~*~
Зима в том году выдалась лютая, но снега выпало мало, отчего земля, казалось, промерзла до самого своего основания. Однажды, проснувшись, Сехун обнаружил, что вода в колодце покрылась столь толстой коркой льда, что ее не сумело разбить дубовое, окованное чугуном ведро. Такого не случалось даже на памяти самых древних стариков, отчего в селении стали поговаривать о проделках фейри. Сехун, который и прежде трясся при одном лишь упоминании о жутком волшебном народе, что жил в горах за Запретным бором, встревожился пуще прежнего и начал пугаться малейшего шороха, доносящегося из-за невысокого покосившегося тына, что окружал их маленькое подворье. Благо, в селенье все страшились фейри, посему никто из соседских кумушек не обеспокоился тем, как странно вел себя старшо́й из детишек О. Колодцы обледенели по всей деревне, и по воду взялись ходить к озеру, что лежало на дне оставленной древним ледником поймы. Запрягали мулов в сани, нагружали их баклажками да бочками и спускались омежьей вереницей в дол каменистой пастушьей тропой. Сани шли туго по едва припорошенным снегом камням, да и мулы кричали боязливо, поскальзываясь на оледенелых участках пути, так что приходилось вести их под уздцы, приманивая морковкой иль сухарем. Сехуну еще не исполнилось тринадцати, и входить в омежий круг ему возбранялось, но будучи старшим омегой в семье: Донёну не было и десяти, а Чону должен был справить седьмые именины на исходе зимы, — он нагружал разбитую телегу кожаными бурдюками и засветло выходил за порог, дабы воротиться прежде, чем встанет отец. Соседские омеги как могли ему пособляли, но их сани и телеги тоже были нагружены пудовыми бадьями, потому пришлось Сехуну, скрепя сердце, взять в помощники Донёна. Вдвоем набирать воду и толкать в гору тяжелую телегу было сподручней, но на третью ходку приключилась беда: лед на озере треснул, и шестеро омег, включая Донёна, провалились в студеную воду. Утопцев споро вызволили, закутали в меховые шубы и отправили домой самыми скорыми санями, но Донён все же слег с чахоткой. Отец не мог оставить службу в каменоломне, потому Сехун разрывался между домашними хлопотами и заботой о брате. Чону помогал как умел: ходил за курицей, мел хату, чистил овощи на похлебку да менял Донёну припарки, — но Сехуну казалось, что все валится у него из рук. Мороз крепчал с каждым днем, и вскоре походы по воду стали занимать все утро. После них Сехун часами грел посиневшие руки у печи, не в силах взять в одеревеневшие пальцы ни ножа, ни топора. Донён тем временем совсем занемог, и не помогали ему уже ни растирки, ни травяные отвары, которыми Сехуна снабдил местный знахарь. Сельской лекарь лишь головой качал и приказывал поить хворого жирным бараньим бульоном да класть спать у печи, натопленной еловыми ветвями. Сехун делал все, как велели, но результата не было. Донён перестал есть, и в мокроте его появилась кровь. Отец ходил чернее тучи, но что он мог поделать? На все, говорили ему знакомцы, воля Всевышнего. Коль решил он прибрать к рукам людскую душу — ничего не попишешь. Сехун после смерти амму веру во Всевышнего потерял, потому, поднявшись однажды до зари, решительно взял дело в свои руки. Наполнил поленницу дровами, растопил жарко печь и наварил каши да рыбной похлебки побольше. Задал корм овцам и, напоив Донёна отваром из сосновых почек, цветков коровяка да зверобоя, надел аммин кожух на овечьем меху, носков шерстяных две пары и лисью шапку, подарок деда. Выгреб из тайника чеканную медную подвеску-талисман с диковинным, меняющим цвет камушком, что амму велел держать в тайне даже от отца, а с ним — флакончик темного стекла, внутри которого хранилось бесцветное, лишенное запаха снадобье. Каждый год в день своего рождения Сехун закапывал им глаза, дабы скрыть их истинный цвет. О том, что в семье каменотеса О родился малыш с волчьими очами, знали лишь трое: амму Сехуна, свекор его да повитуха. Именно последний раздобыл — где и у кого, так и осталось для Сехуна тайной, — чудодейственные капли, превратившие ребенка, обреченного на неминуемую гибель, в обычного карапуза. Первые дни Сехуна держали в темной комнате и не позволяли отцу поднимать полог колыбели, объясняя это неведомой глазной хворью. Отец в делах этих ничего не смыслил, вот и удалось омегам скрыть от него страшный секрет. Не ведал он о нем и по сей день, и Сехун отдал бы многое, чтобы так оно и оставалось, но жизнь брата была важнее собственной безопасности. Он собрал в котомку нехитрую снедь, наполнил бурдюк горячим отваром шиповника, спрятал в мешочек для монет подвеску и флакон и вышел за порог. Впервые в жизни путь его лежал не в долину, а в горы, к Запретному бору. Как долго он блуждал звериными тропами, околдованный чарами фейри, прежде чем сделал привал у поваленной сосны и осмелился вынуть из тайника аммин медальон, Сехун сказать не мог. Тело его одеревенело от холода и страха, желудок обратился ледышкой, а перед глазами стояла снежная пелена, хоть снег едва срывался с горных вершин. Жидкость во флаконе тоже замерзла, и Сехун долго грел ее своим дыханием, прежде чем отправил под веки по две маленькие хрустальные капельки. Привычное пощипывание сменилось жжением; мир на миг подернулся радужной рябью, а затем все прошло. У Сехуна не было с собой зеркальца, дабы проверить, подействовало ли зелье, но еще в детстве амму обмолвился, что в определенном количестве снадобье способно вернуть глазам их истинный цвет. Сехун перекусил пирожком с рубленым яйцом, запил его еще теплым чаем и, сжав в кулаке амулет, вспомнил слова отца. "У каждого ветра есть своя песнь, — учил он, когда Сехун малышом впервые ступил за порог. — У каждого камня и звонкого ручейка, у каждой былинки и дождевой капли — у всего есть свой тайный, неведомый людям язык. Научись слышать его, и отыщешь путь даже в царство мертвых". Сехун прикрыл глаза и, чувствуя, как ладонь наполняется неведомым теплом от сокрытого в ней медальона, стал слушать. И в треске сосновой коры, в шелесте поземки по голым камням, в серебряном перезвоне снежинок, невесомо ложащихся на рыжий мех его шапки, Сехун распознал тихую, похожую на колыбельную мелодию, что незримыми ручейками струилась по каменистому склону горы. Тогда он поднялся на ноги и двинул на этот непрекращающийся, мерный напев. Шел долго, с трудом взбираясь по крутым скальным откосам. Возвышающиеся по обе стороны черные сосны, казалось, расступались, отодвигали от него свои пушистые ветви, не давали ухватиться за них, найти хоть какую-то опору. Сехун падал и поднимался, и все шел и шел, вверх, к заснеженным вершинам гор, покуда путь ему не преградила огромная, в три сажени в обхвате, сосна, такая высокая, что верхушка ее терялась в облаках. Сехун встал перед исполинским деревом, не в силах шелохнуться, и вдруг понял, что не слышит больше таинственной песни. Вокруг стояла тишина столь глубокая, что Сехун не различал даже собственного дыхания. Тогда он пошаркал подошвой сапога по присыпанным рыжей хвоей камням, но ничего не услыхал. Казалось, кто-то взял огромный ком овечьей шерсти и заткнул ему уши. — Эй, есть здесь кто-нибудь? — позвал Сехун, но не услышал собственного голоса. С губ сорвалось облачко пара и ничего больше. Сердце забилось чаще, и ладони внутри войлочных рукавиц взмокли от пота. Он крепче сжал медальон и огляделся по сторонам. — Ау?.. И вновь ответом ему была тишина. Сехун оглянулся на пройденный им путь, но со всех сторон его окружал такой плотный сосновый лес, что сквозь него не пробивалось и лучика света. Там, где всего минуту назад пролегала широкая просека, толпились поросшие лишайником валуны размером с корову, а над ними покачивали неслышно ветвями древние тсуги. — Далеко ж ты забрел, пастушок, — послышалось за спиной. Сехун стремительно обернулся и наткнулся взглядом на высокого мужчину с утонченным, лишенным половых признаков лицом и забранными под витой серебряный обруч волосами цвета зимней зари. Льдистые глаза глядели