Черта

В курилке прохладно и относительно тихо, только изредка долетают шумы кипящей где-то там работы. После духоты и гама в павильонах Антон почти наслаждается нахождением здесь, но из динамика телефона звучит непрерывная болтовня Иры, так некстати решившей позвонить. Антон тянет в легкие горький дым и пропускает половину мимо ушей, оставляя лишь общую суть — навык невероятно полезный, обретенный еще в школьные годы, когда его, явно не сосредоточенного на учительском монологе, в любой момент могли спросить, о чем речь. Он запрокидывает голову, упираясь в шершавую поверхность стены, выдыхает и думает, что разговор пора заканчивать, если он еще хочет успеть отдохнуть в перерыве, и как раз в этот момент дверь робко скрипит. Антон машинально поворачивает голову и почти завороженно смотрит, как Арсений входит, встает напротив, так близко, что можно ощутить на своей коже его дыхание, но недостаточно близко, чтобы считать это излишне интимным. Он смотрит внимательно, тянет бледные губы в хитрой улыбке, а Антон думает, что может разглядеть сухие чешуйки кожи на них, и в самом деле разглядывает, запоздало понимая, что вообще-то со стороны просто бесстыдно пялится на арсовы губы. Он полностью теряет нить повествования Иры, глядя уже прямо в синие глаза напротив, все так же запоздало чувствуя себя зверем в ловушке — куда ни посмотри, везде Арс своим присутствием делает ситуацию смертельно двусмысленной; невпопад говорит: — Люблю тебя, милая, — и даже почти верит своим словам. Почти некурящий Арс перехватывает сигарету длинными пальцами прямо возле его губ, картинно закатывает глаза, тут же стекает в улыбку, щурится и затягивается. Отстраняет застывшую в движении антонову руку, из которой только что забрал сигарету, вкладывает ее Антону в губы, касаясь их будто случайно, пускает дым в глаза и уходит, как если бы просто проходил мимо (в курилку — ни разу не мимо и не по пути, идти надо целенаправленно). Антон теряется на полуслове, жмурится, закрывая слизистую от едкого дыма, едва не закашливается, молчит опять слишком долго, забывает, что собирался сказать. Ира вопросом прерывает затянувшуюся паузу, он не задумываясь выдает севшим голосом полуправду: — Арс заходил, надо на съемки возвращаться. Пока. В разговоре с ней упоминать это имя — кощунство, каждый раз отзывающееся ноющей болью в груди. В конце будто бы надо сказать привычное «целую», но губы, помнящие еще мимолетное касание холодных пальцев, горят, а язык не поворачивается произнести, и он просто сбрасывает, сует телефон в карман, пока дрожь в руках не усиливается слишком уж сильно, тушит об стену бычок, оседает на корточки и хватается за голову. — Пиздец. Чувствует, как тонет во лжи и до жути наивных надеждах, что все разрешится как-нибудь само. Может быть, Ира разлюбит или, что совсем идеально, хотя более страшно, потому что тогда самому придется решать с ней, Арс сделает какой-то шаг навстречу, после которого не останется шансов делать вид, что они друзья. Это из категории фантастики или уж скорее фэнтези, потому что Антону легче поверить в эльфов и драконов, чем в то, что Арс перестанет быть двусмысленной сучкой и топтаться у этой черты, у которой они вообще-то вместе уже пять лет топчутся. Да и Ира слишком уж распланировала все их совместное будущее, чтобы все обрывать. Он и сам распланировал, но так, в соответствии с классическим руководством «как надо жить», с детства вбитым в голову. Говорит о женитьбе, как о чем-то правильном и неизбежном, только вот по ночам иногда в холодном поту просыпается от снов про кольца, белое платье и торжественную речь в ЗАГСе, вызывающую отчего ассоциацию с гвоздями, вбиваемыми в крышку гроба. Так что Антон просто поддается течению, но неизменно обещает себе, что обязательно все изменит, только бы подвернулся удобный случай, и он обязательно скажет все и Ире, и Арсению, а пока… В целом ведь все нормально? В целом ведь жизнь вполне состоялась? Так зачем портить все необдуманными рискованными действиями. Может он вообще напридумывал и сам себе внушил, что Арс сыплет намеками на каждом шагу и бессовестно флиртует, а на самом деле Арс — это просто Арс