Када́нс

      Даже будучи без сознания Брюс чувствует ужасную боль. Старые и новые раны напоминают о себе ежесекундно, то и дело пронзая тело, заставляя его судорожно напрягаться, будто это поможет избавиться от неприятных ощущений, но те лишь нарастают, становясь просто невыносимыми. Он силится открыть глаза, прийти в себя, чтобы не погрузиться во тьму окончательно, но на это просто нет сил. На самом деле, особого желания тоже нет.       Он сломлен. Не физически, нет. Будь оно так, он бы все равно пересилил себя и встал, как делает всегда. Но в этот раз все не так, как всегда. Он сломлен морально, и именно это мешает ему открыть глаза, вернуть мыслям ясность и наконец встать.       Из омута боли и сожалений его вытягивает упорное звонкое щелканье прямо перед лицом. Кто-то настойчиво добивается его пробуждения, и когда это не срабатывает, в ход идет тяжелая артиллерия. Брюс может поклясться, что он чувствует, как некто заносит над ним руку, рассекая воздух, и со всей силы вонзает острый нож в бедро. Глубоко, по самую рукоятку.       Он не сдерживает крик, раскрывая глаза и встречаясь взглядом с самим безумием.       Джон смотрит прямо в его душу. Ему хочется закрыть глаза, вновь погрузиться в сладкое неведение, но веки больше не хотят опускаться. Джон надрывисто смеется, неестественно выгибаясь назад. Его единственной опорой является сам Брюс, за плечи которого он цепляется мертвой хваткой.       Этот смех... боже, он отдается еще большей болью, чем новая рана. Ему нужно вновь закрыть глаза, вновь погрузиться во тьму, где нет смеха, нет хищных зеленых глаз, нет широкой улыбки. Закрыть глаза. Это ведь так просто...       — Нет-нет, Брюси, не покидай меня так быстро, мы же еще даже не начали, — Джон резко возвращается в исходное положение и хлопает его по щекам. Безуспешно. — Открой глаза, я сказал! — он с размаху бьет его по лицу. Острые костяшки впиваются в скулу, заставляя тихо застонать и все же разомкнуть веки. — Вот так... молодец.       Джон нежно гладит его по месту удара, с секундным сожалением смотрит на него, словно ему и правда жаль, но тут же расплывается в блаженной улыбке, когда видит страдальческое выражение на лице старого друга. Эти боль и досада заставляют его задрожать от удовольствия. Ноги подкашиваются и он падает на колени Брюса, прижимается к нему, ища силы в его слабом теле.       Брюс не в состоянии сопротивляться, поэтому просто терпит эту близость. Он отводит взгляд куда-то в сторону, может, в надежде найти что-то, что спасет его, но его тут же крепко хватают за подбородок и тянут обратно, заставляя смотреть на этот ужас вновь. Джон жмется к нему сильнее, обнимает свободной рукой и впивается пальцами в широкую спину, заставляя выпрямиться от напряжения, из-за чего тело вновь пронзает боль. Из горла вырывается сдавленный рык.       Для Джона это становится сигналом.       Он отпускает его лицо, проводит пальцами по шее, заставляя вздрогнуть, спускается ниже, к груди, вырисовывает на ней что-то и продолжает свой путь вниз, пока не добирается до бедра Брюса, в котором все еще торчит нож. Отвлекшись, он смотрит на него, успокаивающе гладит по спине, как бы предупреждая, что сейчас будет не очень приятно. Брюс чувствует, как он кладет ладонь на рукоять ножа, и раскрывает глаза. Он хочет что-то сказать, запротестовать, но изо рта вырывается лишь крик, когда бедро пронзает новая волна боли.       На лице Джона вновь появляется до неприличия довольная улыбка. Он с нежностью смотрит на окровавленное лезвие, подносит его ко рту и слизывает кровь, пачкает в ней губы, взамен оставляя на металле следы бордовой помады. Брюс не хочет этого видеть, но и не может перестать смотреть на то, как язык Джона опасно проходится по острой стороне ножа. Одно неверное движение, один неосторожный вдох, и тогда на ноже окажется уже не его кровь, а кровь Джона. Брюс не может понять, боится он этого или жаждет, но все же на всякий случай задерживает дыхание.       — Ты горький, — Джон отстраняет от лица лезвие и скалится. — Такой же, как кофе, который ты пил в тот день. Мне было интересно, на что я потратил шесть долларов, а ты как раз не допил его. Мышиные дела отвлекли.       Брюс открывает рот, чувствует, что внутри все пересохло, и рефлекторно облизывает потрескавшиеся губы. Он хочет что-то ответить, но не может.       — Боже, где мое приличие! Ты ведь тоже, наверное, хочешь пить, — Джон громко смеется и заносит нож для удара.       Брюс уже готов к новой порции боли и равнодушно смотрит на стремительно опускающееся вниз лезвие, ровно до того момента, когда оно вонзается в тощее запястье. Смех Джона становится ниже, зловещее; он выдергивает нож из руки. Кровь быстро растекается по белой коже, впитывается в рукав фиолетового фрака, перекрашивая его в черный.       — Пей, дружище, утоли жажду, — он подносит окровавленную руку к лицу Брюса, но тот не спешит прильнуть к ней. — Ах, ты так обессилен, что не можешь выполнить такое простое действие? Не переживай, я помогу!       Джон роняет нож на пол и заносит здоровую руку за его голову, осторожно зарывается пальцами в иссиня-черных волосах. Прикосновение холодных кончиков пальцев к затылку заставляет Брюса задрожать и откинуть голову назад. Нежные поглаживания тут же становятся болезненной хваткой, напоминая о суровой реальности происходящего. Джон настойчиво наклоняет его вперед, впечатывая губами прямо в рану на руке, кровь из которой уже капает на черный пиджак Брюса.       Может, это какая-то шутка его затуманенного разума, но кровь на его губах отдает не только металлом, но и чем-то тягуче сладким. Он может поспорить, что таким же приторным был фраппучино, который Джон пил в тот день.       — Теперь нас точно можно назвать кровными врагами, а? — Джон подмигивает ему и хихикает, размазывая свою кровь по лицу друга, вырисовывая на нем тонкую улыбку до ушей. — Тебе не идет красный, ты знал?       Оба вопроса кажутся Брюсу риторическими и потому он тактично не отвечает на них, чувствуя, как к горлу подступает тошнота.       — Брюс, твое молчание начинает меня пугать, — Джон театрально кладет руку на грудь, состраивая наигранную гримасу испуга. — Может, что-то случилось с твоим языком? Давай проверим.       Брюс даже не вздрагивает, когда Джон резко подносит руку к шее, обхватывает ее холодными пальцами и с силой давит на кадык. Рот рефлекторно открывается, а Джон смеется, хватаясь зубами за обтягивающую свободную руку перчатку и снимая ее. Брюс наблюдает за этим, чувствуя, как воздуха в легких становится все меньше. В глазах начинает медленно темнеть и единственным, что не дает ему потерять сознание, является горячая кровь друга, растекающаяся по шее, пачкающая белую рубашку, пробирающаяся под одежду, к плечу и груди.       Джон откидывает перчатку в сторону, а после смотрит на него, содрогаясь в новом приступе смеха. Он без особой осторожности запускает холодные пальцы в рот Брюса, цепляет ногтями чувствительное небо, раздирая недавнюю рану от лезвия бритвы и оставляя новые. Нарочито долго шарится, проходясь пальцами по ровному ряду зубов, а после наконец хватается за склизкий язык, вытаскивая его наружу таким рывком, словно хочет оторвать.       — Та-дам! — глаза Джона широко раскрываются, а черные зрачки сужаются и почти пропадают в зеленой радужке. — Смотри-ка, твой язык еще даже не отсох, несмотря на то, что пользуешься ты им крайне редко. Какой удивительный случай. Думаю, нужно изучить его получше.       