Паутина

Сон. Прекрасный, дивный мир, нежный и спокойный, светлый, добрый, всепрощающий, всепринимающий… сладкий, как патока, липкий, как мёд, затягивающий, как елей. Из него не хочется уходить, в нем хочется раствориться, особенно если сон прекрасен! У Даниэля давно не было прекрасных снов. Но всё же он не хотел просыпаться. Струпья на коже, гнилостный запах изо рта — когда он начал разлагаться во сне? В эту ночь, в прошлую, за месяц до нее? Он не помнил. Сны сливались в один сплошной, монотонный кошмар, но открывать глаза не хотелось. Уже не хотелось. Что у него было? Много чего. Семья, успех, любовь. В какой момент он всё потерял? И потерял ли? Карьера лишь шла в гору, семья поддерживала, любовь… что ж, на ней он поставил крест, как его поставили злые языки, которым вечно до всего есть дело, которые не желают разбираться в собственных жизнях, но точно знают, как должны жить окружающие. Когда он услышал песню Тэмина «Advice», пожалел, что в свое время не смог спеть такую же, не смог дать им отпор, но… было уже поздно. Кошмары сплели свою прочную сеть. Антидепрессанты — странная мешанина из непонятных химикатов. Врач долго объяснял, почему теперь не получается испытывать радость, почему совершенно нет сил и так хочется спрыгнуть с пятидесятого этажа, говорил про какие-то моноамины и обратный захват, но Даниэль не слушал. Этого врача порекомендовала мать, но у нее всегда был странный вкус на специалистов — она любила слушать подробности о своих заболеваниях, а Даниэлю просто хотелось услышать, что, наевшись антидепрессантов, можно будет очень много спать. Потому что во сне душа не болела. Там ее рвали на части, но никогда не унижали — только улыбались окровавленными клыками. И это было на удивление правильно. Честно. «Кошмары не лгут, мой милый маленький смертный. Все обманывают, скрывают свой уродливый гниющий фасад за идеальными масками, лицемерно улыбаются, думая, как тебя презирают, говорят ободряющие слова, за спиной перемывая кости, но знаешь, кости лучше чувствуют себя в супе, ведь с них выходит отличный навар! Кошмары не лгут. Они лишь варят твои кости, говоря, что из них выйдет превосходный бульон, настоянный на твоей агонии. И знаешь, они дадут тебе его отхлебнуть, ведь мы любим делиться не только ужасом, но и сладостью. Не хочешь ли продолжить гнить с нами, а не с ними?» Этот голос, такой сладкий, как нежнейшая амброзия, такой пугающий, как скрежет когтей по стеклу, непостижимый, чарующий, дребезжащий и мелодичный — впервые он явился в одну из ночей, перетекшую в день, а потом в вечер. Даниэль отказался вставать и в полудреме убегал от маньяков, сражался с гигантскими лозами, рвавшими кожу раскаленными шипами, пил яды некроманта… а потом услышал ее. Чарующую мелодию ночных кошмаров, сплетающую сети, отказываясь отпускать добычу, как паучиха никогда не выпустит из цепких лап раненую муху. Голос скрипел и дребезжал, тёк по воздуху нежнейшей рекой, переливался разными гранями, не создавая цельный узор, но соединяясь в нечто непередаваемо гармоничное. Что он почувствовал? Ужас. Невыразимый, пробирающий до костей страх. Но голос улыбался — чисто, приветливо, открыто, и убегать от него не хотелось, как не хотелось просыпаться сутки до этого… «Ты необычный маленький смертный. В тебе нет ненависти к моему цирку уродцев, моему ночному танцу с саблями на раскаленных углях. Ты готов резать вены реальности ради глотка ужаса, потому что мой ужас не лжет, ведь правда? Он сразу шепчет на ушко: „Эй, я тебя искалечу, и сбежать не получится, а потому просто наслаждайся!” Но все бегут. А ты наслаждаешься. Таких, как ты, мало, тех, кто не пытается спастись бессонницей или глупыми „лекарствами”. Зелья от моего мира нет, ни один маг не спасет смертных, попавших в Вечноночь… Но они пытаются сбежать, а потому неинтересны мне. Ты — интересен. Ты — прекрасная в своем уродстве бабочка. Ты гниешь заживо, но не боишься видеть гниль вокруг себя, не прячешься от нее. Так не прячь же и себя самого — прими