***
– А вообще, друг Гныщевич, здесь, по сравнению с Петербергом, не то, что бы вольно, а так, знаешь, вольным-вольно-навольнёшенько. Хикеракли широким жестом раскидывает руки, словно весь мир пытается ими обнять, вздрагивает от росы, плеснувшейся с веток куста. Гныщевич молчит; в голове машина, посреди хляби оставленная – как же её тащить-то оттуда будут в обратный путь, да дела петербержские – ну как же всё-таки подловили. Так что слушает он одним ухом, кивает в полголовы. О делах петербержских душа эта пихтская попросила – даже не начинай. – Ну вот сам посмотри вокруг! Что ты видишь? – Болото. Поле. Солнце садится. Le serpent ползёт. Хикеракли резко останавливается, в жижу чавкает сапогом – он и Гныщевича по спине бы хлопнул сейчас, да тот по портовой привычке уворачивается – и рукой горизонт очерчивает: – Э, нет, друг Гныщевич. Да ты просто глаза раскрой. Почувствуй! Трава вон шуршит как, жёлтенькая; вода – ну черным-черна же! Птицы где-то там гомонят, ночлег себе ищут, душевно. Без суеты, не как в городе. А цветы – сейчас, на закате, как пахнут! Они даже днём не бла-го-у-ха-ют так. Да даже лягухи, и те – заглядение! Смотри, какие смачные, сочные, плюхают как! Тебя приветствуют. Гныщевич смотрит, Гныщевич слушает, Гныщевич вдыхает. Чавкают сапоги, поди-ка пиявок и головастиков полные. Закатное солнце похоже на ватрушку в меду. Урчит в животе. Лягухи… Смачные, да. И мясистые. Интересно, а рыба здесь водится… А Хикеракли выплёскивает всю свою влюблённость в эти места, едва ли, peut-être, не с пресловутых его походных вакаций, накопившуюся, и, как местный кузнечик, с одного на другое скачет. Гныщевич искренне заинтригован, тем на сколько ещё хвалебного запала у него хватит. – А как ночью тут… Чудо же, а не места. –Складно у тебя всё так выходит, mon ami, – поддевает беззлобно Гныщевич, – однако ж сам же вроде говорил, что Колошма с’est «нехорошее место», n’est pas? – Местные говорят. – Хикеракли задумчиво морщит нос. – По ихнему так выходит, давно уже здесь места шельмами облюбованы, под каждой былинкой своя. Да и по болотам столько людей запропало... Только, сколько бы ни было, всяко меньше, чем… – и сам же себя обрывает. – А какие тут звёзды, Гныщевич! Ты вовек таких в городе не увидишь! – Это ты, mon cher, лишку хватил. Звёзды везде одинаковы. – Не скажи. В городе, где фонари эти газовые, где дым от труб – от суеты лишний раз и не выдохнешь! – вовек не увидишь ты таких звёзд.***
– Да прекрати ты озираться так, – Драмин едва ли не из-под земли вырастает с котелком солдатской перловки. – Сейчас смена закончится и придёт Плеть. На вот, поешь лучше. Да неужели путь окончен, c’est ça? Гныщевич блаженно вытягивает ноги к костру, принимает котелок, один на двоих с Хикеракли. Кажется, сто лет уже не держал в руках ложку. – Стало быть, заберёшь Плеть? – спрашивает Хикеракли, словно между делом, но Гныщевич знает – главное спросил. – Заберу. – Тут ведь, comme on dit, не до расшаркиваний, не до компромиссов. – Может, останетесь хоть ненадолго? А то вот… Хикеракли заводит балладу о том, как нужен здесь Плеть, сетует на то, что без него дисциплина вся рухнет тут, а если не рухнет – так поднадломится. Люди его уважают, себя нашел. – Плеть вообще-то очень к месту здесь, – вливается Драмин. – Ты тогда правильно сделал, что его тоже сюда отправил. – Заберёшь – и что нам останется? – гнёт своё Хикеракли. – Нет, пускай забирает. Так правильно. Нельзя, чтобы на одном человеке держалось так много. Покажу тебе, Хикеракли, как