Подари мне… чудо!

      Кто из нас не мечтал хоть раз в жизни получить настоящее новогоднее чудо?       Не то, о котором ты вскользь упомянула ещё летом, а потом обнаруживаешь под ёлкой в слое блестящей упаковочной бумаги и с не менее блестящим от предвкушения взглядом подарившего.       Нет. Настоящий, взаправдашний, бесценный подарок от самой судьбы.       Я вот всегда мечтала о чём-то подобном. Засматривалась на россыпь разноцветных огней, драгоценными камешками украшавших столицу с первыми холодами, любовалась серебром инея, укрывавшего голые ветви деревьев, изучала неповторимую огранку первых падавших на ладонь снежинок и чувствовала: чудо совсем близко.       Чудо струится по воздуху, огибая молочные комочки пара, похрустывает проминаемым под ногами слоем снега, брызжет кислинкой вместе с надорванной шкуркой ароматных мандаринов.       И пока течение времени безжалостно вымывало из моих сверстников способность трепетать от первых аккордов новогодних мелодий и восхищённо замирать у подсвеченных гирляндой еловых ветвей, я, напротив, с каждым годом словно всё сильнее ждала того самого чуда.       И, кажется, дождалась.       Как и положено настоящему чуду, случилось оно внезапно, в самое неподходящее время, в совершенно неподходящем месте.       Итак, моя история произошла в конце декабря, на утреннике в детском саду.       Туфли жмут и натирают левый мизинец. И ведь специально вчера весь вечер ходила в них по дому, и всё было нормально. А сегодня так жмут, заразы, что хоть в голос вой.       Праздничная растяжка обвалилась наполовину, и теперь на стене позади аляповатой ёлки красуется только ироничное «С Новым Г!». Надо было лепить буквы на скотч — в уходящем году я за что ни возьмусь, всё расклеивается.       У Миши упала на глаза шапочка медвежонка, из-за чего он то и дело наступает на пышную юбку Оленьки; Платоша снова перепутал порядок песен и с завидным упорством единственный горланит ту, что больше нравится ему, умудряясь заглушить голоса всей группы; мама Алисочки жестами уговаривает её отойти в сторону и устроить фотосессию, отвлекая этим от выступления остальных ничего не понимающих детей.       В общем, для взрослого человека детский утренник — это дурдом. А для меня ещё и четыре круга ада — по одному на каждый запланированный сегодня хоровод в этих чёртовых туфлях.       Хулиган Марк дёргает Настю за косичку, срывая красивый блестящий бант, её бабушка тут же подрывается на помощь, чуть не опрокидывая стул, и я панически вжимаюсь лопатками в стену и собираюсь зажмуриться, бормоча про себя жалобное «Мамочка!», когда замечаю рядом своего спасителя.       Спасителя зовут Петя. Он пробирается ко мне бочком и мнётся нерешительно, прежде чем поднять вверх уже покрасневшие и слезящиеся глаза и признаться:       — Я писать хочу.       С Петей мы несёмся в ближайший туалет на такой скорости, что мне удаётся забыть и о жмущих туфлях, и о натёртом мизинце, и даже на пару мгновений облегчённого «успели» — о своём плохом настроении.       А потом наступает пора возвращаться на утренник, и мы с ним слаженно оттягиваем этот момент, еле-еле плетясь по раскрашенным птичками-машинками-солнышками коридорам в меланхоличном молчании.       Петя пухлый, заикается и иногда не добегает до туалета, — причём тем чаще, чем большую реакцию у сверстников вызывает очередной подобный казус.       А я взрослая женщина, только недавно окончательно избавившаяся от давно потрескавшихся розовых очков, выбросившая прочь корону принцессы, надетую на меня чрезмерной любовью родителей, и прочувствовавшая всю степень собственного одиночества.       Вместе с Петей мы составляем прекрасный тандем: до последнего отказывавшийся взрослеть взрослый и очень рано разочаровавшийся в жизни ребёнок.       Примерно в его же возрасте я без лишней скромности и каких-либо сомнений считала себя самой счастливой девочкой в мире. Родители обожали нас с братом, безмерно баловали — не столько деньгами, сколько вниманием и похвалой, не имевшей никаких границ. И в школу я тоже отправилась со святой верой в собственную исключительность и неповторимость, не стесняясь выступать везде, где только можно было.       Кто лез на школьную сцену на каждом празднике? Кто тянул руку вверх при каждом вопросе учителя? Кто считал необходимым вставить своё мнение на каждое происходящее вокруг событие?       Конечно же я!       Родители называли меня принцессой. И одноклассники тоже — но мне понадобилось очень много времени, чтобы догадаться, что из их уст это вряд ли было комплиментом.       Вот с таким гадким, необоснованно самоуверенным, докучливым и излишне горделивым характером мне довелось прожить очень долго. Но, как это обычно и случается, жизнь сама расставила всё по местам. И моё место, как вы наверняка уже догадались, оказалось отнюдь не на троне.       С Петей мы потихоньку добираемся до актового зала, но уже у входа вынужденно останавливаемся, почти сталкиваясь с вынырнувшим из-за угла Дедом Морозом.       — Ой! — одновременно и испуганно, и восхищённо восклицает Петя, переводя взгляд от блестящего посоха в одной его руке к большому мешку с подарками в другой.       — Не проводишь ли ты меня на праздник, мальчик? — приятно-бархатистым басом спрашивает ничуть не растерявшийся Дед Мороз и, прежде чем успевает приобрести чёткие формы мысль о том, что этот голос кажется мне очень знакомым, нереально-реальный персонаж поднимает на меня глаза и шепчет растерянно: — Сонька? Островская?       Немая сцена длится неприлично долго. Потому что я действительно Соня Островская, а этот мужчина с царапающим сердце льдом в глазах знаком мне — был знаком совсем ещё беспечным, наглым, очаровательным мальчишкой.       Которого, судя по недоброму прищуру, больше нет.       За дверью детские голоса хором кричат «Де-душ-ка Мо-роз!», а мы так и стоим, не обращая внимание на мнущегося с ноги на ногу Петю и словно отматывая киноплёнку наших жизней на много лет назад, до последнего щемяще-тоскливого общего кадра. Мне требуется вся припрятанная на особенный случай внутренняя сила, чтобы пробормотать ему робкое «Привет», только вот он сразу же разворачивается и молча уходит отыгрывать положенную ему на празднике роль.       И если бы не Петя, робко дёрнувший меня за подол платья, я бы предпочла не возвращаться на утренник и не иметь возможности мучительно долго сопоставлять смутные очертания высокого мужчины, спрятавшегося под костюмом, со своими о нём воспоминаниями, и не вздрагивать взволнованно от знакомых интонаций его голоса.       Наверняка каждому доводилось хоть раз встречать людей настолько лёгких в общении, что разговор с ними оставлял ощущение приятного прохладного бриза среди общей липкой духоты. В школе Миронов Матвей был именно таким: умудрялся нравиться всем и каждому, не прикладывая к этому совершенно никаких усилий, и очаровывал окружающих врождённой харизмой. Самые стервозные и вредные учительницы кокетливо смеялись над его шутками, местные хулиганы уважительно пожимали ему ладонь при встрече, а девушки хором твердили о том, какой он классный.       Я тоже считала его классным, хотя виду не подавала — гордость всегда оказывалась сильнее благодарности за то, что Миронов единственный не называл меня принцессой и не высмеивал мои нелепые подростковые попытки нести себя по жизни с королевским достоинством, со стороны выглядевшим обычным высокомерием.       Зато он называл меня Рыжиком, распуская из косичек, хвостиков и пучков раздражавшие меня рыжие волосы и никогда не возвращая обратно заколки, а ещё пересчитывал бледные пятнышки веснушек на моей переносице, встречая каждое новое радостным вскриком и довольной улыбкой.       У нас было всего-то с десяток тёплых и наивных летних вечеров, первым из которых стал вечер школьного последнего звонка: мы возвращались домой, плутая незнакомыми дворами, опьянённые парой глотков шампанского и счастьем от ощущения расстилающихся перед нами возможностей целого необъятного мира.       Мы были слишком юны, чтобы придавать значение очевидной разнице между нами, — жизнерадостным мальчиком в затёртых почти до дыр стареньких джинсах и заносчивой девочкой в красивых платьях, — и слишком беспечны, чтобы думать о будущем.       Хотелось жить здесь и сейчас. Хотелось пьянеть ещё сильнее — друг от друга.       Мягкие белоснежные цветки сирени щекотали шею, легонько склоняясь под дуновениями ветра и касаясь кожи, и в дымке её яркого, приторно-медового аромата наши первые, неуклюжие и пылкие поцелуи тоже казались такими сладкими.       