холодно; в уголках жесткого рта затаилась насмешка. На месте же исполинской сосны теперь возвышались высокие кованые ворота, так густо оплетенные терном и снежноягодником, что казались сотканными из шипов и бледных, как глаза мертвой рыбы, ягод. Ворота стояли открытыми, и за ними виднелась широкая, выложенная диким камнем дорога, по обе стороны от которой кустились розы и раскинул свои ветви кизильник, бурый от перезревших ягод. Мужчина склонил голову к плечу, покрытому тяжелой шерстяной накидкой такого пронзительного белого цвета, что у Сехуна заслезились глаза. Вся одежда привратника блестела серебром и тонко выделанной кожей, и копье, которое он сжимал в затянутых в перчатки пальцах, тоже сверкало серебрёным наконечником. — Ты фейри? — спросил Сехун, с трудом поборов дрожь, что охватила его при виде этого создания. — Смотря кто спрашивает. — Отведи меня к владыке своего Двора. Фейри недоверчиво улыбнулся. — Ты хоть понимаешь, о чем просишь? — Ага. Веди меня к своему господину. У меня к нему неотложное дело. Фейри рассмеялся. — Знаешь, поначалу я решил, что ты обычный человеческий детеныш, отважившийся поглядеть на страшных фейри, а теперь смотрю — просто идиот. — Я… но у меня… — Сехун крепче стиснул подвеску и перевел дух. Его всего трясло и зубы выбивали мелкую дробь, но он прошел этот путь не для того, чтобы повернуть обратно, заслышав пару обидных слов. — Я прошу о помощи. И готов заплатить любую цену. Вы, фейри, ведь любите заключать сделки. Древние предания гласят, вы цените дары, полученные от людей с волчьими глазами. Сехун отодвинул со лба шапку, позволил бледному свету уходящего дня коснуться его слезящихся глаз. Он надеялся, что снадобье подействовало, иначе не видать ему лекарства для Донёна. Улыбка исчезла с лица привратника, словно кто стер ее влажной губкой. — Иди за мной. Опусти голову и не поднимай глаз, покуда не прикажу. Ни с кем не заговаривай, никому не отвечай. Понял? Сехун кивнул и послушно двинул за фейри в высокие терновые ворота.~*~
Хэчан зевает, прикрыв рот кулачком, причмокивает сладко и спрашивает, стоически борясь со сном: — А потом ты встретил папу? Сехун улыбается и крепче прижимает к себе сына. — А потом я встретил папу…~*~
Дворец владыки Зимнего двора выглядел не так, как Сехун его воображал. Ему казалось, что повелитель стужи должен жить в ледяном замке, окруженном снежными истуканами и мертвыми деревьями, но помещения, которыми его вел привратник, ничем не отличались от виденных им в столице королевских покоев. Под ногами стелились мозаичные полы, в узорах которых угадывались пышные соцветия вероники и причудливые птицы с длинными, изумрудно-синими хвостами, а над головой простирались высокие сводчатые потолки, поддерживаемые резными мраморными колоннами; стены украшали фрески, изображающие сцены зимней охоты, магические поединки и веселые пиры, и изысканные гобелены с геометрическим орнаментом. Всюду виднелись утонченная мебель из белого дерева и великолепные люстры, выполненные, казалось, из чистейшего льда. С них, Сехун мог поклясться, порой срывались капли воды, которые обращались снежинками и таяли, едва коснувшись пола. Сехун и его провожатый миновали просторный, освещенный множеством причудливых светильников зал, и поднялись широкой каменной лестницей с увитыми живым плющом поручнями на второй этаж. Длинным гулким коридором, где им не встретилось ни души, добрались до круглой прихожей, обставленной мягкими креслами и столами, ломящимися от самых необычных яств. Сехун с тоской поглядел на горы белоснежных, будто покрытых инеем конфет и засахаренных фруктов, проглотил набежавшую слюну и твердым шагом проследовал к высокой, в три человеческих роста, двери. И дверь эту, как и входные ворота, украшали плетущиеся цветы и ягоды, вырезанные в светлом — должно быть, это была липа — дереве. Литые серебряные ручки изображали тех птиц, что Сехун прежде видел на мозаике. Привратник коротко постучал и, не дожидаясь ответа, отворил дверь и ступил в полутемный, выполненный в сапфировых, холодных и давящих, тонах зал. Сехун поежился. Впервые в жизни он чувствовал себя настолько неуютно, переступая порог чьей-либо комнаты. Высокие сводчатые окна скрывались за тяжелыми аксамитовыми портьерами. Шелк цвета поздних сумерек мерцал тонкими серебряными нитями, сплетенными в снежный узор. Выполненные из ляпис-лазури стены казались практически черными — так мало света проникало в это помещение, — и только пушистые белые ковры разбавляли царящую в комнате гнетущую атмосферу всплеском яркого, живого цвета. Мебель — письменный стол, кресла и софа у незажженного камина — тонкой патиной укрывала изморозь. В комнате было так холодно, что Сехун с трудом вдохнул колкий, словно пронизанный сотней ледяных иголок воздух. Идущий впереди фейри заметно вздрогнул. Должно быть, даже для него эта стужа была невыносима. — Господин. — Привратник коротко поклонился, и Сехун успел краешком глаза приметить тонкую фигурку, забившуюся в угол огромного мягкого кресла. Фейри не шелохнулся; казалось, он вовсе не услышал привратника. — Здесь человеческий ребенок. Он желает заключить сделку с вашим отцом. — Тогда почему ты привел его ко мне? — Голос, донесшийся из ледяного сумрака, явно принадлежал подростку. — Владыка отправился с визитом к Лесным фейри. Он отбыл до рассвета с охотничьим разъездом. Разве он вас не предупредил? — С каких пор владыка Зимнего двора докладывает нижестоящим фейри о своих планах? — Голос юноши был пустым и бесцветным. Казалось, его обладатель читает с пергамента давно опостылевший текст. — Вы правы, господин. Моя оплошность. Больше это не повторится. — Надеюсь, Тао. Чего этому людишке потребовалось от отца? — Спросите у него сами. Думаю, вам будет любопытно его послушать. — Пускай подойдет. Привратник отступил в сторону и жестом показал, чтобы Сехун двигал вперед. Тот крепче сжал аммин амулет и твердым шагом пересек комнату. Во рту у него пересохло, и язык походил на кусок бересты, но когда обладатель жуткого бесцветного голоса приказал назваться, он безропотно повиновался. — Хорошо, Сехун. А теперь подойди ближе: я должен тебя видеть. Сехун встал прямо перед юным господином Зимнего двора. Лицо его утопало в тени широкого, расшитого серебряной нитью капюшона просторной чесучевой туники, но теперь Сехун мог видеть хотя бы его часть. Тяжелый как для подростка, упрямый подбородок с капризной ямкой и полные, ничего не выражающие губы — вот и все, что удалось разглядеть, но и этого было достаточно, чтобы понять, с кем он имеет дело. Мальчишка обладал не самым приятным характером (о чем говорил и его короткий разговор с Тао), и предугадать, чего он возжелает в качестве уплаты, было практически невозможно. — Сколько тебе лет, Сехун? — спросил юный господин, но в голосе его не слышалось и тени любопытства. — Этой весной исполнится тринадцать, повелитель. — Что за нужда привела такого юного человеческого существа к его заклятому врагу? — Фейри нам не враги. Вражда между нашими народами закончилась века назад. — И все же вы чураетесь нас, как самого страшного лиха. — Он все еще говорил ровным, лишенным каких-либо эмоций голосом, и Сехун понял, насколько сильно его это тревожит, лишь когда в панике едва не оглянулся на притихшего у двери привратника. — Мы вас боимся, и страх наш обоснован. Фейри не всегда приветливы к людям, которые забредают в Запретный бор. — Люди тоже не выказывают особого радушия, когда кто-то врывается в их дом без приглашения. — Ты прав, повелитель. — Что же заставило тебя нарушить запрет и явиться к моему отцу? — Острая нужда. Мой брат серьезно болен. У него чахотка, и местный лекарь не верит, что он поправится. Но ваш народ, я слышал, знается на всех хворях, даже людских. — Как сказать. — Толстые, цвета жженого сахара губы на миг исказились, но голос оставался таким же блеклым и неживым, как снег на исходе апреля. — И что же ты предлагаешь в обмен на лекарство для твоего брата? — Я готов