***
— Я делаю такой ход и… — от азарта Кэйа даже высунул язык, достал у себя из сапога припрятанный козырь — тяжелую украшенную карту с Анемо архонтом, у которого на голове красовался венок из сессилий, — и положил перед противником. — Побеждаю. Хочешь, с тобой выпью, дружище? Напротив него — Сайрус и в руках его — почти полная колода расписных деревянных карт, рядом — уже пятая кружка пива, остальные четыре заботливо унес пришедший с ним молодой коллега из гильдии, которого Альберих видел впервые, когда Кэйа и половину от уже до этого выпитой половины своего вина не смог осилить по установкам «проигравший пьет». И честно, Кэйе уже просто наскучила стоящая открытая бутылка, когда она еще не пустая — ведь когда она бы закончилась, Альберих попросил бы новую. — Ты смотри, еще одна игра и… — Сайрус икнул, поднимая полную кружку пива и приглашая капитана на тост чокнуться. Кэйа протянул бутылку в ответ. — Тебе будет нечего пить. Давай, проигрыш и ты… — снова икота, как же она была противна, когда мысли ватные и нужно сформулировать предложение, которое через секунду, будучи захваченным оковами спирта, забудешь через секунду. Но собеседник, даже пьянее в разы сильнее, поймет. И так по кругу. — И ты пьешь эту, да, вот эту бутылку, залпом. Ай-да придумал! — Хватит тебе, твою искательско-приключенческую тушу не дотащат. По правде говоря, рядом огромным, широкоплечим и накаченным Сайрусом даже высокий худой Кэйа казался хлюпиком, чего уж говорить о новичке, что вступил в гильдию под командованием этого громилы, по словам самого искателя приключений, два месяца назад и приехал из Спрингвейла. Он выглядел напуганным и потерянным, таких возле штаба гильдии ошивалось большое количество, и в основном они ходили небольшими компаниями, чтобы влиться в коллектив отрядов, с которыми проведут всю жизнь, а если уж довелось расхаживать с мастером, то, считай, стал уже на ступень выше. Как этот малой, правда, до жути неуверенный. Чем-то напоминал молодого и только вошедшего на порог винокурни замерзшего и продрогшего Кэйу, укрытого с искусно вышитыми редкими позолоченными нитями узорами плащом его отца. — И я еще правду тебе должен. — Таверна закрывается через пять минут прошу освободить помещение, — раздалось из-за стойки, которая уже блестела после пяти протираний мокрой тряпкой, после того, как клиенты одним за другим оставляли на ней испачканные напитками, что перелились за края, липкую посуду. Чарльз торопливо относил бокалы и кружки в служебную комнату, где располагалась бочка с кристально чистой водой и раковина с уже скопившейся горой — мужчине приходилось все ставить на пол, — и поглядывал на часы с совой каждый раз, как выходил из дверей помещения и открывал перекладку, ведущую за рабочее место. Кэйа не стал мучать бедняг — ни Чарльза, опаздывающего к семье, ни напившегося Сайруса, опирающегося, пока вставал, на стол и на хрупкое плечо коллеги, которое он сжал так, что юноше пришлось закусить губу, вместе с этим шепотом проклинавшего бармена и вместе с этим и Альбериха, что по счастливой случайности почему-то сказался именно на втором этаже: — Как зовут твоего новобранца? — Кэйа подхватил Сайруса под мышкой и закинул его руку к себе на шею, а вторую положил на плечо его товарища по несчастью, и немыми извинениями взглянув в его голубые распахнутые глаза. — О, мальчика моего, да? — Да, да, — спокойно и смиренно ответил Альберих, чтобы тот продолжал говорить и по инерции передвигал ноги по крутой лестнице вместе с ним и юным искателем приключений. — Мартин он, да! Мартин мой, я тебе когда-нибудь расскажу, как он впечатался в грязь и там сапог потерял, вот умора была! — Сайрус залился звонким смехом, пока Мартин с пылающими от стыда щеками пытался успокоить пьяного мастера, но тот его даже не слушал. — Такую правду я не просил, — честно