пепел под доспехами

      Юнги здесь с самого начала, но ненадолго.       Ногтями по лакированной ножке стула; губами по шее, дрожащей, пылающей, жилистой. В глазах тихие волны перед рассветом заключённые в комнате без света. До рассвета несколько минут. Да придёт с солнцем Эос. Да подарит один мужчина, себя, другому.       Личность, требует вакханалий; всё по списку и канону: Вино. Секс. Танцы. Язык огибает линии живота, лобка и соли лоснящаяся eiaculatum. Отдайся - увидишь больше. Не улыбка - оскал; не секс – война. Он вскрикивает от каждого движения мужчины под ним, царапает его плечи, превращает в кровоточащее сырое мясо собственные волшебные губы. Эти прекрасные плоды грейпфрута в середине лета. Эту итальянскую мечту. Бёдра сводит от напряжения, а внизу живота тянет сладострастное безумие вакханки в ту самую ночь плясок и песнопений в честь самого честного в своих желаниях бога. Это называется - «мучение ради удовольствия». Это называется – жить ради смерти. Можете переставить слагаемые, если хотите. Сейчас это самая не важная вещь во вселенной.       Юнги здесь с самого начала, но ненадолго.       В Тэгу снег приходит не скоро, обычно перед самым новым годом. Всё же холодно, нос мёрзнет, рёбра сводит, ботинки не греют. На улице, как всегда, всё умерло; на похоронах вой стоял... Вороны разлетелись. Юнги сумасшедшей, тяжёлой подошвой ботинок (натёртых гуталином сполна), стучит, как гром среди ясного, по ступеням, огибая лестничные пролёты. Маты рядом со стихами начёрканные маркером на стенах, сливаются в одно – в феникса искусства; умирает, как общепринятое и вспыхивает новой жизнью, как наше, сердцу милое. Юнги бежит так, будто за ним стая доберманов летят сверкая слюнявыми зубами! Он врезается вытянутыми перед собой ладонями в дверь собственной квартиры, дышит тяжело, хрипло, обливается потом, мокрые рыжие пряди выбиваются из-под шапки. Он барабанит руками по деревянной дверце с резными канделябрами... При яром желании, он мог бы её в щепки раздолбать. Пёс в метре от него, разбрасывается слюнями, лай раздаётся эхом по лестничной клетке, глаза горят бешеным пламенем; в этих глазах Юнги мог бы видеть ликование хищника загнавшего свою жертву в угол, если бы смотрел на морду псинки. Дверь открывается – мужчина залетает в неё с грязными матами и кашлем пробежавшего стометровку курильщика. Собака за ним. Ну а как иначе то? Не отпускать же лиса... Намджун, как истукан, глаза раскрыл сонные, дверь болтается на петлях – зачем её закрывать? Потенциальная опасность уже преодолела свой максимум. Спасения ждать не стоит.       Юнги бас гитара в группе неудавшихся панков этого поколения. Он здесь с самого начала. Что это значит? Понимаешь, Мин Юнги такое имя, какое отдает горечью на корне языка, пока ты допиваешь свой остывший чай со слезами и хлоркой. Он с гитарой родился, а стихи сочинял, ещё когда его родители не планировали. В общем – интересный и необычный мальчик, а у такого рода мальчиков, всегда всё не как у людей. У них всё как в России зимой – глухо, мёртво и с первого раза не поймёшь, есть хочется, спать или повеситься на кухне после работы. Он знал – любовь к музыке с ним может разделить только он, он, и ещё тот парень, который он. Писал стихи на уроках, когда был подростком, прятал тетрадку под рубашку, чтобы никто не попытался его любовь осквернить. Они бы могли запросто это сделать. Юнги видит их мотивы насквозь. Как-то он наблюдал, как Ким Намджун свои стихи не успел под рубашку спрятать, да наверное даже и не думал о таком, и его мысли на листочке, написанные слезами, кровью и вечной молодостью, публично осмеяли и в ведро с мусором зашвырнули. Кажется, Намджун чувствовал себя более разорванным и осмеянным, чем этот несчастный лист бумаги. Будто его в корзину запихнули и ботинком прижали, дабы спрессовать; создать больше пространства для другого мусора.       