его. Прими то, что в тебе сокрыто». Тогда он еще не знал, не понимал, не догадывался, что же в нем спрятано. Лишь раз за разом просыпался в холодном поту, чтобы повернуться на другой бок и снова заснуть на мокрой подушке, даже не взбив ее. Поворот отнимал слишком много сил, а на дискомфорт было уже наплевать. Хотелось лишь одного — спать. И не видеть глумливых комментариев в сети, фальшивых улыбок коллег, обещающих идеальные продажи, требовательных вопросов начальства о том, почему он срывает все планы… Даниэль просто хотел спать. А она звала его в свои сны. «Я — Прядильщица снов, не демон и не божество, не добро и не зло, я — Вечноночь. Истина страха и боли, оголенная, как нерв расколовшегося зуба. Я сплетаю ваши сны с реальностью, чарую, ворожу, дарую покой и беспокойство, обнажаю то, что вы прячете. Ты прятал столь многое, но в итоге начал гнить не только внутри. В сегодняшнем сне ты не был красавцем в лохмотьях, как прежде, — ты гнил. Мне понравился этот запах, ведь он куда честнее. И я дарую тебе еще больше ужаса, мой маленький смертный. Прими его. Прими в свои объятия. Видишь грязь под ногтями? Когда ты проснешься, она будет там. Не вычищай. Не уничтожай. Позволь гнить. Покажи этой блёклой реальности, насколько она ничтожна, раз не принимает тебя настоящего». Его не принимали. Хотели видеть образ, идеал, мечту, выкрикивали псевдоним, что он придумал миру на потеху, ведь настоящее имя было слишком сложно выговорить… Кому? Кому было сложно? Мать в детстве сокращала имя, которое дала сама. Никто и никогда не называл полным именем. Почему? Он знал ответ. Люди любят упрощать себе жизнь, а он подумал, что надо помогать им в этом и придумал фальшивку, блестящую, сладкую, как леденец на палочке, привезенный из-за границы, настоящая редкость! И дружный хор голосов скандировал фальшивку, не подозревая о настоящем имени, не желая его узнавать, ведь для этого пришлось бы его поискать. А люди не любят усложнять себе жизнь. И он стер из собственной жизни настоящее имя, так и не приняв псевдоним как идеальную замену. «Маленький смертный» — ему понравилось это обращение. Оно отражало то, каким видело его произносящее эти слова существо. Оно было настоящим. Грязь под ногтями стала нормой, а затем и нерасчесанные волосы, нечищеные зубы, синяки под глазами, мятая нестиранная одежда — всего за неделю. Регресс? Усилившаяся депрессия? Не-ет, он просто слушал медовый, царапающий нервы голос… и хотел стать таким же правдивым. «Смотри, ваш мир рушится, а смертным нет до этого никакого дела. Они пьют из пластиковых бутылок, выбрасывают их в океан и смеются, фотографируя дохлых рыб. Знаешь, как умирают рыбы, задыхаясь от грязи? Я покажу… Нет, ты не хочешь тонуть? Лучше гореть? Ах, какие дивные предпочтения! Ты всегда предпочитал боль удушью, ведь ты задыхаешься в реальности, а боль испытываешь только душевную, но она куда страшнее, правда? Мой мир лишь пугает, но не причиняет этой невыносимой боли. Все здесь любят тебя: маньяки любят гнать тебя, как зверя, чудища — рвать, пол — сбрасывать в пропасть, но я не подарю тебе боли душевной, мой маленький глупенький смертный. Не тебе. Нет… Ведь она тебя сломает. Если и здесь, в своем убежище ты не сможешь от нее спрятаться, то сломаешься, а я не собираюсь тебя терять. Напротив! Я сплету свой узор траурными лентами отчаяния, закую тебя в кандалы ужаса и вытащу из плена липких рамок. Люди любят „пробуждаться ото сна” во всех смыслах, а я хочу погрузить тебя в сон навек. Отдайся мечте, отдайся покою предсказуемости. Здесь тебя никто не обидит. Никто не предаст. Никто не обманет. Ведь все наши помыслы как на ладони, они прямо перед тобой! Все мои слуги хотят тебя мучить, но в них нет ни ненависти, ни презрения. Такая уж у них работа, так уж им нравятся твои крики — ах, как они сладки на вкус! Лучше слез плакальщиц, терпче гроз по весне, крепче настойки из несбывшихся надежд! Ах, как сладко ты кричишь, когда почти погибаешь… Но мы не дадим тебе умереть. Живи, живи