Волны

      Ты чувствуешь... Качку. Что-то давнее, забытое, похороненное глубоко – чьи-то руки, обнявшие твое сонное тело, похожие на море.       Это женщина. Женщины уже очень давно не держали тебя в руках – не обнимали твою спину и плечи, не качали тебя у груди. Ты не позволяешь им. Ты мало кому позволяешь. Ты почти забыл, каково это.       Гарри говорит, что Ревашоль – женщина. Ласковая и больная.       Лилиан говорит, что море – женщина. Скорая на расправу, безжалостная.       Ты думаешь, что вы все в полной жопе и что для метафор и стихоплетства у тебя не хватает времени.       Ты искренне не понимаешь, что они говорят всерьез. Такой уж ты, Ким Кицураги, человек.       До тебя даже не доходит, что "быть в полной жопе" – тоже метафора.       Ты открываешь глаза. Хилая лодочка, похожая на скорлупку, мотается на волнах. Ты обводишь днище задумчивым взглядом. По капле в него сочится вода. У вас нет ни весел, ни паруса.       Лейтенант Викмар, упершийся локтями в борта и вытянувший вперед ноги, смотрит наверх. Над вами, похожая на акварельные разводы, Серость пожирает и исторгает сама себя. Лейтенант Викмар курит.       Он курит трубку.       Когда ты впервые увидел ее – темное дерево, натертое до блеска годами... Ритуалов. Нежности. Успокоения. Медитации.       Когда ты впервые увидел ее между бледных губ Викмара, то почувствовал родство. С ним. С ней.       Конечно, он выебывается. Ему тоже нравится быть крутым. Он никогда не позволит себе закурить трубку в участке – лейтенант Викмар не любит обращать на себя внимание, а особенно внимание шута Маклейна. Но он курит трубку дома, свесившись через бетонные перила подъездного балкона. Он жует мундштук над столом, засоренным бумажками из участка. Он долго и осторожно чистит ее по вечерам – в свете кухонной лампы, подвешенной на голом проводе.       Он похож на старого, просоленного на ветру моряка. Дым, текущий над его верхней губой – огибающий воспаленную кожу лица, брови, лоб – поднимается выше и вливается в Серость. Ты смотришь в Серость.       Вы с Викмаром лежите, вытянувшись, в маленькой желтой лодке. Его тяжелый ботинок почти упирается тебе между ног. Он мог бы не ставить его на лавку, а сунуть под нее, но там по капле сочится вода – и ему и так холодно.       Он закрывает глаза.       Она открывает глаза. Мино – тебе пришлось ее растолкать. В кухне участка места едва хватает троим, и она уснула, подперев щеку ладонью.       – Офицер?       Она зарывается пальцами в волосы.       – Лейтенант Кицураги. Доброе утро. Я...       – Слышал, ночами в Джемроке непросто.       Она улыбается, благодарно.       – Верно слышали. Я еще немного посижу. Пять минут.       – Не тороплю. Кофе?       – Пожалуйста.       – Молоко?       – Нет, спасибо.       Сахар в участке закончился три дня назад. Гарри обещал зайти и купить – и не зашел, и обещает уже третий день.       Мино потягивает черный кофе. Ты видишь, как плечи ее расслабляются, как она позволяет себе прислониться к стене. За окном синие сумерки сменяются белесым туманом, гаснут фонари.       – Как поживает Деметри?       – Алиса? Не могу сказать, что мы были близки.       – Вы бы не называли ее Алисой, не будь вы близки. Вы не такой человек.       У Мино мешки под глазами, осунувшееся печальное лицо и острый, проницательный взгляд. Ты осторожно присаживаешься на второй пластиковый стул.       – Может быть, я страшный сексист и считаю себя вправе звать малознакомых офицерок по имени.       Она смеется.       – Или, может, вы не любите сплетничать о коллегах. Особенно о тех, с кем вы дружите. О Дюбуа вы бы тоже не стали говорить.       Она смотрит на тебя с усталой полуулыбкой. Она больше не говорит, но думает – я права?       – Вы правы, конечно.       – Спасибо за кофе.       Ты немного молчишь.       – Очень неудобное место для ранки. Между пальцами – никак не подобраться. Приходится макать всю лапу в антисептик, а еще уколы...       – Милу или Снежок?       – Снежок. Теперь он, наверное, ненавидит Алису. Да и меня тоже.       