признался Кэйа, открывая дверь на свежий воздух, и кивнул на благодарно смотрящего на него юношу. — Справишься дальше сам. — Спасибо… — промямлил Мартин и махнул на прощание рукой, а затем резко схватил не стоящего на месте Сайруса за руку — о, этому юнцу придется тяжелая тренировка: дотащить пьяного тяжелого и почти его в два раза выше мужчину в другой конец города и не позволить по пути сбежать на праздник, где точно будет еще алкоголь, а еще дети, что при виде ненормального, по их мнению, взрослого, зальются слезами или закидают бедного всем, что под руку попадется. И плакала тогда репутация и гильдии, и штаба, и всего Мондштадта на пару лет. — Еще как справлюсь! Ха, Кэйа, ты еще пожалеешь, что бросил мне вызов! И плевать, что сыграть на выпивку предложил вовсе не он. Черт, этот пьяница даже расплатиться за себя забыл. — Кажется, я сказал, что таверна закрыта, — жесткий и хриплый голос бармена сзади. Альберих обернулся и закрыл за последними посетителями тяжелую дверь таверны. — Иди к семье. — Что? — К семье иди, говорю, — повторил Кэйа и прошел за стойку, забрал в руки еще пять с недопитым одуванчиковым вином бокалов и отнес их, осторожно расположив меж пальцев, к переполненной посудой горе, с неподдельным интересом профессионально, едва касаясь каемок, выстроил ими вокруг стеклянную ограду по растерянный и непонимающий взгляд Чарльза. — Я закончу здесь, ключи оставь на вешалках для одежды. И все же, лицо бармена смягчилось после недолгих внутренних метаний между абсолютным недоверием легкомысленному и беззаботному Альбериху и пониманием, что этот самый «легкомысленный и беззаботный капитан» вовсе не характеризует себя пьянствующей жизнью в таверне, и за ее пределами у него, определенно, есть более ответственные дела, чем смочь дойти до штаба поздней ночью, когда его брат закрывал таверну. К тому же, он еще и приближенный Джинн, а ей, определенно, не доверять причин никогда не было. В какой-то степени он стал благодарен человеку, которого не переваривал и в душе терпеть не мог — раньше освободившемуся, не напившемуся и сегодня, на удивление, спокойному капитану. — Господин Дилюк зайдет через час, — и все же, решил осведомить Чарльз, снимая легкое пальто цвета его русых волос и шляпу. — Отлично. Возможно, у вас будет меньше причин думать, что я осушу погреб и сбегу, — с абсолютным спокойствием произнес Кэйа, увлеченный строительством второй охранной крепости вокруг стеклянного дворца. Ребячество, не иначе — он искусно держал бокалы за каемки и с прирожденной аристократической осторожностью и вниманием ставил каждый, внимательно просматривая его положение со всех доступных ракурсов, прикладывал пальцы к губам в задумчивом жесте и ногтями проталкивал до доступного упора, вновь смотрел и принимался за новый. А чем еще было себя занять, когда по переполненным счастливыми и свободными детьми ветра улицам гулять совсем не хотелось. Не его это праздник — когда люди так счастливо смотрят друг на друга в цветочные глаза, так спокойно подхватывают под руки и кружатся, направляемые дуновениями и опьяненными запахами не то цветов, не то дорогих людей. Его — это просиживать обтягивающие черные, что на нем всегда, штаны на деревянных скамьях душной забитой в вечерние часы таверне, освобожденный от недолгой и легкой смены в штабе, после которой он обязательно выбирал такие улочки, чтобы добраться до винного царства, по которым всегда ходило много юных девиц, что обязательно остановятся и спросят, как у их самого притягательного во всем Тейвате капитана кавалерии дела, обязательно похвастаются новой книгой или безделушкой, волнуясь дотронутся до плеча и, подмигивая, попрощаются воздушным поцелуем, держа под руку такую же желающую внимания подружку. Его — это искать внимания в чужих взглядах, выглядя настолько развратно, открыто и грязно, насколько