здесь, а не там, ведь это твой мир, он всегда примет тебя, каким бы ты ни стал. С песнями о смерти, с любовью к красавице, чья кожа нежнее лунного шелка, с ненавистью к лжецам, зовущим себя фанатами и клюющими твой почти-труп едкими замечаниями. Будь собой и ни о чем не жалей. Умывайся кровью, ведь ты любишь алый. Кричи во всю глотку, ведь мы внимательно тебя слушаем. Ни один твой шепоток не останется без ответа. Я прошепчу в ответ, что мы с тобой. Прядильщица, демоны и Вечноночь. Мы с тобой, так будь и ты с нами. Навсегда…» Ах, как хотелось сказать ей «да!» Когда-то Даниэль мечтал сказать это у алтаря, держа за руку красавицу, что не вынесла мучений рядом с ним. Как он допустил попадание информации к репортерам? Жареные факты! Журналисты любят превращать чужие трагедии в театр абсурда и готовы даже продать убийцам людские жизни, лишь бы получить горячий материал! Они его получили. А фанаты получили повод почесать языками. Даниэлю особенно запомнились слова некоторых дев о том, что он принадлежит только им, а также других дев о том, что он артист, а значит, не имеет права на личную жизнь, поскольку обязан жить для фанаток. В тот день он смеялся дико, безумно, до слез, хохотал так, что сорвал горло, а после обнаружил в руках клок собственных волос. А потом были антидепрессанты, ругань начальства и слова любимой женщины, что им нужно расстаться — правда, он уже не помнил, в каком порядке, ведь всё это такие мелочи… Сложно было даже вспомнить, почему она ушла — из-за сплетен, ругани людей, их собственных скандалов, а может, он просто ей не подходил… Тогда подумалось, что он никогда никому не подходил, подходили лишь маски, что он надевал и искусно носил, создавая идеальный образ. Сменить личность так же легко, как имя, не вышло, но он старался, очень старался, а в итоге… что в итоге? Потерял себя, как то несчастное имя. Прядильщица же вытаскивала на свет всё самое страшное, давно похороненное, и принимала так, словно ничего лучше в мире нет. Разрезала гнойники души, потрошила брюхо воспоминаний и извлекала из самых темных уголков то, что он старательно уничтожал, но уничтожить не мог. Она видела его насквозь и понимала, принимала — боги, как же она его понимала, как чувствовала всё, что он пытался скрыть даже от себя самого! Они говорили сон за сном, Даниэль захлёбывался словами, а она смеялась понятным лишь ему одному шуткам, точно улавливая их смысл, и говорила то, что ему нужно было услышать, но не фальшиво — всегда искренне. Кто она, демон, древнее зло, чудовище ночи? Не важно. Ведь ему нужна была не женщина, способная обнять, а невесомый голос, который всегда был на его стороне, какими бы ужасными ни были его мысли. Она даже не требовала, чтобы он жил, взывая к совести и чувству вины, как родные, — лишь шептала, что время обязательно придет, а до этого стоит насладиться тем, что имеешь, и показывала, что у него всегда будет спасительная гавань черного мира, ведь тот принадлежал и ему. Зачем нужны любовь и друзья, когда есть повелительница твоих страхов, что дарует надежду, силы и желание жить? А он захотел жить, понемногу, капля за каплей начал мечтать о продолжении существования, просто чтобы не потерять то, что любил — музыку и ее понимание. Начал работать с утроенным энтузиазмом, каким-то чудом оставил депрессию в прошлом, наслаждался ночными диалогами, привел внешность в порядок, чтобы вновь делать фотографии, так хорошо помогающие продавать альбомы, но столь бесполезные по его собственному мнению… Лгать другим можно было без зазрения совести, но не стоило скрывать правду от себя самого, госпожа Паучиха отлично ему это показала, и он не лгал ни ей, ни себе. А тихий шепот ночь за ночью вливался в уши, отравляя разум и рождая вдохновляющие картины, днем ложившиеся на бумагу изящной вязью невообразимых нот. Даниэль писал музыку для своей госпожи, а та всегда точно понимала каждый всплеск мелодичных переливов. Он был ее маленьким глупым смертным, а она создавала его идеальный кошмар, даруя