Только я ждала, что после этого он должен если и не упасть передо мной на колени с возгласом о том, что отныне его сердце принадлежит только мне, то хотя бы с максимальной романтичностью предложить встречаться. А он не делал ничего.       Ничего особенного. Ничего из того, что ожидала получить от прекрасного принца сильно избалованная, не знакомая с реалиями жизни, витающая в собственных мечтах девочка.       Матвей звонил, звал гулять и дарил мне любимые шоколадки с орешками, и на облезлых лавочках ближайшего сквера, прижимаясь к его плечу, я чувствовала себя самой счастливой на свете. А потом возвращалась домой, яростно вышвыривала обёртки от шоколадок и, рыдая в подушку, обещала себе, что никогда, ни за что и никуда с ним больше не пойду.       Отказывала раз, второй, третий, слушая гордость, хитрым чёртиком сидящую на плече и нашёптывающую без остановки: «Ты достойна большего, чем эти прогулки да звонки! Если бы ты и правда была ему нужна, он бы вёл себя иначе!».       Но потом я умудрялась так по нему соскучиться, что никакая гордость — а так же необходимость готовиться к экзаменам и недоумение мамы и брата, не одобряющих поздних прогулок, — не могли помешать мне выпорхнуть из дома прямо навстречу объятиям растрёпанного и широко улыбающегося Миронова.       И не единожды посещавшая меня мысль, что так не может долго продолжаться, всё же нашла воплощение в реальности. Наша история закончилась неожиданно, оборвавшись с первыми побледневшими листьями, прибитыми ночным ливнем к асфальту.       Матвей подкараулил меня возле подъезда, но во мне кипела такая сильная злость за почти две недели предшествующего этой встрече полного молчания с его стороны, что из обиды — глупого принципа, чёртовой спеси, — я так и не оторвала взгляд от земли, чтобы взглянуть ему в лицо.       Он много говорил. О том, что так и не поступил ни в один из театральных — сам не рассказывал, а я ведь слишком гордая, чтобы спрашивать. О том, что проблемы в семье и заплатить за него не смогут. О том, что из-за болезни он пошёл в первый класс на год позже положенного и ему уже исполнилось восемнадцать.       А я ничего не понимала. До последнего не понимала, к чему всё идёт, только и ожидая своей очереди, чтобы высказать ему в ответ все накопившиеся претензии. И поэтому только опешила, услышав финальное:       — Я в армию ухожу. Будешь меня ждать?       — Нет! — обрубила я резко, даже не раздумывая, и сбежала от него домой.       Позже, возвращаясь мыслями к этому моменту, мне приятно будет думать, что виной всему был страх. Покажется достойным оправданием собственная юность и неопытность, постоянная недосказанность между нами и неопределённость связывавших нас отношений.       Дети вообще легко придумывают себе оправдания. Это стол бьёт по их пальчику, игрушка ломается в их руках, а чужие чувства не укладываются в узкие пределы их эгоизма.       Сейчас же я стала достаточно взрослой, чтобы признать, что поступила как капризная эгоистичная сучка.       Но всё ещё недостаточно взрослой, чтобы не опускать глаза сразу же, как наши взгляды случайно пересекаются.       Утренник заканчивается, и мне удаётся отвлечься на возбуждённых полученными подарками детей, не менее возбуждённых от полученных эмоций родителей и на вновь вернувшуюся боль в натёртом мизинце.       Попытки переодеть первую группу детей из праздничной одежды в обычную плавно перетекают в необходимость сделать обратное в следующей группе. И я завязываю пышные банты, заплетаю ровные косички и заправляю белоснежные рубашки в брючки, а сама только и думаю о том, что сейчас снова увижу Миронова.       Глаза и ладони — то единственное, что доступно взгляду из-за надетого на него костюма. Но мне и этого достаточно, чтобы кусать губы, испытывая то ли радость, то ли ужас, то ли вину перед ним, все прошедшие годы только настаивавшуюся внутри.       Но самым тяжёлым испытанием становится время дневного сна, прежде воспринимавшееся как блаженные часы отдыха, а теперь — как часы проклятия.       Осознание того, что Миронов так близко — всего лишь в противоположном конце коридора, в кабинете методиста, — никак не даёт мне покоя. Проклятые туфли летят в сторону, и я мечусь из угла в угол, поскальзываясь на линолеуме на особенно резких поворотах и чувствуя себя примитивным хомячком, не способным иначе справиться с распирающей меня изнутри энергией.       Вот бы так пересыхало во рту да дрожали мелко руки перед тем, как сделать очередную глупость, а не перед тем, как решиться на правильный поступок.       И я не то, чтобы решаюсь. Скорее отчаянно ныряю в омут с головой, внезапно сбиваясь с привычной траектории, открывая дверь и почти бегом бросаясь к Миронову с запоздалыми извинениями.       Он выходит ко мне навстречу: уже без синтетической накладной бороды, скрывавшей ставшие более жёсткими, мужественными черты лица и всё ту же тёплую улыбку. И мой взгляд скользит ниже, по надетым на нём самой обычной белой футболке и голубым джинсам, и тут же заигравшая в голове томная песня придаёт охватившему меня ступору особенное очарование.       Беда лишь в том, что очарование это существует исключительно в моей фантазии. А вот Матвей, вышедший в коридор вовсе не мне навстречу, и выбежавшая вслед за ним завхоз Марина Алексеевна — женщина предпенсионных лет и подростковой подвижности, — смотрят на меня, босую и взъерошенную, как на местную сумасшедшую.       — Сонечка, а я как раз нашла человека, который нам поможет растяжку в актовом зале на место приделать! — радостно сообщает Марина Алексеевна, кивая в сторону Миронова и заговорщически мне подмигивая.       Он и в школьные годы был высокого роста, а теперь, из-за худощавой и жилистой комплекции, кажется и вовсе может коснуться потолка вытянутой ладонью.       — Надо же, и я как раз туда собиралась! — восклицаю я с улыбкой, и это бы сошло за отличную возможность выкрутиться из неудобной ситуации, если бы вход в актовый зал не остался за моей спиной.       К сожалению, Марина Алексеевна отправляется туда вместе с нами, уже через пару минут забываясь и принимаясь раздавать указания Миронову привычным ей требовательным и жёстким тоном. А мне остаётся только снова шататься из угла в угол, на этот раз параллельно изображая бурную деятельность: поднимая с пола ошмётки мишуры и дождика, стирая с клавиш фортепиано несуществующие пылинки и поправляя стулья, чтобы те стояли идеально ровными рядами.       — А старая версия мне нравилась больше, — шутливо замечает Матвей, когда его стараниями на стене появляется наконец обычное «С Новым Годом!». И я смотрю на него вполоборота, набираю полную грудь воздуха, но так и отворачиваюсь, не найдя, что на это сказать.       Для меня последние несколько лет действительно стали настоящим таким… «г». Моего брата, работавшего в ГИБДД, застрелили прямо на дороге после того, как он остановил одну из машин по просьбе моего жениха. Простить это я так и не смогла, в тот же день разорвав отношения между нами, отменив назначенную на следующий месяц свадьбу и наотрез отказавшись даже выслушать все его оправдания.       А потом, остыв и отчаявшись, наивно повелась на данную им при расставании клятву ждать меня вечно. Только выяснилось, что мужское «вечно» длится меньше полутора лет, и в купленной когда-то для нас квартире он жил уже с другой девушкой.       Первую неделю я чувствовала себя преданной, униженной и оскорблённой. Вторую — то и дело плакала от обиды. В третью и вовсе была вне себя от ярости, безжалостно уничтожая всё, что могло бы напомнить мне о нём.       А спустя месяц я нашла в себе силы позвонить ему, нормально поговорить и искренне пожелать счастья. Ведь в моём внезапном желании вернуться не было ни прежних чувств, ни столь необходимого для него прощения, ни истинной веры в то, что у нас могло бы что-то получиться. Просто, чуть не захлебнувшись одиночеством, так сильно захотелось вновь ощутить человеческое тепло.       — Всё же перекрасилась? — спрашивает незаметно подкравшийся близко ко мне Матвей, скептически разглядывая собранные в небрежный хвост, длинные белоснежные волосы.       Голос у него такой красивый. Вроде и не изменился совсем, но в моих воспоминаниях он хранился безжизненными плоскими звуками, а сейчас приобретает прежние объём и глубину, раскрывается и завораживает мягкими бархатистыми интонациями.       