Emptiness.

Однажды утром, около десяти, Чуя осознал, что не способен любить никого, кроме себя. Утром, когда подле него на теплой кровати тлела лишь холодная пустота. И пару лет назад еë можно было назвать привычной. Но сейчас, вместе с нещадной болью, в голову врезались сожаления. Они, словно лезвия, рассекали воспоминания о счастливых деньках, проведенных с ним. С тем ним, которому он доверился. С которым встречал рассвет и провожал закат, день за днём влюбляясь всё больше. Ощупав напоследок мятую простынь, которая запечатлела остатки его тепла, пару раз почесав ногтями старые порезы, дабы поверить в реальность происходящего, Накахара вдруг окончательно всё понял. Бросили. Его бросили. Он ушёл, не оставив ничего, кроме старой пачки сигарет. Ни записки, ни сообщения, и номер из контактов удалён. Чуя, конечно, помнил его наизусть, но есть ли в этом хоть какой-то смысл? А был ли он в их отношениях изначально? Если финал известен наперёд, то исчезает смысл читать книгу. К чему приведёт тот или иной путь? И почему все дороги всегда сплетаются в одну, что гордо именуется «расставанием»? Как долго он искал ответ, бродя в мучительных сомнениях, но ему так и не удалось узреть правду. И жил всё это время в сладкой лжи, упиваясь блаженными поцелуями. Пришло время расплаты — Чуя снова остался один. Лишь в компании бутылки Шато Петрюс с солоноватым от слёз вкусом Накахара встретит своё горе. А он? Снова он. Дазай. Ему ведь всегда было плевать. А слова эти — лишь обложка для наивного разочарования. Для наивного Чуи. И ему было известно, что скрывается под прелестной обёрткой, так почему он снова пытал своё счастье? Томил его в красивом вранье, старательно украшенном цветной посыпкой. Я тебя люблю, говорил Дазай, хитро сверкая коньячными глазами. Безрассудство, полное безумие, сумасшествие — и это вся любовь. Погладив себя по пламенным волосам, как делал Осаму каждое утро, Чуя поднялся с ненавистной кровати. На ватных ногах побрел к маленькому старому столику, где заманчиво лежала пачка сигарет. Забавно. Дазай знал, что Накахара захочет курить, как только поймёт. Парень отворил балконную дверцу с противным скрипом. С улицы тут же повеяло промозглым осенним ветром, что обволакивал тело и вынуждал мурашки бегать по хребту. Осень. Её он запомнит навсегда. Как и ту, когда всё только началось. Чуя возненавидит её так же, как и полюбил, только ненависть он встретит в одиночестве. Ветер унесёт воспоминания, сжалившись над несчастным, или парень будет тонуть в муках, пока они не поглотят рассудок? Но это и неважно — всё закончится прямо сейчас. На старом балконе хрущевки, под вопль преданных надежд, Чуя Накахара закончит своё существование. Он решил, окончательно и бесповоротно, что смысла больше нет. А может и не было никогда. Сейчас не хочется думать вообще ни о чем. Ступни неприятно пощипывает, и ветер безжалостно хлещет по лицу, но в руках всё ещё верная пачка сигарет. Чуя невольно подносит её к лицу и вдыхает. Дорогой парфюм, коньяк и кофе — запах Дазая. Это он специально, оставил сводящий с ума шлейф, чтобы Накахара снова проронил слезу. И даже вспомнил горьковатый поцелуй, что для Чуи всегда будет самым сладким. Как он жадно целовал его, сжимая рукой рыжие пряди, а второй пробираясь под белоснежную рубашку, и Чуя всегда вздрагивал, когда ощущал на животе холодные пальцы. Потом Дазай переходил на шею, оставляя бордовые следы, шепча, что Накахара принадлежит лишь ему и угрожающе опалял нежную кожу горячим дыханием. И Чуя верил, оседая в сладостных речах возлюбленного. Глупец, что верил вечному лжецу. Ведь он оставил Чую так же, как наивных девушек под утро, после бессонной ночи в баре под мягкой шалью алкоголя. — Зачем любовь, что так красива и нежна на вид, на деле так жестока и сурова? — бормочет парень, втягивая едкий дым. Ответом служит небосвод, что хмурится под бременем дождя. И Чуя чувствует себя жалким романтиком, привыкшим чувства изливать богам. Так хочется почувствовать себя слабым, хотя бы раз в жизни и на пару минут. Не внимая осуждению, так просто закурить вторую сигарету и не скрывать дорожки горьких слёз. — Затем, что без неё душа болит, да так, что обжигаясь, ей мы верим снова, — губы расплываются в печальной улыбке. То строчки, сочинённые Дазаем. Он знал всё наперед, уж Чуя был уверен. И как его покинет, и как Накахара будет стоять над пропастью конца, так вспоминая минувшие дни. Как облик парня омрачится, и на полы его одежд осядет ржавчина пороков. Но если смерть — порок? Неужто жизнь — совершенство? Столько вопросов останется без ответов. Даже жаль как-то. — Была не была, — то ли усмехается, то ли всхлипывает Накахара, забираясь на ограждение балкона. Он опускает глаза вниз, наблюдая за людьми. С такой высоты они кажутся муравьями, что снуют туда-сюда в поисках бессмысленного. Боль заглушает страх. Он готов. Вот только слишком поздно замечает фигуру позади. — И кто из нас предатель? — доносится спокойный голос. И Чуя дергается в изумлении — фатальная ошибка. Со страшным треском срывается с предательских перил, в миг передумывая прыгать, но поздно. Слишком поздно. И время замедляется в глазах Дазая, он старается подбежать как можно ближе, а в голове одно — лишь бы успеть. Смыкает глаза и, будто на ощупь, хватается за что-то до бледноты в костяшках. Но вот за что? Успел ли он? — Так полюбить, увы, я больше не сумею.