и он со всеми такой. И не важно, что Антон эту мысль уже тысячу раз проверил и опроверг, внимательно наблюдая и иногда даже решаясь спросить у других, какой он не с ним. Антон почти верит, что все взаимно, но поверить окончательно — страшно до оцепенения, потому что тогда придется что-то делать и что-то менять, усложнять и без того непростую жизнь. Убеждает себя, что так лучше для всех, но все равно думает, что признается, и почти стыдливо достает из-под непрозрачного чехла телефона засушенный цветок, вертит, разглядывает и даже находит силы на улыбку, обращенную в прошлое, к воспоминаниям. Тогда, в одном из городов тура, когда они гуляли, Арс, дурачась, сорвал его с какой-то клумбы и вручил Антону вместе с шуткой про пятнадцать суток за мелкое хулиганство и последующий перенос концертов. И не просто сунул в руки, а аккуратно вложил за ухо, скользнув кончиками пальцев по щеке и так нежно улыбаясь, что Антон на секунду побоялся растаять, как маленькая льдинка в теплой ладони. Он ходил с цветком несколько часов, то и дело задевал его, поправляя челку, и каждый раз не мог сдержать улыбку, а потом незаметно убрал под чехол, чтобы сохранить и всегда носить с собой. Арсений отсутствие цветка заметил почти сразу, подумал, что он его потерял, и шутливо скорчил смертельную обиду. Правду Антон, конечно, не сказал, хотя и больно видеть на дне синих глаз за шутливой самую настоящую обиду. Но ее он тоже сохранил в воспоминаниях, как что-то трепетно-важное. И теперь он прячется здесь, в курилке, наедине с собой и цветком, хотя ребята в гримерке наверное обсуждают сейчас, как проходят съемки, какие есть косяки, и ему нужно там присутствовать, но он понимает, что не вынесет этого. И грим бы поправить. Но это успеется, это можно за считанные минуты до продолжения съемок, а сейчас — дышать и пытаться не задохнуться. Он злится, что Арсений зашел, спутал все мысли, как несносный котенок клубок ниток, и убежал, спрятался, боясь наказания за свои игры. Злится, но надеется, что Арс вернется и все распутает, бережно касаясь своими руками. Но Арс не возвращается. Антон, которому на ходу по пути к площадке пудрят лицо, видит его уже на своем пуфе под прицелами камер, идет медленно, чтобы успеть собрать себя, натыкается беглым взглядом на синие глаза. Арс подмигивает, а Антон так и не собирает и понимает, что вряд ли когда-нибудь соберет, так что Стас то и дело прерывает съемки и ругается, мол, возьми себя в руки, Шаст. А как взять в руки то, что ты потерял? После того, как все заканчивается, ему все же хватает смелости не сбегать в курилку или сразу домой, а со всеми зайти в гримерку. Думает собраться первым и уйти, но ехать придется туда, где ждет Ира, а этого совсем не хочется, и он сидит и бездумно пялится в точку, привычно крутя кольца. Дима тактично не трогает, понимает все, знакомы-то половину сознательной жизни, он все его тоскливые взгляды на Арса видел; Сережа будто бы тоже догадывается о чем-то, а может и Дима руку приложил. В общем, его не трогают, только поглядывают изредка, особенно Арсений. А потом они и вовсе остаются вдвоем, но Антон это понимает очень поздно — Арс садится рядом, трогает за плечо: уже не бесконечно двусмысленный и флиртующий, а тихий и обеспокоенный. — Шаст, ты чего? С Ирой что-то? Антон мельком смотрит во внимательные глаза и снова в пол — утонуть страшно. Усмехается как-то нервно и грустно. И правда, что-то с Ирой. С Антоном что-то. Что-то с Арсом. Но говорить обо всем этом нельзя, даже думать лучше не надо — накроет всех сразу бесповоротно и не спастись из этого уже никак. Говорят, ломать — не строить, но Антону все рушить собственноручно неподъемно трудно, куда легче выстроить еще тысячу воздушных замков. — Устал, наверное, просто. Не выспался. Универсальная отмазка, но Антон не высыпается почти никогда, поэтому и звучит неубедительно: не высыпается часто, а таким его видят впервые. Арсений не спорит, не давит, не спрашивает больше ничего. Обнимает, прижимает к своей груди, и Антон цепенеет, слушая биение его сердца. Лишь бы не зарыдать, лишь бы не зарыдать, лишь бы не… Слезы все-таки выступают, и он обнимает в ответ, цепляясь