заплатить любую цену. Если понадобится, отдам жизнь, только помогите ему. — Зачем мне твоя жизнь, смертный? — Если ты, повелитель, перестанешь играть в прятки и поглядишь на меня прямо, то поймешь. И тогда господин Зимнего двора поднял голову, и Сехун впервые увидел его глаза, светлые, словно морская пена, и прозрачные, словно дым. Волосы, ниспадающие на широкий лоб, были тусклыми, будто выгоревший на солнце лен, и казались такими же жесткими на ощупь. Фейри ничего не сказал, но глядел на Сехуна так долго и пристально, что тот затоптался на месте, стараясь хоть немного разогнать кровь в стылых конечностях. — Хорошо, мальчик с волчьими глазами, — наконец вымолвил юный господин, — ты получишь лекарство для брата. Но в уплату отдашь мне своего первенца. У Сехуна словно гора с плеч свалилась. Он с трудом поборол улыбку и спросил: — Что от меня требуется? — Достаточно и твоего слова. Поклянись, что когда придет время, ты вернешься к моему Двору и отдашь мне своего сына, и Тао тут же отведет тебя к нашему целителю. — Я… я не знаю твоего имени, повелитель. Не могу же я клясться неведомо кому. — Мое имя Кай. Сехун украдкой прочистил горло и, прижав ладонь со спрятанным в нем амулетом к груди, твердо произнес: — Я, Сехун, сын Ёсона, клянусь тебе, Кай, повелитель Зимнего двора, владыка фейри, отдать своего первенца в уплату этого долга. — Я принимаю твою клятву. — Кай твердо кивнул, и на лице его вновь появилось безучастное выражение. — Можешь идти. Тао тебя проводит. И Сехун ушел, чтобы больше никогда сюда не вернуться.~*~
— И никто не догадался, что ты побывал во дворце фейри? — спрашивает Хэчан, когда Сехун прерывается, чтобы подбросить дров в очаг. — Никто. Чону ни о чем не спрашивал, а твоему деду я сказал, что отправился в лес по свежие еловые побеги и кору на отвар. Он в этом мало что понимает, вот и не стал задаваться вопросом, откуда на деревьях молодые побеги средь зимы. — И дядя Донён поправился? — Поправился. — И все у вас было хорошо? — До моего девятнадцатого дня рождения.~*~
Давая фейри слово, Сехун твердо верил, что больше их пути не пересекутся. С малолетства он знал, что никогда не обзаведется собственным дитятком, ибо не желал, дабы тот повторил его судьбу. Кай же, заключая договор, поставил лишь одно условие: Сехун обязуется отдать ему своего первенца, — но и словом не обмолвился, что случится, коли он не сумеет произвести на свет малыша. Бывало, даже омеги, которые очень хотели детей, не могли зачать иль выносить ребеночка, посему считать клятву нарушенной фейри могли лишь в случае, когда рождение ребенка держалось от них в тайне. Слово свое Сехун нарушать не собирался; он просто решил никогда не подпускать к себе альф ближе, чем на косую сажень. И это у него прекрасно получалось, даже после вступления в брачный возраст. Шестнадцатый, семнадцатый и восемнадцатый дни рождения прошли незаметно, и Сехун надеялся так же скромно и тихо провести девятнадцатый, когда на пороге его дома появился Вестник. Стояла середина апреля. Дни выдались теплыми, солнечными, и только по утрам с гор еще спускался густой, промозглый туман. Отец, наскоро перекусив, отправился на каменоломню, а Чону подоил овец и погнал их на луговину пастись. Донён прошелся с метлой по подворью и убежал на торг, а Сехун поставил закваску на хлеб и взялся варить сыр, когда туман, который обычно рассеивался, стоило солнцу подняться над перевалом, вдруг уплотнился, и мир за окнами хаты сделался серым и неуютным. У Сехуна мурашки побежали по коже, но он стряхнул их с рук вместе с мукой и принялся вымешивать тесто на пирог. Туман, поклубившись у порога, казалось, отступил, и Сехун заставил себя успокоится. Он отправил тесто в смазанную жиром миску, накрыл полотенцем и поволок в погреб, чтобы отстоялось, но, отворив заднюю дверь, нос к носу столкнулся с высоким мужчиной в сером дорожном костюме. Мужчина уронил занесенную для стука руку и оглядел Сехуна с головы до пят цепким, придирчивым взглядом скупого торгаша. Тусклые, какие-то змеиные глаза сузились, а тонкие губы сжались в бледную полосу, отчего лицо, казалось, полностью лишилось рта, а острый подбородок выпятился еще сильнее. — Сехун, сын Ёсона? — спросил мужчина. Голос у него был гулким, словно эхо в горах. — Он самый. — Глаза не те. — Мужчина подался вперед, и кончик его длинного носа практически коснулся Сехунова. — Владыка сказал: высокий, тощий, шрам на щеке, веснушки и волчьи глаза. Шрам есть, веснушки — тоже, а глаза не те. Сехун судорожно сглотнул. — Ч-чего вам от меня надо? — спросил он упавшим голосом. — Ты должен владыке первенца. Где он? — Нету. Мне всего девятнадцать. Я даже не замужем. — Насколько мне известно, это не обязательно. — Передай своему владыке, что я помню про уговор, но время еще не пришло. — А когда придет? Ну чтобы я лишний раз в ваш мерзкий мирок не мотался. Что вы сотворили с воздухом? Им дышать невозможно. — Фейри поморщился, словно Сехун сунул ему под нос овечью какашку. — Это дым. Разве фейри не отапливают своих помещений? Помнится, в покоях твоего повелителя был камин. — Мы используем в этих целях магию. Это экономичней, и не приходится уничтожать лес. — Ну а у нас нет магии, потому пользуемся подручными средствами. Сейчас прошу меня извинить — много дел. — Сехун крепко, чтобы унять предательскую дрожь в руках, сжал миску с тестом и, обойдя фейри широкой дугой, зашагал к погребу. — Ты не ответил на вопрос. Когда мне явиться за первенцем? — Когда придет время. — Это не ответ, человек! Время — понятие относительное. — Я не предсказываю будущее. — А это идея. Загляну-ка к Оракулу... — И с этими словами фейри исчез, обратившись туманом. Сехун лишь чудом не обронил миску. Сердце, все это время трепетавшее всполошенной синицей где-то в горле, камнем рухнуло на дно живота. Чего двенадцатилетний испуганный мальчишка предугадать не сумел, так это того, что фейри повадятся обивать у него пороги и допытываться, когда же он соизволит разродиться. На двадцатые и двадцать первые именины все повторилось, но на двадцать второй день рождения отец повез их всей семьей на весенний ярмарок в столицу, и Сехун здраво рассудил, что попадаться на глаза королевской страже фейри уж точно не захотят и хоть на время оставят его в покое. Не тут-то было! Знакомый уже Вестник обрядился скоморохом и подавал Сехуну недвусмысленные знаки на протяжении всего представления. По его окончанию Сехун сбежал, истошно вопя, и прятался под отцовской повозкой, покуда его не отыскали братья. Им он соврал, что испугался скомороха, обряженного медведем. Донён и Чону ему, конечно, не поверили, но допытываться не стали. Отец же сказал, что Сехуну стоит заглянуть к знахарю, пускай выльет ему испуг иль пропишет какое успокоительное снадобье. Двадцать третьи именины пришлись на русальную неделю, и Донён уговорил Сехуна пойти с ним на фестиваль венков. Сехун догадывался, отчего брат позвал его с собой — хотел под шумок познакомить с дядей своего нареченного, — и в любой другой раз он бы непременно отыскал отговорку, но это был день его рождения, братья с самого утра переделали всю домашнюю работу, и Сехуну только и оставалось, что отдыхать и радоваться жизни. И то и другое у него выходило прескверно. Стоило уличить минутку свободного времени, и голову тут же заполняли тревожные мысли о данном фейри обещании и флакончике с таинственным снадобьем, которого с каждым годом делалось все меньше и меньше. Где раздобыть новое, Сехун не знал, а спросить было не у кого: и дед его, и повитуха померли прежде амму, а тот, поди, понадеялся, что имевшегося у них достанет до конца Сехуновых дней. Или же верил, что со временем россказни о волчьих детях позабудутся, и Сехуна примут таким, каков он есть. Сехун знал, что на его веку это вряд ли случится — людям сложно отказываться от укоренившихся верований и обычаев, — и коль они так и не побороли страх перед фейри, то и волчьего народа бояться не скоро перестанут. Фестиваль венков