Юнги его спас своим: «Не кисни, бро. Пошли сегодня ко мне домой, будем вместе бумагу пачкать. У меня есть батины сигареты под матрасом спрятанные.» А потом, спустя десяток лет, с подачи, конечно, и помощи Юнги, становится второй гитарой.       Намджун классный... Он как маленький принц, но мечты его, отдавали металлом на языке, и грезил он, поскорей разбиться о бетонную реальность жизни, лишь бы создать что-то прекрасное. Его жизненное кредо - страдания порождают искусство, шедевры, если хотите. Он этим жил. Он этим сейчас кормится, как человек сухой, синенький в коме около пяти лет, через трубочку искусственного питания. Мечтами своими питается, если не поняли.       Юнги тоже классный, но у него жизнь бешеным ключом и «лучше смерть, чем жизнь без страсти». И уж поверьте, этот парень перевернёт мир, дабы сделать свою жизнь страстной. Он последний, кто умрёт в этом пепелище несбывшихся ожиданий. Он вечно молод - вечно жив.       — Вечером Джин-хён придет.       Намджун расчищает пространство, убирает тарелки в раковину, выкидывает пачки от сигарет с дивана. Неловко ему, когда кто-то посторонний, видит как они с Юнги поживают. Как запойные. Как не джентльмены.       — Уже вечер, – отзывается Юнги из комнаты с открытой дверью на половину. Если заглянуть туда, можно увидеть босые стопы, слабо подрагивающие в такт песни на виниле.       Они такие любители всякого старья. Ужасные просто.       — У вас с ним всё серьёзно?       — Не смеши меня, – заливается краской Юнги, демонстрируя умоляющий вид.       Раскусывая на передних зубах недостаточно вкусный шоколад, закуривал недостаточно качественную сигарету. Недостаточно любимый Сокджин целовал его плечи. В квартире, как правило, темно, источник света – телефон. Юнги морозит голые стопы на полу, мычит на каждый вопрос, на каждое утверждение. Не слышит.       — Спой че нибудь.       Сокджин сжимает легонько его щёки словно изувеченными пальцами одной руки, поворачивает свинцовую голову к себе на максимум и целует сухие губы, на него не реагирующие. Вкус солёный, терпкий, горький. Молча смотрит на своего мужчину, который не поёт по первому зову. Это мертвое море, выходящее из берегов слезами, когда ты улыбаешься лживей, чем незнакомка с картины Леонардо, разрываешь себя на вопли, пытаешься вспомнить, кем был, как Иисус силится вспомнить, кем он был до своего распятия. Юнги лживый. Юнги ненастоящий. Он честен лишь с музыкой и ради того, чтобы её было кому исполнять, можно приносить в жертву своё тело. Обесчеститься во имя любви к ней. Но вот парадокс, из раза в раз, когда он слышит голос своего любовника, ему чудится, будто перед ним богиня сотворившая сущность музыки, как таковую. И он не может оторвать взгляда. И он влюбляется, а потом корит себя за это.       — Спой, Джин-и, пожалуйста, первый куплет из моей последней песни.       Ещё один поцелуй и Юнги слышит гимн своей жертвенности, своей лживости и притворству. Тихо так, интимно, на ушко, будто по секрету.       Ночь догорает.       На неделе, ближе к ночи, когда туманы разливаются приторными сливками на асфальт и поля, детские площадки, посыпанные песком и куцые балконы вторых этажей, Чонгук пришёл со своим хищником, который со слюнями и желанием жрать рыжих парней.       — Твой волкодав меня на той неделе чуть без репродуктивных органов не оставил, – фыркает Юнги.       — Прости его, – тихо просит Чон.       