Я знаю...

Лучи солнца томно ложились на залакированную мебель. Пыль в вальсе кружилась в этом теплом, практически неощутимом и неуловимом потоке, создававшем эффект старых фотографий. Памяти, оставшейся на плотной, и тоже блестящей бумаге. Просто сепия, оставленная в рамке, а, может, приклеенная в альбом. Или же лежащая в темном ящике, не больше, чем воспоминания. Картинки того, что было. Было и есть. Не было, но появилось… или же было, и не стало? Осознать подобное всегда трудно. И что бы ни говорили, жизнь всегда в какой-то степени делится на «было» и «стало». На «до» и «после»… Как бы печально, или же радостно это не звучало. Иногда это не так заметно, ввиду того, что это естественно. Был ребенок, стал взрослый. Но бывает и так, что был человек, а потом его не стало. Просто не стало. Тогда жизнь раскалывается пополам по-настоящему. Был одним, стал совершенно другим – вот то, чего стоит бояться любому живому существу. «Бояться перемен? Это же глупо!» - порой, так думают многие. Человек боится перемен… Что вообще есть страх? Простой инстинкт самосохранения, не более, не менее. Защита в попытке спасти себя от беды, что принесет травму, которую, возможно, не удастся залечить. Она начнет болеть, гнить, разрастаться. В конечном счете, человек просто погибнет. А бывает еще хуже. У человека просто нет выбора. Все, чего он хотел, чего желал добиться – в один день исчезает вместе с человеком. Не хотел ничего менять, ему просто нужно было что-нибудь сделать. То, что он хочет. И даже если пустяковое, казалось бы, дело. Но и это ему не под силу. Потому что вдруг все карты резко меняются. Простая перемена, наступившая так быстро, что инстинкт не успевает среагировать. Последствия приходят вместе с раной. И человек не может с этим справится, и посему ранение оказывается смертельным. Мгновенный летальный исход. Все это можно сравнить с попаданием под поезд. Был человек, пришли перемены, не стало человека. Но поезд – лишь олицетворение несущихся перемен, наряду с платформой, ботинками, рельсами, зеваками… да с чем угодно. Просто история еще одного человека, которого не стало. История тех, кто остался. Тех, кого не сбил этот поезд. Тех, кого там не было. Можно бесконечно думать обо всем этом и понять, что история всех. А если всех, то и никого. У истории нет хозяина, значит, нет самой истории. Так рождается безразличие. К истории. К пустоте. Ко всем… Молния не бьет дважды в одно и то же место. Однажды погубленный безразличием, и все же оставшийся на ногах человек второй раз не пойдет ко дну. И в третий раз тоже. За одно и то же преступление два раза не сажают… Фотографии представляют собой визуальную память… чего? Что можно увидеть на старой пожелтевшей картинке? Одни могут пройти мимо и не заметить изображение в старой резной рамке, висящей на стене. Другие отметят, что видят хорошее качество сьемки, и, возможно, похвалят фотографа. Третьи, наверное, знают, когда и где был сделан снимок, а если и не знают – то спросят кого-нибудь. А кто-то пройдет, увидит, и в сердце этого человека закрадется радость или горе, он может улыбнуться, а может тяжело вздохнуть, засмеяться или заплакать, промолчать или же закричать… Швеция на секунду задумался, вглядываясь в фотографию, что висела на стене, напротив него. Старая и забытая. На ее тяжелой раме осело много пыли, сколько не протирай – не избавишься. К тому же, можно смело полагать, что рамка в любой момент развалится, так как она уже давным-давно изжила себя. Но было в этом какое-то притяжение, что зацепило на снимке взгляд Бервальда. На самом деле ничего такого в этой фотографии