позволяет действующий магистр, будучи усыплённым комплиментами от наивных девиц, что свято верят, что капитан обязательно одну из них подхватит на руки и закружит так легко и непринужденно, что на ногах потом устоять будет невозможно, поцелует и укроет от всего мира, дома под светом луны усыпав мягкое тело мокрыми невесомыми и после пылающими следами. Чарльз нарочито громко позвенел ключами и повесил их на вешалки рядом с выходом и попрощался два раза, потому что один Кэйа не услышал, погрузившись в свои мысли и в доработку бесполезной постройки. Как же капитану хотелось вина, но вместо этого он перемывал с трудом достроенный хрупкий дворец, напевая какую-то старую песню с родины, переделанную со сменой поколений на мондштаский лад — даже язык изменили, и теперь с грубых резких нот она перешла на мягкое звучание и стала напоминать детскую колыбельную. Когда-то Аделинда напевала ее им с Дилюком, тогда они еще спали в одной постели, не обремененные грехами и надеждами, что когда-нибудь все обязательно станет лучше. Должно стать. Тогда… тогда была такая внеземная легкость, они, окрыленные и счастливые вместе, идущие за руку через все тернии к звездам, воссоединенные в одного самого сильного и благородного, горящего сердцем и холодного на разум, восхваленного и признанного героя, в честь которого обязательно построят памятник, в честь которого за длинными столами обязательно поднимут тост и на которого будут ровняться юные рыцари и воины. Кэйа победно поднял последний бокал вверх, и тот звонко и неожиданно разбился о деревянную перекладину, на которой сушились оставленные Чарльзом полотенца. Альберих спешно прикрыл голову, и вовремя, потому что отрекошетивший осколок глубоко полоснул кожу на тыльной части ладони меж костями пальцев, и Кэйа поблагодарил, что он не задел вены, а то пришлось бы объяснять брату, что на полу делают острые осколки бокала и кровь, что от дерева оттирается достаточно тяжело. И, кажется, даже такое объяснять придется, потому что за открывшим с легкостью дверью и, наверное, удивившимся, почему она была не заперта на ключ, поздним «посетителем» послышались шаги к единственному помещению, из которого горел свет. — Как Чарльз упустил ту деталь, что ты находишься в таверне после закрытия? — Дилюк сложил руки на груди, но потом заметил деталь более важную, чем его брат в закрытой таверне — кровь, быстро стекающую и капающую на осколки. — Ох, привет, рад видеть тебя, надеюсь, ты провел этот день в спокойствии и здравии, братец, — со всех формальностей, однако не без усмешки над своим глупым положением, начал Альберих. Нужно было как-то задобрить Рангвиндра, определенно — мало того, что он остался после закрытия и, наверняка, прервал его секретные дела владельца винной индустрии, так еще и своей проклятой кровью пол запачкал. — Не расскажешь мне один маленький секрет — где тут бинты лежат? Держащий себя за руку и пальцами перекрывая кровоточащую рану, Кэйа заметил, как выражение лица Дилюка сменилось с абсолютно спокойного и привычно безразличного на обеспокоенное, как дрогнули его плечи и как он чуть отшатнулся назад, а после и вовсе скрылся за стеной. Сумка с лекарствами упала рядом с сидящим на коленях Альбериха, рядом же и на корточки присел Дилюк — как же от него веяло теплом, будто прямо сейчас он вплотную к огню грел руки и был укутан еще в три пальто, что он обычно, даже в жару, носит на себе и порой даже в таверне не снимает, всегда готовый окликнуть Чарльза и на глазах у пьяных, все равно ничего не запомнящих посетителей, выбежать на улицу через задний ход. Геройствовать. Он взял Кэйу за запястье и притянул руку к груди, жадно и с особым вниманием осматривая рану. У Альбериха провалилось сердце, пропустив, а затем с новой силой больно ударив о ребра — о, нет-нет, такого ему не надо. Не сейчас и не в