За всë когда-нибудь приходится платить свою цену

      Германия бежит в ванную, падая подле унитаза, выблëвывая весь свой не до конца переваренный ужин. Было очень плохо: голова кружилась, к горлу незамедлительно подкатил новый рвотный позыв, а на нервной почве уже давно его глаз не может найти своего спокойствия, постоянно дëргаясь из стороны в сторону.       Ему вновь кажется, что отец где-то рядом, дышит ему в затылок, вновь и вновь нападая сзади, или же просто пугая своими приспешниками в виде теней. Он слышит, как за ним из комнаты тянется знакомая фигура, плавно проходит сквозь все стены, коридоры, обходит лестницу и уже на пороге злосчастной душевой.       Он чует дуновение ветра, но Герман знает, что это чужое дыхание, такое свирепое и тяжëлое. Оно обволакивало того, не давало нормально сосредоточиться и предпринять хоть какую-то попытку бегства. На плечо опустилась холодная рука, отросшими когтями впиваясь в девственную, ничем неприкрытую кожу, оставляя красные, местами кровавые длинные отметины.       Боль была адской; плечо горело, как от костра, будто железо раскалили до такой степени, что оно просто съехало с палки, сжимая его шею, затвердевая, вновь проходясь своими острейшими отростками по венкам, хватая и начиная душить.       Дыхание сбивается на неровный ритм, ему просто перестало хватать кислорода, из-за чего в глазах полопались сосуды, расплëскивая алые капли по всему белку, оставляя бледные и розовые разводы, заставляя закрыть глаза и боле не зацикливаться на мысли о помиловании.       Мозги плавились, как то выдуманное мягчайшее и одновременно твëрдейшее железо. Ворсистый ковëр покрыл половину тела, массируя бледную щëку, увлекая в свои сладостные объятия, совсем не подозревая, что это вряд ли поможет в такой сложной ситуации.       Но, несмотря на это, Германия пытался выбраться: бил по нападавшему, попадая куда только можно, но, как бы сильно он не хотел, тот всë равно был сильнее законного владельца дома, выбивая последние частички жизни.       Какие-то силы тех бессонных ночей оставались в нëм, и он уже даже не пытался ударить противника, а просто оттолкнуть, чтобы наконец вызвать полицию и покончить с этим раз и навсегда.       Головная боль от нехватки воздуха била по нему, из-за чего Германии становилось только хуже, но тот продолжал держаться, чем вызвал смешок, утопающий в его сознании, будто под толщами воды приобретая эхо, чувствуя от этого сильную сонливость.       Он словно тонул в этом море безумия, а оно и не против – спокойно принимает соседа, обрамляя песочными руками, загребая в холодные, местами мерзкие объятия. Ледяная пресная вода била по лëгким, иногда попадая на язык, утоляя новую волну жажды, унося его в царство грëз.       Было одновременно и хорошо, и плохо; странные ощущения присутствовали в нëм. Но оттуда его вырвал новый резкий приступ боли, пришедшийся на его ногу, а точнее на сухожилия.       Пока тот был в тихом бреду, ему с хирургической точностью перерезали все пути, создавая видимость старой тряпичной куклы, которую оставили в забытом месте, откуда выхода найти было практически невозможно.       Перед глазами предстала та самая марионетка из его сновидений: ножки были выломаны и спрятаны, ручки в некоторых местах покрылись синей и бурой краской, будто свежие гематомы от рук насильника, а всë дерево в порезах.       Такое чувство, что кто-то специально часами сидел, не сводя глубоких глаз с работы и всë выводил только тому понятные узоры на бледной тоненькой кожице.       Они были с ней похожи, как две капли воды: лëгкая футболка; удобные шорты, из которых выглядывали слабенькие кульки, вместо ног; глаза, цвета серого каштана и такие же угольные волосы, что отдавали блеском даже в кромешной тьме.       Он узнал себя, но от этого легче не становилось; он точно в бреду, это было ясно по странным воспоминаниям, которые никак не клеились с его нынешней, настоящей жизнью.       Момент – вспышка – боль в глазах – и он опять сидит на белоснежных качелях, держась обеими руками за железные ручки, борясь за свои целые коленки. Его раскачивали невесомо, словно качель сама устала от одного положения и решила помочь мальчику в выполнении такой непосильной задачи.       За спиной его добро смеялись бархатистым шëлком, всë толкая мальчика в бездну на произвол судьбы, но вновь возвращая обратно, неожиданно подхватывая мальца на руки, обнимая того и целуя в лобик.       Неужели он и вправду здесь? Старый дом, площадка и лицо отца – реальны?       Нет.       Он не помнил этой местности, да и Рейха, что был в отличном настроении и смотрел на Германию без брезгливости и высокомерия. Это выдумки, враки. И как только тот понял, что всë это нереально, отец будто рассыпался на мелкие кусочки, а всë пространство окутала страшная буря, несясь сильным торнадо на него. Упав на спину, ФРГ замер, не в силах пошевелиться.       Кто-то его удерживал, он начал брыкаться, пытаться выбраться. Посмотрев вниз, сразу попытался вытащить увязшую в какой-то чëрной смоле стопу. Вытягивая ногу, оставляя в луже ботинок, тот с ужасом обнаружил, что его держит огромная рука, впиваясь когтями в мягкую плоть, не давая и шанса убежать.       