нет. Откровенно говоря, Оксеншерна даже не знает, кто и что там изображено. Но разве это важно? Достаточно того, что кто-то ее сделал. Сделал эту красивую старую рамку, и повесил снимок на стену. Такое одинокое, но в то же время и прекрасно сочетающееся с интерьером украшение. Чью память оно хранит? Кого заставляет смеяться? Кого плакать? Возможно, этого никто никогда не узнает. Но один факт все же очевиден – фотография заставила задуматься Швецию. Наверняка шарм прошлого навеял какие-то воспоминания, поступки, перемены… Перемены? Говорят, что они – всего лишь оборот назад и взгляд в прошлое. Новый шаг. Никто бы не стал с этим спорить, если бы не тот факт, что иногда идти дальше просто некуда. Шаг в пропасть? В бездну? И снова это дробление на «до» и «после». «Надо бы выкинуть», - глухо отдалось в голове у Бервальда. Зачем хранить чужие письма, который ты все равно никогда не получишь? А если и получишь – то они будут адресованы не тебе. Постороннее горе, посторонние страхи, не твои… Они должны быть пустыми для тебя, и ты никогда не поймешь их до конца. Они не тронут твоей души. Никогда. Почему никогда? Потому, что люди из своей эгоистичности не хотят давать их тебе, как и ты не хочешь отдавать свои. Тем самым человек разрушает былое, избавляясь от старых и пустых писем и фотографий. А разрешая, люди теряют не только стены и историю. Люди теряют самих себя. Из эгоизма. Из равнодушия. Но Оксеншерна нельзя убить или разрушить равнодушием. Он однажды уже пережил это, второй раз для него не будет… вообще никаким. Обманутый сам начнет врать, дух убитого – убивать, а оставленный один, оставленный без малейшего знака внимания – равнодушным. Непробиваемым. Правду люди говорят – чтобы до конца понять – надо пережить. Но человек не захочет переживать что-то страшное только ради того, чтобы оценить в полной мере, как плохо другому. Возможно, это и есть страх. Или же эгоизм. Любой будет трактовать это явление по-разному, и будет прав по-своему. Швеция знает, что значит эта фраза – «быть кому-то безразличным». Быть безразличным всем. Что значит умереть в одиночестве. Каково это, когда внутренний пыл оковывает лед непробиваемой стеной. И так стремительно, так беспощадно… Когда однажды вольный боевой дух угасает, и больше нечего хотеть. Вот так выглядит безразличие. В самом своем натуральном виде. Славный воин Северных Морей, Бервальд бороздил просторы Балтики, и ни Польша, ни Тевтонский Орден не могли ничего ему противопоставить. Вперед и только вперед – и никак больше. Страх, уважение, ненависть – лишь часть былой прекрасной игры, где он был в главных ролях. Свободный дикий зверь, что идет навстречу сражениям и не знает пути назад. А потом… бывает так, что зверя ловят и сажают в клетку. В зоопарк. На цепь. И, скажут многие, что зверь дикий и тот, что в заточении, внешне ровным счетом ни чем не отличаются. Но, стоит только заглянуть в эти глаза, что спрятаны за решеткой – и можно понять, как сильно отличаются свободные от заточенных. И что же? В этих глазах нет огня. В них нет воли. В них пусто. Только тоска и скука, помутнение. В них можно прочесть лишь одно: «Меня больше нет». Душа, пустая искалеченная привязью душа. И тот, кто был рожден ради открытий, сражений, приключений, тот, кто был рожден ради свободы, вдруг был вынужден отступить. И в одно прекрасное мгновенье осознать, что он умирает. Душа его загнивает от скуки и безделья, и медленно и мучительно умирает. Как и душа зверя в клетке, абсолютно равнодушного ко всему происходящему. Потому что тем, кто его заточил, тоже было наплевать. Безразличие порождает безразличие. Никто, кроме