такой ситуации. — Дилюк, ну чего ты, я взрослый мальчик, просто дай мне бинты, и я… — Прошу, ты можешь помолчать? — отрезал Дилюк, крепче сжав руку, чтобы капитан и не надумал быстро вызволить ее из горячей хватки. Да что это с ним? Кэйа должен быть благодарен, что родной брат, наконец, соизволил обратить на его маленькую проблему внимание, даже если дело было в том, что следы останутся запечатанными в досках. Сердце колотилось как бешеное и хотелось смеяться во все горло, нервно, а еще слезу пустить, а потом, может, и закричать и уткнуться в плечо, почувствовать запах парфюма и кожи, пота, неважно, в каком состоянии сейчас было его тело — оно же такое желанное и родное. Радуйся, Кэйа Альберих, что оно хотя бы тебя коснулось. Кэйа молчал, как испуганный мальчишка, боящийся, что дома его отругают и больше без присмотра не выпустят, и хорошо, если с ним, смотрел с вниманием на то, как шершавые после меча и тренировок руки заматывают его рану слой за слоем, а затем, вяжут неопрятный, но зато крепкий бант. Сегодня, определенно, его день, наполненный странностями и необычностями, что бальзамом ложились на истерзанную душу, так почему он сидел как вкопанный на мокром полу и боялся сдвинуться с места? Слишком сказочно, и все перекрывали простые касания его рук. Заботливых касаний его рук. — Давно ты здесь? — произнес Дилюк, собирая с пола осколки, а Кэйа так и сидел, наблюдая, как на широкую ладонь ложится разбитое им стекло. — Где-то с четырех, — монотонно и медленно себе под нос пробормотал Альберих и будто бы очнулся из транса. — Давай я сам уберу? Дилюк, ну… — Недолго, — вместо ответа на вопрос Рангвиндр загреб себе в руку оставшиеся мелкие осколки стекла и удалился. — Джинн отпустила раньше? — Раньше обычного, — Кэйа поднялся с ног, отряхнул колени и как можно быстрее, пока его сводный брат не вернулся, схватил первую попавшуюся под руку такнь и начал вытирать пол от собственной крови. Нет, все слишком не так, как должно было бы пойти — Дилюк должен был сказать, чтобы он больше не появлялся в таверне, бросить ему в руки тряпку и прямо с кровоточащей раной драить полы, и, если хоть капля упадет с его руки, он будет вытирать еще и всю таверну вместе со столами и скамьями, начистит каждую бутылку и бочку, а затем вылетит отсюда без оплаты и без прощаний. Вот, как должно быть. И он снова смирится, простит и будет топить боль в терзаниях своей души, в алкоголе и в любви к брату, веря, что ему когда-нибудь, как тогда в детстве протянут руку и подставят крепкое плечо. И, вот, когда это происходит, он отказывается. Неужели лучше вылететь с позором под надзором взбешенного брата? Он знал, дальше Чарльза этот конфуз бы не ушел, — он же должен знать, откуда и что за пятна под раковиной, — но жить он будет в памяти двух людей, один из которых запомнил бы только то, что для Кэйи вход в таверну перекрыт, а второй вспоминал бы те пылающие красные глаза, с ненавистью смотрящие на него теперь уже даже во снах и в которых он бы сгорал и сгорал. — Рад, что ты здесь сейчас, мне бы не помешала помощь, — кажется, Рангвиндр хотел закончить словом позже, каким-то в роде «профессионала» или «знатока», но то ли гордость не позволила, то ли после этих слов он бы ходил весь вечер с разалевшимися ушами — и так уже много наговорил для одного вечера. — И какая же? — Кэйа предпочел положить грязную ткань во внутренний карман куртки, а не полоскать в раковине и тратить воду, а еще не видно, что он унес из таверны, возможно, что-то нужное, хотя эти грязные и старые лоскуты ткани валялись буквально в каждом углу. Наверное, на такие случаи. — Контракт с организацией из Ли Юэ, специализирующейся на сухих винах из одного из самых старых скрещенных сортов винограда, с них — поставка, с нас — выручка, и, если обе стороны будут довольны — сроки контракта продлятся до