проводили в долине у озера, и начинался он с последними лучами заходящего солнца. Омеги весь день собирали весенние цветы: бузляк и птицемечник, небесно-голубую герань, душистую валериану, дикие ирисы столь сказочных цветов, что не нашлось бы слов описать их красу, и алые, будто живое сердце, тюльпаны. Наполняли ими корзины и сносили в тень и прохладу сосновой рощицы, что неплотным полумесяцем обступала озеро, дабы после, как запылают костры, плести венки и дарить их приглянувшимся альфам. — Тебе-то это зачем? — спросил Сехун, когда они с Донёном наполнили свои корзинки и поволокли их к озеру. — У тебя уже есть жених. — Затем, что так принято. Джехён не сделает мне предложения, если прежде не подарю ему венок. Ради Всевышнего, Сехун: взрослый омега, а такие глупые вопросы задаешь. И кто из нас старший брат? — Все еще я, так что прекращай ерничать, или пойду домой. В конце концов, это день моего рождения. — Я приказал Чону запереть двери и пустить тебя в дом только с моего дозволения. Так что выбирай: или идешь со мной вязать венки, или ночуешь с овцами. — Если думаешь напугать меня ночевкой в хлеве, то не на того напал. Я как-то в Запретный бор забрел и… — П-ф-ф, тоже мне герой. Мы с Чону с десяти лет овец через бор гоняем, и хоть бы один фейри встретился. Выдумки все это. Они, поди, давно позабыли путь в наш мир. Что у нас, простых людишек, есть такого, чего нет у них? "К примеру, мальчики с волчьими глазами и их первенцы", — мысленно ответил Сехун, но вслух сказал: — Амму говорил, что встречал в бору фейри. — Ты все еще в это веришь? В то, что он помог фейри выбраться из капкана, и тот в благодарность подарил ему волшебный кулон? Зуб даю, амму все это выдумал, чтобы нас позабавить, а подвеску купил на ярмарке в Златомостье. — И почему ты всему ищешь самое скучное объяснение? — Сехуну стало обидно за амму: он-то знал, что тот им не соврал. По крайней мере, не о подвеске. Она однозначно была колдовской, иначе как объяснить, что Сехун сумел отыскать дорогу к владениям Зимних фейри? — Потому что я руководствуюсь логикой. Это то, с чем вы с Чону знакомы лишь понаслышке. — Эй, у меня все в порядке с логикой! Я просто верю, что фейри и сейчас наведываются в наш мир, и одному из них посчастливилось встретить амму. — Ну ладно, твоя взяла. Ради праздника. Сехун в ответ швырнул в Донёна веточкой полыни. Плести венки Сехун никогда не умел, но смотрел, как это делают другие, и пытался повторить. Результат его не порадовал, но венок хотя бы не разваливался в руках, и этого было достаточно. Дарить его кому-либо он не собирался и надеялся под шумок сплавить вниз по ручью, что брал свой исток в озере. Донён же сообразил настоящую цветочную корону и с гордостью демонстрировал ее другим омегам. Те лишь вздыхали завистливо да вполголоса повторяли, что такому альфе, как Джехён, меньшего, чем венец владыки Весны, и предложить будет стыдно. Поспорить с этим было сложно. Чон Джехён отличался утонченной, внеземной красотой, и многие полушутя-полувсерьез поговаривали, что амму его согрешил с настоящим лесным фейри. Сехун, однако же, был бы первым, кто опроверг этот слух. Он слишком хорошо знал эти странные, будто бы лишенные пола лица и холодные, жестокие глаза. Фейри, несомненно, отличались изумительной красотой, но в ней не было ничего привлекательного. Джехён же был полной тому противоположностью, и Сехун, по правде говоря, несказанно этому радовался. — А вот и они, — прошептал-прошипел Донён, хватая Сехуна за локоть, и тот, поглощенный собственными мыслями, вздрогнул от неожиданности и уронил несчастный венок в высокую траву у своих ног. От сложенных вдоль берега озера костров потянулись вереницей холостые альфы. Они шли, распевая песни о русалках, что дурманят головы, пленяют сердце и обрекают влюбленных в них альф на верную гибель в ледяных глубинах рек и озер. Сехуну эти песни казались глупыми и немного оскорбительными по отношению к омегам, но он видел, как загорелись глаза Донёна, и решил оставить свои мысли при себе. Омеги, взяв друг друга под руки, двинули навстречу альфам. Они должны были сойтись у разделившего их ручья и обменяться венками, что символизировали мост между двумя сердцами. Сехун намеренно замешкался, делая вид, что собирает выпавшие из венка цветы (парочку он в самом деле потерял по пути) и подошел к ручью у излучины. В этом месте он круто изгибался меж высоких, поросших мхом валунов и убегал, прыгая по гладким камням, в хвойный сумрак рощи. — А ты, погляжу, наконец-то взялся за ум и решил подыскать отца для моего первенца, — раздалось у Сехуна над головой. Сехун порывисто обернулся и встретился взглядом с глазами цвета морской пены. Их обладатель восседал на одном из валунов и лениво жевал стебелек пастушьей сумки. Кай, владыка Зимнего двора, собственной персоной. А у Сехуна в руках лишь дурацкий венок и ни единой связной мысли в голове. Хуже и не придумаешь. Разве что… — Всевышний тебя побери! Тебя же могут увидеть… Кай, все такой же надменно-холодный и безучастный ко всему, лениво оглядел альф и омег, собравшихся у ручья чуть выше по течению, и изящной змейкой соскользнул с камня. — Могу принять другой облик, если тебе так будет спокойней. Этот подойдет? — Он щелкнул пальцами, и его высокое поджарое тело окутала полупрозрачная дымка, которая сложилась в больно уж знакомое Сехуну обличье. — Только не его! Это жених моего брата. Если кто увидит, что болтаю с Джехёном за спиной у Донёна, — пойдут слухи. А-ну немедленно перевоплотись. — Какие вы, люди, странные существа. — Кай вновь щелкнул пальцами и обратился Чону. — Так сойдет? Сехун поморщился, но разве у него был выбор? — Может, пройдемся? Вот в тот лесок? Вечер такой замечательный. — Он натянул на лицо самую радушную из своих улыбок. — Мы с тобой едва знакомы, а ты уже меня в лесок прогуляться зовешь. Ты бы так с другими альфами прохаживался, гляди, уже бы вернул мне должок. — Не знаю, какое у вашего народа сложилось мнение о людях, но оно явно не соответствует действительности. — О, самое предосудительное. Но сейчас не об этом. Идем в лес? — Кай протянул Сехуну руку, и тот нехотя ее принял. — И это я, пожалуй, возьму себе. В качестве задатка. Сехун сообразить не успел, о чем Кай толкует, а уродливый, измятый венок уже увенчал его голову. — Я, конечно, предпочитаю цветы персика, но и так сойдет. Дареному коню, как вы, люди, говорите, в зубы не смотрят. Будь Сехун десятью годами младше и не стой перед ним владыка фейри, он бы разревелся в голос и бросился к папе. Однако же он был взрослым омегой, который давно не плакал у отца на плече, и потому лишь крепче сжал широкую холодную ладонь Кая и утянул его в лес, подальше от любопытных людских глаз.~*~
— Почему папа решил сам к тебе наведаться? Разве он не доверял своему Вестнику? — спрашивает Хэчан, не отрываясь от изучения складочек на своем сладком животике. — Ему стало любопытно. — Сехун легонько щиплет его за одну, и Хэчан со смехом перекатывается к краю кровати. — Я был первым человеком, которого он повстречал, но другие фейри частенько рассказывали ему о людях. В представлении твоего отца мы все были мелочными, трусливыми и очень… распущенными существами, и он не мог понять, отчего я не испугался его посланника и до сих пор не принес ему первенца. Он должен был разобраться в этом лично. Тем более, владыка зимних фейри намеревался отойти от дел и сделать его полноправным правителем своего Двора. Папа попросту не мог ждать дольше. — Из-за проклятия? Сехун кивает. — Фейри никогда бы не потерпели проклятого короля на Ледяном троне. Так что год спустя, в день осеннего равноденствия, твой отец решился открыть мне правду.~*~