У меня и мыслей не возникает о том, чтобы вернуть то хрупкое и беспощадно растоптанное, что было между нами. Но сердце всё равно ёкает, ведь спустя столько лет он до сих пор помнит лишь однажды, полушёпотом и смущённо озвученное мной — озвученное лишь ему одному — желание избавиться от ненавистного рыжего.       — Давно. Сразу же после… школы, — неуверенно бормочу я, так и не осмелившись честно признаться, что произошло это сразу после нашей ссоры.       Мы стоим рядом, плечом к плечу, демонстративно поправляем и без того отлично держащиеся на ёлке блестящие шарики. И мне приходится прикусить нижнюю губу, чтобы не пшикнуть от смеха от того, как глупо это наверняка выглядит со стороны:двое взрослых людей ищут любые предлоги, чтобы скрыть простое желание поговорить друг с другом.       А потом становится уже не смешно — потому что я тоже ищу любые нелепые предлоги, чтобы не делать то, что должна.       — Матвей… — зову тихонько, искоса наблюдая за тем, как сразу напрягается его лицо, теряя беззаботность лёгкой улыбки. — Прости меня. За то, что я тогда… за тот мой ответ.       Не знаю, какой именно реакции я ожидала от него. В моём не по-королевски тесном внутреннем мире то событие оставило неизгладимый след, сравнимый с огромной зияющей дырой в несущей стене, напоминающей о себе угрожающим треском с каждым новым получаемым от жизни ударом.       Именно благодаря страху снова натворить что-нибудь подобное — с собой или близкими людьми, — мне удалось научиться ставить чужие интересы наравне со своими, идти на компромиссы и задумываться о том, какие последствия могут быть у моих слов и поступков. Задумываться хотя бы постфактум, раз уж гордость и спесь неизменно властвовали надо мной в любой спорной ситуации.       И теперь, спустя столько лет, столько тяжёлых лет с оглядкой на прошлое, я в растерянности наблюдаю за тем, как он равнодушно пожимает плечами и бросает в ответ небрежное:       — Да ладно уж…       Вот и наступает время для выхода на бис тех самых гордости и спеси, ударом тока приводящих меня в боевую готовность: выпрямляется осанка, поднимается вверх подбородок, скрещиваются на груди руки, украшая чёрную ткань платья россыпью слетевших с новогодних шаров блёсток.       — А ты получил моё письмо?       — Получил, — кивает Миронов не раздумывая, отнимая у меня бережно и трусливо хранимую надежду, что оно попросту до него не дошло.       — В таком случае ты мог бы и ответить на него!       — Нет! — огрызается он злобно, с кривой усмешкой, исподтишка возвращая мне удар моим же оружием. И наконец разворачивается так, что мы с ним оказываемся лицом к лицу, и тоже скрещивает руки на груди, раздражённо восклицая: — Знаешь, Сонь, впервые оказавшись вдали от дома не в самой дружелюбной и уютной обстановке после краха заветной мечты я, наверное, ожидал от письма бросившей меня девушки нечто иное, чем унизительное «как ты там поживаешь?».       Меня бросает в жар, и на обычно бледном лице начинают проступать уродливые розовые пятнышки — словно тело клеймит само себя позором.       — Я тебя не бросала! — цепляюсь я за то единственное, что позволяет не провалиться от стыда на этом самом месте.       — Ах, так твой отказ ждать меня из армии должен был как-то непринуждённо сочетаться с продолжением наших отношений?       — Да мы даже не встречались!       — Да как это не встречались?! — рявкает взбешённый Матвей и боковым зрением я замечаю, как прежде тактично притихшая Марина Алексеевна спешно выскальзывает из зала и бесшумно прикрывает за собой дверь.       — А ты, Миронов, хоть раз мне это предлагал?       — Чего?! — переспрашивает он тихо, опешив то ли от моих слов, то ли от моих слёз, вырвавшихся на волю вместе со старой обидой. Хлопает глазами, осторожно уточняя: — Серьёзно?! То есть всё то, что было между нами, без прямого предложения встречаться вроде как… не считается? Понарошку?       — А мне откуда было знать? Ты мог бы как-то более… конкретно выражать свои намерения!       — Ты, Островская… — он делает паузу, разъярённо выдыхает и прикрывает на мгновение глаза, чтобы продолжить спокойным, колюче-холодным тоном: — И правда хренова избалованная принцесса.       Спустя минуту я остаюсь в актовом зале уже одна: беззвучно глотающая солёные слёзы среди праздничного блеска и с прилипшим к колготкам отрывком мишуры. А спустя пятнадцать минут, проревевшись от души, уже плетусь в медпункт за лейкопластырем для стёртого мизинца, шлёпая по холодному полу практически босыми ногами и до сих пор шмыгая носом.       Из окна своего кабинета мне удаётся сначала уловить момент, когда Матвей выбегает из здания сада в не застёгнутой, распахивающейся от ветра куртке, потом — когда он неторопливо возвращается, сунув ладони в карманы джинсов и подставляя лицо под щедро сыпящиеся с неба хлопья снега.       Издалека он совсем не похож на взрослого мужчину — скорее на рослого подростка с взъерошенными на макушке каштановыми волосами и заметно выделяющимся на фоне чёрной куртки белыми проводами наушников. Словно ко мне вернулся тот самый немного родной, немного непонятный, немного восхищающий Матвей Миронов, которого я могла, хотела и должна была дождаться.       Но не стала. Иронично, что сама судьба вступилась за него, заставив меня прочувствовать, каково на вкус это предательство.       И на сказанное им сейчас я даже не смогла толком обидеться. Это было больно, — потому что метко, остро, по самому уязвимому месту, — но заслуженно.       Когда-то я выбрала гордость. С ней и осталась.       Матвей заходит внутрь, но мне совсем не хочется отрывать взгляд от окна, где усиливающийся снегопад под прикрытием наброшенной на город мутно-голубой вуали крадёт у нас сразу несколько часов драгоценного дневного света. Не хочется отвлекаться и на короткий стук в дверь, обрывающий плавное течение охватившей меня меланхолии, но через силу мне всё же приходится выкрикнуть усталое «Открыто!».       — Уютно тут у тебя, — насмешливо замечает за моей спиной некто голосом Миронова, и от неожиданности я подпрыгиваю на месте и чуть не падаю со стула.       Стоит отметить, что в окно я смотрела в самой комфортной, но не самой подходящей позе для приёма внезапных гостей: стоя коленями на сиденье стула, уперевшись грудью в его спинку и слегка — или не слегка — оттопырив попу.       А некто с голосом Миронова оказался — ну кто бы мог подумать! — именно им, в пару шагов пересекшим всю комнату и опустившим на мой стол шоколадку.       Без сомнений — с орешками.       — Давай мириться, что ли, Сонька?! — от того, с каким беспечным весельем у него получается произнести это разумное предложение, мне должно бы полегчать, но получается наоборот. Словно в груди застревает камешек, увеличивающийся в размерах с каждым следующим его словом: — Глупо сейчас ругаться из-за того, что давно уже в прошлом.       Я улыбаюсь и киваю согласно, как игрушечная китайская собачка на торпеде машины, угодившей в череду ям да ухабов. Одёргиваю подол платья, не зная, куда деть мешающие руки — да и вообще не понимаю, куда деть сразу всю мешающую себя.       — Да, ты прав, конечно же, — бормочу я, гипнотизируя взглядом стул напротив, на который Матвей не спешит садиться, возвышаясь надо мной своими метр девяносто с чем-то и тем самым заставляя нервничать ещё сильнее. — Может быть, хочешь чай? У меня тут и кофе есть, но только обычный, растворимый… в пакетиках.       — Спасибо, но нет. Не хочу, — улыбается он и делает всего одно движение, самый простой шаг в сторону, в котором мне мерещится желание развернуться и уйти.       Разговор у нас всё равно не клеится. Или наоборот, клеится: слова налипают друг на друга самым нелепым и уродливым образом, напоминая первую несуразную детскую аппликацию.       Но отпускать его мне всё равно не хочется. Словно остаётся между нами ещё так много по-настоящему важного, не сказанного вслух и, вопреки всему, не оставшегося в прошлом даже спустя столько лет.       — Матвей! — оклик получается слишком резким и громким, пугает его и ставит меня в очередное неловкое положение. И, перехватывая недоумённый взгляд льдисто-серых глаз, я говорю первое, что приходит в голову: — Я рада, что ты всё же осуществил свою мечту и стал актёром.       Тело бьёт короткими разрядами тока — то ли от этой пугающей тишины, в которой воздух вибрирует подобно земле перед сходом снежной лавины, то ли от того, как он смотрит на меня, не скрывая тоски.       — А я и не стал, — улыбается он, разводя руками.       — Но ты же… я подумала, что… Извини…       — Просто так совпало, что приятель мой позавчера слёг с жутким гриппом, а запланированная мной на эту неделю поездка на море сорвалась из-за забастовки авиадиспетчеров, вот я и согласился его подменить на один день. Нельзя же лишать детей праздника.       — Но ты ведь… ты так мечтал играть!       — Мечты имеют свойство меняться.       — Сбываться, — поправляю я рефлекторно, совсем как в школьные времена, теперь уже по-настоящему развеселив его. — Обычно говорят «сбываться».       — А это, Сонь, кому как повезёт, — отзывается Матвей, расплываясь в широкой улыбке и прислоняясь бедром к краю моего стола. — Я тогда, после года в армии ещё на один год контрактником пошёл. Деньги сильно были нужны. А потом вернулся и, не особо задумываясь и толком не готовясь, пошёл поступать туда же. И поступил ведь! Только понял, что не моё это совсем и бросил после третьего курса. Сейчас работаю ведущим на радио, по совместительству занимаюсь озвучкой фильмов. И мне это правда нравится.       — А помнишь, химичка наша говорила, что люди готовы будут деньги платить, лишь бы ты замолчал?       — И точно! — смеётся он. — Она бы наверняка очень удивилась, что получилось всё наоборот. Но, знаешь, тебя я тоже никак не мог представить воспитателем.       — На самом деле я логопед, — за два года работы в профессии мне так и не удалось научиться говорить об этом с гордостью и достоинством, не понижая смущённо голос. — Тоже так совпало, что большая часть воспитателей у нас болеет, поэтому решено было провести все оставшиеся утренники в один день, а меня попросили прийти и помочь с организацией.       — Я всё равно удивлён, что ты пошла работать с детьми.       — С ними проще, чем со взрослыми, — честно отвечаю я, ощущая, как щёки начинает печь тут же выступающим румянцем. — И тут интересно. Вроде и суматошно по мелочам, но глобально ничего не меняется. Размеренная жизнь по расписанию.       — И ещё здесь очень вкусно пахнет. Сразу такая ностальгия по детству.       — Это ватрушки с повидлом, — принюхиваюсь я к доносящемуся из коридора сладковатому аромату и добавляю заговорщическим шёпотом: — Через полчаса можно заглянуть на кухню и взять себе парочку, их обычно пекут с запасом. Главное, чтобы… Подожди! А сколько сейчас времени?       Я смотрю на часы и тут же срываюсь с места, бормочу перед Матвеем какие-то скомканные и повторяющиеся друг за другом «Извини, прости, извини!», разбавленные только чертыханием в тот момент, когда приходится снова втиснуться в пыточные туфли. И уже выбегая из кабинета оглядываюсь на него, легонько посмеивающегося над моей суетливостью, и на душе вдруг становится так тепло.       По пути в нужную группу я успеваю поправить растрепавшийся хвостик, останавливаюсь перед входом, чтобы несколькими глубокими вдохами и короткими выдохами восстановить сбитое дыхание, и захожу внутрь спокойным шагом, сдержанно извиняясь и ограничиваясь расплывчатым «Были важные дела».       Не всю дурь возможно вытравить из себя, даже если хочется. И принцип «Королевы не опаздывают, а задерживаются!» вместе с привычкой «держать лицо» тоже до сих пор со мной.       Как и не по-королевски дурацкая мечтательная улыбка, появившаяся после прилетевшего мне в спину от Миронова «Ещё увидимся!».       Время проносится перед глазами яркой цветастой каруселью: снова блестящие бантики, пышные тюлевые юбочки и атласные бабочки; снова перепутанные строчки в детских стихотворениях, моя любимая новогодняя песня про снежинку и обвалившаяся с растяжки последняя «М». Только на этот раз я вместе с пятилетками кричу во весь голос «Де-душ-ка Мо-роз!» и радуюсь его появлению чуть ли не с большим энтузиазмом, чем они.       Теперь рассмотреть эмоции на его лице мне не мешают ни накладная борода, ни сдвинутая на брови шапка. И мой взгляд уже не таясь следит за ним, и вместе с опущенным за окном пологом темноты, придающей празднику ту самую особенную, торжественно-волшебную атмосферу, у меня появляется ощущение наконец свершившегося волшебства.       Это ли не чудо: случайно встретиться в многомиллионной Москве и всё же поставить между нами уверенную точку вместо прежнего мучительного, растянувшегося на годы многоточия.       А в коротком перерыве перед последним на сегодня праздником я заглядываю к Миронову в импровизированную «гримёрку» и отдаю выпрошенные у повара и завёрнутые в салфетки ватрушки.       — Это тебе! — под его выразительным взглядом теряюсь, смущаюсь, сжимаюсь и комично пячусь назад, принимаясь оправдываться: — Ты ведь сегодня без обеда… наверное… А они и правда очень вкусные! Ты просто… хотя бы попробуй. Вот.       И казавшаяся прежде отличной идея постфактум заставляет почувствовать себя последней идиоткой. Плевать, что Матвей теперь примет меня за навязчивую истеричку — ну хоть вышла-таки из амплуа избалованной принцессы, и то хорошо.       А вот то, какие эмоции я начинаю испытывать рядом с ним — плохо. Очень плохо. Ужасно!       Ведь худшее, что можно сделать, весь последний месяц убеждая себя никогда больше не связываться с бывшими, — это снова влюбиться в свою первую любовь.       Поэтому окончание последнего на сегодня утренника вызывает у меня вздох облегчения. И пусть глядя в спину выходящего из актового зала Деда Мороза я мысленно шепчу ему печальное «Прощай», а сердце ускоряет свой ход и сжимается болезненно, словно напоровшись на еловые колючки, мне наконец становится спокойно.       Предав и пережив предательство, простив и получив прощение я могу двигаться дальше. Я могу строить свою новую жизнь, избегая совершённых в старой ошибок.       Я не тороплюсь домой, выгребая из кабинета всё лишнее перед долгими праздниками, рассасывая на языке кубик подаренной мне шоколадки и запивая его приторно-сладким чаем, который готовят на ужин детям. Снова выглядываю в окно, но фонарь у ворот перегорел, и мне достаётся только очертание снегопада и собственное отражение: круглые глаза на однотонном белом полотне сливающихся по цвету кожи и волос, делающих меня похожей на призрака.       Я и существовала так же. Зависла на границе двух миров и никак не могла определиться, кто я есть. Только вот призраки цепляются за жизнь, уже умерев, а я, напротив, словно давно умерла, оставаясь при этом живой.       На первом этаже волшебно пахнет хвоёй — на пункте охраны стоит ваза с охапкой настоящих пушистых сосновых веток. И с первого же шага на улицу меня обдаёт бодрящей, слегка влажной прохладой настоящей зимы.       А ещё пробирающей насквозь, замораживающей сердце прохладой серых глаз стоящего неподалёку Матвея.       — Соня! — так некстати зовёт меня одна из воспитателей, нагоняя уже на крыльце. — Сонь, выручай! Ты можешь вместе с Петей посидеть немного? Он у нас сегодня последний остался, родители его в пробке застряли, а мы сегодня всей семьёй улетать должны, и вот прямо по минутам весь вечер расписан…       Через стеклянную дверь я замечаю привычно переступающего с ноги на ногу Петю, уже укутанного в свитер и объёмные дутые штаны, делающие его похожим на колобка. И стараюсь не коситься в ту сторону, где минуту назад видела призрак своего личного новогоднего чуда.       — Езжай, — мной движет желание тоже подарить кому-нибудь немного праздничного волшебства. Не столько этой склочной женщине, любящей распускать обо всех сплетни, сколько тому маленькому мальчику с грустными глазами. — Я всё равно не спешу.       — Вот я и подумала, раз уж ты одна… — по привычке вворачивает она и, спохватившись, тут же широко улыбается: — Спасибо, Сонечка! Ты прекрасный человек! С наступающим, и пусть всё сделанное добро обязательно к тебе вернётся!       Последнее пожелание больше напоминает проклятие: достаточно уже с меня бумерангов судьбы.       Особенно учитывая то, что воспитательница спешно уходит, а я остаюсь. До сих пор придерживаю плечом открытую дверь и кручу головой, растерянно глядя то на застывшего на улице Миронова, сверлящего меня пронзительным взглядом, то на понурого Петю, подтягивающего выше к груди сжимаемую в руках куртку.       — А как же твой жених? — первым нарушает молчание Матвей.       — Какой жених? — мой голос внезапно становится осиплым, а взгляд панически всматривается в темноту за воротами, боясь обнаружить там знакомый силуэт.       К счастью, никого лишнего не находится, — убила бы, реши Валерка заявиться так некстати, — вот только с лица Миронова так и не исчезает пугающее меня выражение бессильной ярости.       — По словам твоей мамы «очень перспективный», — ехидно протягивает он.       — Нет у меня никакого жениха!       — И не было? — уточняет настороженно, поднимаясь на одну ступеньку ближе ко мне.       — Подожди, подожди… Я не понимаю, что происходит! — голос подводит меня, и вместо предполагаемой злости в нём появляется отчаяние, похрустывающее проминающимся на ступеньках свежим снегом. — Что ты вообще здесь делаешь?       — Тебя жду, — эти слова даются ему так просто, так легко, в то время как у меня от них всё внутри переворачивается, сжимается, взлетает и срывается, устраивая настоящее акробатическое представление. — Хотел предложить подвезти тебя.       — А как же мой жених?       — Так есть он или нет?! — хмурится Матвей, успевший невзначай подобраться ко мне на расстояние вытянутой руки.       — Нет его! Но если бы был, то ему бы это точно не понравилось, — в ответ на мой сарказм он только качает головой и закатывает глаза.       А потом упирается ладонью в дверь чуть выше моего плеча, вроде бы просто помогая придерживать её распахнутой настежь, но при этом ставя нас в слишком близкое и двусмысленное со стороны положение. И очередную глупую шутку про жениха вышибает из моей головы запах его туалетной воды, случайно пойманный с взволнованно-глубоким вдохом.       — Странная ты, Сонька, — в его интонации мне слышится что-то настолько личное, обжигающе-откровенное, что тяжело становится держаться на резко подгибающихся ногах. И хорошо, что он теперь придерживает дверь, ведь у меня силы остались только дышать — размеренно, будто ничего не происходит, — и хлопать глазами.       — Ты, знаешь ли, тоже, — из вредности мне хочется ещё и язык ему показать, но именно тогда я вспоминаю про бедного ребёнка, терпеливо дожидающегося, когда же взрослые наиграются в свои странные игры. — Спасибо за предложение, но я уже пообещала дождаться вместе с Петей его родителей.       — А я составлю вам компанию, — пожимает плечами Матвей, словно не уловив моей слабой попытки распрощаться с ним, и галантным жестом предлагает мне зайти обратно в здание.       Под его включённым на максимум очарованием Петя сначала теряется, втягивая голову в плечи и стесняясь произнести даже собственное имя, зато потом начинает тарахтеть так, что мне остаётся только выхватывать смутно знакомые названия трансформеров и супергероев, пытаясь запомнить их для наших будущих занятий.       Моё участие постепенно сводится лишь к паре вставленных в их «настоящие мужские разговоры» фраз и к тому, чтобы осторожно вытянуть из рук увлечённого общением Пети куртку, уже елозящую рукавами по полу, перепачканному грязными лужицами подтаявшего снега.       Выключают свет в коридорах последние уходящие домой воспитатели, и Марина Алексеевна, проходя мимо нашей странной троицы, неуклюже и смешно подмигивает — только непонятно, мне или Матвею. И стоит ей выйти за ворота, как охранник тут же прибавляет звук своего радиоприёмника, заглушая ретро-песнями брошенное в сердцах «Кошёлка старая», и выносит нам несколько мандаринов с добродушным «Эх, молодёжь!».       Так мы и сидим втроём, еле помещаясь на короткой скамейке, но всё равно покачиваясь в такт «А снег кружится…», и с помощью считалочек делим сочные и кислые дольки мандарина, настоящим чудом — наглым жульничеством Миронова, — достающиеся исключительно нам с Петей.       Его мама добирается до сада только спустя час, поэтому у меня хватает времени сопоставить факты и тщательно обдумать всю полученную за день информацию. Даже придумать план действий и несколько действительно важных вопросов к Матвею, которые, стоит нам остаться вдвоём, волшебным образом превращаются в салатик Оливье из мелко покрошенных и перемешанных в моей голове мыслей.       — Ты мухлевал с мандаринами! — возмущаюсь я, в состоянии праведного гнева чувствуя себя более уверенно, чем в трепетном ожидании любых его слов.       — Сегодня я за Деда Мороза, поэтому приношу всем радость и счастье!       — А желания ты случайно не исполняешь?       — Могу попробовать. Но для этого тебе придётся сесть ко мне на колени и прошептать желание на ушко, — самодовольно улыбается он и легонько щёлкает пальцами по кончику моего носа.       — Так просят подарки у Санты, а не у Деда Мороза.       — Вот любишь ты всё усложнять, да, Сонька? — усмехается он и, хитро прищурив глаза, поднимается на ноги: — Раз такая умная, то вставай на скамейку и пой песенку.       — Прямо здесь?       — Лучше бы, конечно, под ёлкой, — тон его голоса становится очень серьёзным, взгляд оценивающе проходится по замотанной в серебристую мишуру, лысоватой и кособокой ёлке, поставленной в холле, и губы недовольно кривятся и сжимаются в тонкую линию.       Привыкнув работать с искренними в проявлении эмоций детьми я не сразу догадываюсь, что на моих глазах сейчас разворачивается спектакль одного актёра. А Матвей бессовестно пользуется моим замешательством, выпрашивая у охранника ключи от актового зала быстрее, чем я успеваю включить режим занудства и докучливых вопросов.       Ну а спрашивать о чём-то, пока мы поднимаемся по лестнице, держась за руки — просто чтобы не упасть в темноте, — кажется уже лишним.       — Ёлочка, гори! — восклицает он тем же низким, хрипловатым баритоном, что мне уже посчастливилось слышать сегодня на утренниках, и включает гирлянду в розетку.       А я так и торчу в дверном проёме и тихо охаю от восторга, когда по неуютной, холодной синеве темноты вдруг рассыпается яркое конфетти огней. Они переливаются радугой в разбросанном по полу дождике и отражаются цветными искрами в окнах, путаются в искусственных ветках и подсвечивают самыми неожиданными оттенками усыпанные блёстками шары, и мне кажется, что я чувствую их даже на себе — разбегающимися по коже мурашками.       Один пятнистый стул Матвей торжественно ставит рядом с ёлкой и сразу же стягивает с себя куртку, отшвыривая ту в сторону прямо на пол. И я следую его примеру, по пути к стулу сбрасывая сумку, шубу и даже длинный кашемировый шарф.       — Для загадывания желания всё готово, — заключает он с радостной улыбкой, оглядываясь по сторонам.       — Ты ненормальный! — ворчу себе под нос, оставляя ему возможность тут же оспорить данное заявление. Ведь это именно я в то же самое время прыгаю на одной ноге, как цапля, стягивая с себя сапоги.       В мыслях успевает пронестись удивлённым маминым голосом: «Ты что, и правда собираешься это сделать?», пока Миронов поддерживает меня под локоть, помогая забраться на слегка покачивающийся стул, а его резкий рывок к двери — чтобы запереть нас на замок, — вызывает у меня громкий нервный смешок.       — Начинай, Сонечка Островская, — повелительно кивает он, вставая напротив и упрямо пытаясь сохранить видимость спокойствия, которое нарушают то и дело ползущие вверх уголки его губ.       И Сонечка Островская набирает полную грудь воздуха и вдохновенно заводит «Дед Мороз, Дед Мороз, деткам ёлочку принёс!», ужасно фальшивя и стараясь придать голосу по-детски звонкое звучание.       А способности Матвея сохранять невозмутимое выражение лица хватает ровно до тех пор, пока я не начинаю крутить в воздухе ладонями, изображая те самые «фонарики». Он зажимает себе рот кулаком, давясь хохотом, и на волне ошеломительного успеха мои танцевальные па становятся более смелыми, чуть не заканчиваясь эпичным падением со стула.       В последний момент ему удаётся подскочить и обхватить меня за талию, удерживая вместе с до сих пор угрожающе пошатывающимся стулом. Так мы и замираем, испуганно вцепившись друг в друга.       — И где мой подарок? — спрашиваю тихо, облизывая вмиг пересохшие губы. Ладони у него настолько горячие, что исходящий от них жар ощущается сквозь платье и медленно распространяется по всему телу, растекается по крови, расползается до кончиков пальцев, в предвкушении громадного пожара уже скользящих вверх по его шее и касающихся колючих коротких волос на затылке.       — А ты вела себя хорошо в этом году?       Его слова тоже — горячие. Толчками пропитанного огнём воздуха бьют прямо в выемку между ключицами, вынуждая меня снова и снова задерживать дыхание, ближе и ближе придвигаться к нему, мечтая ощутить дразнящее прикосновение губ к голой коже.       — Я всегда вела себя очень плохо, — говорю откровенно, склоняя голову ниже и упираясь кончиком носа во взъерошенную макушку с ароматом миндаля. — Но обещаю, что исправлюсь и больше так не буду.       Я падаю всего несколько мгновений — пока он резко сдёргивает меня со стула и ставит на пол, отчего-то ещё крепче стискивая при этом руками. Зато взлетаю долго, очень долго, восхитительно долго, закрывая глаза и отдаваясь его поцелуям.       