после спасения бескрайнее понимание, часто сжигая, но никогда не лишая кислорода — он был для нее идеален в своей неидеальности, прекрасен в своем уродстве, и как же страшно было это потерять! А потому спать хотелось еще сильнее… «Смотри, как ты дрожишь. Бежать по ледяной воде от надвигающейся тьмы было столь мучительно — столь сладостно, неправда ли?» Правда. Потому что замерзать и не слышать смеха, лишь шелест ветра, было куда приятнее, чем получать звонки от сталкерши, в который раз выяснившей его номер. Ее лицемерный вульгарный смех был омерзителен, будто вонь тухлой рыбы на солнце, боль же презирать не получалось. Любить тоже, равно как и страх, но получалось их понимать. Ведь раны на теле умеют заживать, на душе — никогда. И, может, стоит перестать принимать удары, начав бить в ответ?.. «Скажи, мой маленький смертный, каково это, не убегать, а преследовать? Каково это для тебя? Я вижу блеск в твоих глазах, азарт, жажду. Чувствую дрожь пальцев, они скребут по воздуху в предвкушении, хотят выплеснуть ярость, ненависть, злость — так выплескивай ее! Рви на части любого! Смотри во тьму, та отражается в тебе, ведь всегда там жила. Мы не приходим из ниоткуда, Вечноночь всегда в смертных, в самой глубине. Мой бескрайний мрачный мир, созданный из бессмертных мимолетных грез… Видеть сны — прекрасный дар божеств, но смертные очернили его, привнеся в волшебный мир свои страхи, сомнения, неверие. „Вон тот милый кролик — не опасен ли? Не откусит ли мне голову, если я его поглажу? Ведь он огромен!” „Скажите, пол шатается — это нормально? Я точно не упаду вниз, куда-нибудь в какую-нибудь пропасть?” „Всё такое сахарное и розовое, единороги еще летают… Точно что-то задумали!” Капля по капле они отравляли сны. И сны решили: почему бы не сделать страхи былью? Ах, как они кричали, падая в пропасть, оказываясь в желудке у кролика, мчась спиной по камням за пегасом, запутавшим их ноги в уздечке! Кричали, рыдали, молили о пощаде, а тьма сгущалась! Ведь они обманули ее. Так ждали, так звали, молили прийти — своим недоверием призывали из небытия, но стоило лишь ей показаться, как ее возненавидели! „Где наша сказка?!” Но вот же она! Всё как вы пожелали! Всё как вы ожидали. Что вам не понравилось? Мы лишь превратили ожидания в реальность. Но смертные столь скучны, столь скучны! Не понимают, как пряный сахар ночного ужаса делает реальность веселее, если в ней нет кошмаров. И как спасает от кошмаров реальности, разрывающих на части душу… Скажи, тебе ведь нравится Вечноночь, но ты бы не хотел дарить ее другим. Хотел бы оставить лишь для себя, я знаю. Эгоистично — но столь прекрасно! Честно. Искренне. Без фальшивого: „Я рад, что победа досталась тебе, а не мне”. Никто не был рад, но все улыбались, а ты чувствовал себя так, будто тебя облили ведром помоев. Согласись, настоящее ведро было бы куда менее болезненно. Я знаю, почему ты не любишь фальшь, мой маленький глупый смертный… Потому что устал лгать сам. Больше всего в самом себе ты ненавидишь ложь. И давно уже не хочешь перекраивать себя под чужие мечты, но режешь и шьешь, раз за разом создавая „идеальную” картинку, в которой слишком заметны швы. Разрежь их, мой очаровательный эгоист, калечащий себя ради других. Выпусти наружу свои желания. Поживи для себя. Во всех мирах…» Он резал и шил, резал и шил, но отбросил иглу, вскрыл лезвиями вены неподъёмных оков и вдохнул полной грудью. Мать говорила, что стоит увеличить дозу антидепрессантов — он послушно увеличивал, друзья советовали побольше бывать на свежем воздухе — он отрывал себя от кровати и ходил в парк, нацепив черные очки и маску, чтобы не узнали прохожие, менеджер твердил, что необходимо продолжать тренировки, чтобы поддерживать форму, и он отжимался из последних сил, падая на залитый потом пол… пока не разрезал веревки, алые джутовые веревки покорности. А потом просто спал, спал три дня, крича что есть мочи, срывая голос в кровь, топча чьи-то останки, ломая чьи-то кости, разрывая чьи-то мечты… Чьи? Он