исполинская тень

Сигма просит об этом твёрдо и уверенно; Дазай замечает лишь, как у того подрагивают ресницы и губы искусанные вытягиваются тончайшей нитью. Так тщательно скрытое волнение – не разглядишь, если не захочешь. А Осаму разглядывает далеко не впервые. Он растягивает в улыбке ледяной губы и думает о том, что Сигма не похож даже на бьющуюся в клетке канарейку с переломанными крыльями. Ведь он абсолютно обнажён и беззащитен без всяких тонких резных прутьев. Золотая птичка скорее бьётся между его рёбер, в его висках и мечущимся взгляде с момента сотворения. Эту мысль Осаму сжигает на корню – настолько она слащаво красивая и искусно выстроенная по всем канонам золотого сечения. Сигма и сам отчасти такой – это будоражит и затягивает занимавший разум лишь сильнее. Сигма дотрагивается до него несколько раз, пускает по телу холод вместе со жгучим желанием ощутить себя безвольной мухой под винным бокалом – так, чтоб в лёгких что-то ломалось, и кости хрустели до ржавеющих трещин, как у всего неживого. Он видит отчётливо и неоспоримо, насколько Дазаю смешно, и как его сильнее затягивает каждая новая просьба – одновременно. Чужая просьба расстегнуть рубашку искрится на кончиках пальцев, прошибая током фаланги. Сигма так стремится оставить себя штопаной тряпичной куклой в его руках, что вскруживает голову. Дазай неспешно скользит руками по обнажённому телу, обманчиво ласково подтягивает к себе и отвратительным жжением уходит куда-то под кожу. Пару раз касается на пробу – желает проверить, исчезнет ли открывшееся перед ним великолепие. Но Сигма не спешит рассыпаться в руках – только опускает тяжёлый расфокусированный взгляд. Дазай бессознательно задаёт сбивчивый ритм – такой приторно сладкий темп поцелуев и ласк, которым он завлекает дрожащее тело в капкан. Вот только Сигма ступил туда по своей воле. Теперь он ёрзает на простынях под чужим нависшим телом и открывает его взгляду на встречу по-ангельски чистые глаза. Дазай тогда подтягивает его лицо за подбородок и откровенно любуется фарфоровой кожей и тонкой линией поджатых губ. А затем целует бесцеремонно глубоко и мокро, сжимает светлые волосы на затылке и вылизывает чужой рот под тихое ойканье прям в губы. Всё это кажется наивным до одури и дурманящим сильнее самых крепких вин. Сигма смотрит снизу вверх избитой дворнягой и умоляет без слов: давайте же, исполните просьбу, я так хочу чувствовать, так жажду ощутить себя настоящим. Дазай легко читает в глазах каждое слово, растягивая мучительное удовольствие: по слогам, пропуская песком меж зубов каждый звук. И сжимает его руки почти до хруста, улавливая по-детски невинные чужие движения, заставляющие полыхать интересом его блаженно прикрытые глаза. Дай ему волю, Сигма бы обернулся отражением солнца в дождевой луже. Почти красиво – как отражение человечности в битых осколках. Сигма обожает солнце, влюблён в человечество, слышал о богах, среди которых ему не место. По правде говоря, ему вообще нигде не место. До желчи в глотке смешно становится от комичности происходящего с самого момента своего создания. Он всех богов вместе с Дазаем благодарит, когда тот целует уголки его плотно сжатых губ. Сигма жмурится лишь дважды: от ощущения крепкой хватки на своих запястьях и пылкого неразборчивого из-за шума в ушах шёпота. Голова идёт кругом – девятым кругом ада, кажется. Тогда он ощущает себя распятым Иисусом, позволяя вбивать железные гвозди в свои ладони каждым опрометчиво ласковым касанием. Сигме приходилось наблюдать за умирающими от холода птицами. Теперь он от второго лица смотрит такой же спектакль с собой в главной роли. Их едкая нежность заканчивается там же, где начинается удушающая хватка на шее и обжигающий шёпот: «Ты ведь об этом просил, верно?». Сигма только подрагивает влажными ресницами в ответ и отрицать не имеет права – верно, это было всё, о чём он мог мечтать. Даже если он попросит остановить это, что изменится в итоге? Это может стать переломным моментом, после которого он, так или иначе, снова окажется здесь. Он всегда может оттолкнуть и заставить остановиться. Но позволяет только грубее кусать мраморно-белую кожу и носом зарываться в ямочку между ключиц. Умоляет Дазая стать своей эфемерной агонией при сожжении. Тот, конечно, соглашается с неподдельным интересом. Зачем-то хочется проверить – правда ли, что звёзды на небе такие яркие и жгучие. Почти такие, как те, что Сигма видит перед глазами, судорожно хватая губами воздух. Звёздами он может рассыпаться и сам в любой момент – в этом он свято убеждён. И этого он обязательно дождётся. Он вздрагивает и звучно выдыхает от резкого ощущения скользящих внутри пальцев – в глазах предательски жжёт ртутными шариками в уголках: может быть, от рваного скачущего темпа, может быть, от железной хватке на своих волосах. Дазай растягивает чувствительное податливое тело, заставляет смотреть на себя неотрывно, разворачивая к себе лицо свободной рукой за подбородок. Ему доставляет неслыханное удовольствие то, как дрожат зацелованные губы от резких толчков. Дазай заглядывает ему в лицо лишь раз – когда видит крупные горячие слёзы и искусанные до крови сухие губы. Он смотрит с откровенным восхищением и примёрзшей к губам улыбкой. Тогда Сигме кажется, что в нём видят произведение искусства эпохи Возрождения. Тогда Сигме впервые кажется, что он существует. Тогда, когда его душит липкая истерика вязким комом в горле, заставляя скулить избитой псиной с вывернутыми кишками. Всё впервые по-настоящему хорошо. Дазай нарочно сжимает пальцы на шее, целуя его, чтобы видеть, как прекрасно тот вздрагивает от нехватки воздуха, и ловить его перепуганный взгляд, влажно выдыхая в чужой рот. Он входит резко, по-собственнически сжимает до синяков выцветшую кожу на бёдрах и ловит измученный взгляд раскрасневшихся светлых-светлых глаз, когда двигается на грани с болью. Осаму не может не улыбаться, слизывая с чужих губ вымученные всхлипы, от которых с груди Сигмы будто осыпается спалённый летним солнцем шиповник. - Признай, тебе нравится. Я хочу слышать, как ты мне благодарен. Почему же ты молчишь? Почему же? Сигму тошнит до желчи в глотке от бархатного шёпота, от железной хватки на запястьях сродни наручникам, от движений болезненно-резких. Он жмурится вновь и видит само солнце, тянет к нему израненные руки и весь подрагивает от нескончаемой эйфории. Он чувствует, следовательно – существует. Пусть его голос совсем севший срывается на стоны истощённые, пусть от ощущает себя тонущим котёнком с переломанными во благо лапами, пусть глядит через густую ртутную пелену слёз. Главное, что теперь он, кажется, подобно любому человеку приближается к богу. Сигма поджимает колени и крупной неунимаемой дрожью провожает чужие удаляющиеся шаги, силясь вздохнуть полной грудью. Единственная его роль – мученик на кресте; он чувствует, следовательно – существует.