Сехун пристроил лукошко, полное рыжиков, зеленушек и опят под сосной и опустился на бревно передохнуть. Ветра не было, и Бор окутывала такая звонкая, полупрозрачная тишина, что Сехун слышал, как шерудит в ближайшем дупле белка и далеко на луговинах блеют овцы. От сырой, еще теплой земли поднимался парок, и пахло папоротником и камнеломкой. Сехун вытер испачканные ладони о штаны и вынул из котомки бурдючок со сладким чаем. Утолил жажду и уже собрался продолжить поиски грибов, когда услыхал знакомый голос, доносящийся из-за поваленной сосны. — Не хочу показаться разборчивым, но этот твой Чунмён сдается мне не лучшей кандидатурой на роль отца моего ребенка. Сехун со стоном бросил бурдюк в котомку и, прихватив лукошко, двинул на звук ненавистного голоса. Забрался на поваленное дерево, попутно вооружился парой шишек и обстрелял ими развалившегося на мягкой хвойной лежанке Кая. — Тебе без малого двадцать пять людских зим, а ведешь себя как несмышленыш. — Кай отряхнулся от семян и поднял на Сехуна свои противные бесцветные глаза. — Как со мной обращаются, так и отвечаю. Чем тебе Чунмён не угодил? — Он скучный. Не хочу, чтобы мой ребенок был занудой. — Сказал фейри с двумя эмоциями. Мы полтора года общаемся, и ты только и делаешь, что задаешь вопросы и капризничаешь. — Я не капризничаю, а высказываю здоровую критику. Сехун поерзал на шершавом сосновом стволе и задал вопрос, который давно порывался задать, но не находил в себе мужества это сделать: — Слушай, а зачем фейри вообще нужны человеческие дети? Что вы с ними делаете? — Едим. Ты не знал? Сехун рассмеялся, но Кай смотрел на него своими стеклянными, равнодушными глазами, и смех скоро стих, растаяв в лесной тиши. — Правда, что ли? Ты хочешь съесть моего ребенка? Кай покачал головой. — Вы, люди, в самом деле так мало знаете о фейри… — Сложно узнать что-либо о существах, которые только тем и занимаются, что скрываются от тебя. Вы сидите в своих дворцах и носу оттуда не кажете, а мы оказываемся виноваты, что ничего о вас не знаем. — В этом ты, конечно, прав. Но не все фейри сидят в своих королевствах безвылазно. Некоторые любят бродить по людским землям, изучать ваши нравы и обычаи. — Ага. Но при этом устраиваете бучу, стоит людям хотя бы на версту приблизиться к вашим владениям. — Потому что некоторые фейри отлично маскируются под смертных. Например, фейри Двора Теней или Морские фейри. — Кай поморщился и принялся сметать со своего дымчато-синего дорожного сюртука несуществующие соринки. — Так понимаю, Зимние фейри с ними не в ладах? — Только с Двором Теней. Дед мой повздорил с их владыкой — не пожелал, чтобы отец заключил брак с наследным принцем, — и тот в отместку наслал на наш Двор проклятие. — Неплохо вы поживаете как для проклятых. — Проклятие наложили на первенца, который родится у наследника Зимнего двора и его суженого. К тому же, у всех фейских проклятий существует условие, при котором их можно снять. Такова наша магия. Всегда должна найтись лазейка, чтобы обойти заклятие. — Значит, у тебя есть брат... Так вот почему меня к тебе спровадили. Страшное, поди, проклятие, если к нему даже такое чучело, как я, не пустили. — У меня нет брата. — Ох... — Сехун прикусил язык. Лицо его, несмотря на прохладный ветерок, запылало так, словно он целый день провел под палящим летним солнцем, а желание провалиться под землю прямо с елочкой сделалось поистине невыносимым. — Прокляли меня, потому мне и нужен твой ребенок. В условии говорится о людском детеныше с золотыми глазами и что-то там о "полюбит как родного отца". — А это проклятие не заразное? — Сехун весь подобрался, готовый, в случае чего, дать деру. Ему и своих несчастий хватало, не хотелось бы подцепить еще и чужое. — Думаю, если бы оно было заразным, ты бы уже давно его подхватил. Ты же вечно отираешься рядом со мной. — Я?! — Сехун от возмущения аж спрыгнул с елки и, сжав кулаки, двинул на Кая. Тот и бровью не повел. Вздохнул и, сорвав хвоинку, сунул ее в рот. — Это ты, бесстыжая фейская морда, вечно меня преследуешь. Куда бы я ни пошел, ты оказываешься поблизости и портишь мне нервы. — Я не виноват, что ты целыми днями шляешься по Запретному бору в одиночку. Это небезопасно, к слову. В этот лес открываются врата не только из моего королевства. — А раньше сказать не мог? — Ты не спрашивал. Сехун вспыхнул. — Ты невыносим. Тебя что, прокляли доводить людей до белого каления? — Нет. Я всего лишь ничего не чувствую. Сехун, готовый было вновь обстрелять Кая шишками, замер в самой нелепой позе. Пальцы невольно разжались, и две липкие молоденькие шишки упали ему на ногу. — Совсем, что ли? — выдохнул он. Кай пожал плечами. Лицо его оставалось все таким же бесстрастным, все таким же… пустым, лишенным эмоций. И это наконец-то обрело смысл. — То есть, вообще-вообще ничего не чувствуешь? — Ничего, кроме любопытства и отчаяния. Фейри знают в проклятиях толк. — Получается... — Получается, что мне все на свете интересно: чем холод разнится от тепла, какая на вкус голубика и что такое счастье, — но я не могу этого познать, ибо ничего не испытываю, и это приводит меня в отчаяние. Я стремлюсь к встречам с тобой, потому что ты отличаешься от людей, о которых я слышал; ты мне любопытен, но при этом я тебя не понимаю, ибо мне незнакомы чувства и эмоции, что вы, люди, испытываете. — Ты сказал, что тебе не нравится Чунмён, ибо он скучный. Но ты не знаешь, что такое скука! Кай вздохнул. — Хорошо, подловил. Я попросил Тао приглядеть за ним и выделить какую-нибудь плохую — в людском понимании, — черту, чтобы ты перестал с ним видеться. — Но я вижусь с ним только потому, что ты возжелал моего первенца! — Сехун таки швырнул в Кая шишкой. Та отскочила от его груди, явно не причинив никакого вреда. Кай, поди, этого и не почувствовал даже. Как не чувствовал и гнева, замешательства и обиды Сехуна. — У меня нет желаний. Но я знаю, что не хочу, чтобы наши встречи заканчивались. А это непременно случится, если ты выйдешь замуж за Чунмёна. Вы, человеки, всегда так поступаете. Забываете об одних людях, когда в вашей жизни появляются другие, более вам интересные. А я не могу этого допустить. Ты единственное существо в этом мире, которое вызывает у меня хоть какие-то эмоции. — Что? — Сехун почувствовал себя так, как чувствовал в тот день, когда Донён провалился под лед. Ужас и смятение овладели им, сковали его тело и разум, лишили воли. — Я не хочу, чтобы ты меня забывал. Потому что ты заставляешь меня чувствовать. — Взгляд Кая, его лицо, тело — ничто в нем не выражало эмоций, и все же Сехун ощутил таящееся глубоко внутри, под красивой фейской кожей, крепкой, выносливой плотью и стальными костями отчаяние. — Но я не собираюсь тебя забывать, — прошептал Сехун чужим, ломким голосом. — То есть, я бы с радостью, но не думаю, что у меня это получится. — У вас, людей, короткая память. — Мы редко забываем тех, кто вызывает у нас сильные чувства. — Я вызываю в тебе сильные чувства? — Никто не вызывает во мне более сильных чувств, чем ты. Мне хочется взять что-нибудь очень тяжелое и хорошенько тебя пристукнуть, закопать твой хладный труп под ближайшей елочкой, чтобы затем раскопать, воскресить и повторить все сначала. А потом поцеловать. Или сначала поцеловать, а после закопать под елочкой. Я еще не решил. Это очень сложно. — Да, вы, люди, — сложные существа. Вы никогда не знаете, чего хотите. Это, должно быть, очень утомительно. — Ты не знаешь, что такое утомительно, мерзавец. — Ты прав. Все еще хочешь меня поцеловать? — Очень. В тот день Сехун впервые поцеловал фейри. Это было равносильно поцелую с красивой мраморной статуей, но ему все равно понравилось.~*~