С ним должен был Сокджин явится, или вместо него, сейчас уже разбираться нет смысла. Парнишка говорит с доберманом больше, чем с людьми, разносит по квартире запах дорогих сигарет, бензина и вишнёвой жвачки. Намджун его комфортит: наливает чай в свой прозрачный стакан с разводами столетней давности, предлагает рис с кимчхи, освобождает лучшее место в кресле. Чонгук чай не пьёт, от еды отказывается нервно мотая головой; чёлка на глаза спадает, заебался поправлять, креслу предпочитает пол. Трогает живот четвероногого друга, смотрит на Юнги снизу вверх, жуёт колечко в губе с правой стороны.       — Ну чего там, хён, с припевом то?       — Когда все вместе соберёмся, тогда и покажу. Точнее, я хотел сказать, когда мистер проёб изволит посетить хоть одно сборище.       — Не злись, – виноватый взгляд на ковёр, прожжённый десятками бычков предварительно не потушенных.       — А я не злюсь.       Юнги не злиться. Да. Ага.       Чонгук барабаны. Чонгук амбиции. Чонгук в дни, когда становится особенно грустно, грызёт сахар, кусая до крови предательские пальцы, не осмелившиеся нажать на курок. Чонгуку временами больно.       Отнюдь не каждый носит доспехи под одеждой, но абсолютно любому знакомы алюминиевые маски – сегодня жид, завтра Иуда. Там вдалеке бог... Под маской вор. У Чонгука скафандр рождённого убивать прекрасное; внутри него одиноко танцующий в белых одеяниях, на игле, ангел, живущий ради сотворения искусства. Всё так сложно. Всё так парадоксально. Ему никогда не давали возможности расправить крылья. Угрожали подрезать, если заметят хоть какое-то в отношении их трепыхание. Он ждал, замерев, не содрогался даже слёзы роняя на ковёр родительской спальни. Его спасало достаточно вещей, но уничтожить пыталось ещё больше. Пришло время сиять. Юнги требует света, Намджун просит показать крылья во всей красе, Сокджин кричит, мол, взлетай, ты так долго этого ждал! Но перед глазами меркнет и вспоминаются слова сказанные на ухо в темноте голосом Юнги: «Взгляни мне в глаза и скажи, что не хотел исчезнуть. Ты так долго поглощал яды, что пропитался ими насквозь. Посмотри мне в глаза и скажи, что однажды не хотел саморучно отрезать свои крылья. Ты хотел бросить музыку, Чонгук».       Как только минутная пауза, отравленная, мрачная повисает, младший сгребает тетрадные листы в разводах от чая с прилипшей к ним жвачкой, полностью заполненные словами, Юнги реагирует очень скоро, вырывает, прижимает к животу.       — Ишь, ты!       Чонгук хихикает. Чонгук пытается не переживать. Чонгук не выносит тишины.       Сокджин насвистывает знакомые мотивы. Вальяжная походка, всё при нём: пиджачок, туфельки, очечи на кончике носа, интересно, как ещё держатся. Юнги его за километр чует, выходит на балкон, сверлит злым глазом, угрожает скинуть на него рояль. Сокджин экзальтационо опровергает его изречения, мол, рояля у тебя в квартире с роду не видали, да и не поднял бы ты его... Хиленький, с виду; каши больше кушать надо.       — Допустим. Сейчас гитара сверху прилетит, понял?       — Юнги-ши, солнышко, я конечно всё понимаю, но лишится в один миг двух смыслов твоей жизни, неоправданный мазохизм даже для тебя.       — Ты нормальный?       — Я? Вполне.       Юнги в один миг пересекает пространство меж ними, конечно, не по средствам прыжка с балкона, нет, просто летит вниз по лестницам, подходит яростно к улыбающиеся, дивному мужчинке, жмёт руку, достаёт сигареты из кармана джинсовой куртки. Сокджин показушно кашляет от смога, выдыхаемого в районе его лица, развеивает дым рукой, фыркает. Юнги устраивает допрос, мол, почему репетиции пропускаешь, почему не приходишь даже тексты песен глянуть. Тот отмахивается от него, как от сигаретного дыма; паясничает. Смотрит в голубое небо.       — Мне редко бывает интересно на этих ваших «сборищах».       — То есть?       Юнги хмурится, а Сокджин вглядывается в потемневшие глаза. Любуется.       — Вы попросили меня занять позицию вокалиста. Я занял. Но это не значит, что мне всё это приносит удовольствие. Я давно уже не пою так-то.       