно бежит за подступающим утром. Роза сбоку тихонько вздыхает: мечтательно и огорчённо одновременно. Кира же теребит самодельное ожерелье, напрочь забыв об ужине. — А перед самым рассветом наступает миг, — продолжает матушка Дарья, взглянув в окно, за которым разливается по снежным опушкам лунный свет, — он короткий и зачастую незаметный взору простого люда, когда на небе не остаётся ни единой звезды. И коль нет Луны, так вообще — одна беспроглядная мгла. И в эту секунду, на краю засыпающей ночи и просыпающегося дня, Беззвездный святой тянется к своей солнечной владычице в стремлении, наконец, воссоединиться. Но из ночи в ночь ему не удается к ней прикоснуться. Они молчат какое-то время, и тишина эта вовсе не тяготит; она удивительно легка. — Интересные сказки бытуют, — заключает их гостья, аккуратно складывая свою посуду. — Людям нравится верить, что у историй не бывает конца, — матушка Дарья щурит глаза. — Но вы ведь и так это знаете, не так ли? Да и ночь уже почти на дворе. Их гостья улыбается. И чудится, что в царящих сумерках вновь зажглось солнце. Она склоняет голову в выражении почтения, прежде чем поднимается на ноги. — И то верно. Спасибо за приют, матушка. Я не забуду вашей доброты.

***

— Ты долго. Она ощутила чужое присутствие задолго до того, как на склоне показывается облачённый в чёрные одежды всадник верхом на вороном жеребце. Тени обволакивают их завесой, танцуют под копытами. Вскоре в народе пойдёт молва о грядущей беде, ведь многие видели чёрного всадника, окутанного тенями. И только сведущие лишь усмехнутся: пускай и беда, но она издавна принадлежит Равке. — Задержалась, чтобы послушать истории о нас, — Алина выдыхает морозный воздух, глядя на раскинувшееся внизу селение. Обнесённое железной дорогой и лесом, оно кажется спрятанным от всех незвгод и трясок неумолимо движущегося вперёд времени. — Эти места напоминают мне о том, какой Равка была когда-то. Запах воплощения самой ночи и зимы окутывает её вместе с чужими руками. Пахнет и иным: принесённой смертью, дабы другие, живущие под колпаком покровительства своих святых, могли жить дальше. Алина опускает веки, чувствуя, как Дарклинг утыкается носом ей в макушку и вдыхает глубоко. — И что же о нас говорят? — В общем-то, сущую правду, — она улыбается, разворачиваясь в чужих объятиях, — кроме одного. Дарклинг поднимает брови. Годы идут, а он всё тот же. Алина ласкает взглядом каждую черту, зная их наизусть, но всякий раз вспоминая их снова. И зная, что Дарклинг смотрит на неё точно так же; как на звезду, которая горит в его ладонях и вот-вот может погаснуть. — Поговаривают, что ночи никогда не поймать день, а Луне — не светить вместе с Солнцем, — добавляет Алина, пряча руки под чужим плащом, неизменно оцарапываясь о две броши, так же символизирующие их союз спустя лета. — Но вот он ты, — слова стелятся шёпотом, и Алина не смеет повысить голос, поскольку именно в этот миг начинает идти снег; тихо, в безмолвии ветра, крупные хлопья ниспадают на землю на краю засыпающей ночи и просыпающегося дня. И, спустя, казалось бы, вечность, Дарклинг кивает: — И я снова тебя поймал.