неопределенного времени. — До того момента, пока у них бутылки не закончатся, — Кэйа потушил свечи и вышел к Дилюку, расставляющему в ряд несколько бутылок и перед каждым ставя бокалы. На каждой — старая приклеенная бумажка с от руки написанным названием, вероятно, просто образцы, по краям — многолетняя пыль от постоянного нахождения в погребах глубоко под землей. — Их предостаточно, — закончил Рангвиндр и, приглашающе махнув Кэйе рукой, опустился на скрипящую скамью. Дилюк зовет его пить вино, вместе, что может быть волшебнее? Наверное, после этого, после такой удачи и внезапно свалившегося счастья, он станет кем-то сродни Беннету. А, впрочем, все равно. Главное — наслаждение здесь и сейчас, они вместе, вдвоем, в пустой таверне и с бокалами вина, едва касающиеся друг друга коленями, обычно немногословный Дилюк, рассказывающий ему про какие-то новые вина, и он, окрыленный и опьяненный этими речами и теплом брата, с бокалом в руках не под осуждающими взглядами Кэйа Альберих. — Рассказывай, — капитан подпер рукой голову и улыбнулся, тепло и совсем не надевая масок. — Просто сделать глоток и описать ощущения, закусить булкой и продолжить. Вина здесь немного, не опьянеешь, даже если очень сильно захочешь. Блаженство. — А ты? — не без интереса спросил Кэйа — неужели Дилюк, которого сложило от одного бокала собственного же вина, будет пить вместе с ним? — Тоже попробую. Надо знать, что я даю посетителям. Как же он рискует, решив остаться опьяненным наедине с по уши влюбленным братом. И кто знает, как поведет себя сознание брата на этот раз. Хотелось спросить уверен ли он и что делать в случае его отключки, так, на всякий случай, но любовь к наблюдениям победила над разумом. Но и Дилюк же не дурак, верно? Вино одинакового цвета оставалось на дне бокалов, Рангвиндр не шутил, когда говорил, что таким количеством вина толком не напьешься. И на вкус оно было едва различимо, раз что в каких-то сортах преобладала сладость, а в каких-то — терпкость и кислинка. И вновь на губах после последних вин чувствовался металлический привкус, поэтому касался он губ языком, собирая капли, реже обычного. — А это, кажется, будет хорошо сочетаться со стейком — кислит и вяжет немного, — он передал бокал брату, тот допил остатки и покрутил его за ножку перед лицом прежде, чем поставить обратно на стол. Альберих клянется, в свете тусклой лампы, подвешенной справа от них над проходом, профиль задумчивого Дилюка с приоткрытыми пухловатыми губами и прикрытыми глазами смотрелся настолько красиво, что он готов припасть к ногам и попросить Альбедо запечатлеть этот момент на холсте. Да вот только никто из них никогда не согласится на это, и приходится мимолетно наблюдать за братцем, который уже, к тому же, был пьяным — руки, стеклянные глаза и заторможенность выдавали его. Рангвиндр, почувствовав на себе пристальный внимательный взгляд, осторожно, чтобы не завалиться назад, повернул голову на улыбающегося капитана. — Учту, — несвязно ответил Дилюк и опустил глаза в пол, понимая, как неловко и постыдно выглядит перед абсолютно трезвым братом. Рука коснулась пера в чернилах, осторожно вытащила его и, потому что лишние вязкие капли не были возвращены в чернильницу, оно оставило рядом с цифрой пять жирную кляксу. Рангвиндр раздраженно фыркнул, и Кэйе уже второй раз за день пришлось подавить в себе рвущийся наружу смешок. — Да брось, я и на утро тебе про каждое точь-в-точь, как на этой бумажке расскажу, а теперь пора отдохнуть, — Альберих плавно забрал из обмякших рук перо, с конца которого продолжали звонко капать чернила, что уже проели в тонком пергаменте дырку и теперь уже стучали о стол. Но Дилюк, нахмурившись, отобрал из рук не успевшего среагировать Кэйи перо. — Я завтра должен отправить это письмо. — Утром? — Утром. — К утру оно будет готово, и ты его