Люди, их обходящие, задевали поникшие плечи своими плечами, шипели, мол, «какого чёрта на середине тротуара стоите». Юнги вспылил, немного, и высказал своё недовольство по поводу несерьёзного отношения коллеги в музыке. Для Юнги это святыня, для Джина – посредник меж ним и Юнги.       Сокджин губы кусал. Сокджин нервничал. На корточки приседает, смотрит в сгорающий под гнётом солнца асфальт, чувствует его банальный сухой запах.       — Слушай, ваша группа скорее добьётся успеха, если вы все дружненько пойдёте полы на палубе драить. То, что вы делаете не востребовано. Вы родились не в то время... Вот если б двадцать лет назад, то да. Я пришёл к вам, только потому что ты попросил меня. В последнее время ты совсем перестаёшь замечать во мне что-то кроме голоса. Спой, Джин-и, Спой! А больше тебе ничего не надо?       У Юнги ярость на щеках красной пеленой. Хватается в безумном порыве за воротник чужого плаща, поднимает обидчика вверх. Глаза в глаза; Сокджин чувствует его горячее дыхание на своих израненных губах.       — Я всё делаю для вашего, ебаного, высочества, а ты даже перед тем, как поцеловать меня, колеблешься, – Сокджин шепчет.       — Да я сплю с тобой ради того, чтобы ты пел, боже... Терплю твои рассказы из которых ничего для себя полезного не усваиваю. Пустой трёп. Всё ради твоего голоса, – Юнги криво смеётся, смотрит в глаза, кривляется, сходит с линии нормальности, немного пьянеет от злости.       Юнги снова лжёт. Не каждый носит доспехи под одеждой. У кого-то маска к коже лица приросла.       — Я жить без тебя не знаю как, – улыбается от безысходности, плачет без слёз, мышцы лица сокращаются.       — Да иди ты.       Юнги здесь с самого начала, но ненадолго.       Он сбегает. Ким снова на асфальт опускается.       Люди обходят. Люди толкают и кричат. Бешеный поток негатива обжигает со всех сторон, как горячее масло со сковородки. Сокджин не чувствует, у него доспехи поверх одежды.       Намджун царапает запястья, бледные, с синими венами, пытаешься спасти хоть лист, выдрать из чужой хватки немного ценного имущества. Не выходит, всё пропало. Юнги сжигает свою музыку. Намджун в этот раз не может проигнорировать, как всегда, приступ неконтролируемого гнева, безумства, если хотите, сжимающего в свои тиски Юнги. У него бывает так временами. Кричит, ломает мебель, бьёт людей, если уж на то пошло... Но чтобы замахнуться на святое, на свой храм с цветущими лилиями у алтаря – нет.       — Что он сказал, Юнги? Что?       Намджун в панике. Юнги в истерике. Тексты в пламени. Солнце бьёт лучами в открытое окно, затевая бой ультрафиолета с каменным костром.       За все проведенные в полубреду вечера, что душили сдавившими шею петлями телефонных проводов с вновь неотвеченными, жестокими своим молчанием, превратившим минуты в долгие годы, за невыносимую легкость бытия, смысл которого затерялся бы и в самой миниатюрной ладони. Глупо пытаться поведать, почему Юнги больше не пишет. Поройтесь у себя внутри для начала, вспомните, ведь было когда-то такое, что храм свой саморучно бензином поливаешь, когда последняя капля яда оказывается на вашем лице, в качестве плевка. Вы бы никогда не сожгли мосты, до секунды, когда в момент полного отчаяния, кто-то нажимает на курок. В тот самый опасный момент, важно понимать, что воспринять за истину. Тебе сотни людей могут кричать в уши, что ты ценный экземпляр и то, что ты делаешь, не напрасно, но стоит кому-то сказать обратное и всё. Пуф. Ты слышишь только его. Эти слова выжигаются на обратной стороне век, и закрывая глаза ты видишь подтверждение своего главного страха – быть осмеянным, непонятым и спрессованным в урне для пространства для нового мусора.       