Столько жадности, возбуждающей жёсткости, головокружительного напора в каждом его движении — ладонями вдоль тела, губами по губам, языком внутрь рта, — что всё привычное мне благоразумие мгновенно испаряется, не выдерживая соприкосновения с раскалёнными докрасна эмоциями.       Я чувствую всё так сильно, так остро, что в какой-то момент впадаю в состояние настоящей эйфории, окончательно теряя связь с реальностью. Делаю маленький шажок вперёд, теснее в его объятия, и словно проваливаюсь под хрустящую корочку тонкого льда: слышу все окружающие звуки приглушённо, вижу все окружающие предметы мутно и размыто, и тону в собственных ощущениях.       И сердце трепещет по старой памяти — это же он, тот самый мальчишка, что целовал меня до одури под кустом сирени, а потом несколько лет бродил по моим снам, сводя с ума полными укора, ледяными как сталь глазами.       А тело плавится от восторга, отзываясь на развратные прикосновения ещё незнакомого толком, но уже такого притягательного мужчины.       — Что ты хочешь, Сонь? — я широко распахиваю глаза, но всё равно ничего не понимаю, и как привороженная снова и снова тянусь к его губам. Наше дыхание сбивается ещё сильнее, но Матвей находит силы оторваться от меня и отрывисто пробормотать: — Желание. Подарок. Ты так ничего и не попросила.       Но уже комкая в ладонях край его футболки, задевая костяшками напряжённый живот, прижимаясь бедром к впечатляющей твёрдости в паху, я даже не пытаюсь вспомнить, что хотела у него попросить — прощение? номер телефона? — и говорю первое, что приходит в голову.       — Подари мне… чудо!       — Это новая вариация «звёздочки с неба» или мне не надевать презерватив? — шутливо уточняет он и ловко распускает мои волосы, с удовольствием взлохмачивая рассыпавшиеся по спине и плечам светлые пряди.       И только последнее слово немного цепляет моё внимание, но сложить все слова-кусочки в цельную мозаику всё равно не получается очень долго. Я беспомощно смотрю на него, — хитрый прищур в глазах, ироничная улыбка, — и наконец улавливаю смысл сказанного, сразу же вспыхивая в тон красным огонькам гирлянды.       А моё смущение, кажется, распаляет его ещё сильнее. И ладони уже поглаживают бёдра, высоко задирая подол платья, и губы касаются мочки, и лукавый шёпот щекочет шею.       — Кстати, я собираюсь заняться с тобой сексом. Это достаточно конкретная формулировка, чтобы на этот раз у тебя не осталось никаких сомнений в моих намерениях? — его ехидство вышло бы более впечатляющим, если бы ставший волнующе-хриплым голос не прерывался на короткие и влажные поцелуи, разрисовывающие мою кожу.       — А я и не догадывалась, — шепчу в ответ, улыбаясь ровно до того момента, как его пальцы подцепляют резинку колготок и начинают медленно тянуть их вниз. Замираю, задерживаю дыхание и громко охаю, когда вслед за ними быстро, одним рывком трусики оказываются спущены сразу до колен.       Он тихо чертыхается, так и не сумев добраться до груди под плотно прилегающим к талии платьем, с раздражённым рыком снова задирает вверх пышную юбку и пытается скомкать и свернуть её таким образом, чтобы не падала обратно.       И проводит пальцами у меня между ног, раздвигая влажные складки и нащупывая клитор. Неторопливо, аккуратно. Совсем не так нервно, поспешно и грубо, как я сражаюсь сначала с тугой пуговицей на его джинсах, а потом — с жёстким замком ширинки.       — А раньше за исполненную песню Дед Мороз дарил конфетку, — тихонько замечаю я, и уже потянувшийся ко мне с поцелуем Матвей прыскает от смеха, в отместку сдавливая клитор пальцами и раскрытым ртом ловя мой первый стон.       — Ты сама попросила чудо, — напоминает он, — а так как мои возможности не безграничны, то я дарю тебе просто… чудесный секс со мной!       — Ладно… давай уже… сюда… свой секс… — задыхаюсь я, до последнего пытаясь совместить друг с другом учащающиеся стоны и рвущийся наружу смех. Запрокидываю голову назад, подставляя шею под тёплые мягкие губы, возмущённо вскрикиваю, получая смачный шлепок по попе, а следом ещё один — вместе с проскользнувшим по изгибу ушной раковины кончиком языка.       И двигаться приходиться почти на ощупь: стаскивать с него наконец расстёгнутые джинсы, скромно и нерешительно — в сравнении с той бравадой, что пыталась показать на словах, — поглаживать возбуждённый член пальцами через бельё, стопорясь у широкой резинки трусов и быстро перескакивая через неё на твёрдый плоский живот, литую грудь, напряжённые плечи.       Моё внезапное тактическое отступление он никак не комментирует, — лишь впивается в губы долгим, тягучим, успокаивающе-расслабляющим поцелуем и медленно погружается в меня пальцами глубже и глубже, на полную их длину.       Мне не страшно, но так странно. Неуклюже перебирать ногами, чтобы полностью снять с себя колготки, не наклоняясь при этом; не понимать, куда деть руки, пока он вскрывает вытащенный из кармана пакетик с презервативом; останавливать любопытный взгляд, то и дело срывающийся вниз, к члену, и подавлять внезапное желание в отчаянии выкрикнуть «Вообще-то я не такая!».       Просто сообразить бы ещё, какая именно «не такая». Не та, кто спит с мужчинами до — или вместо — первого свидания? Не та, кто без упрёков совести соглашается на секс пусть и в опустевшем, но всё же детском саду? Или не та, кто сейчас непростительно сильно млеет по любви, отвергнутой почти десять лет назад?       — Держись! — его шёпот вторгается в мои мысли, и руки крепко стискивают талию, чтобы в следующее мгновение рывком оторвать меня от пола. А я пищу что-то неразборчивое, рефлекторно обнимаю его ладонями за шею, заодно подцепляя пальцами ворот футболки, и наконец обхватываю ногами бёдра, промежностью соприкасаясь с прохладным и скользким латексом.       Испуганное «Да ты с ума сошёл!» останавливается где-то на полпути, забивается обратно судорожным вдохом, когда одной ладонью он подхватывает меня под ягодицы, а второй помогает себе, неторопливо проводя головкой по складкам, прежде чем войти. И я опускаю глаза вниз, завороженно наблюдая за тем, как соединяются наши тела, — сливаются воедино двумя чёрными силуэтами под рассеянным светом праздничных огней, — и с первым лёгким, неглубоким толчком сталкиваюсь с ним раскрытыми губами, сталкиваюсь с его пристальным, насмешливо-испытующим взглядом.       Это оказывается ужасно неудобно — заниматься сексом вот так, не имея под собой твёрдой опоры и вынужденно целиком отдаваясь во власть другого человека. И вместе с удовольствием от коротких, частых фрикций приходит и страх, — от того, как поспешно я доверила себя сильным, но чужим рукам.       А порывы перехватить инициативу и вернуть себе ощущение контроля над ситуацией заканчиваются плачевно: я дёргаюсь, сбивая его с уже взятого ритма, слышу протяжное шипение, случайно оцарапав ему ногтями шею, и, неуклюже взмахнув рукой, задеваю пальцами провод обмотанной вокруг ёлки гирлянды.       Дальше всё происходит быстро. Я зажмуриваюсь, чувствую дуновение прохладного ветерка, прошедшегося по голым ногам, и слышу глухой шлепок, от которого он ощутимо вздрагивает всем телом и крепче прижимает меня к себе.       Несколько следующих мгновений мы остаёмся неподвижны, замерев и притихнув. Только сердце в моей груди отчаянно колотится, и взгляд слегка приоткрытых глаз выхватывает пустоту на том месте, где только что стояла ёлка.       — Знаешь что, Сонь… — сипло шепчет Миронов, аккуратно отстраняясь и помогая мне снова встать на ноги.       — Это получилось случайно! — оправдываюсь я, с сожалением, паникой, разочарованием, обидой наблюдая за всё увеличивающимся между нами расстоянием.       Только он уверенно проходит мимо своей одежды и подбирает брошенную в углу куртку. Тут же возвращается, расстилает её на полу рядом с ёлкой и кивает мне:       — Ложись лучше, горюшко моё.       Я слушаюсь, хоть и чувствую себя так, что впору истерично хохотать сквозь слёзы. Со мной за всю жизнь столько нелепостей не происходило, сколько за один этот день, и Матвей не соврал — секс с ним и правда получается чудесным.       Чудным.       По старой привычке я ещё пытаюсь опуститься на пол грациозно, неспешно, с достоинством, но в итоге просто плюхаюсь голой попой на скользкую и шуршащую подкладку его куртки, и с обречённым стоном прикрываю лицо ладонями.       А он садится на колени и целует меня: лоб с безымянным пальцем, висок с указательным, щёку с большим и губы — языком дразняще лизнув тыльные стороны ладоней. И поглаживает, подталкивает, укладывает на спину, а сам тянется к ёлке и вытягивает из веток длинную ленту серебристой мишуры.       — Зачем это? — своим любопытством я с потрохами выдаю то, что тайком подглядывала за ним всё это время. Смущаюсь, получая в ответ широкую, по-мальчишески задорную улыбку.       — Извини, Светлячок, но так будет безопаснее для нас обоих, — отвечает он, связывая мои запястья мишурой и заводя их себе за голову.       И чёрт бы с ней, с мнимой безопасностью, но именно так мы снова оказываемся очень близко, очень тесно друг к другу. Меня придавливает тяжестью горячего мужского тела, и на этот раз уже совсем не хочется шутить, не хочется говорить, не хочется даже думать ни о чём.       Только податливо развести в стороны согнутые в коленях ноги и податься бёдрами навстречу ему, и вместо сексуального низкого стона позволить себе искренний и честный, жалобно-пронзительный всхлип внезапно сдавившей грудь нежности.       Что тогда, что сейчас, рядом с ним весь мой мир превращается в хаос, теряет спасительную и приятную предсказуемость, разгоняется до такой скорости, что меня то и дело заносит на особо крутых виражах. И это пугает — ведь я лишаюсь той размеренности, того спокойствия, на основе которых всегда выстраивала свою жизнь.       Но это же и манит. Притягивает к нему магнитом.       Он был и, как выяснилось, остаётся единственным человеком, с кем я чувствую себя другой. Более откровенной, безрассудной, честной. Более живой.       Словно лишь ему известно, как мгновенно добраться до самой моей сердцевины, не споткнувшись о выстроенные препятствия напускной патологической гордости и не провалившись в ямы тщательно скрываемой неуверенности в себе. И только перед ним мне не стыдно показаться вот такой… настоящей.       В его глазах лёд, зато в сердце пылает огонь, способный отогреть кого угодно. Даже такую ледышку, как я.       Наверное, именно поэтому мне так и не удалось его забыть. Оставить в прошлом — да, но не забыть.       А сейчас мне остаётся только наслаждаться всем, что происходит между нами. Запоминать и восхищаться, что бывает и так: страстно, опрометчиво, безумно. Пошло, но красиво. Грязно, но приятно.       Я прихватываю зубами и оттягиваю его нижнюю губу, слегка посасываю, покусываю. А в ответ он целует меня жёстко, требовательно, очень глубоко — так, что дышать становится трудно, и удовольствие от тесного соприкосновения наших языков горячей патокой стекает вниз, прогревая грудь и скапливаясь внизу живота.       Его движения быстрые и размашистые, и пальцы с силой впиваются в мои ягодицы, сминают их и приподнимают всё выше, прижимают всё теснее к нему, позволяя толчкам становиться настолько глубокими, что в конце каждого из них мы почти до боли стукаемся телами.       Мне и самой хочется почувствовать его ещё больше. Раздвинутыми ли шире ногами, выгнутой поясницей и вздёрнутыми вверх бёдрами, покрывающими шею укусами-поцелуями, его низким гортанным рычанием на мою попытку крепче сжать внутри себя член.       Я стараюсь не шуметь, но чем дольше сдерживаюсь, тем громче и отчаянней потом выкрикиваю его имя, тем протяжнее стону от удовольствия, срывая голос.       Не требуется и особенных усилий, чтобы порвать мишуру и наконец зарыться пальцами в уже влажные волосы, обхватить ладонями его голову и прижимать к себе, сходя с ума от того, как он кусает и сразу же зализывает маленький чувствительный участок кожи в изгибе между шеей и плечом.       — Сильнее, ещё, сильнее! — молю я, толком не отдавая себе отчёт, о чём именно прошу: чтобы он имел меня на самом пределе человеческих способностей, или чтобы целовал не осторожничая, даже если весь следующий месяц мне придётся прятать первые в жизни засосы.       И он выбирает сразу оба варианта, отчего меня захлёстывает дрожью, подгоняет вперёд наслаждением, обжигает ползущим по венам огнём и, наконец, согревает рассыпающимися под кожей мелкими искрами огромного взрыва.       Я смешно поджимаю пальцы на руках и ногах — после оргазма непременно чувствую в них щекочущее покалывание. И удивляюсь, вдруг встречаясь взглядом с Матвеем, только чудом не ляпнув: «А ты что, тоже всё?».       Это вечер такой. Полный разных чудес.       В его глазах так красиво отражаются огни, — переливаются в тёмной платине сапфиры и рубины, изумруды, капли янтаря, — на потолке выглядящие лишь брызгами разноцветной шипучки. Ветки упавшей ёлки упираются мне в макушку, покалывая и царапая, а у него на макушке торчат, спутавшись с волосами, обрывки серебристой мишуры.       Как же давно мне не было вот так хорошо. Не столько в расслабленном и разнеженном теле, сколько на душе, вечно метавшейся, ноющей, ищущей чего-то недостижимого.       Меня не смущает даже собственная широкая улыбка. Глупая, зато честная.       А Миронов чмокает меня в кончик носа и разваливается рядом — боковым зрением я вижу, как быстро и часто продолжает вздыматься его грудь, облепленная промокшей насквозь футболкой.       — Почему Светлячок? — спрашиваю я, отматывая свои воспоминания назад.       — У тебя волосы от гирлянды светятся. Посмотреть издалека — ну точно светлячок.       Какое-то время мы так и лежим молча, почти не соприкасаясь друг с другом. Потом Матвей нехотя поднимается и начинает одеваться, и я вслед за ним, жалобно оглядывая перепачканное в блёстках и отвратительно смятое платье и потирая зудящую шею.       Потом приходится ставить ёлку на место и собирать раскатившиеся по всему залу шарики, ползая по полу с фонариками на телефонах — по крайней мере никому из нас не приходит в голову ужасная идея включить верхний свет и окончательно разбить уже треснутое по краям ощущение происходящего волшебства.       И нам не то, что неуютно друг с другом, просто непонятно, о чём теперь говорить и как себя вести. И мне в голову всё лезут и лезут противные мысли «А дальше-то что?», от которых приходится отмахиваться и отвлекаться на какие-то скучные разговоры о наших бывших одноклассниках.       А дальше вот что: мы тщательно убираем все следы своего вторжения, одеваемся и выходим, скомкано бросая охраннику «Спасибо» через стекло и радуясь, что тот не потрудился оторвать взгляд от газеты и посмотреть на нас, до сих пор неприлично растрёпанных и раскрасневшихся. И Миронов, как и предлагал, везёт меня до дома, по пути рассказывая забавные случаи из своих прямых эфиров на радио.       Несмотря на свежевыпавший снег, добираемся мы очень быстро. Оно и понятно — настоящее чудо не может длиться долго. Оно мимолётно, почти неуловимо, но так прекрасно, что тепла от воспоминаний о нём хватит ещё на много, много лет.       — С наступающим, Светлячок, — произносит Матвей мягко и нежно, когда мы останавливаемся прямо напротив моего подъезда. — Пусть у тебя случится настоящее чудо.       — Надеюсь, ты сейчас говорил только про новую вариацию «звёздочки с неба»? — шутливо уточняю я и сразу же открываю дверцу автомобиля, не желая растягивать надолго момент нашего прощания. — С Новым Годом, Матвей!       Я выскакиваю на улицу так быстро и захлопываю за собой дверь так громко, что появляется странное ощущение дежавю. Словно я снова, как и тогда, испуганно убегаю от него, испугавшись брать ответственность за свои чувства.       Поэтому перед тем, как набрать код домофона, я останавливаюсь и вдыхаю отрезвляющий морозный воздух. Ловлю языком крупную снежинку и слушаю, как за моей спиной скрипит снег, приминаемый шинами отъезжающей машины.       И думаю, что всё случилось именно так, как должно было.       Моя история должна была закончиться на этом: долгожданное новогоднее чудо случилось, подарив мне веру в волшебство и превратности судьбы, а ещё оставив на память половину шоколадки и четыре внушительных засоса.       Но истина в том, что проведя несколько дней в состоянии ностальгической грусти, к новогодней ночи я подобралась к глобальному переосмыслению всех прежних ценностей.       И под бой курантов впервые не загадывала никакого желания. Нет, в тот раз я яростно сжимала бокал с шампанским и давала себе обещание отныне и впредь самой распоряжаться своей жизнью.       Потому что то чудо, что подбросили мне, на проверку оказалось каким-то бракованным.       И вот, в канун Рождества, шум большого семейного застолья был прерван звонком в дверь…       — Это курьер? Курьер? — кричит мама, выглядывая в коридор и пытаясь перебить сразу и стенания Ипполита, доносящиеся из гостиной, и стенания Пугачёвой, тянущиеся из кухни. — Не забудь проверить срок годности кефира, прежде чем принимать заказ!       — Хорошо, мамуль! — качаю я головой, даже не пытаясь перекричать праздничную вакханалию.       