отправишь, договорились? — баюкающим голосом говорил Альберих и медленно, чтобы ни в коем случае не спугнуть, все-таки забрал и положил в сапог злосчастное перо. — Прекрати, не возись со мной, Кэйа, — резко отпрянул Дилюк и закрыл лицо руками, размазывая по лбу и вискам оставшиеся на пальцах чернила. Альберих глубоко и беззвучно вздохнул и за запястья убрал руки от лица: к мокрому вспотевшему лбу приклеились выпавшие из-за ушей мелкие волосы, поверх — чернила, над бровью и немного на носу, и, в целом, Дилюк сейчас совсем не выглядел, как человек, ведущий свое серьезное дело, на котором строится свободный город. Скорее, как обычный постоялец таверны, только вот выделяло его из серой массы дорогой и официальный вид. И никакого развязного сияющего взгляда — такой же хмурый. — Мы же братья, а братья помогают друг другу, верно? Каждый вопрос Кэйи — мягкий, такой, какой бы сам Кэйа хотел услышать в моменты, когда был пьян или напуган до дрожи. Но все, что было у него — темнота и холод, исходящий не то от глаза бога, не то от ледяной души, которую никто не был в силах согреть, а если и был, то не хотел — отворачивался и уходил. Но почему-то на Дилюке это совсем не работало, а Альбериха вгоняло в растерянность и заставляло быстро думать, как еще не дать брату сбежать и уговорить всего лишь до утра поспать. — С каких пор тебя интересуют дела винной индустрии, кроме как потребление товара? — О, да не будь ты таким жестоким, мастер Дилюк, — мягкая улыбка не сползала с лица Альбериха — ему и правда было в удовольствие наблюдать за покрасневшим от алкоголя братом, в этот раз, спасибо, что не в обморочном состоянии, и еще даже говорить способный. А еще, предвкушал Кэйа, его ждет серьезный и, наконец, искренний разговор с Рангвинром, который тот, наверняка, даже не вспомнит после того, как проспится. — Я же вижу, как ты пьешь. Каждый божий день глотаешь в себя половину потребляемого всеми посетителями алкоголя, — Альберих клянется, в этих словах явно было не осуждение. Что же тогда он слышит? — Как Джинн еще не лишила тебя статуса? — Ее не волнует это. — Или не показывает этого, но ее, как действующего магистра, волнуют все ее подчиненные, как и меня мои. Альберих успокаивающими движениями водил по запястьям — касался жилок и прощупывал набухшие вены, которые очень хорошо чувствовались через нежную в этом месте кожу. Послушать и прикоснуться к брату для него было верхом удовольствия и мечтаний, они так близко, а Дилюк еще постепенно, не контролируя уставшее тело, наклоняется к нему и пристально смотрит, пока Кэйа старательно прячет глаза в сильных руках. Хочется прошептать, да так, что тот запомнил бы даже пьяным — как жаль, что его не волнует собственный брат, его оставшаяся семья и последний хоть и не по крови, но родной человек, который сходил по нему с ума ночами, что его не было в городе, те несколько лет, что он покидал винокурню и вернулся уже совсем другим — холодным, но заточенным в сердце огнем. Но он молчал, прятался, закрывался и боялся собственных действий и мыслей и даже в том положении, в котором собеседник это все не вспомнит — он буквально может сделать все, что ему угодно, а на утро делать вид, что ничего, совсем ничего не было, томить свое сердце в свойственном ему ожидании и самому себя касаться, думая, что это чужие и далекие, но такие родные руки. — И что? — только и смогло вырваться у него вместо тысяч просьб о том, чтобы он просто обнял его и запустил руки в волосы, баюкая на своем плече. И такой вопрос озадачил Дилюка сильнее, чем самого Кэйу вся эта напряженная и открывшая обе души ситуация. — Ты заставляешь меня беспокоиться. Кэйа, все это… очень тяжело. Слишком тяжело. — Конечно, я понимаю, — Альберих только сейчас понял, что его сейчас просто разорвет на тысячу осколков, и все это из-за колотящегося сердце и поледеневших