— А потом вы женились? Хэчан перекатывается на живот и молотит шерстяными пяточками по воздуху. От каждого его движения по стенам и потолку разбегаются живые, похожие на причудливые растения тени. Прежде Сехун никогда не обращал на них внимания, но теперь он знает, что порой в тенях таятся волшебные существа, и немного их побаивается. Хэчану, однако, еще рано об этом знать. Он и без того боится каждой букашки, а уж проведай он о сумеречных тварях и коварных феях Теней, — и вовсе из дома выходить откажется. — Если коротко, то да, но вообще все было намного сложнее. Понимаешь, после войны фейри и люди заключили множество соглашений, и одно из них запрещало нашим расам вступать в смешанные браки. Дело в том, что мир фейри переполнен волшебством, оно буквально пропитывает их воздух, и люди, находясь там слишком долго, отравляются им и погибают. Фейри же, которые задерживаются в нашем мире, постепенно теряют свою магию и не могут открыть врата в свои королевства. К тому же, твой отец все еще ничего не чувствовал, и я не мог женить его на себе, зная, что, освободившись от проклятия, он возможно никогда меня не полюбит. — А потом ты сбежал из дому, ибо кончились волшебные капли? — Не сбежал, а ушел на время, чтобы обезопасить родных. — А дядя Донён говорит, что трусливо сбежал, никому ничего не объяснив. — Твой дядя много выдумывает. — Ты просто не любишь, когда прав кто-то, кто не ты. — Эй, это тоже твой дядя Донён! — Вы с ним во многом похожи, потому и ругаетесь вечно. Так дядя Чону говорит. — Хоть его сюда не приплетай, а. — Но если бы не он, у вашей с папой сказки не было бы счастливого конца. И меня. Увы, Хэчан удался в своего дядю Донёна, потому он всегда прав.~*~
На подходе к Златомостью у Сехуна кончились деньги. Еды в заплечной котомке оставалось дня на два, а ночевать пришлось под открытым небом. Весна, благо, выдалась теплая, но вечерами дождило, так что спать Сехун ложился в сырой, холодной одежде, которая к утру просохнуть никак не успевала. Как он не слег с горячкой, оставалось только гадать. В дне пути от города Сехун примкнул к труппе странствующих артистов, расплатившись за место у костра бусами, что подарил ему на прошлые именины Чунмён. Поступок этот не вызвал у него радости, но провести еще одну ночь под жиденьким кустом сирени, трясясь от холода, совсем уж не хотелось. Менестрель — долговязый и неуклюжий омега с рыжей шевелюрой, нахальной улыбкой и побитой лютней за спиной — первым приметил, как старательно Сехун надвигает на лицо капюшон, и то ли в шутку, то ли всерьез поинтересовался, не беглый ли он фейри. — У меня столько же общего с фейри, сколько у лошади с ее седлом, — ответил Сехун, борясь с желанием натянуть капюшон еще глубже. — Как скажешь. И все же ты от кого-то скрываешься, и не спорь. Люди, которые бояться открыть лицо даже стайке неумытых циркачей, явно нажили себе немало неприятностей. Неужели приговорил муженька, что загулял на стороне с твоим лучшим другом? — Из собственного опыта, так понимаю, выводы делаешь? Менестрель, улыбаясь от уха до уха, что призывно торчали из-под медных кудрей, согласно закивал. — У меня нет мужа. Менестрель улыбаться мигом перестал, и на лбу его пролегла едва приметная складочка. Он явно не привык хмуриться, о чем свидетельствовали и морщинки, оставленные бесчисленными улыбками в уголках его широкого, подвижного рта. — Увы, в наше время и в нашем королевстве сложно встретить омегу твоих лет и без муженька да дюжины спиногрызов, — сказал он с тоской. — У меня хороший отец. Не хочет, чтобы его сыновья выходили замуж только потому, что так надо. — Тогда отчего рассиживаешься у одного костра с самыми жалкими отбросами общества, а не у родного очага с батькой? — Не обижайся, но это тебя не касается. — Понял. Замолкаю. — Да нет, болтай. Только давай не обо мне? — Заметано. Сехун разделил с артистами трапезу и уже клевал носом, когда со стороны тракта послышался топот лошадиных копыт. И альфы, и омеги, и даже их чумазые детишки оставили свои занятия и, вооружившись кто чем горазд, стали поджидать путника. Сехун тоже насторожился, но под рукой у него не оказалось ничего, кроме охапки хвороста, так что он под шумок перебрался поближе к фургонам и затаился в их тени. Вскоре лошадь перешла на шаг, и за миг круг света пересек всадник на высокой мышастой кобыле. Дорожный сюртук цвета грозового неба испачкался в пыли и измялся, но Сехун слишком уж хорошо знал фейскую моду, чтобы не признать в наезднике фейри. Он даже успел подумать, что теперь-то менестрель точно будет доволен, когда всадник спешился и откинул капюшон своего легкого летнего плаща. Сехун едва не застонал вслух и принялся медленно, пока его не приметили, отползать за фургон. Двое детишек, затаившихся на козлах, наградили его осуждающими взглядами. Сехун жестом попросил их молчать и, плашмя рухнув на примятую лошадьми траву, закатился под самый большой фургон, где и притих, затаив дыхание. — Господин... — Похожий на бочонок с бородой руководитель труппы согнулся в низком поклоне. Остальные артисты неуклюже повторили за ним. Детишки, не понимая, что происходит, обменялись растерянными взглядами, но тоже опустили лохматые головки. — Чем можем вам служить, повелитель? — спросил более расторопный супруг руководителя. — Я ищу омегу. Чуть старше двадцати, высокий, белокожий, шрам на щеке и волчьи глаза. — И весь такой загадошный, и отец у него хороший, позволяет скитаться по всему королевству и якшаться с подозрительными личностями? — Менестрель плечом привалился к боку повозки и лениво колупался в зубах сосновой щепой. Сехун бы непременно лягнул его по затянутой в голенище кожаного сапога лодыжке, если бы представилась возможность. — Если он, то совсем недавно валялся во-о-он под тем костерком, но вы, господин, поди, его спугнули. Вы, к слову, не особо похожи на лошадиное седло. Или это он о себе говорил?.. Из своего укрытия Сехун видел лишь профиль Кая в неровном свете костра, но и этого достало, чтобы прочесть смятение на сказочно-красивом лице. Первые мгновения разум Сехуна отказывался понимать, что именно во всей этой ситуации его смутило, а потом он, пыхтя гневно, выбрался из-под фургона и, размахивая руками, ринулся к Каю. — Ты! Да, ты, морда бессовестная. Что это у тебя на лице, а? Смесь изумления и веселости во взгляде дымчатых глаз разворошила настоящее осиное гнездо внутри Сехуна. Он задохнулся от ярости и взялся обвинительно тыкать пальцем в широкую, крепкую грудь Кая. — Я что, вижу эмоции? Откуда? Ты что, мерзавец, завел ребенка без меня? А как же... Кай не дослушал его и зашелся раскатистым, глубоким смехом. — …но… наш… уговор… — Сехун, как был, шлепнулся на зад и оторопело уставился на свой палец. — Ты же говорил... я же… верил... Кай подхватил его под руки и вернул в вертикальное положение. — Оказывается, — Кай смахнул с щеки Сехуна приставшую травинку и погладил нежно по виску, — если фейри долго остается в мире смертных, то утрачивает не только магические способности, но и наложенные на него проклятия. Судя по всему, они завязаны на нашем волшебстве, и когда оно уходит, уходит и проклятие. — Что значит — долго оставался в нашем мире? О чем ты говоришь? Что за волшебство? И хватит улыбаться! Меня это смущает: я же никогда не видел твоей улыбки. Ты как вообще? Как себя… чувствуешь? — Странно. У людей слишком много чувств. Мне это не нравится. Представляешь, мне теперь снятся сны. Что это вообще за бред такой? Как можно отдохнуть, если твой разум всю ночь бодрствует? — Кай нахмурился, и его лицо вновь приобрело знакомое, безучастно-раздраженное выражение. Сехуну безумно сильно захотелось его обнять. Что он, собственно, и сделал. Кай вздохнул изумленно и, помешкав мгновение, обнял Сехуна в ответ. — Ты теплый, — проговорил он, уткнувшись носом Сехуну в шею. — И пахнешь... — Давай не будем сейчас о моем запахе, хорошо? Не порть момент. Мне потом всю жизнь вспоминать, как ты в наш самый первый настоящий поцелуй жаловался, что от меня несет лошадиным навозом. — Но мы уже целовались. — Я сказал — настоящий. По-настоящему ты меня еще ни разу не целовал. Так что давай, начинай. Я жду. Кай усмехнулся, щекотно фыркнув за ворот Сехуновой сорочки, но поцеловать — поцеловал. По-настоящему. Так, как Сехун и мечтать не смел. Правда, в итоге менестрель все испортил, начав хлопать в ладоши и вопить, что непременно сложит об этом басню. Момент был утрачен безвозвратно, и Сехун, краснея, словно омега в первую брачную ночь, взялся перед артистами извиняться и просить их, по возможности, не рассказывать об увиденном