Ускользающее сознание не дает Брюсу полностью уследить за ходом событий. Он чувствует на сухих губах что-то влажное и теплое и без раздумий подается вперед, надеясь утолить жажду. Что-то скользкое и горячее проходится по горящему от ран небу, прижимается к онемевшему языку, хаотично извивается внутри, стараясь пройтись по каждой поверхности. Хватка на шее становится крепче, из-за чего Брюс невольно издает сдавленный хрип и рефлекторно пытается вырваться, помочь себе связанными руками, но лишь беспомощно дергается под Джоном, который продолжает настойчиво целовать его.       Отстранившись всего на секунду, Джон смотрит на эту жалкую борьбу за жизнь, а после снова соприкасается с губами Брюса своими, обхватывает нижнюю зубами и с силой сдавливает, чувствуя струящуюся в рот горячую кровь и слыша сдавленный стон. Этот звук заставляет его задрожать и выгнуться до хруста во всем теле. Ослабив хватку на шее и опустив ладони на напряженные до предела плечи друга, он начинает мять их. Ему хочется сжать их, сломать, услышать громкий хруст и крик, но расплывающееся по телу удовольствие ослабляет его.       Джон хлопает Брюса по щекам и что-то говорит, но тот ничего не слышит, жадно вдыхая холодный воздух. Перед глазами лишь тьма, но она рассеивается, когда его спину пронзает острая боль. Он больше не может кричать, поэтому лишь хрипло стонет, сгибаясь, насколько это возможно, и чувствуя где-то рядом с лопаткой что-то инородное.       — Я говорю, мне нужно отойти Брюси, — Джон хватает его за волосы и тянет вверх, чтобы посмотреть в опустошенные голубые глаза, — припудрить носик. Не смей скучать без меня, хорошо?       Брюс лишь сухо кашляет, смотря на неестественно широкую улыбку Джона. Помада на его губах смазана, как и засохшая кровь, остатки которой крошатся и падают вниз.       Видимо, Джона устраивает и такой ответ, поэтому он отпускает его, невесомо пройдясь кончиками пальцев по макушке, и отходит в сторону. Он отворачивается и достает из кармана небольшое зеркальце, смотрится в него, облизывает большой палец и стирает с губ и щек испорченный макияж. Ловко выудив из другого кармана помаду, Джон открывает ее и подносит к губам.       — Зачем... — Брюс не успевает договорить, содрогаясь в очередном приступе кашля. Горло рвет от сухости.       — Вот что происходит, когда ты используешь свой рот не по назначению, дружище, — Джон качает головой и звонко чмокает накрашенными губами, в последний раз смотрясь в зеркало и убирая его. — Допросы по части Бэтмена, а Брюс Уэйн должен лишь улыбаться в камеру и красиво лгать публике, — он поворачивается к нему, поправляя фрак.       — Это... не допрос.       — «Что происходит, Джон?» «Где мы, Джон?» «Зачем ты это делаешь, Джон?» Твои вопросы очевидны, Брюси. И очевидно, что это больше похоже на допрос, нежели на дружескую беседу, — он хмурится, но быстро возвращает на свое лицо улыбку. — «Джокер, какой цвет тебе нравится?» «Джокер, у тебя трусы с символом Бэтмена или логотипом Уэйн Энтерпрайзис?» «Ты выйдешь за меня, Джокер?» в конце концов! Звучит уже лучше, правда?       — Что?       — Твоя немота прошла, но теперь ты оглох? — Джон звонко смеется и достает из-за пазухи пистолет, направляя его вверх и выстреливая. — Тест на слух!       — Я слышу тебя, — тихо говорит Брюс, когда звон в ушах проходит, а звук выстрела полностью затихает, — но совсем не понимаю.       — От слабоумия есть лишь одно лекарство, — Джон подходит к Брюсу и приставляет дуло к его голове, — смерть! — он нажимает на курок, но пистолет лишь глухо щелкает, а комнату заполняет безумный смех. Джон смеется, пока не понимает, что делает это в одиночестве, и замолкает, хмуро смотря на Брюса. — Уже слышал, да?       Брюс смотрит в пол с каким-то сожалением, словно совсем не рад, что в пистолете был лишь один патрон. Джона до дрожи бесит это. Он с размаху ударяет его рукоятью пистолета в висок, слыша сдавленный стон, и неудовлетворенно отбрасывает бесполезное оружие в сторону. Теперь на его лице отражается печаль. Он падает перед Брюсом на колени, кладет руки на его ноги и нежно поглаживает бедра, стараясь поймать его взгляд.       — Кажется, мы отдалились, Брюси. Давай поговорим об этом, прошу.       — Чего ты от меня хочешь? — Брюс устало смотрит на него, надеясь, что если он пойдет на контакт, то все это безумие закончится быстрее.       — Я? Хочу? — глаза Джона раскрываются от удивления, но через секунду он уже задумчиво смотрит вверх, будто пытаясь что-то вспомнить. — Ах да! О, я хочу от тебя много чего. Ну знаешь, руку и сердце, детей, дом, дерево. У меня много желаний, как и у тебя. Но это не сейчас. Сначала я хочу извиниться. Я был идиотом, Брюс! И мне так стыдно за это, — он виновато смотрит на него и тут же вновь начинает смеяться, впиваясь пальцами в ноги Брюса.       Брюс лишь непонимающе приподнимает бровь и шипит от боли. Тонкие пальцы Джона четко впиваются в свежую рану, из которой только-только перестала течь кровь. Джон замечает это и произносит тихое «упс», хихикая и нарочно сдавливая больное место еще сильнее. На это его действие тело отзывается секундной судорогой, и этого достаточно, чтобы Брюс снова застонал и сделал рефлекторную попытку освободить руки. И опять этот безумный смех, в котором слышится наслаждение.       — Ты такой чувствительный, Брюси, — Джон подмигивает ему и хлопает по больной ноге. — Твой шарм отвлекает меня! На чем же я остановился...       — На извинении, — шипит Брюс, до боли сжимая челюсть.       — Точно.       Он в последний раз гладит бедра Брюса и медленно переходит на торс. Его пальцы ловко задевают каждое больное место, словно он точно знает, куда и с какой силой нужно надавить. На самом деле это не удивляет. На этом теле давно не осталось места, при прикосновении к которому оно не испытает боль. Даже внутри него все болит и ноет. Джон знает об этом. И он знает, что эта боль приносит Брюсу намного больше удовольствия, чем нежные прикосновения. Она напоминает ему, что он все еще жив, все еще может дышать, все еще в силах бороться.       Однако сейчас Джон чувствует, что Брюс совсем не рад той живительной боли, которую он дарит ему. Он все еще дышит, может слышать, говорить, видеть, ощущать, но это больше не радует его. В глазах нет былого огня, в голове нет мыслей о спасении, а в теле, в таком сильном теле, нет жажды жить.       Он злится, он смеется, он возбуждается, он боится. Джон путается в собственных ощущениях, но ему это нравится. Этот хаос дает свободу, которой ему так не хватало все это время, развязывает руки и позволяет делать все, что взбредет в голову. А в голове у него так много всего...       Джон встает с пола и вновь присаживается на колени друга, обнимает его и нащупывает все еще торчащую в широкой спине рукоять ножа. Он чувствует, как Брюс под ним вздрагивает от одного прикосновения к этой вещице, и расплывается в улыбке.       — Я был не прав, Брюси. Не прав с самого начала и во всем. О, ты наверняка хочешь знать, как я дошел до такой жесткой самокритики! Хочешь ведь? — Джон проворачивает нож в ране и с наслаждением слушает сдавленный крик. — Конечно хочешь. Ты всегда так внимательно слушал меня, в отличие от других. Чуть ли не в рот лез, когда я рассказывал тебе про Аркхем.       Брюс силится не реагировать на действия и слова Джона, не желает давать ему повод уверовать в правдивость собственных слов. Однако он и сам знает, что все, что говорит друг — чистая правда. Даже сейчас он слушает его слишком внимательно для человека, который находится на грани смерти. Он не может побороть это в себе, особенно сейчас, когда ему совсем не хочется бороться ни за город, ни за людей, ни тем более за себя.       — Когда ты дал мне вторую жизнь, — Джон медленно вынимает лезвие на половину, а после резко, со всей силы, вгоняет его обратно. Ему нужно занять чем-то руки, пока он изливает душу, — я понял, что злился не на того человека. Ты не предал меня, нет, совсем наоборот. Ты поступил как настоящий, самый верный, лучший и единственный друг. Ты взял меня за руку, приобнял и повел по верному пути. Ты не убил Джона Доу. Ты просто показал ему, кто он на самом деле, кем он должен был быть с самого начала. Ты не подтолкнул его к клетке со зверем. Ты был ключом от нее, — он хватает Брюса за затылок и в отчаянии смотрит в голубые глаза, ища в них понимания и прощения.       