Юнги не пишет. Распустил группу, живёт один. Где там Намджун, где там Чонгук, вообще всё это не важно. Зачем нам вообще нужно было их узнавать? Совершенно не к чему, пролистайте текст. А, поздно уже. Юнги пролистал бы, но он в такой же ситуации, как и вы.       Сокджин часто звонит, да. Юнги не отвечал первое время, потом не смог. Сокджин иногда стучится в дверь. Ему иногда открывают, и вроде бы всё не как раньше. Пропала куда-то его, эта, манера речи и поведения в целом. Побледнел и обмяк, харизму оставил на горячем асфальте тротуара летом. Это кажется таким далёким как детство. Если бы Юнги не нуждался в нём где-то в глубине души, то всё было бы иначе. Если бы он признал позорную эту истину, то всё снова же, было бы иначе. Никто и никогда не должен узнать, что он на самом деле ждёт и звонков и стука в дверь и глаз виноватых, на него, теперь уже, не смотрящих. Ждёт и злиться на себя и на него.       Первый день 2022-го. Морозный воздух окутал сполна, дышать нечем, лимфоузлы увеличились. Шторы закрыты надежно, штукатурка припорошила волосы нежданным снегом, Юнги стареющий принц в лохмотьях, смастерил бы кто для него корону из обрывков исписанной тетради, да никто не станет. Ночь тоже не лучше, он сидит расставив ноги, прижимаясь к двери в чём-то испачканной, слышит голос с придыханием рассказывающий, как у него дела. Он не откроет сегодня. Если этот пережиток прошлого снова обнимет сзади, начнёт унижаться, просить остаться с ним на ближайшее навсегда, он просто не выдержит. С неизмеримой злостью, печалью и криком, согласится на эту авантюру. Всё снова станет крутиться по адскому кругу и, кажется, он станет вечным на этот раз. При сжигании мостов следует ничего не оставлять, даже если хочется. Даже если привязался невольно.       Юнги нужна была новая история, чтобы не возвращаться к старой, которую с болью в груди и слезами на щеках сжигал в огне, отпираясь от перепуганного Намджуна. Видеть остатки того, что вспоминаешь со стыдом, как правило, колко. Но Сокджин, сидя у двери, со стороны, где холодно и сыро, поёт тот самый первый куплет, что только на ушко, интимно, секретно. Юнги уже не стыдно, он злится. Он как Эос – богиня утренней зари, что с восходом солнца поднимается из-за океана в своих шафрановых одеждах, дабы подарить свет смертным и бессмертным. Отличие в том, что он всех в этом мире, готов заживо спалить по средствам огненного шара, несущего этот ваш свет.       Он вскакивает, отпирает дверь, бьёт ей сидящего около; поющего для него. Сокджину вечно чудился в Юнги образ отважного рыцаря, способного вытерпеть любые муки с гордо поднятой головой. Как оказалось, доспехи с легкостью можно пробить, а дух – сломать и в отсутствие острого клинка. Вывести из себя – легко. Хоть какая-то ответная реакция.       Юнги налетает сверху, бьёт по лицу, добивается первой крови, краснеет от злости больше, чем Сокджин от боли. Он не отпирается, лишь останавливает кулаки, удерживая за запястья, целует костяшки, зажимает меж губ пальцы. Юнги кривится. Юнги слизывает растекающуюся по шее кровь.       — Всё ещё не знаешь как без меня жить?       — Знаю, но не хочу.       — Теперь я в твоей шкуре.       Сокджин, хватаясь из последних сил за присущую своему характеру комичность, хочет послать Юнги подальше, как тот когда-то, но не может. Что от него осталось? Что в нём ещё не превратилось в пепел? Целует безвкусные губы, оплетает его тело ногами, руками, прижимает к себе и смеётся. Тело дрожит от холода и волнения.       — И как тебе? Неприятненько, да?       Юнги обнимает его с силой, чтобы больно было и ему и себе. Сокджин сейчас действует на него опиумно. Люди обходят, ворчат и не понимают. Ссылаются на алкогольное опьянение. Люди снова толкают их, грозятся вызвать полицию.       Сокджин поёт, тихо, на ушко. Юнги утыкается лбом в окровавленную, дрожащую шею восставшего из пепла феникса.