самого Бервальда, не знает, каково ему было мириться со своим положением. Никто и не интересовался. Ломать себя ради того, кто даже ни разу не сказал хотя бы одно слово благодарности. От безысходности своего положения тихо, не подавая вида, заниматься тем, что тебе не свойственно. Медведь на велосипеде. Душа начинает томиться, царапаться, а потом кричать. От боли скрипеть зубами, сжимать ладони в кулаки. А потом тишина – серая, пыльная, пустая. Дух… он умер. Так запросто. От безразличия. От равнодушия. И сейчас уже нет былого храброго и отважного Швеции, которого все боялись и уважали. Сейчас есть только то, что от него осталось. Тело, разум, потухшие мечты и надежды, слой вечной мерзлоты в виде равнодушия и стереотипы… Старые, высохшие, пожелтевшие, такие же, как эта фотография, висящая на стене. Такие же противные, как скрип дверей, что сейчас раздался в этой большой, но тихой комнате. Мысли, приход которых звучит так же, как негромкие шаги и треск старого пола, провоцируемый подошвой ботинок Финляндии, только что вошедшего в это помещение. Но задумчивость частично рассеялась, оглашая себя звуком маленьких стеклянных шариков, что висят на наконечнике пушистой щетки, которой Тино смахивает пыль с рамки той самой фотографии. Его беззаботная легкая улыбка… что это? Выражение радости? Веселья? Привычка? Трудно сказать. - Я приготовил обед, - с легкостью в голосе, негромко произнес Вяйнямёйнен, - пойдемте есть. - Угу. – Оксеншерна коротко отозвался и с какой-то грустью в глазах отвернулся. Выдержав небольшую паузу, швед вдруг тихо начал свое повествование. – Знаешь, Финляндия… мне кажется, я скоро уйду… - Куда? – Тино удивился и поднял глаза на собеседника. - Куда обычно уходят люди?.. Впрочем, неважно, куда уходят, важно, откуда… и от кого. - Вы хотите от меня уйти? – С детской наивностью, и в то же время с легкой обидой тихо спросил Вяйнямёйнен. - Мое желание ничего не решает. Я уйду не по своей воле. Хотя, отчасти в этом есть и моя личная предрасположенность. Не в том, чтобы уйти от тебя, нет. В том, чтобы просто уйти. Ведь тогда меня не будет беспокоить мое прошлое и то, что было после. И будет, а, хотя, будет то же, что и было. Раскол случился давно. Осознавать это неприятно, и, наверно странно слышать такое, даже в какой-то степени больно… Последние слова Швеции отозвались мимолетной дрожью в душе Тино. С легкой грустью, и в то же время заботой в глазах, блондин улыбнулся и негромко произнес: - Так бывает. Я знаю, вам больно, и… - Блеск лиловых глаз финна был таким необычным, взгляд был заинтересованным, сочувствующим и любящим… «Что он может знать?» - печально отдалось в голове у Бервальда. Такой наивный и невинный на вид, Оксеншерна не хочет, чтобы он когда-нибудь действительно узнал, каково это, хоронить собственную душу. Хоронить себя. Он не хочет ему зла. - И я знаю. – Голубоглазый вздохнул. – Я давно уже умер. Еще тогда, когда все, чем я жил – закончилось, исчезло. Отсутствие настоящей жизни – кажется, так трактуется слово «смерть»? Мертвые не чувствуют боли… хотя, даже я уже в это не верю. Пожалуй, стоит уйти тихо. Я больше не хочу смотреть на то, как мои люди, рожденные для покорения земель, для битв, приключений, делают то, для чего они абсолютно не приспособлены. И я бы мог смириться, если бы они не искали утешения… - В стакане… - Вяйнямейнен тяжело и огорченно вздохнул. – Мне тоже приходится на это смотреть. Так что я знаю… - Знаешь. – Коротко и тихо ответил швед. – Да, ты знаешь. И знаешь, что дальше будет только хуже. Но я не хочу это видеть. Но им все равно, меня никто не спросит. А, впрочем, это