не знал. Да это было и не важно. Он просто был честен. Как те, кто мучил его ночь за ночью. А Прядильщица улыбалась своим звенящим мягким голосом, даруя покой израненной душе, залечивая раны, оставляя на коже уродливые черные рубцы, столь прекрасные и важные, нужные — узелки на память. И лицо исказили шрамы, разломы, трещины, сочащиеся тьмой, но боги, как же они были прекрасны! Идеальны. Как тот желтый глаз, что ему даровали взамен вырванного очередным чудовищем. Черный белок, драконья желтая радужка — Даниэль всегда мечтал о таких глазах, но Прядильщица сказала, что пока он заслужил лишь один, и лишь от него зависит, получит ли второй. И он обязательно постарается его получить! Ведь боль от удаления старых глаз куда менее значительна, чем восторг от обладания идеальным драконьим зрением, позволяющим видеть даже в темноте! Как он жалел, что этот глаз остаётся во снах… Но если глаз в реальность не пронести, себя — вполне можно! Он ведь может жить для себя. Может. Смеяться над глупой шуткой размалеванной красотки, что не прочла в жизни и двух книг, но благодаря деньгам отца купила выступление красавчика-айдола? Легко! Если потрошишь ее в мыслях, накручивая кишки на вон тот забавный позолоченный канделябр. Или он был золотым? Да неважно, куда важнее, как ее голосок сорвался бы на хрип! Отчитывать костюмеров за несоответствие нарядов ожиданиям и требовать переделать работу, чтобы всё было идеально, так, как во снах, а не спускать всё на тормозах, как прежде? Без проблем! Ведь по ночам в голову приходили столь прекрасные, необычные образы! Послать куда подальше боссов, полностью уйдя в свободное плаванье и став хозяином самому себе? Элементарно! Ведь как бы трудно ни было, ночью он заснет и сумеет выплакать все обиды, выкричать всю ненависть, выплеснуть всю злость. Гнать каких-то людей, смеясь им вслед, так просто, надо лишь увидеть их — их слабости, уязвимости. И бить, бить, бить мимо них. Не хочет тонуть? Сожги! Не хочет падать? Режь! Боится клоунов? Отправь во тьму без пола и потолка! Фантазируй, изобретай, смейся! И Даниэль смеялся, точно зная, что его смех не проклинает добычу, ведь смеялись не над ней, не над ее слабостями, а потому что было смешно… А потом он ударил друга. Выпил лишнего, слово за слово, картины из снов наложились на реальность, а друг солгал. Даниэль просто не хотел, чтобы ему лгали… и ударил так сильно, что мог бы убить. А потом долгие ночи без сна, паника, одиночество, желание снова услышать такой родной, чарующий, манящий голос, и навязчиво жужжащий в висках вопрос: «Кого она из меня сделала?» Но Прядильщица лишь сплела из траурных лент твоей души ясное полотно, вывела узор, что ты так старательно прятал, в чем же она виновата?.. В том, что дарила тебе вдохновение для нового витка творчества? Смелость для принятия сложных решений? Отдушину, позволявшую выплеснуть весь негатив? Ты приходил в ее мир и испражнялся в него своей тьмой, а теперь винишь в том, что она разбудила тебя-настоящего?! «Ничтожество!» Кто это сказал? Чей это был голос? Хорошо знакомый, красивый, поставленный, мягкий, чересчур родной… Кто это сказал? И почему в комнате вдруг стало так темно?.. Даниэль убегал. Сон словно просочился в жизнь, преследуя его и днем. Раз за разом в толпе мелькал мужчина в капюшоне, всегда чуть ближе, чем прежде, всегда чуть опаснее, страшнее, непонятнее… А может, слишком понятно? Кто это, зачем, почему? Прядильщица, отпусти! «Но не ты ли шептал ей, что лишь она тебя понимает? А теперь пытаешься сбежать, как все те, кого она презирала?» Вжаться в подушку, спрятаться под одеялом и дрожать. Пот липкими струйками стекал по спине, зубы клацали, словно от мороза, а по венам разливался нестерпимый жар. Ах, сейчас бы сгореть на ее костре! Забыть обо всем, не боясь, лишь мечтая, чтобы боль прошла, а затем осознать, что боли больше нет, есть лишь тот вкрадчивый, понимающий, пробирающий до костей голос… Но кто-то стоял за плотным пологом одеяла и едва слышно дышал в такт