на каждой городской площади. Менестрель заверил, что обязательно так и поступит, еще и приукрасит все для пущего эффекта, чтобы будущим менестрелям было что перевирать. — Изумительно. Всегда мечтал войти в историю. — Сехун надвинул капюшон по самый нос и крепко затянул тесемки. — Поздно спохватился. Надо было думать прежде, чем являться ко Двору моего отца и требовать аудиенции. Ты же буквально припер бедолагу Тао к стене, выпучив на него свои золотые глазенки. Отец бы отправил его чистить клетки химер, если бы он не провел тебя ко мне. — Ради Всевышнего, у вас и такие чудища водятся? Прямо во дворце? — В загонах сразу за лабиринтом Роз. Вечером их, к слову, выпускают, чтобы охраняли ворота. Явись ты на полчасика позже, и тебя бы встретили они, а не Тао. Сехун судорожно сглотнул и, не в силах больше терпеть любопытные взгляды артистов, подтолкнул Кая к его лошадке. Кай помог ему взобраться в седло, приторочил его котомку рядом со своей дорожной сумкой и легко вспрыгнул на лошадь. Взял у Сехуна поводья и попутно так крепко прижался к его спине, что у Сехуна очень неправильно свело живот. — А лошадь нас двоих-то выдержит? — пролепетал он, чтобы хоть как-то скрыть смущение. — Вьюга — фейская кобыла. Они и не такое выдерживают. — Но ты сказал, что утратил магию... — На волшебных животных это не распространяется. Может, они лучше переносят здешнюю экологию. И как вы только дышите этим воздухом? — Да что вы прицепились к нашему воздуху? Не нравится — не дышите. — Я бы с радостью, но, увы, покуда гонялся за тобой по всему королевству, растерял все свои магические способности, а вместе с ними — и умение обходиться без кислорода. — А вы разве и такое умеете? — Мы вообще разносторонне развитые личности. Кай сжал бока кобылы каблуками, и та с места перешла в аллюр. Сехун судорожно вцепился в переднюю луку седла. — Смерти моей хочешь? — Нет. Ты мне еще первенца не родил. — Но ты же избавился от проклятия. — А если ворочусь домой и оно — вместе со мной? Нет, так не пойдет. Родишь мне сына, а потом можешь и помирать. — Вот так, значит? Тебе от меня только сын нужен? — О, мне от тебя много чего нужно, но, боюсь, ты сгоришь на месте от стыда, если начну перечислять. Сехун, подумав мгновение, таки ткнул Кая локтем под ребра. Тот охнул ему на ухо и крепче сжал поводья. — Боль, так понимаю, ты теперь тоже чувствуешь. — Сехун довольно улыбнулся. Он чувствовал себя отомщенным. Самую малость, но и это было приятно. — Буду премного благодарен, если перестанешь меня калечить, когда от этого напрямую зависит наша жизнь. Я сильно обижусь, если мы случайно свалимся с лошади и свернем себе шеи. И Чону расстроится. Я обещал ему вернуть тебя домой в целости и сохранности. — Мелкий предатель. Но как он вообще тебя нашел? Никто ведь не знал. — Ты такой наивный. — Кай покачал головой, попутно потершись носом о Сехунов затылок. — Ладно, твой отец: он довольно простоват и ему удобно верить во все, что ему говорят. Но твои братья... Ты, правда, считал, что никто из них не задался вопросом, отчего ты последние два года зачастил в Бор? Поначалу они, конечно, решили, что ты бегаешь к какому-нибудь женатому односельчанину. Долго этим тревожились и решили за тобой приглядеть. Чону, как опытный пастух, знает в Бору каждую тропку, потому с легкость проследил за тобой до нашей сосны. Представляешь, каково было его изумление, когда он понял, что любимый брат гуляет не с женатиком, а с самым что ни на есть настоящим фейри. — Ужасно. Я надеялся открыть им эту тайну на смертном одре. — Вместе с другой своей тайной? Сехун застонал. За всей этой суматохой он напрочь позабыл о том, почему, собственно, ушел из дому. — Эй, а у тебя часом нигде не завалялось зелье, которое меняет цвет глаз? — Я похож на зелейника? — Ну... я должен был спросить. Может, вернешься домой сам и все им объяснишь? Могу письмо сопроводительное написать. — Сам объяснять будешь. — Но ты не понимаешь: люди не примут меня таким. — Каким? Настоящим тобой? Тогда зачем тебе эти люди? — Но они — моя семья. — Семья тебя точно примет. Они терпели твой ужасный нрав целых двадцать пять лет. А остальные… какое тебе дело до того, что думают люди, о которых ты сам вообще не думаешь? Кай был прав, но это не значило, что Сехун взял и в одночасье перестал бояться. Слишком долго он жил с этим страхом, слишком часто представлял, что сотворят с ним односельчане, если прознают правду. Да вот только в чем она крылась? Сехун не знал, откуда у него такие глаза, как не ведал того и амму. Возможно, среди их предков и были люди-волки, но выяснить это уже вряд ли удастся. Однако кое-что Сехун знал наверняка: у его первенца, решись он родить ребенка, будут золотые глаза. Таков неумолимый закон природы. Братьям его, вероятно, достанутся отцовские глаза, но первенец… о, он унаследует их от Сехуна. А вместе с ними — и его проклятие. — Кай, я не могу. Ты плохо знаешь людей. Многие из них жестоки и беспощадны к тем, кто хоть немного отличается от них. Будь все иначе, разве разразилась бы война между людьми и фейри? Да, мы завидовали вам и боялись, но сложнее всего нам было вынести вашу инаковость. Походи вы больше на людей, и, пожалуй, все могло решиться по-другому. Но вы были и остаетесь иными, а иных люди не признают. Даже сейчас, после стольких лет мира. — Я достаточно хорошо изучил людей, чтобы понять: в первую очередь вас заботит ваша жизнь и благополучие. То, что не касается вас напрямую, вас не интересует. Люди, поди, и не заметят, что с тобой что-то не так. Вы ведь разучились смотреть друг другу в глаза. Кай снова был прав, и Сехун не нашелся, что ему возразить. — Часть не придаст этому значения, — вел он дальше, — часть решит, что им померещилось, а остальные вообще не заметят. Единицы же, которых это в самом деле обеспокоит, вряд ли захотят связываться с фейри. Людям все еще нужно где-то выпасать овец, собирать ягоды и травы. — Кошмар. Ты собрался угрожать несчастным пастухам? — Мне ничего не придется делать. Они сами напридумывают себе ужасов и оставят нас в покое. — Мне бы очень хотелось тебе верить, но... — Все будет в порядке. Во-первых, фейри не умеют лгать, во-вторых, просто доверься мне, хорошо? В конце концов, я все еще наследный принц Зимнего двора. — К слову, об этом. Разве закон не запрещает людям и фейри... — А я уже не совсем фейри, да и тебя сложно назвать обычным человеком. Думаю, с этим мы уж точно как-нибудь разберемся.~*~
— И уж после этого папа точно на тебе женился? — Хэчан закусывает пухлую губеху и хлопает своими чудесными пушистыми ресничками. Его круглое, усеянное родинками личико напоминает лунное печенье, и Сехун поддается искушению и прижимает к румяной щеке палец. Хэчан довольно жмурится, и Сехун сгребает его в охапку, чтобы никогда-никогда не выпускать из своих объятий. — Будто у него был выбор, — говорит он, целуя гладкий смуглый лоб. — Потому что ты красивый и спас его от проклятия? — Потому что Донён закатил истерику. Заявил, что мы в жизни не выдадим Чону замуж, если в селении прознают, что я валандался по всему королевству в компании бродячих артистов и неженатых молодых альф. — Люблю дядю Донёна. Он лучший! Сехун вздыхает смиренно. Чего, собственно, он ожидал от сына Кая и племянника Донёна? — А как же соседи? Что сказал сельской голова, когда вся правда о вас с папой всплыла? — Поначалу многие, конечно, испугались и подняли бучу, женить нас отказывались да против были, чтоб мы в селении жили, но потом явился твой дед со своим фейским воинством, селяне испугались еще больше и на все согласились. Из столицы прибыл приказчик, убедился, что отец твой магии фейской лишился и теперь, почитай, человек, и нет такого закона, который бы запретил нас обвенчать, ну и... дальше сам знаешь, что было. — Вы поженились и появился я. — Хэчан улыбается так, что глаза исчезают под наплывом щек и, побарахтавшись средь пуховых перин, просительно тянет: — Кушать хочу. Сехун качает головой. — Уже