Если подумать, ты ведь ничего не сказал о самой Алисе.       Ты приспускаешь куртку чтобы покрасоваться перед Мино исполосованным плечом. Она смеется.       Потом снова грустнеет.       – Я слышала, Гарри...       – Нет.       Она открывает рот, будто хочет что-то еще сказать, но ты качаешь головой. О Дюбуа ты и правда не говоришь. Ты зря заговорил об Алисе – как будто дал разрешение на последующий допрос.       – Если хотите сочных подробностей, можете расспросить Викмара.       Выходит грубее, чем ты хотел. Мино каменеет.       – Все совсем не так, лейтенант. Я просто... Хотела поговорить. Неудачная тема. Простите.       Ты заставляешь себя стряхнуть тяжесть с плеч.       – Я вам верю.       Она отводит взгляд.       Потом и вовсе закрывает глаза – всего-то на несколько секунд, но в эти секунды Мино очень похожа на мертвую.       Ты чувствуешь... Волны. Что-то давнее, забытое, похороненное глубоко.       Мино – женщина. У тебя не то чтобы хорошо с женщинами. У тебя и с мужчинами не очень. Интересно, с чего бы это.       Заходят как-то гомо-сексуал, инвалид и солиец в бар...       Тебе интересно, есть ли у далекой полудружбы Мино и Деметри, как у вас с Гарри, оттенок писькомеряния. Или у них все иначе.       Наверное, у них все иначе.       Тебе снится Дора. Ты когда-то читал об эффекте сонного паралича – о демонах, сидящих на груди или стоящих над постелью. Она не сидит у тебя на груди. Она седлает бедра Гарри.       Она не двигается, но ты знаешь, что Гарри сейчас в ней. У нее фарфоровая кожа, только губы, краешки глаз и соски – розово-рыжие. Абрикосовые.       Она выглядит... Хорошо. Будто не голодает, и может позволить себе фитнес и комплексы витаминов, будто может позволить себе маникюр, лечебную косметику, шампуни, бальзамы и скрабы. Ты вдруг вспоминаешь, что в ванной у Гарри стоит два-в-одном шампунь и гель для душа. Когда бутылек кончится, Гарри будет мыться хозяйственным мылом.       От Доры очень вкусно пахнет.       Она улыбается и запрокидывает голову. Ты делаешь так же когда тебе хорошо. Они – Дора и Гарри – не видят тебя, скованного собственным телом, и им все равно.       У Гарри от напряжения дрожат веки.       У нее широкие белые бедра, рябь целлюлита на ягодицах. Ты думаешь, может ли она от него забеременеть, и одна эта мысль наполняет тебя липким ужасом.       Ты когда-то читал об эффекте сонного паралича. Такое часто происходит с моряками и водителями, путешествующими в Серость.       Через какое-то время им становится все равно. Они лежат, завороженные, в качающейся койке, и смотрят, как демоны пляшут у них на груди.       Тебе для такого пока не хватило.       Ты просыпаешься с криком.       Жан высовывается из кухни с дымящей трубкой в зубах и умолкшей ручной кофемолкой. Под тобой скрипит его старый диван. Между вами, на полу, растянулся Дюбуа. Он жив и храпит. К его диско-бакам пристала вчерашняя рвота.       Ты нашариваешь в диванных подушках футляр с очками.       – Кицураги?       – Кошмар.       Жан тыкает голой ногой в руку Гарри, на которой видны еще незабудковые следы от уколов.       – Этот?       Ты немного думаешь.       – Не совсем. Забудьте. Можете и мне сварить?       Жан кивает.       – Молока?       – Непереносимость лактозы.       – Есть соевое. Жюдит покупала.       Ты немного молчишь.       – Вы очень близки с Мино? Можете не отвечать, если это личное.       – Кицураги.       Ты знаешь, что он сейчас скажет, и что тебе это не понравится. Что ты захочешь его ударить.       – Да?       – Мы тащили твоего ебыря...       – Офицер.       – ...через пол-Джемрока, пока у него...       – Викмар.       – ...пока у него блевотина аж по нашивкам РГМ стекала, по тем что...       – Жан!       – ...что на спине. Тебе не кажется, что мы оба по уши в личном?       Ты сжимаешь пальцами переносицу. Ты кричал второй раз за утро. Где-то внизу и справа начинают колошматить по батарее – вернее, так только кажется из-за странной акустики труб. На самом деле это внизу и слева.       – Не называйте его так. Хотя бы при мне.       – Хочешь начистить мне морду? Выйдем, поговорим?       – Как мужик с мужиком? Успокойтесь, Викмар.       – Там, кстати, лифак Жюдит у меня на балконе сушится. Можешь сам подумать про "близки".       – Викмар, – вздыхаешь ты, – я не буду вашей... Машинкой для самоуничтожения. Я не Гарри. Я не буду вас оскорблять и бить. Вообще никто никого не будет бить. Даже вы – его. Но я скажу кое-что. Я говорю такие вещи только один раз.       – Какие слова умные. Ну?       – Ебало завали.       Вы смотрите друг на друга над храпящим полутрупом Дюбуа, которого ни один из вас не был обязан вытаскивать из очередного дерьма. Но вы вытащили. И оба на взводе. Ты чувствуешь в горле холодный огонь злости.       Ты мог бы его сейчас размотать.       Ты мог бы его трахнуть.       Волны.       Что он сказал про Жюдит? Ты говорил с ней недавно.       Ты говорил с ней три дня назад о том, что произошло вчера с Гарри. Ты был зол на нее потому что она напомнила тебе об этом.       Вы еще тогда отнесли его в квартиру Викмара...       Ты в квартире Викмара.       Гарри ворочается и открывает глаза – и все приходит в движение.       Ты тонешь. Викмар поступил не очень умно. Сначала она загребла волн кормой – потом, когда лейтенант отшатнулся, пошла вниз носом. Он поскользнулся и с жутким шлепком упал в воду. Тебя с размаху метнуло вниз и накрыло сверху как крышкой.       Внизу оказалось темно. Ты сразу потерял очки.       Ты нечасто позволяешь себе паниковать, но в эту секунду ты забыл, как чувствовать, где верх и где низ – и не смог увидеть. Широкая куртка, как парус, вздулась от воды и течение потащило тебя куда-то.       Вниз. Ты сумел почувствовать – вниз.       Иногда ты думаешь... Тебе говорили, что однажды ты потеряешь зрение. Что, лет через тридцать, если тебе не проломят голову посреди расследования и не выкинут тело в море, не изрешетят в перестрелке, если ты доживешь до своих сладких семидесяти – то окажешься в темноте. Уже сейчас, когда на Ревашоль опускается ночь, ты видишь только фонари и луну. Ты стараешься избегать бедных районов – не потому что там опасно, а ты светишься в темноте как мандаринка с клеймом РГМ – вернее, не только поэтому; еще потому что уже сейчас в темноте ты не различаешь оттенки и формы, не можешь найти дорогу, не замечаешь и не узнаешь людей в трех шагах впереди.       В воде все хуже. Свет, еле сочащийся через темную мембрану-поверхность. Муть – песок, водоросли, вымытая из города по весне грязь. В шестьдесят ты бы видел так весь мир, словно в одной из множества вселенных Виррала: затопленные города, омытые волнами руины, еще сияющие здесь и там колдовскими огнями, а кроме них ничего и не разобрать.       В шестьдесят ты бы бродил по городу как по речному дну, в семьдесят – различал бы уже одни свет и тень, смутные контуры.       Ты бы очень этого хотел. Ты любишь жить. Ты слушал бы на балконе пятиэтажки свой вечный спидпанк, уже по-птичьи сухой старик, слепо, невидяще щурился на солнце и потягивал через трубочку сладкий холодный чай.       Ты не знаешь, что через двадцать лет на Ревашоль упадет атомная бомба и что дожить до семидесяти у тебя никаких шансов. Все равно что бросать кости в колодец.       К тому же, ты умираешь уже сейчас. Что-то в тебе знает, что Викмар дико оглядывается в мутной воде, силясь приметить твою вздутую от воды оранжевую куртку.       Это должно быть просто.       Это должно быть так, сука, просто – ты же как мандаринка с клеймом РГМ.       У Викмара глаза, похожие на Серость. В них есть переливы... Чего-то. Темные пятна, как будто летучие хлопья золы; синие щелочки, искаженное небо. Но, если не приглядываться, они покажутся бледными и пустыми. Как туман.       Как Серость, если к ней не приглядываться.       После того как его первая девушка, Лиза, побывала в Серости, она спала двадцать семь часов. Она просыпалась только чтобы отлить, два раза. Когда она проснулась по-настоящему, то посмотрела на Жана и сказала, странно-спокойно:       – Мы расстаемся.       