Слушать это все так больно. Больнее, чем нож в спине, чем потревоженная рана. Брюсу хочется закрыть уши, чтобы не слышать эти слова, хочется, чтобы они никогда не произносились, чтобы забылись. Но они уже отпечатываются в памяти, словно клеймо, которое ему придется носить до конца дней. Он знает, что только он виноват во всем случившемся, знает, что никогда не сможет избавиться от въедливого чувства вины. Слова Джона, такие правдивые и верные, убивают в нем последнюю надежду на прощение, и он с готовностью падает на самое дно, утопает в собственных ошибках и грехах.       Джон чувствует это изменение в нем и понимает как-то по-своему. Его проницательность ослабевает из-за безумия.       — Я так сожалею, что не понял всего этого раньше. Поверь, Брюс, я не вру! Я просто не понимал твоего самопожертвования. Я думал, что ты разорвал наш шов, грубо разрезал его ножницами правосудия. В тот момент меня охватила такая злоба! — Джон улыбается шире обычного, смеется так низко и глухо, словно задыхается. Его тело пробирает такая сильная и крупная дрожь, что рука, которой он держит рукоять ножа, начинает сама двигаться в разные стороны, расширяя глубокую рану, разрывая кожу, разрезая мышцы, стачивая кости.       Брюс принимает эту боль как кару за содеянное. Где-то внутри него исчезает голос, который все твердит, что нельзя сдаваться, что это еще не конец. Нет. Это конец и ему пора признать это и сдаться. У него нет причин сражаться, нет сил встать, нет разума, чтобы что-то придумать. Это и не нужно. Это бесполезно.       Хриплый смех Джона убаюкивает, но Брюс не может закрыть глаза и заснуть. Это еще одно наказание. Он должен находиться в сознании до самого конца, до того, как палач решит, что с него хватит. Джон его палач и он, разумеется, безжалостен, ведь он и тот, кого Брюс подвел. Месть не лучшее решение, но разве можно обвинять жертву в том, что она хладнокровно убила своего мучителя, когда тот потерял бдительность? Это все еще преступление, но все же в нем есть смысл, у него есть веская причина.       — Ты не виноват, — Брюс и сам не понимает, зачем говорит это. Он же знает, что это никак не облегчит его участь. И все же он чувствует, что Джону нужны эти слова, а если они нужны ему, то их следует сказать.       Услышав это, Джон тут же меняется в лице. Сожаление и отчаяние сходят на нет, словно их никогда и не было. Его глаза вновь сверкают, а губы растягиваются в безумной улыбке. Брюс не может понять, играет он с ним или просто слишком нестабилен, но его это и не волнует. Даже если это просто игра, он рад и ей. Такое поведение не свойственно новому Джону, но старому... он мог быть напуганным, мог сожалеть, даже в какой-то мере мог сочувствовать. Брюс почти улыбается, когда вспоминает такого Джона.       — Ты опять отстраняешься от меня, Брюс, — нарочито сладкий голос вырывает его из воспоминаний. — И это после того, как я излил тебе душу, искренне попросил прощения и признал свою ошибку? Это грубо!       Джон бьет наотмашь, а после еще раз и еще, пока рука не устает, а костяшки не начинают болеть от ударов. Джон видит, как лицо Брюса краснеет и опухает, завороженно смотрит на стекающую по губам кровь, смеется, когда замечает, что отекший глаз друга слезится. Идеальное лицо с обложек становится карикатурным портретом, пародией, убивающей всю красоту. Это ли не истинное лицо Брюса Уэйна? В синяках, в крови, в слезах. Обычно он не выглядит таким побитым, но его всегда выдают глаза. В них отражается его настоящая сущность.       — Кажется, я наконец вижу тебя, дружище, — Джон нежно берет его за подбородок и вновь заглядывает в мутный омут голубых глаз. В них больше нет ничего, лишь грязная пустота, но Джон все равно ухитряется увидеть то, что ему хочется видеть. — Хочешь еще один удар, Брюси? Как тогда, на допросе. «Ударь меня еще раз», — он пародирует голос Брюса и смеется. — Скажи же это. Давай, не стесняйся. Тут только ты и я.       Брюс не отвечает, апатично рассматривая нечеткий образ Джона. Его тонкие губы, острые скулы, мимические морщины, ядовито-зеленые глаза. Как бы Джон ни старался изменить себя, сколько бы макияжа не наносил, для Брюса он все равно останется прежним собой. И это неожиданно злит его самого. Если он примет новый облик старого друга, то все станет проще, если он научится называть его новым именем, то прошлое забудется. Но он не может этого сделать. Он не способен отпустить Джона и принять Джокера.       Злость отражается на его лице, мелькает в глазах, на секунду рассеивая тьму в омуте, разливается по телу силой. Брюс хочет уничтожить, сломать, стереть в пыль самого себя.       — Еще раз, — сквозь сжатую челюсть произносит он.       — Громче, Брюси, — томно растягивая слова, требует Джон.       — Ударь еще раз, — Брюс гневно смотрит на друга, но видит уже не его, а собственное отражение в зеленых глазах. Искаженное и от того самое правдивое.       Удар приходится в солнечное сплетение. Мощный, выбивающий из груди весь воздух. Брюсу даже не верится, что на вид слабые руки Джона могут бить с такой силой. Он сгибается и начинает надрывисто кашлять, пытается рефлекторно вдохнуть весь вышедший воздух, хотя на деле ему не хочется этого делать. Когда тело перестает содрогаться, а в легкие наконец попадает воздух, он поднимает взгляд на смеющегося Джона и совсем тихо хрипит лишь одно слово: «еще».       В этот раз Джон не просит повторить громче, а ударяет сразу. Заносит ногу и бьет по голени, слыша сдавленный крик друга и начиная вновь смеяться. От возбуждения, охватившего все тело, движения становятся ломаными и бесконтрольными, поэтому он чуть ли не падает, но удерживается на ногах, превращая свою неловкость в танец радости. В этот момент он выглядит как марионетка, которой дали контроль над собственным телом, но забыли научить пользоваться им.       Брюс просит еще, снова и снова, и Джон повинуется. Он бьет по лицу, сжимает до хруста плечи, бьет с локтя в ребра, не переставая смеяться ни на секунду. Его серенаду хохота прерывает лишь глухой кашель, разрывающий грудь, когда воздуха становится совсем мало, а в глазах начинает темнеть. И даже тогда он не перестает улыбаться, оставаясь верным своему «я».       Получив очередную просьбу, Джон хватается за рукоять все еще торчащего в спине друга ножа и рывком вытаскивает его, разбрызгивает кровь по стенам и полу, восхищенно смотря на обновленный интерьер. Он направляет лезвие на Брюса, врезается кончиком в грудь и начинает опускать вниз. Пуговицы черного пиджака отрываются и падают, и Джону открывается вид на некогда белую рубашку, давно окрасившуюся в красный.       — Еще раз... — сипит Брюс. Но Джон больше не бьет.       Он заводит нож за спину Брюса и спускается ниже, к его рукам. Лезвие разрезает прочные стяжки, оплетающие кровоточащие запястья и трубчатую спинку ржавого стула. Брюс хочет воспротивиться этой неожиданной свободе, но Джон быстро хватает его за грудки и целует, тянет вверх, заставляя встать, и тут же падает вместе с ним на пол.       Лежать еще больнее, чем сидеть. Тело болит и ноет, раны раскрываются и вновь начинают кровоточить, но это хорошо. Это отлично! Брюс хочет чувствовать эту боль, хочет утонуть в ней, хочет ощущать ее до самого конца, пока его глаза не остекленеют, а из груди не вырвется последний, самый громкий крик. Он хочет получить все это от Джона и ни от кого больше.       — Еще... — Брюс пытается говорить сквозь поцелуй, хочет отстраниться от липких губ, но Джон сильнее и настойчивее.       — Нет, Брюси, хватит прелюдий, — руки Джона, до этого такие сильные и жесткие, нежно проходятся по его телу и больше не приносят боль, лишь удовольствие. — Я хочу кульминацию наших отношений. От друзей к врагам, от врагов снова к друзьям, а после, пройдя через такой тернистый путь и добравшись до пустого замка, мы наконец становимся теми, кем мы должны были быть всегда...       Брюс не дает Джону договорить, впервые проявляя инициативу и целуя его. Он слишком резок, слишком быстр, но это сейчас и нужно. Лишь бы Джон замолчал и не говорил того, что он не хочет слышать. Они ударяются зубами, вжимаются друг в друга, сплетаются языками и телами. Ему нужна боль и он требовательно добивается ее от Джона, но тот лишь настойчивее проявляет нежность, с осторожностью расстегивая пропитанную кровью рубашку, с трепетом прикасаясь к слишком горячей коже, с несвойственным себе новому волнением поглаживая места ранений.       Брюсу хорошо и от этого плохо. Удовольствие сводит с ума, наслаждение отвратительно в ситуации, в которой он находится. Его тошнит, но тело не против того, что происходит. Желания и остатки разума сражаются в нем, и он не понимает, какой стороне принадлежит жажда боли, а какой хочется ласк.       Джон жесток в своей нежности. Его мягкие прикосновения заставляют Брюса громко стонать, почти кричать, будто его избивают. Нежные поцелуи, которыми он покрывает его шрамы, вызывают мелкую дрожь, словно его колотит в приступе лихорадки. Мягкие подушечки пальцев кажутся острыми иглами, когда Джон прикасается к его груди и аккуратно поглаживает ее. Это так сильно разнится с тем, что делали эти руки всего несколько минут назад, что Брюс готов расплакаться от непонимания и страха.       Джон успокаивает его, что-то шепчет, горячо выдыхает и будто невзначай цепляет мочку уха губами, но Брюс не хочет слушать, не хочет чувствовать это все. Противореча этому, он обнимает Джона и гладит его по спине, забирается совсем слабой, немеющей рукой под одежду, прикасается к влажной коже и слегка сжимает ее огрубевшими пальцами. Джон дрожит и прижимается к нему сильнее, в нерешительности отстраняется и смеется, когда Брюс шипит от боли. Кажется, он тоже совсем запутался и не знает, хочет он продолжить бить его или ласкать.       Они кусают друг друга и тут же целуют, грубо царапают и нежно гладят, душат до потери сознания и помогают восстановить дыхание, чтобы не упасть во тьму. Брюс слишком слаб, чтобы вести, а Джон растерял все желание контролировать ситуацию. Они просто делают то, что могут и должны, пока в телах есть силы, а в головах мысли.       В какой-то момент все затихает. Джон расслаблено лежит на нем и дрожит, кажется, тихо смеясь. Брюс просто обнимает его и бесцельно смотрит вверх. Голова абсолютно пуста, а тело не чувствует даже холодного пола под собой. Если так он собирается встретить смерть, в состоянии полного покоя, то с его стороны это полное неуважение.       — Я влюблен в тебя, — неожиданно разрывает тишину голос Джона. Удивительно спокойный, будто это говорит вовсе не он. — Нет, — Брюс не отрицает, не утверждает. Просто бессмысленно повторяет это, качая головой и грустно смеясь. — Нет-нет...       — Да, — теперь голос точно принадлежит Джону. Чрезмерно живой, немного нервный, но настойчивый. — Возлюбленными. Мы должны быть возлюбленными, дружище. Ты и я — мы шли к этому с самого начала. Таков сценарий, от него не уйти. Скажи мне, что любишь меня. Я и так это знаю, твои действия всегда говорили все за тебя, но я хочу услышать это. Скажи. Скажи! — он подносит к горлу Брюса непонятно откуда взявшийся нож. — Говори!       — Лучше бы я умер... — спокойно произносит Брюс, смотря в зеленые глаза, полные надежды и безумия.       «...Чтобы никогда не влюбляться в тебя», — мысленно заканчивает он и закрывает глаза.