Проклятие бесценной мечты

—Какой же Майки ахуенный,—Ханагаки ставит локти на перила, взгляд, удивительно нежный для человека, видевшего смерть во всех её проявлениях, устремляет куда-то в небо к холодным звёздам,—ты видел, как он вмазал тому мудиле? Удивительно, что в одном человеке совмещается такая мощь и такая любовь к близким. —Ага. Конечно, Инуи видел, как Сано Манжиро в очередной раз превращает чью-то рожу, перекошенную от злости, в кровавое месиво, а после прикрывает спину Такемичи. Конечно, он знает, какой Майки удивительный, и даже если бы Сейшу сам не углядел в Сано двойственность, так или иначе он всё равно бы пришёл к осознанию этого. Невозможно игнорировать восторженные речи о молодом главе чуть ли не самой опасной банды Токио, когда они хвалебной рекой льются изо ртов всех членов свастонов, когда Такемичи, сейчас стоящий на балконе Инуи, каждый вечер поёт одну и ту же восторженную оду. Сейшу прекрасно понимает, почему Ханагаки так восхищается Сано: ровно как метеорит, держащий курс на город, разрывающий в полёте атмосферу, невозможно игнорировать кого-то столь яркого, сильного, опасного. Майки, как девятый вал, завораживает, приковывает взгляды, заставляет всё человеческое существо трепетать: пред кем-то столь чудовищным и одновременно прекрасным невозможно не благоговеть. От этого на душе гадко. В хоровод мыслей Сейшу, подобно плесени, покрывающей вечно сырой угол жемчужно-белого потолка, закрадывается одна, которую хочется вырезать, раскромсать и выбросить — Инуи думает, что конкретно для Такемичи он хочет быть на месте Майки. Ему не нужны сотни восхищённых возгласов, не нужны длинные речи о способностях и стиле боя, но нужно постоянное внимание лишь одного плаксивого героя, вечно одетого в кимоно из синяков и порезов. Инуи спиной облакачивается на ржавеющие балки, он не смотрит на чернильно тёмное полотно, горящее сотней огней— неимоверно далёких. Сейшу и без того ощущает, как одиночество гадкой кошкой скребётся то в горле, то в сердце, незачем усиливать это чувство. Говоря откровенно, Инуи не знает, когда всё резко поменялось, не знает, когда ему для счастья перестало хватать лучшего друга в лице Коконоя, не знает, когда ему стала настолько необходима любовь Ханагаки. Просто в какой-то момент он понял, что бесповоротно увяз в этих чувствах, как муха увязает в паутине. Чирк. Колёсико проходится по кусочку кремня, высекает искру, прыгающую на кончик очередной ментоловой сигареты Инуи. Табак и бумага вспыхивают, в воздух поднимается струйка сизого дыма. Точно так же эта зажигалка может спалить целую квартиру, дом и район с чьей-то лёгкой руки— Сейшу всегда поражала эта мощь скрытая, казалось бы, в безобидной вещи, которую можно купить в любом круглосуточном. Правда, Инуи никогда не будет способен навредить этой безделушкой кому-то кроме себя. Он никогда и не старался сделать вид, что может больше. Сейшу мнётся на босых ногах. Ступни озябли: всё-таки ночи нынче не самые тёплые. Конечно, он мог бы не снимать свои каблуки, которые, Инуи, к слову, носит лишь ради того, чтобы казаться выше, но почему-то хотя бы в этом рядом с Такемичи хочется быть настоящим. Инуи решил для себя, что если он не может открыть Ханагаки чувства, то хоть слегка приоткроет другую свою сторону. Луна, повиснувшая над головами жителей Токио, вытаращила свои глаза-краторы, так и норовя узнать все грязные истории до единой. Сейшу наполняет лёгкие дымом и держит его внутри так долго, пока не почувствует жгучую боль. Раньше Инуи не понимал Шиничиро, вечно жующего фильтр сигареты и задумчиво смотрящего на тлеющий кончик, — как иронично— теперь Сейшу сам слюнявит плотную бумагу, думая о том, насколько он похож на эту никотиновую гильзу. —Инуи, курение убивает, знаешь? —Знаю. Сколько ангелов может танцевать на кончике иглы? Над этим бессмысленно рассуждать, как и над степенью вреда сигарет: в конце концов