отчаянно пальцами за кофту, конечно, только чтобы Арсений не отстранился и не увидел мокрых ресниц и красных век, а не потому что его хочется держать и не отпускать никогда. Плечи начинают дрожать, выдавая с головой, но Арсений не лезет, Арсений просто обнимает, гладит по спине и — господибожеблядь — целует в макушку. Руки, которыми Антон надеялся все распутать, путают еще больше, усложняют, невозможно усложняют. Антон гонит мысль о том, что давно уже знает решение, потому что для этого нужно переписать все с чистого листа, и просто испуганно жмется, потому что самый подходящий момент — вот прямо сейчас — наступил на них всем своим весом и раздавит, если не сделать ничего. — Тише, солнце, тише. И Антон правда тише воды, ниже травы, потому что откроет рот — и рыдания прорвутся наружу. Но сказать нужно, потому что, он чувствует, другого такого момента уже не будет никогда, судьба не может быть настолько щедрой, промолчит сейчас — будет молчать всю жизнь, может быть, на пороге смерти только сознается, что побоялся и выбрал не ту. Он так явно представляет это, что слезы душат еще сильнее, а тело колотит, как если бы февраль прямо здесь, в этом самом помещении. — Арс, — давит из горла, пытаясь не захлебнуться, пытаясь еще скрыть, что ревет ему в грудь, как пятилетний мальчишка, — я не люблю ее, — говорит около, но совсем не то, трусливо позволяет себе не перешагивать эту их черту, хотя стоит уже даже не рядом, а прямо на ней. — Я знаю, Тош, знаю, — Антон чувствует, что Арсений совсем не про «не люблю её», Арсений точно про то, что Антон не решился сказать, и от этого так легко и страшно — то ли полет, то ли свободное падение. Арсовы пальцы вплетаются в волосы, беспорядочно гладят, в них ощущается какая-то слабость, будто вот-вот бессильно повиснут. Антон поднимает голову, уже не стесняясь заплаканного лица, Арс близко-близко и сам такой напуганный, будто тоже не понимает, летят они или падают, только путается руками в волосах, будто так может удержаться, а Антона накрывает осознанием, что полетят или упадут — это полностью его решение, которое он здесь и сейчас принять должен, пока мгновение не рассыпалось пеплом времени. И что Арс это тоже знает, поэтому так напуган, не знает, чего ждать, не знает, испугается ли Антон снова, но знает, что это последний шанс, потом уже ничего такого не будет, кроме знакомого уже топтания у черты, которая все больше и больше будет стираться под их подошвами, а когда сотрется — тогда уже ничего, только пожизненное сожаление. Антон задыхается — от страха, волнения, трепета, от этого горького сожаления, которое тянет к нему щупальца из потенциального будущего, от чувства, что вот сейчас самый важный момент в его жизни, после, наверное, первой встречи с Арсом. Думает, что тогда уже, едва увидев, был обречен оказаться в этом мгновении и умирать от неспособности решиться. Посылает мысленно сигналы Арсу, мол, пожалуйста, сделай хоть что-то, спаси ситуацию, но Арс сейчас отчего-то так удивительно напуган и беспомощен, что его самого впору спасать. Антон шумно и прерывисто набирает воздух в легкие, надеясь, что кто-то распылил в нем смелость. Смелость не распылили, но они еще отчаянно цепляются друг за друга, и Антон ищет ее в руках, запутавшихся в его волосах, отыскивает совсем немного, но достаточно, чтобы разжать ладони, комкающие арсову кофту, переместить их на его щеки и неловким резким движением вжаться в его губы. Глаза Антон забывает закрыть от стресса и размыто видит, как удивленно округляет глаза Арс, видит, как их покидает страх. Они оба разом расслабляются: не падают — летят. Губы шевелятся осторожно, медленно, как если бы до этого были каменными и теперь каждое движение — совершенно новая трудновыполнимая задача. Антон ликует — решился, набрался смелости перешагнуть дурацкую черту. Арс довольно жмурится, перебирает волосы пальцами и волнующе быстро стучит сердцем — Антон чувствует и слышит это одновременно со своим таким же волнующе быстрым и больше не слышит ничего. Звонку от Иры суждено быть пропущенным, но Антон уже знает, что скажет, когда вернется домой, и это наконец-то больше не пугает.