рук, тяжести, от которой становилось тяжело дышать, и из-за Дилюка, будто боящегося своих слов и действий — они слишком давно не были настолько близко, а ведь раньше подержаться за руки и припасть друг к другу лбами в кустах было чем-то обычным. Каждое слово давалось Рангвиндру с особым трудом, их будто отрывали с мясом из закрытой на замки души, огражденные каменными толстыми стенами, внешний мир за которыми никогда не был слышен, и поэтому Кэйе хотелось слушать, его пустили в пустующее поле за стенами, на которых были обломки какого-то разрушенного города, раньше кипевшего жизнью. И раз в одиночку он его никогда не сможет отстроить, то хотя бы сможет услышать голоса когда-то живших в нем счастливых людей. — Мне становится легче, когда я вижу тебя здесь, и не потому что ты пьешь, а потому что ты в порядке и не решил уйти из жизни, разбившись о скалы. Кэйа с особой болью закусил разодранные губы — нет, он не позволит себе слабость. — Посмотри на меня, пожалуйста, — Дилюк резко выдернул руки и положил на щеки брату. Предательская тяжелая слеза все-таки коснулась теплых пальцев. — Прости, что мне пришлось напиться, просто чтобы поговорить с тобой, и я не врал и не говорил сарказмом о том, что рад твоему присутствию сегодня. Слишком головокружительно и из рамок вон выходящее — теперь Альберих готов был задохнуться от недостатка кислорода в легких, что за считанные секунды уменьшились до размера детского кулачка, и упасть в обморок как когда-то его брат. — Я не считал, что нахожусь на своем месте и пытался забыться если не в алкоголе и партнерах, то в битвах и в отстраненной жизни, но все это было так… бессмысленно. И о другом я думать себе запрещал, не не хотел — запрещал, держал себя в узких рамках. — А сейчас? — Кэйе так хотелось услышать больше и утонуть глубже, на дно того вулкана, что извергался в ярко-красных глазах. — А сейчас я не могу думать ни о чем другом и сгораю, смотря на тебя и боясь неправильно коснуться. — Да к черту, — врывалось у Кэйи, и он подтолкнул Рангвиндра за пальто на себя. Дилюк первым коснулся его окровавленных губ, вышибая последний воздух из легких Альбериха.***
Легкий треск старой ветки за окном, и птица, сидевшая на ней, едва успела взлететь, следующую точку приземления выбрав подоконник комнаты Кэйи. В руке лежало дорогое перо, рядом — новые чернила, и писал он характеристику вин, которые он пробовал вчера. Он еще раз представлял их вкус, проводя языком по небу, губам и зубам — каждое было по истине великолепным и стоящим, хоть и совсем не походим на те, что были привезены с винокурни. Он пощекотал кончиком пера горло внимательно наблюдавшему белому зяблику, тот в ответ довольно проурчал какую-то звучную мелодию и улетел на другую, более крепкую ветвь. Вчера вечером пришлось объяснять Джинн, почему ему срочно понадобилась комната, почему мастер Дилюк весь испачкан в чернилах и почему у него на шее алые следы, почему он толком не застегнул рубашку и почему едва держится на ногах. Джинн, приняв ответ, что они разгоряченно говорили о своих проблемах и недомолвках, предоставила им, по просьбе Кэйи, раздельные комнаты, чтобы Дилюк пришел в себя, и оставила на тумбочке немного воды и лекарств от похмелья. С утра, проснувшись в мягкой кровати в холодной комнате под яркими лучами солнца, Кэйа подумал, что вчерашний день — просто длинный сон и спал он три дня точно, потому что действующий магистр дала столько времени, чтобы их капитан кавалерии отлежался после работ по подготовке к празднику. Но окровавленный платок во внутреннем кармане куртки и привкус крови на губах заставил все-таки принять тот факт, что вчерашний день существовал в реальности. Вот только вспомнит ли о нем Дилюк?.. Тихий стук, а за ним — полная тишина. Такое привычное и сохранившееся даже после стольких лет поведение развеяли этот вопрос.