Обычно у нас дома очень тихо, спокойно и… наверное, правильнее всего сказать «скучно». Но когда собираются мамины сёстры и папины братья, привозя с собой всех случайно подвернувшихся под руку родственников, атмосфера в квартире напоминает скорее начало фильма «Один дома».       Вот и сейчас из моей комнаты вылетает перепачканный то ли в помаде, то ли в свекле Еся. Не успевает увернуться и оказывается у меня на руках, попискивая и извиваясь юркой ящеркой.       — А ну тихо! Сейчас заберём пакет и пойдём моську твою отмывать! — ворчу я, пытаясь удержать эту егозу на руках и не надорваться.       Вот только за открытой нараспашку дверью стоит вовсе не курьер. По крайней мере ни форменной куртки и шапки, ни пакета с детским кефиром при Матвее не наблюдается.       — Это… твой? — округляет он глаза, уставившись на расписное личико Еськи в обрамлении пушистых, ярко-рыжих волос.       — Мой, — киваю я, пытаясь перехватить ребёнка поудобнее, но самым удобным оказывается ребёнка отпустить. — Для тебя это проблема?       Миронов хмурится, играет желваками, покачивается с носков на пятки и обратно, но уверенно, хоть и зло, отвечает:       — Нет, не проблема.       И сказать, что мне не доставляет удовольствие наблюдать за его метаниями — значит бессовестно соврать. Именно сейчас, на расстоянии вытянутой руки от него, глядя прямо в завораживающе-красивые глаза я наконец понимаю, насколько же сильно зла.       Это первые дни после нашей встречи-расставания мне нравилось убеждать себя, что ничего такого не случилось, и ничуть мне не обидно, и ни на что я не рассчитывала.       А на самом деле-то случилось. Обидно. Рассчитывала!       — Да племянник это мой! — признаюсь я, мысленно всё же оценив выдержку Матвея, не сбежавшего сразу же, как только увидел меня с ребёнком на руках. — Елисей Иванович.       — Твою мать, Островская! — рычит он, от гнева даже покрываясь красными пятнами. — Кто так делает?!       — А кто уезжает, хотя бы ради приличия не попросив у девушки номер телефона?       — Зачем мне твой номер, если я знаю, где ты живёшь и работаешь?       — Ой, знаешь что… Вот и иди ты со своими знаниями, понятно?       — Понятно, — хмуро кивает Миронов. — Вот я и пришёл. Поговорить с тобой.       — Прочитал моё письмо, да? — задираю я подбородок и скрещиваю на груди начинающие мелко дрожать руки.       — Какое ещё письмо?       Первым моим желанием становится захлопнуть перед его носом дверь и, как будто шестым чувством поняв это, он шагает вперёд и хватается за неё ладонью.       Судя по растерянному и напряжённому выражению его лица, ни о каком письме ему и правда неизвестно. И это будет очень забавно, если обычное бумажное письмо когда-то добралось до него за две тысячи километров, а электронное на другой конец столицы — не смогло.       Но потом я вспоминаю о том, что он актёр. И снова кошусь на дверь, прикидывая свои шансы отвоевать её у Миронова, только недавно державшего меня на весу, как пушинку.       — Ты что, рабочую почту вообще не проверяешь? — своё замешательство я пытаюсь прикрыть сарказмом, но получается паршиво.       — Не в отпуске же, — пожимает он плечами и тут же вытаскивает из кармана телефон, быстро вводя пароль для разблокировки.       — Не надо!       — Читать не надо? — ехидно уточняет он, прищуриваясь и поднимая вверх руку с телефоном, до которого я попыталась дотянуться.       — Не надо. То есть надо. Читать. Но не прямо сейчас!       Я путаюсь, пугаюсь и прикусываю губу, покрываясь румянцем от одной лишь мысли о том, что мои душевные излияния он увидит прямо сейчас.       Идея написать ему ещё одно письмо пришла ко мне внезапным наитием прямо среди ночи, под шум пускаемых во дворе фейерверков. И до рассвета так и не удалось заснуть, хотя я не тратила время даже на то, чтобы подобрать нужные слова: они лились сплошным потоком, описывая все мои чувства и переживания начиная с самого первого дня, когда от звука его голоса моё сердце стало биться чаще.       Мне хотелось, чтобы он узнал, что мне было не всё равно. Чтобы понял, чем я руководствовалась в своих поступках, пусть это и не могло меня оправдать.       Хорошо, что в наш век информационных технологии найти его электронный адрес оказалось так просто — достаточно было лишь открыть первую же страницу в социальной сети.       — Вот что я принёс, — из внутреннего кармана куртки Миронов достаёт сложенный вчетверо листочек бумаги в клеточку и машет им в воздухе. — Сохранил его зачем-то. Наверное, чтобы видеть, перечитывать и беситься даже спустя столько лет. А ещё я тогда написал тебе три ответных письма, — гневное, жалобное и мстительное, — но ни одно из них так и не отправил. Но поверь, это даже к лучшему. Ни в одном из них всё равно не было ничего о том, что я на самом деле чувствовал.       — Я правда не думала, что для тебя будет это важно. Считай меня полной дурой, но мне показалось, что достаточно просто сделать первый шаг, прислать хоть что-нибудь, а там уже… всё само наладится, — мой взгляд никак не может оторваться от сжатого в его пальцах листочка, слегка выцветшего за годы, однажды сильно смятого и после тщательно расправленного, с очертаниями проступивших масляно-жёлтых пятен. — Я даже духами на письмо брызнула. Чтобы оно… пахло вкусно.       В тишине лестничной площадки особенно хорошо слышно, какой ор, гул и вой стоит в моей квартире. Но запах еды притягивает к себе, и греет спину тепло родных стен, предлагая как можно скорее закрыть дверь и спрятаться в надёжной крепости от шатающегося по подъезду сквозняка и торчащего на пороге огнедышащего дракона.       Я сжимаю ладони в кулаки, краснею от стыда, но остаюсь. Хотя бы ради того, чтобы доказать не ему, а самой себе, что научилась признавать последствия совершённых ошибок.       Только всё это время смотрящий на меня в упор Матвей склоняет голову, упираясь лбом в дверь, и начинает истерично смеяться.       — Знаешь, Сонька, ты действительно самая странная из всех, кого я когда-либо встречал.       — Ты мне об этом сказать пришёл? — огрызаюсь я, не понимая, как иначе реагировать на характеристику, столь сильно расходящуюся с обычным «Хорошая, тихая, милая девочка!».       — Не совсем. Я вообще-то пришёл тебе предложение делать, — вмиг становится он серьёзным, выпрямляется, поправляя одежду, и снова тянется во внутренний карман куртки.       — Нет! — отчаянный писк вырывается из меня сам собой, и Матвей замирает на мгновение, закатывает глаза и достаёт ещё один листочек.       — Предложение встречаться, — ехидно добавляет он, явно мстя мне за казус с Еськой. — И на этот раз я подготовился, чтобы максимально конкретно объяснить тебе свои намерения. Смотри, вот здесь есть примерный план того, как я планирую строить с тобой, козой упрямой, отношения, а вот здесь есть список пунктов, по которым твоя мама сможет и меня назвать «очень перспективным ухажёром», а тут…       Я вырываю из его рук этот чёртов листочек, случайно цепляясь взглядом за расписанные пункты: «милые сообщения со смайликами — минимум 3 р/ день», «романтичные прогулки под луной — по мере необходимости», «секс 3 р/нед + по требованию». Стараюсь не смеяться, хотя состроенная им несчастная физиономия всё равно заставляет меня улыбнуться.       Чудеса и правда существуют. Нам выдают их постоянно: шансом искупить прошлые ошибки, шансом начать жить заново, шансом обрести своё счастье.       Главное — не отказываться от этих чудес.       И я отдаю ему обратно листочек, и шагаю вперёд, прислоняя ладони к его груди, и встаю на цыпочки, скрадывая хоть пару сантиметров разницы в нашем росте, и шепчу:       — Миронов…       … я согласна!       Нет, конечно же я сказала совсем не это.       На самом деле продолжение той фразы звучало как: «Ты совсем сдурел? Пока я тут места себе не находила, ты какие-то глупые списки сочинял?!».       В тот вечер мы ещё долго ругались. Друг с другом, с курьером, принёсшим кефир с плохим сроком годности, с соседкой, решившей высказать недовольство устроенным для всего подъезда бесплатным концертом.       Нам понадобились месяцы, чтобы высказать всё наболевшее, позволить снова открыться друг другу, притереться и обтесаться характерами, подстроиться под разные графики работы, съехаться и перестать заниматься сексом в совсем неподходящих для этого местах.       Хотя… ладно, с последним у нас до сих пор есть некоторые проблемы.       И вот тогда-то я уже ответила ему «да». На самые главные вопросы.       Но это уже совсем другая история…