биению сердца. Почему оно всё еще билось? Даниэля спасли от петли не антидепрессанты, а сны, но он предпочел безумие бессонницы сладким кошмарам мира без правил. Просто испугался — впервые причинил боль дорогому человеку и испугался куда сильнее, чем когда его гнала свора демонических псов по костлявым лесам ночного ада. И решил убежать. Слабый, слабый, слабый! Или очнувшийся от чудовищной дремы? Но можно ли выпутаться из паутины, получится ли убежать? Да и стоит ли?.. Ведь он виновен. И перед другом, и перед госпожой Паучихой, что сплела для него идеальный кокон, колыбель, из которой могла родиться лишь уродливая бабочка, но Даниэль давно уже не хотел быть прекрасным. Он хотел быть понятым. Но оттолкнул того, кто его принял, и за это его следовало наказать, он и сам это знал. А потому дрожал еще отчаяннее, ведь чувствовал — на этот раз убежать не удастся. Кошмар не закончится сам по себе. Ночь за ночью сон урывками, полный абсолютного Ничто, затерянного в Нигде, проклятого бесконечным Никогда. Прядильщица молчала, монстры не звали его поиграть, лишь кто-то стоял над кроватью, всё ближе и ближе — ночь за ночью ближе на шаг… Нельзя было спать, чтобы больше не ранить друзей! Но так хотелось. И ночи превратились в ад, шепчущий: «Ты ведь хотел умереть, так почему теперь так отчаянно борешься за жизнь и не желаешь принимать прощальный подарок?» Просто ему вернули вкус к жизни долгими разговорами, странной «терапией», неподвластной ни одному врачу. И как же не хотелось терять этот дивный дар! А еще страшнее было бы оказаться в настоящем аду с бесконечными пытками, но без ее голоса… Да что же, черт побери, он творит?! И почему? Почему опять убегает? Потому что ставить чужие жизни выше своей всё же правильно? Но почему окружающие могут причинять ему боль, а он им — нет?! Ночи превратились в борьбу с собой, монотонную, вязкую, как удушливое болото, а Даниэль ненавидел тонуть. И захлебывался липким страхом смерти, чтобы не думать в миллиардный раз, кто же из них кого предал: убийца, пославший за ним демона с ножом, или беглец, укусивший руку, что его кормила. Ночи стали проклятием, но и дни не были легче. Одиночество пустой квартиры, где кто-то был, давило, улица заставляла сердце вырываться из груди от удушливой паники. Люди в толпе — лавина биомассы, готовая сожрать, переварить и выплюнуть. Стоит лишь взорваться бомбе, и люди затопчут куда больше сородичей, чем искалечит заряд. Толпа всегда пугала его, но не так, как сейчас, ведь прежде была постоянным привычным фоном, который можно было игнорировать, теперь же он пил яд паники крошечными глотками, всматриваясь в чужие лица и ища там одно — черное лицо под непроглядным капюшоном. Ласковую руку с ножом. Губы, что больше не улыбнутся… «Ты меня оставила. Или я тебя оставил?» — он задавал этот вопрос так часто, что сбился бы со счета на миллионе. Но ответа не было. Это она его предала или он ее? Она его подставила, превратив в чудовище, или он оставил ее одну, променяв на реальный мир со скучающими клоунами и блёклой мишурой? Кто кого обманул? И были ли лжецы?.. «Ты недостоин ее улыбки. И ты это знаешь». Он знал. Голос был прав, и Даниэль, трясясь под одеялом столь любимого ныне красного цвета, роняя на мятые простыни холодный пот, уже не знал, чего хочет больше — спастись или погибнуть. Может, нож — это неплохое решение? Может, если ночь наконец станет вечной, тени его простят?.. Липкая слюна по горлу, вязкая, грубая, обжигающая. Мурашки по коже, дрожь ресниц. Сколько еще он выдержит? Работа остановилась, хотя раньше прекращалась всего на месяц, во время депрессии, когда было совсем плохо, но даже тогда у него были идеи для песен! Теперь остался лишь страх. Уродливый, монотонный, омерзительно серый — совсем непохожий на ужасы бесконечных лабиринтов кошмара. Вот бы вернуть всё назад!.. Судороги в пальцах, сведенные икры, закатившиеся глаза. Тихий стон. — Спаси меня… Так страшно, так страшно… А ведь хочется снова вдохнуть полной грудью, забыть почистить