уже не имеет никакого значения. Я был свободен, силен, решителен. Сейчас я лишен всего этого. А, значит, лишен себя. Мертв. Трудно жить, когда внутри тебя ничего нет. Ни желания, ни огня, не духа. Только горстка серого пепла. Я долгое время не хотел с этим мириться, но, похоже, у меня просто не было выбора. Твои люди хотят жить счастливо, жить проще, жить цивилизованней. Они этого добиваются. Но, в один прекрасный день, они осознают, что жизнь стала слишком легкой и беззаботной. Тогда их и тянет в пропасть, из которой им не выйти. И тогда я начинаю винить в этом себя… Сделав небольшую, но напряженную паузу, Бервальд поднял грустные, потухшие глаза вверх и тихо продолжил. - Иногда, создавая очередной удачный чертеж какого-нибудь предмета, и добавляя его в архив, я хочу как-то назвать проделанную работу. Пожалуй, это сборник. И мне хочется написать на обложке этого сборника - «Шведский…». Но так мало осталось от меня настоящего, и это сдерживают мою руку, не позволяя написать свое имя. Я знаю, что я ухожу. Каждый раз, когда я смотрю на своих людей, я прощаюсь с ними и спешу оставить то, что от меня осталось – еще не испорченное бездельем, цивилизацией и градусом. Я прошел через войну, разрушения, равнодушие… Но новое испытание – ленью и достатком – мне не пережить. Теперь я уйду навсегда… Но только успел Оксеншерна закончить последнюю фразу, как почувствовал себя в крепких объятьях. В объятьях Финляндии. - Нет, вы не должны так поступать! Разве вам не жалко тех, кто остался? Разве вам не жалко тех, кто вас любит и ценит? – Тино терся носом об грудь Швеции, который словно потерял дар речи. – Не будьте таким эгоистом! Разве… разве вы не понимаете? Как бы ни было трудно, как бы не казалось одиноко и пусто вокруг и внутри себя… всегда есть тот, кто ждет вас и любит таким, какой вы есть! Не важно, что было, не важно, что будет. Важно лишь то, что происходит сейчас! А сейчас вы живы и здоровы, это – самое главное! Вы… теперь вы уйдете навсегда? А что же мне без вас делать?.. Я!.. я… Вяйнямёйнен изо всех сил прижался к Бервальду. Вдохнув побольше воздуха и затаив дыхание, финн тихо, словно свозь слезы, но искренне произнес… - Я люблю вас, - легкая дрожь, как судорога, ударила по рукам и спине, но прошла так же быстро, как и началась. Оксеншерна, ошарашенный, потрясенный, его подсознание словно сломалось пополам. Но, это не было чем-то плохим, что предвещало бы беду, нет… странное ощущение, словно душе полегчало и стало теплей. Швеция положил руку на лоб Тино и медленно убрал челку вверх. Финляндия поднял взгляд на Бервальда. Его лицо было вроде и таким же каменным, как и всегда, а вроде и контур бровей, и уголки губ выдавали эмоции… Слегка подавшись вперед, швед накрыл губы Вяйнямёйнена своими. Финляндия ответил незамедлительно и страстно. Как будто огонь, совершенно непослушный и иногда даже обжигающий, придающий силы и волю. Огонь духа, пламя любви, то, чего так не хватает сейчас. Тино углублял поцелуй, без излишней грубости, но в порывах, отдавая свое тепло. Отстранившись назад, финн глотнул воздуха и все еще ощущал на себе жар губ, такой приятный и контрастный на фоне комнатной прохлады. - Я знаю… - С легкой, заботливой, и очень редкой для себя улыбкой прошептал Швеция и посмотрел в эти лиловые, полные жизни глаза. В ответ Тино широко и счастливо улыбнулся. Его беззаботная легкая улыбка… что это? Выражение радости? Веселья? Привычка? Любовь? А, может быть, это немая интерпретация этой фразы, иногда способной ранить и обидеть, а иногда согреть и обрадовать? Немая, но самая верная интерпретация фразы «Я знаю»?..