чертежи читать, будешь их у костра вместо баек рассказывать... – говорит Драмин и добивает вопросом: – Только захочет ли Плеть куда-то ехать? Гныщевич живо поворачивается к нему, недоуменную улыбку на лицо натягивает. – А что, tu penses, может и не захотеть? – Кто знает. – Драмин жмет плечами. – Здесь хорошо. Места хорошие, дело хорошее, люди для дела того подходящие. На своем месте человек. Ну и место. Одно слово сказать – колошма. Salaud! Манит тишиной, закатами, и что ещё там пел Хикеракли. Но Петерберг не отпускает. Никого. Гныщевичу – с лягухами этими, напевностью хикераклевских восхвалений – показалось на миг, что отсекает Колошма от него Петерберг. Mais non – показалось. Мальвин, Ройш, Скопцов, Золотце. Хикеракли. Лягухи. Драмин. Насели. Так же, как там. Что за проклятье последних дней, что все приятели прежние, вроде как общее дело делающие, вдруг против него оборачиваются. Или не так же? Или ему уже мерещится то, чего на самом деле нет? Шельмы – под каждой былинкой своя – куражатся. Гныщевич не верит в шельм. Он вообще ни во что, кроме себя не верит. Но когда из болотных сумерек, с вырубки вдруг выходит… Шельма ли, сам ли леший, или ещё хтонь какая-нибудь – не разберёшь. Широким шагом идет, заслоняя плечами низкое солнце, косу кулак будто камнем сковывает. Гныщевич вздрагивает, встряхивает головой, отгоняя непрошенное. Наваждение. Как мог не узнать, не угадать в силуэте, в походке – знакомое… Впрямь нехорошее место Колошма, раз здесь приятели – кажется, предают; раз брата своего не узнаёшь… Меняет людей Колошма. Может, и вправду не поедет Плеть никуда отсюда? Шельмы, если появиться хотят, появляются беззвучно совершенно. Человек выходит из сумерек в окружении других людей. Слышны разговоры, люди о чём-то спорят: какие-то балки, гвозди, растворы, и начальник смены сволочь, этакий le gredin. А человек этот в двух-трёх словах гасит ропот и выводит его в la dialogue constructif. И Гныщевичу, от того, что он – пусть на миг! – но всё-таки Плеть не признал, как-то очень муторно стало, и мысль, мерзкая, как мутная жижа болотная, сочится всё-таки в душу: а может быть, Драмин прав. А может, и не нужно никуда уводить человека, нашедшего себя в деле. Плеть вообще очень к месту здесь. Нехорошая мысль, пугающая. Хикеракли, меж тем, приветственно машет рукой: – Эй, Плеть, иди сюда, тут по твою душу! От порыва его, очень искреннего, Гныщевич едва не роняет с колен котелок. Хикеракли, лягухи, Драмин… Плеть. А, mon dieu, может, не людей меняет Колошма. Не quelqu'un d'autre людей – его самого, Гныщевича. Заставляет сомневаться, приглядываться, не верить – даже самому себе. Гныщевич встаёт и идёт сомнениям навстречу. Шаг, другой, третий – сбросить морок усмешкой. Четвёртый, пятый – приблизиться едва ли не вплотную, шестой – уронить руку на плечо. И увидеть вблизи лицо родное, уставшее. Плеть – уместный и умный, на стройке этой всем очень нужный, сам стоит как утопленник – балки, растворы и гвозди, советчик, надсмотрщик и судья. Пропадет он в болотах местных, съест его Колошма. Заберу, certainement, bien-sûr, certainement, заберу. – Mon frère! Я за тобой. И зажигаются звёзды. Звёзды, отгоняющие всех шельм, какие водятся в «нехороших местах», какие водятся на самом деле в каждом человеке. Звёзды, которых – прав Хикеракли – Гныщевич вовек в Петерберге бы не увидел. Звёзды в усталых глазах. А обманчивые мосты, остатки шельмовых наваждений, рушатся, когда чужая тяжёлая рука ложится на его плечо. – Когда едем, Бася?