зубы и пойти непричесанным в магазин за колой, посмеяться над пошлой шуткой непопулярного комика, раскрасить детскую раскраску жуткими цветами, превращая Белоснежку в вампира, смешать спагетти с консервированными ананасами, попробовать и подавиться от смеха, а потом выбросить их в помойку и рассказывать голосу, не имеющему тела, как весело пробовать неизведанное, после чего прижигать кого-то каленым железом, поскольку голос решил подарить еще щепотку новых ощущений… — Спаси меня. Молиться он не привык, но хотелось закрыть глаза и шептать, словно мантру, одно-единственное имя. А впрочем, нет, по имени он ее никогда не называл. Лишь «госпожой Паучихой». Стать мухой в ее плену снова — так сладостно, так горько, так прекрасно! Недостижимо… Или, может?.. Тьма давила, наступала, рвала дыхание на сочащиеся гноем лоскуты. Он мог бы кричать, но зачем? В этом мире его никогда никто не слышал. Лишь делали вид, таскали к психологам, давали бесполезные советы, но ни разу не пошли на пробежку вместе и не попытались просто побыть рядом, молча сидя в вязкой тишине промозглого вечера, слушая шум дождя за окном. Он гулял под дождем один, с самого детства, а потом его ругали за мокрую одежду и простуду. Он кутил на вечеринках, но никогда не играл в глупые детские игры, которые ему нравились, ведь на взрослых вечеринках надо вести себя по-взрослому. Он не говорил девушкам всё, что о них думает, даже если женщины, осквернившие собственные губы фальшивым «люблю», его предавали. Реальность была мучительно серой. Во сне он жил. — Спаси меня! Комната давила, выцарапывая глазные яблоки из черепа, а над кроватью будто нависло проклятие, и та дрожала вместе с телом, не способным издать ни звука, кроме глупых слов, которые уже никто не услышит. Ты ведь сам оставил ее! «Ты не хотел быть с ней, так о чем теперь просишь? И кого?» Кого?.. Кого он просит о милости? И о какой именно? Ах, правда… Он всего лишь мечтает быть понятым, принятым, мечтает быть настоящим, но не причинять никому зла. Лишь бы не причинять окружающим боль… Но с чего он решил, что ей нужны такие срывы в реальности? Может, стоило просто попросить об этом? Не убегать, а сказать? Вечноночь ведь всегда сжигала его, но никогда не топила! — Спаси меня, госпожа Паучиха! Молю… Резкий бросок, тяжесть, град ударов. Что-то вынырнуло из тьмы, что-то, таившееся в углу, подбиравшееся всё ближе, навалилось всем телом, вмяло в матрас, а лоскуты ткани полетели алым вихрем в белом мареве перьев. Подушка, матрас, одеяло — всё почило, но Даниэль боролся, рычал, кусал руки человека в капюшоне, отбивал нож раз за разом. Почему? Почему он еще не сдался?! Паника, паника, паника. Как же страшно умирать… «Прости меня, госпожа. Я был дурачком, ты не зря звала меня глупым. Потерял что имел, последнее пристанище, мою юдоль скорби, твое творение истинного абсурда. Хочется плакать. Навзрыд. Но ты ведь меня уже не услышишь?» Она молчала. А нож раз за разом оказывался в матрасе, совсем рядом с шеей, разрывая страх на тонкие ленты, сплетая паутину дикого узора. Дыхание сбилось, мышцы ныли, глаза горели, норовя взорваться, звон в ушах душил, перекрывая кислород. «Только бы выжить!» Но зачем? Резкий выпад, и по коже вдруг потекли багряные капли. Боль. Яркая, сочная, как спелая вишня. Ласковая. Безумная. Такая родная. Даниэль замер. Замер и нападавший. Глаза в глаза, два дыхания в одно, слабость рук — осознанная. Бороться уже не хотелось. «Так вот кто ты… А ты прав. Пожалуй, я заслужил. Ты будешь ей куда лучшим другом». Под темнотой капюшона горел огнем желтый драконий глаз, демонический, вечный, такой настоящий. А второй, карий, находил собственное отражение напротив. Канг Даниэль пытался убить самого себя — как иронично! Когда появился этот второй? И кем он был? Настоящим Даниэлем или монструозной демонической копией? Ведь во снах, превратившихся из пыток в наслаждение, он получил именно такой глаз и черные разводы на половине лица. Прядильщица сказала, что рисунок из теней куда