поздно, сына. Будешь плохо спать, если сейчас наешься. — Всего один пирожочек. Самый маленький. Пожалуйста? — Он смотрит на Сехуна чудесными, нежными и ласковыми, как у олененка, глазами, и тот сдается. Хэчан забирается ему на закорки, и Сехун со всеми удобствами доставляет его на кухню. Там Хэчан, позабыв про обещание взять самый крохотный пирожок, стягивает с блюда пышную булку с творогом и изюмом и, жмурясь от удовольствия, набивает щеки сладкой сдобой. Сехун заглядывает в холодную за крынкой с молоком, дабы подогреть немного с медом, иначе Хэчан точно не уснет, и оттуда слышит поднявшийся собачий лай. Псы брешут по всей округе, и только их дворовый пес Абрикос хранит молчание. Сехун настораживается, приказывает Хэчану взять пирожок и идти в комнату, накидывает на плечи аммин кожух и выходит на заснеженный порог. Вечер стоит ясный, студеный, и снежинки звенят хрусталем, сталкиваясь друг с другом. В соседних хатах еще горит свет, над заснеженными крышами клубится дымок, и на первый взгляд все кажется успокаивающе-привычным, но собаки воют уже по всему селению, и Сехун нутром чует: что-то грядет. — Ну и колотун у вас тут, — отбивая дробь зубами, говорит темнота. — Сразу видно, Зимние по соседству обретаются. Из густой тени дровяника выступает, будто собираясь из клочков сумрака, невысокая фигурка в нарядной черной свитке, подпоясанной широким, расшитым золотом шелковым шарфом и, неуклюже разгребая снег ногами, чешет к Сехуну. — Да не боись ты, — говорит фейри — а в том, что перед ним именно он, Сехун нисколечко не сомневается, — я пришел с миром. — Фейри постукивает каблуками о порожек, отряхивая с бархатных черевичек снег, и протягивает Сехуну руку. — Бэкхён, наследник Двора Теней. Ты, поди, о нас наслышан. Мой дед проклял твоего мужа, потому что его отец не захотел жениться на моем амму. Ну ты знаешь, вся эта фейская драма. Сехун неловко пожимает затянутую в меховую рукавичку ладонь и оторопело хлопает на Бэкхёна глазами. Проходит целая вечность, прежде чем он вспоминает, как говорить, и неуклюже приглашает его войти. — Спасибо, но я тут постою. У вас там слишком светло. Мы, фейри Теней, предпочитаем звездный и лунный свет, а с огнем у нас сложные отношения. — Понимаю. Кай вот не особый поклонник лета. — Сложно вам, поди, приходится поддерживать температурный режим в доме. — Бэкхён улыбается, и Сехун задается вопросом, почему отец Кая не пожелал жениться на амму Бэкхёна. Если тот хотя бы вполовину такой же очаровательный и привлекательный, как его сын, то сложно представить, что ему могли отказать. — Приспособились потихоньку. Что вас к нам привело? — Тоже не любишь всех этих расшаркиваний и церемоний? Тогда давай на "ты": гляди ж, скоро породнимся. — В каком смысле? — Да в прямом. Слышал, у вас с Каем подрастает сынишка. Омега. А у меня вот — сынок-альфа. Между нами — тоже полукровный. У нас все думают, что я его от Летних фейри нагулял, да и амму всех, кто слухи распускает, — того. — Бэкхён проводит большим пальцем по горлу, и все вопросы о несостоявшейся свадьбе сразу отпадают. — Женить его, в случае чего, на ком-то из своих не получится: мигом правда о его папаше наружу вылезет, — вот я и подумал: а чего бы Двору Теней и Зимнему двору не заключить долгожданный мир, посватав-таки детишек? Ты не подумай, мы не станем настаивать, если детвора не сойдется, но в грех не упадем, если их познакомим. Как считаешь? Сехун пожимает плечами. — Ты бы об этом с Каем говорил. Он, все же, наследник Зимнего двора. — Ой, альфам такие вещи лучше не доверять. Вон, наши деды уже договорились, и чем это закончилось? Правильно, проклятием. А оно нам надо? Вот и я о том же. Ты, конечно, с Каем все обсуди и, если что, на Святки можно детишек познакомить. Мой Джено хороший мальчик. Животных любит. Весь дворец в волчьей шерсти да змеиных шкурках. — Какой… милый ребенок. — Сехун косится через плечо на приоткрытую дверь сеней. Он искренне надеется, что Хэчан его послушался и сейчас сидит в комнате, чинно поедая пирожки, а не подслушивает под дверью. Хотя, зная сына, Сехун не исключает третьего варианта, где он поедает пирожки, припав к замочной скважине любопытным глазиком. — Да он нормальный, не метусись. Собаку просил, но во дворце Теней они, увы, не приживаются. Так что отец подарил ему на именины троих волчат. Сволочи, жрут как мерины, но зато ласковые и верные. От Джено ни на шаг. Не страшно даже дома одного оставить. — Я… ну мы подумаем, что ли? Это все так неожиданно и… Хэчан-и ж кроха совсем. Седьмой годок пошел, куда ему о замужестве думать. — Так пускай думает о Джено как о новом друге. Вряд ли среди его приятелей отыщется хоть парочка фейри. — Да ему и с человеческими друзьями неплохо. У него трое двоюродных братьев, они очень близки. — И все же, они не фейри, и не могут понять его до конца. Подумай об этом. — Бэкхён поднимает руку в прощальном жесте. — Если что, Кай знает, как со мной связаться. Не теряй. Он отступает в ближайшую тень и исчезает. В тот же миг стихает и собачий лай. Абрикос, все это время трясущийся в своей будке, выбирается наружу и рысцой трусит к Сехуну. Тот встряхивает озябшими руками, треплет пса по рыжему загривку и, пустив в дом, уже тянется к дверной заслонке, когда из ниоткуда налетает вьюга. Проносится по улице, распахивает настежь садовую калитку и, покружив подле молоденького терна, стихает у порога. Кай отряхивает снег с мехового воротника своей любимой зимней накидки и, взбежав по ступеням, заключает Сехуна в ледяные объятия. — Ну и кого ты тут среди ночи выглядываешь? — спрашивает он, и губы Сехуна обжигает его морозное дыхание. — Где ты ночь увидел? Всего четверть десятого пробило. — Полчаса назад. Неужто без меня время так медленно тянется? — Не льсти себе. Я просто заболтался с одним твоим старым знакомцем. — Моим? — Кай хмурит прихваченные инеем брови, и Сехун, не удержавшись, проводит по ним подушечками пальцев. — Бэкхёном звать. Говорит, внук твоего заклятого врага. Приходил свататься. Кай глухо стонет. — Есть фейри, в чьем словаре не существует слова "нет". Я уже трижды его развернул, а он все не угомонится. — Ну, я могу его понять. Как амму. — Так и знал, что он использует против тебя эту карту. И не побьешь же. Только амму может до конца понять другого амму. — Я как-нибудь разберусь. У меня огромный опыт общения с твердолобыми фейри, которые не понимают и сотой доли того, что я говорю или делаю. — Знаешь, это подло — использовать мое проклятие как оружие. Я, между прочим, страдал. — Неправда. Ты не мог страдать. — Я мог отчаиваться. Это, по-твоему, не страдания? — Ладно-ладно, не кипятись. Как прошла встреча? — Ужасно. Ненавижу семейные посиделки у дядюшки Гёля. — Что поделать: семья — это святое. — Говоришь как отец. — Кай хмурится еще сильнее, и Сехун разглаживает складочку меж его бровей кончиком указательного пальца. — Не хмурься: морщины появятся. — Ну и пусть. Ты меня и таким любить будешь. — Буду. И все же — не хмурься. Ты же у меня солнышко. — Зимнее. — И все равно согреваешь. — Тогда чего зубами стучишь? Сехун смеется и позволяет Каю утащить его в дом. Хэчан обнаруживается там, где Сехун велел ему быть, но по раскрасневшимся щекам и блестящим глазенкам (а еще по сдобным крошкам у двери, ведущей в сени) легко догадаться, что слышал он то, чего послушным детишкам слышать не полагалось. Кай скидывает верхнюю одежду, ныряет под одеяла и сгребает Хэчана в охапку. Их дружный смех, возня и пыхтение напоминают Сехуну о неповоротливых медвежатах, потому он смиренно принимает роль папы-медведя и отправляется в вечерний обход берлоги. Убеждается, что в очаге достаточно дров, засовы на дверях опущены, а в миске Абрикоса покоится сочная баранья кость; гасит в доме свет и забирается в постель к своим любимым увальням. Они уже дремлют, завернувшись в пуховое одеяло, так что Сехун задувает огонек последнего светильника, обнимает сопящий кокон покрепче и со счастливой улыбкой закрывает глаза. Январь, 2022