каждый курящий знает ответ — отвратительные картинки в статьях медиков и нотации родителей в памяти отпечатываются с удивительной ясностью. Так что да, Сейшу действительно знает, что каждая тяга окрашивает его лёгкие новым слоем чёрного. Только вот Сейшу думает, что гораздо опаснее потенциального рака или слепоты разлагающееся от любви к Ханагаки сердце. Оно каждый день осыпается пеплом от любого нежного взгляда Такемичи в сторону Майки, от любого жеста, в котором слышится "люблю", направленного не в сторону Сейшу. Инуи хотел бы, чтобы эта рука с короткими искривлёнными пальцами ложилась на его плечо, трепала его волосы, поправляла его воротник. Но, к сожалению, не всем желаниям дано исполниться, поэтому каждодневные попытки Сейшу заставить Ханагаки посмотреть на него не как на приятеля, а как на кого-то большего, оказываются бесплодными. Хаджиме, наверное, назвал бы это зависимостью, Инуи думает, что это было бы недалеко от истины. Сейшу за одну затяжку докуривает сигарету и не глядя бросает догорающий бычок вниз через плечо. Если дом загорится, то Инуи хотя бы умрёт вместе с тем, кого любит. Может, хоть так, на смертном одре он расскажет о том, что чувствует, может, хоть так, он стянет с себя маску хорошего друга, прилипшую, как наклейка к бумаге, и покажет себя настоящего. —Иногда я удивляюсь тому, что все остальные свастоны не курят. Возьмём того же Майки: со всем тем пиздецом, который постоянно творится вокруг него, любой бы обрёл саморазрушительную привычку. Блять, какой же он сильный,— Такемичи глупо улыбается собственным выводам, ладонями щёки обхватывает. Мило. В нём всё мило: тысячеваттные улыбки, лучистые, как небо в тёплый день, глаза, щёки, заливающиеся румянцем при каждом лестном слове. Ханагаки, такой светлый и совершенно неподходящий для мира мордобоев, напоминает луч солнца, пробившийся сквозь завесу туч пасмурной осенью. Инуи хочет обнять этого мальчика, прижать к себе, спрятать под куртку, чтобы никто не видел — Инуи сжимает ткань спортивных штанов, искусно растягивает губы в улыбке: не искренне нежной, а той, что предвещает дружеский подкол, безобидную шутку. —И снова всё свелось к Майки. Мичи, — небольшая вольность в виде милого прозвища — то немногое, что позволяет себе Сейшу, — просто признай, что он тебе нравится. Эту простую истину поняли все, включая Сейшу, кроме самого Такемичи. Невозможно просмотреть нежность, которой сквозит каждое его слово, предназначенное Сано Манжиро. Однако осознавать — одно, а принять— совсем другое. Понимая, что его тропинка никогда не вплетётся в чужую, никогда не станет её частью, Инуи всё равно продолжал прокладывать свою дорожку так, чтобы в какой-то момент она вопреки судьбе пересеклась с дорожкой Такемичи. Как лесник в резиновых сапогах до колена, который идёт по земле, размытой дождём, вытаптывает прямую линию следов, надеясь, что она приведёт его к сухой, каменистой почве, Сейшу продолжал делать Ханагаки простые, ненавязчивые комплименты, прикасаться нежнее, чем следовало бы, уповая на то, что в конце концов мальчик, с сердцем слишком большим для этого мира, полюбит его. Инуи бежал к нему, как неопытный путник бежит к миражу в пустыне, проваливаясь в зыбучие пески и с трудом выбираясь из них. Принимая, Сейшу смиряется с тем, что так, как Майки, Такемичи его никогда не полюбит, смиряется с тем, что единственный, с кем Ханагаки будет по-настоящему счастлив, — глава свастонов. Это дётся больно, подобно свежему ожогу, но Инуи терпит. Он хотел бы и дальше тешить себя призрачными надеждами, но, видя, как Такемичи загорается лампочкой каждый раз, когда речь заходит о Сано, Сейшу не может продолжать обманывать себя. Ради счастья Ханагаки он готов вынести всё. Ради счастья Ханагаки он готов принять поражение. В конце концов, Сейшу, даже приставив пистолет к виску Юэ Лао, не сможет заставить его сплести для них красную нить. —Что