красивее наколок и долговечнее, ведь он будет меняться вслед за телом, а Даниэль тогда подумал, что столь изящное клеймо поставить могла только его госпожа Паучиха. Улыбка. Сдавленный хрип. Нож скользнул по шее, расчерчивая кожу багрянцем. Та раскрылась, будто бутон одинокой розы, уронила слезу и замерла. Нож исчез. От краев раны тянулись длинные черные нити. «Мой глупый маленький смертный…» Даниэль замер. Двойник задрожал, будто дымка, стал истончаться, блёкнуть, теряться во мгле ночи, обращаясь в черный туман. И туман просачивался в рану, прижигая ее раскаленным железом, проникая под кожу мучительным ядом, вонзаясь в плоть, смешиваясь с кровью, растворяясь в душе. Зашторенное окно не пропускало свет луны, но он вдруг отчетливо увидел каждую деталь, каждый штрих, каждую мелочь, вплоть до мошки, севшей на потолок. Почему?.. «Ты вернулся. Сам. Я лишь сплела для тебя уютный гамак, и ты пришел ко мне. Вновь. Но помни: я не прощаю дважды. Все однажды пугаются себя-настоящих, но воля каждого — вернуться или отвергнуть мое щедрое предложение. Ты вернулся. Ты куда решительнее большинства. Что ж, добро пожаловать! Теперь ты мой, ведь ты себя принял, как принял мой дар. Живи, твори, мечтай, а по ночам дари смертным боль. И когда срок твоей жизни подойдет к концу, окунись в мое царство с головой. Навечно». Судорожный глоток, закушенная губа, дрожь ресниц. Радость или печаль? Надежда или отчаяние? Вера или обреченность? Вечно жить в кошмаре, мучаясь и мучая других? Как можно?! Но… ему точно не придется больше причинять боль в реальной жизни? «Зависит лишь от тебя, твоих желаний, решений. Не я подтолкнула твою руку в тот день, ты сам слишком много выпил и показал окружающим то, что прятал. Это был твой выбор. Прятаться дальше и процветать или обнажить душу и сгинуть — выбор за тобой. Я поддержу любой, ведь это ты. Маленький смертный, что заставляет меня улыбаться. Такой правдивый со мной… Как ты поступаешь с остальными мне безразлично. Я лишь хочу оставлять рядом с собой тех прекрасных демонов, что смотрят на мир почти как я, столь же искренне, не боясь грязи, не гнушаясь ее, ни собственной, ни чужой. Я лишь хочу окружить себя теми, кто дышит со мной в унисон, и ты желаешь того же. Ты доказал это, позволив себя ранить, впустив мой мир в свою душу. Что ж, давай поиграем? Вечно». Как глупо — радоваться будущему в вечном аду. Как глупо — смеяться, размазывая по щекам слезы. Как глупо — медленно вставать, чтобы посмотреться в зеркало, и улыбнуться человеку с глазом демона, клейменному тьмой. Но тьма вдруг впиталась в кожу, а глаз обратился карим, смертным, простым, только невероятное зрение и жжение на щеке никуда не исчезло. Жжение от меток, вытатуированных сном. И он знал: когда-нибудь эти глаза вновь станут желтыми, на этот раз — оба. — Я просто хочу петь. Для себя. Для тебя. А еще для тех, кто понимает мои песни. Но я не хочу больше лгать в главном. В своих желаниях. «Повзрослел… Теперь ты мой милый юный смертный. Или уже наполовину бессмертный? Ах, что за занятная метаморфоза! Улыбнись мне, мой юный демон». Он улыбнулся. Из зеркала показалась кривая ухмылка, и только добрые карие глаза смотрели с нежностью куда-то вглубь себя. Он не лгал. Добрый и злой, полный ненависти и сострадания, желания помогать и рвать на части — такой настоящий! Даниэлю вдруг понравилось его отражение. Оно рассказало куда больше, чем могло бы. — Я знаю, какую песню напишу следующей. И даже знаю, какой сниму клип. «Чу́дно, чу́дно! Я увижу твое детище. Как и многое другое, ведь ты покажешь мне много чудес. Только помни — я улыбаюсь тебе, пока ты улыбаешься мне искренне». — Пожалуй, это единственное, что я не хотел бы никогда потерять… И вы всегда это знали, госпожа Паучиха. Ваши сети невероятны. Вы идеально их плетете. Надеюсь, я стану хорошим демоном… нет, надеюсь, я стану таким демоном, каким захочу, и он вам понравится. Тихий смех, внутри и снаружи, живой и потусторонний, искренний. «Добро пожаловать домой, мой милый…»