Ему нужно было пять лет и еще два таких разговора, чтобы понять, в чем дело.       При первой встрече Гарри напялил на него свои темные очки, и Жан позволил ему. Потому что Гарри крутой. Потому что у него, Жана – высосанные Бледью глаза, и такое нельзя людям показывать, разве что в комнате допросов. Не в кухне. Там ребята, вообще-то, отдыхают.       Когда он пытается выругаться под водой, выходит очень смешно. Буль-буль.       – Вы оба торчите что ли?       Гарри щелкает пальцами у тебя перед лицом, но ты не откликаешься. Он только что вернулся из душа; на нем, туго перетянутая на животе и груди, футболка Жана, полотенце на бедрах. Он вымыл рвоту и грязь из волос.       Он собрался. У него внимательный, трезвый взгляд.       – Он что-то принимал? У меня ничего нет, у тебя тоже.       – Ты все свое сожрал, гений. Дик, блядь, Маллен. А я не торч.       – Завали ебало, Жан.       Викмар переводит взгляд с него на тебя и складывается пополам от хохота. Ему плохо.       Гарри осторожно касается твоей щеки, твоей шеи. У него громадные, слезящиеся собачьи глаза.       – Это не вещества.       Жан садится на пол – туда, где лежал в отключке Гарри. Пол еще теплый. Он хочет, чтобы прямо сейчас на вас троих обрушился его аварийный – как почти любой в Джемроке – дом. Он вас так ненавидит.       Он так себя ненавидит.       – А что тогда?       – Посмотри на него.       Это первая мысль, которую ты слышишь в своей голове за долгие минуты тишины.       Не надо. Нет. Не смей. Это она. Это оно.       Ты мычишь.       Жан смотрит на тебя и видит, как твое каменное лицо искажает ужас.       Он отводит взгляд и закрывается, на всякий случай, белой с коростами у ногтей рукой. Подтягивает колени к груди.       – Ты его в Бледь, что ли, макал?       – Нет, мы...       Танцевали в церкви. Плавали на моторке между островами. Говорили с трехметровыми палочниками. Говорили с упоротой Серостью дальнобойщицей.       Проводили допрос подозреваемой под воздействием... У тебя где-то записано. Концентрированные радиоволны. Херня, которая едва не вскипятила вам мозги.       Дышали парами рыжего машинного масла. Поджигали его и любовались пламенем.       Он. Он смотрит на тебя испуганными песьими глазами.       Он макал тебя в Бледь, в Мартинезе, каждый чертов день.       Ты чувствуешь качку. Волны. Она обнимает тебя. Оно.       Прекрасное – Серое – далеко.       Заходят как-то инвалид, гомо-сексуал и солиец в Серость, а она им и говорит...       – Еще один вопрос, лейтенант. Это не про Гарри, правда.       Мино уже собрала вещи и переоделась в гражданское – ей не хочется светиться у себя на районе нашивками РГМ. На ней джинсы и блузка с мелким цветочным узором. Синие. Издалека кажется даже, что незабудки.       В самом деле, колокольчики. Много-много – все склоняют стебли под весом цветков.       Ботинки все еще рабочие. Часы на стершемся ремешке, обычно выглядывающие из-под рукава формы. Черная сумка с синей папкой документов.       – Надеюсь, это по работе.       Она поджимает губы.       – Нет, но...       Но в этот момент в кухню вваливается Гарри – раскрасневшийся после пробежки, с ужасным желтым пакетом. В пакете сахар и черный чай.       Мино пожимает его протянутую лапу с полуулыбкой.       – Ким, я принес!       Ты улыбаешься.       – Спасибо, детектив. Уверен, капитан Прайс выпишет вам премию. За спасение голодающих.       Мино пропускает Дюбуа в душную табачным запахом комнатку.       – Почему мне раньше никто не сказал, что за сахар премию дают?..       – Уверен, у вас все шансы застать капитана в следующую смену. Требуйте с него честной оплаты труда. И сахара.       Она смеется – и забывает, что еще хотела у тебя спросить, и уходит.       Ничего. Спросит в другой раз.       Ты подслеповато щуришься ей вслед.       Гаррина рука, в незабудковых синяках от игл, ставит перед тобой на стол коробку сахара в кубиках и синюю жестянку чая.