ты несёшь? Я просто восхищаюсь им, вот и всё. Инуи усмехается. В этом нет ни тени злобы, лишь безграничное сожаление обо всём. Сейшу достаёт телефон и заходит в переписку с лучшим другом. Кружочек, горящий у иконки, говорит, что Коко онлайн. Сейшу дрожащими пальцами пишет привычную им обоим фразу:"Сегодня в двенадцать. В нашем месте". Раньше таким образом они договаривались о ночёвках или прочей ерунде, которой занимаются лучшие друзья — сегодня у Инуи другие планы. Может, то, что он задумал — не лучший способ справиться с нахлынувшими чувствами, может, желочь, подступающую к горлу надо выблевать, а не сглатывать в очередной раз, но Инуи не хочет думать об этом. Проще забыться, обнимая нелюбимого человека, проще целовать худую шею —Инуи надеется, что Хаджиме ему позволит—, а не пытаться из неуклюжих слов сложить признание. Сейшу не уверен, что вообще существуют слова, способные выразить всю глубину его чувств. "Хорошо". Сухой ответ— в последнее время Коконой отвечает только так— приходит почти сразу, будто Хаджиме ждал этих слов, дежуря у телефона. Инуи откидывает голову назад, в таком положении она кажется тяжелее в сто раз. Его глаза закрыты, кажется, что он падает в зияющую огромной дырой пасть тьмы. Ветер, завывающий скорбной песней, треплет волосы, вплетает фантомные руки в вихры и тянет их в разные стороны, жалея, сочувствуя внутренней трагедии Сейшу. Сейшу часто задумывался о том, что секс без обязательств крайне удобен, но никогда не решался на него. Однако сейчас Инуи действительно хочется вжимать кого-то в матрас и быть уверенным в том, что от него другого попросту и не хотят, хочется выместить на ком-то злобу, обиду на всю эту блядскую жизнь. Удобно, когда есть кто-то, кто, вероятно, согласится на подобное. Сейшу уверен, что Коко видит в нём призрак Акане: отсюда и тот поцелуй в библиотеке, и собачья верность. Инуи пытался найти успокоение в починке старых байков, в быстрой езде — всё не то, так почему бы не прибегнуть к идее, надоедливо жужащей не первый день. Подобное противоречит морали? Инуи на неё плевать. Тело — храм души и его нельзя осквернять? Что ж, тогда храм Сейшу — куча досок, гвоздей, разрушенный иконостас и белоснежная фигурка Христа с оторванными ногами. Вся их жизнь — антипод правильности, Инуи к этому привык, ведь привыкнуть можно ко всему: и к шраму, розовеющим полотном устилающему треть лица, и к тому, что близкого человека больше нет рядом, и к несчастью, ставшему лейтмотивом всего существования. —Мичи, тебе не пора домой? На улице уже темно. —Да-да, ты прав! Отпускать Ханагаки не хочется, — хочется прикасаться губами к каждому сантиметру кожи, хочется составить атлас с картами всех шрамов и родинок на теле— но держать его при себе слишком больно. С каждой минутой смотреть на Ханагаки, сознавая надобность в соблюдении дистанции, всё тяжелее. Под покровом ночи Сейшу прощается со своим другом, надеясь, что темнота скроет розовеющие при слишком долгом рукопожатии кончики ушей и тоску, на секунду просочившуюся во взгляде. Дверь со скрипом закрывается — Инуи, как рассохшаяся дощечка, крошится в мелкую щепу. Одновременно ничего не изменилось и изменилось всё. Инуи не стал ближе к Ханагаки, не испортил с ним отношения: они всё такие же приятели, бросающие друг в друга редкие искромётный шутки и готовые протянуть в случае чего руку помощи. А внутри будто что-то сломалось, раскололось, расползлось на лоскуты, как капрон под острым ногтем портнихи, да так, что ни один клей и ни одна иголка не сможет это исправить. Дымка, навеянная глубокой любовью, путующая рассудок, как молочный туман морозного утра, покрывающий все выбоины на дорогах, рассеивается невероятно быстро, в один миг обнажая всю безнадёжность чувств. Слышимый только Сейшу хруст, как очередной попсовый трек, заел в голове. Кажется, это розовые очки превратились в миллион деталей для колейдоскопа.