Le vice

Достоинство порока *** Я всегда восхищался тем, как ты курил: обхватывал тонкий фитиль длинными пальцами с ссадинами и мелкими ранами, прикладывал сигарету ко рту, шумно вдыхал. Если тебе нравился вкус, ты откидывал голову, оголяя шею, атласную бледную кожу, покрытую засосами. Моими. Я верил в то, что ты принадлежишь мне. Только мне. Нас влекло друг к другу странно, будто невидимыми лентами связала нас сама судьба. Нет, это была не любовь, нежная, жертвенная, между нами горела страсть, животная, всепоглощающая. Казалось, что в те моменты, когда ты выгибался в кровати, хватаясь до белых костяшек за простынь, стараясь притянуться как можно ближе ко мне, а твои рыжие волосы липли к телу и подушке, я терял контроль. Боже, как много я хотел тебе сказать, не хватило бы эпитетов. Я задыхался в тебе, окунался в чёртов омут следом за тобой. Ты был моим дьяволом, той искусительной силой, способной свести меня с ума. Я не мог наглядеться, кричал про себя, восхвалял тебя, но внешне всегда молчал – ты не любил говорить в постели. Я знал это и терпел. Помню, однажды, я всё-таки признался тебе. Я был напуган, обижен, сыт по горло твоим отношением ко мне. Эти четыре слова, за которые я себя никогда не прощу, напрочь засели где-то под коркой: «Я люблю тебя, Эксл» Воспоминания постепенно уплывают, но твой ответ крутиться у меня в голове ежедневно на протяжении трёх лет: - Ты заблуждаешься, Курт, я не гей. Не знаю, сколько я выпил в ту ночь, какую дозу себе вколол. Я нашёл себя сидящим в дешёвом номере мотеля, который по пьяни снял, обнимающим себя за колени. Штаны на сгибе были влажными. Да, Эксл, тогда я плакал, как мелкая девчонка, познавшая горесть несчастной любви. Я был оскорблён, унижен, растоптан. Я ревновал тебя к Стефани, постоянно устраивал скандалы, истерики, хотя сам жил с Кортни. В 92-м я ничего не понимал: в сентябре произошли разборки на премии, в декабре я набросился на тебя в интервью, называя «сексистом, расистом, гомофобом». Я был уничтожен, морально изжит. Я боялся, что ты ускользнёшь, разобьёшься на тысячи мелких осколков. Ты был той безудержной страстью, что поддерживала моё никчёмное существование. Я не мог уйти, ежечасно думал о тебе, перебирая каждый наш диалог в голове. Я был грёбанным мазохистом, Эксл. Когда мы говорили с тобой нормально? Мне кажется, никогда. Сарказм, обвинения, оскорбления летели в мой адрес, а вслед за ними всё то, что только попадало тебе под руку. А я знал, что если взять тебя под локоть и приобнять, то ты уткнёшься мне носом в ключицу, замолчишь, лишь тяжёлое дыхание будет выдавать твой взрыв. Рядом с тобой я представлял себя мальчишкой, хотя наша разница была лишь в пять лет. Я напрягался, ощущал неловкость, скованность, но мне нравилось это, Эксл, нравилось. Я чувствовал тебя каждой клеточкой своего тела, воспаленный разум по мельчайшим деталям распознавал твоё настроение, атмосферу, рваные жесты, движения. Ты всегда был нервозным, а я думал, что это из-за меня. Я пристально вглядывался в твоё лицо, лихорадочно пытаясь найти хоть одну эмоцию. Твои глаза были холодными уже тогда. Отели на краю города – это был твой постоянный выбор. Подальше от папарацци, от чужих ушей. Ты всегда снимал номер на имя Дональда Брюса. Это прозвище мы придумали, соединив наши средние имена. Это было так по-детски, так наивно, чисто, платонически. На засаленной регистрационной бумаге мы были вместе. Не отрываясь друг от друга, ударяясь о буквально каждый предмет, мы добирались до кровати. Блеклая лампа, тусклые обои, смятые простыни, пахнущие твоим одеколоном, - эти неменяющиеся вещи стали для меня раем, моим личным раем. Я стягивал с тебя одежду, наваливался всем телом. В постели ты не был громким, от Эксла на сцене не оставалось и следа, но мне хватало и этого: хрипов, приглушенных стонов, искусанных губ. Они с лихвой окупали ту боль, что накрывала меня неделями. Жадные, грубые движения. Твой запах. Нет, не парфюма или шампуня, а твой. Только твой. Я говорил уже, что я терял контроль? Да, я изучал тебя, беспорядочно блуждая руками по бледной, холодной коже, а она под моими прикосновениями вспыхивала, загоралась. Ты всегда был отзывчивым, но тщательно это скрывал. Нередко я натыкался на шрамы и ощущал, будто кто-то ржавым тупым лезвием проходился по мне. Я испытывал негодование, не мог поверить в то, что кто-то смел тебя так испортить, покрыть рубцами. Я не выдерживал, рвался спросить, кто это сделал, мечтал убить этого человека, но ты молчал. Ты всегда молчал. После ты обычно курил и быстро уходил, без слов, тихо, не смотря на меня. Я чувствовал душащие меня слёзы, ком в горле, словно кто-то невидимый сдавливал мою шею, перекрывая доступ к кислороду. Я впивался зубами в руку, давился собственной кровью, её горьковато-солёным вкусом. Я пытался перекрыть боль моральную, перевести её в боль физическую. Так было легче, проще. Я знал, что это было правильно для тебя и терпел, мечтая, что когда-нибудь ты останешься со мной. Недомолвки, недосказанности, твоя природная скрытность съедали меня, разлагая тот кусочек теплоты, что отчаянно бился во мне. Сколько в моей голове героина? Я не представлял. Прощальное письмо я написал давно. Сначала я хотел, нет, Эксл, я желал рассказать всему миру о нас, закричать о том, что происходило, но потом понял: ты, Эксл Роуз, меня никогда не простишь. Ты курил, закрыв глаза, а я сидел на подоконнике, ногами прижимаясь к батарее, искоса поглядывая на тебя. Ты был совершенен: капельки пота блестели на лунном свету, мокрые волосы ты зачесал назад. Я любил в тебе всё: твои губы, скулы, шею, спину, худые ключицы, тонкие, будто женские, запястья. Как я мечтал обнять тебя, прижать к себе, целовать до хрипа в лёгких, не отпускать. Никогда. Но я сидел, лишь нервно дергаясь. Я боялся тебя спугнуть, словно наблюдал за видением. Я медленно достал из-за батареи пистолет и выстрелил тебе в живот. Твои глаза… Тогда они выражали непонимание, боль, испуг, потерянность. Умирая, ты был живым. Я невесомо коснулся уже холодных губ, ощущая привкус табака и твоей крови. Выйдя из отеля, я сел в машину, вжал педаль газа. Услышавший шум персонал уже бегал по зданию. Тебя найдут там, на третьем этаже, в 34 номере, красиво лежащего на полу, заботливо укутанного одеялом, меня – в моём доме, завтра, в оранжерее, с головой, изуродованной дробью. Люди будут гадать над моим письмом, а я – наслаждаться другой жизнью. Я думаю, я встречу тебя где-то, в раю или аду, но я обязательно тебя найду. Только там ты станешь по-настоящему моим, Эксл, моим.