С силой пнув еë другой свободной конечностью, Германия наконец бросился в противоположную сторону, слыша своë искажëнное имя на родном языке. Слëзы сами катились по щекам, щипая того за нос и подбородок, принося дополнительный толчок к скорости, на время отрезвляя.       Преследовавший не отставал, догоняя свою жертву. Казалось, всë потеряно, он так и останется здесь гнить и страдать от неминуемого кошмара, который, как туча – навис над неизвестным городом, не хотя вовсе покидать удобное местечко.        В отличии от той картины в ванной комнате, страх не сковывал тело, а наоборот, помогал переставлять уставшие ноги, заставляя забить на сбитое дыхание и больные с детства сердце и лëгкие.       У него никогда не было хорошего, понимающего и любящего отца, который как в сказках про принцессу и принца, караулил драконом свою добычу, оберегая всеми любыми способами своë сокровище от чужих глаз. Отец давно в могиле, но он всë равно не оставляет его в покое даже будучи на том свете.       Рейху было словно скучно, будто тот хотел отомстить единственному родному человеку – своему сыну. Германия не понимал такого стремления или просто не хотел понимать, но и сейчас, будучи взрослым, он не понимал такой ненависти по отношению к себе.       Раньше, в глубоком детстве, тот пытался спросить своего отца, но тот лишь затыкал его, либо повышал голос, иногда избивая до потери сознания.       Только недавно ФРГ понял: причина не в нëм, не в его поведении, а в самом отце. Ведь, как бы младший не старался наладить контакт со старшим, тот лишь топтал все новорождённые плоды, не давая и возможности на голос в доме.       А сейчас же он хотел простого спокойствия и умиротворения. Ему не нужен контакт с Рейхом, и в ту же секунду его опять перекидывает в другое время.       Тошнота мигом испаряется, а на еë место горделиво, с важностью садятся страх, горе и просьбы о прощении его, нерадивого сына. Герман помнит тот самый день, когда "отец" пришёл домой пьяным в стельку, выбивая дверь его комнаты и за ногу скидывая с кровати подростка, вытягивая из мягких сновидений и такой же зефирной постели.       Сильная боль в голове, кровь на руках и избитое тело – поводы для того, чтобы наконец сбежать из родительского дома, как только тому стукнет восемнадцать лет.       И он сбежал. Сбежал как трус, оставив почти все вещи там, с отцом. Он даже и не сомневается, что тот просто их сжëг, все воспоминания стëр пулей в лоб, а старые порванные в клочья фото с преемником куда-то спрятал, пачкая кровью невинных душ.       Все те бессонные ночи он пытался восстановить страну, поставить на ноги своих людей.       И это благодарности того? Мотать ФРГ по тем жутким моментам из его жизни?... Чудно! Только тот забыл учесть, что Германия-то уже давно не маленький мальчик, и ему уже давно не страшно смотреть за тëмной фигурой, что как кошка, медленно крадëтся по его одеялу, готовый вцепиться в хрупкое кукольное детское горлышко.       Ему попросту противно вновь видеть ту картину криков и гадких смешков. В тот глубокий вечер только "великому" Третьему Рейху было весело.       Он царапал его молодое тело, трогал в запрещëнных местах и многое другое. Ребëнок кричал от боли и мерзости, что он испытывал у себя во рту, пока его пытались раздеть догола. Мужчина, не церемонясь, пытался успокоить его крики, унимая тошнотворными поцелуями, хотя поцелуями это вряд ли назовëшь. Скорее облизывание и кусание до крови чужих пухлых от трения губ.       Маленький ФРГ пытался вырваться из всего этого кошмара, не веря, что это действительно может оказаться правдой. Его просто использовали в целях развлечения и удовлетворения, не боле.       На утро отец ничего не помнил, как всегда позвал сына к столу. А тот просто молча закрылся в себе, заперся внутри и выкинул серебряный ключ куда-то далеко-далеко, не в силах после его отыскать и наконец выбраться из хрустального замка бесчувственности.       На груди и ниже находились жуткие гематомы разной степени боли, размера, формы и цвета. Они до сей поры болели. Бурые, красные, фиолетовые, синие, алые пятнышки сильно зудели, из-за чего тот расчëсывал их до кровавых царапин, вновь и вновь чувствуя новую боль в области сердца и горла, как вчера.       Он сорвал голос, поэтому в течение недели полторы он не мог по-нормальному разговаривать, хрипя на каждой согласной и гласной. Но он вырос. Он вырос из тех страшных лет, с тех детских ужасов, над которыми так усердно трудился его "любимый" папочка.       Лëжа на ковре в ванной, он видел мокрые пятна вокруг да около перед глазами, всë пытаясь вдохнуть воздуха, не представляя, что ещë чуть-чуть, и они обязательно встретятся на том свете вместе с погибшим папой.       А может и нет. Может, он всë-таки смог искупить свою вину за своë удачное покушение на Рейха. Что ж. Раз так надеется – пусть дерзает. Зато теперь они в расчëте. Отец отомстил за свою смерть его парочкой сломанных рëбер и разорванными кукольными лëгкими...       «Квиты» – было вырезано на лопатках свежего трупа.