Солнце горит - дотянуться рукой

Кружится, кружится карусель, и я - вместе с ней. Я лечу или падаю? В хороводе огней, в пене облаков юных... Мне до них - дотянуться рукой, когда я с тобой. - Элли на маковом поле (БЦК).

Над серой пустошью царят одиночество и тишина, мёртвая. Опустившись на землю, Чуя передёргивает плечами, сбрасывая вуаль «Смутной печали», поводит носом и едва слышно утробно рычит. Он чует их всех - множество людей там, под землёй. Тайные входы, спрятанные в земле лифты - они не могут скрыть от его чутья гул под ногами. Будто закрывшийся муравейник - все они там, эти жалкие крошечные муравьишки, суетятся и бегают, и Чуя чувствует их так, как может чувствовать только зверь. Малейшие вибрации - кто-то неторопливо идёт по одному из коридоров - а у него волоски на руках встают дыбом, и инстинкт требует пригнуться, подобраться и броситься, впиться клыками. Но рано, рано, рано. Ещё не время, в чём Чуя убеждается, когда бросает взгляд на небосвод. Солнце горит словно в последний раз. Яркое и пылающее, садящееся, оно окрашивает небо в кровь и золото. Синь полотна ближе к клонящемуся к горизонту светилу переливается сияющим пламенем, а вдали от него постепенно погружается в королевский индиго. Тот всё насыщеннее и темнее, через считанные часы превратится в цвет глаз Чуи, которые подобно яркому голубому небу над головой сменили свой цвет на чёрный в тот миг, когда клыки вампира впились, вгрызлись в его шею, и мир вокруг взорвался ослепляющей болью. Да, теперь Чуя «слеп». Глаза стали бесполезным атрибутом, когда он не столько смотрит на мир вокруг, сколько чует его. Но это его не страшит, не пугает. Напротив, так странно совсем по-другому чувствовать мир, что окружал его собой с детства, и понимать, что на самом деле он и прекраснее во стократ, и настолько же ужаснее. Пусть мыслей Чуя читать не научился, но теперь он может чувствовать - буквально - человеческие эмоции. Чувствительный нос чует не только страх, но и прочие всплески, и пока Чуя добирался до точки этих координат, успел в который раз убедиться, как отвратительны в целом люди и как прекрасна природа. Казалось бы, серая пустошь, безликая и мрачная - лишь небо над головой и привлекает внимание. Чуя не сводит с него глаз, пока вдыхает пыль сухой земли и холод налетевшего ветра, но то услада лишь для глаз, подёрнутых чёрно-красным маревом вампиризма. Душа же находит покой именно в серости бескрайней пустой земли, на которой ни одного человека, что гасит теперь лишь едва заметно зудящий внутри голод и пробуждает сознательность. Хотя Чуя и так не потерял себя до конца. Он знает, видел, как ведут себя другие вампиры - дикие животные. Он не такой и никогда бы не смог стать таким, потому что состояние вампиризма - аналог его состояния во время открытия врат «Порчи». В те минуты, когда Арахабаки заполоняет его сознание, Чуя видит самого себя крупицей, жалким сжатым комком где-то в самом тёмном, пыльном и покрытом паутиной уголке своей головы, тогда как мрак и огонь Арахабаки пожирают всё вокруг. Огонь пожирает его тело. Мрак пытается пожрать его душу. Но каждый раз Чуя сопротивляется до самого конца, и каждый раз Арахабаки остаётся ни с чем. Так и вампиризм пытается подавить его человеческую природу, но он против Арахабаки - новорождённый жеребёнок против норовистого породистого скакуна. Чуе ничего не стоит держать себя в руках даже посреди толпы людей, которые видятся ему исключительно строчками из меню причудливого ресторана, так что говорить о пустынной равнине, на которой даже трава не может найти сил прорости? «Я рад, что ты рядом. Не потому что ты - непобедимое оружие, а потому что самый сильный духом человек из всех, кого я встречал», - слышит Чуя в своей голове. - «Самый человечный из всех». Сжатые в кулаки, почти сведённые судорогой пальцы расслабляются в карманах его куртки. Губы кривятся в едва заметной усмешке, стоит только подумать о человеке, что заварил всю эту кашу. Острые кончики клыков царапают мягкую плоть нижней губы, и Чуя слизывает капли крови, подсознательно раскладывая их на составляющие, разбивая на десяток оттенков вкуса и послевкусия. Забавно - его кровь кажется совсем безликой. Ещё забавнее ощущать покой, разливающийся внутри при мысли о Русском Демоне. Фёдор Достоевский, едва ли не физическое воплощение Смерти с его-то способностью, рассадник хаоса и прародитель всех проблем Йокогамы - явно не тот тип, из-за мыслей о котором Чуя должен ощущать себя так, будто вновь оказался в колыбели цистерны посреди лаборатории профессора Н, где не было ни боли, ни страха, ни необходимости делать выборы и принимать решения, ни переживаний о последствиях. Там были лишь жидкая синь и сумрак, что окутывали тело Чуи и его сознание плотным атласом, нежно лелея неволей, порождающей сладкое забытьё и не менее сладкую пустоту в голове. Там было хорошо. Жаль, Рандо любил разрушать всё хорошее. «Он неплохо задурил тебе голову. Глупая собака, ты всегда был мускулами и никогда мозгами», - нашёптывает внутренний голос с интонациями Дазая. Встряхнув головой, Чуя смаргивает сухость в глазах и едва слышно фыркает. Вот уж кто-кто, а ублюдок Дазай - точно не тот человек, о котором он хочет сейчас думать. И думать в принципе. Жаль только, что Чуя отличается мелочностью, злопамятностью и тем, что... Что очень сильно привязывается к небезразличным ему людям. А Дазай когда-то был именно таким. «Впиться бы сейчас клыками в его шею», - науськивает вампиризм. - «Продрать до сухожилий, вырвать кусок мяса, чтобы кожа лоскутами, и слушать, слушать, слушать, как он захлёбывается собственной кровью, сипит, хрипит. Смотреть, смотреть, смотреть, как багрянец заливает белый цвет его судорожно цепляющихся за подранную глотку пальцев». Гулко рыкнув, Чуя нервно перекачивается с пятки на носок. Смешно, просто смешно. Арахабаки никогда не уступал, вампиризм за пояс заткнул, но раздражение, которое вызывает в нём Дазай - о, оно сильнее и разрушительнее «Порчи». На кормушки в виде людей наплевать, на собственное изломанное Арахабаки тело наплевать, и даже смерть подчинённых не так рвёт душу, как рвёт его душевное спокойствие даже самое крошечное, мимолётное воспоминание о предательстве Дазая. Даже годы спустя. «Стоило прозвать тебя не Чиби», - смеётся в его голове Дазай. - «Ты же вылитый Хатико. Хороший мальчик, хороший». - Пошёл ты нахуй, - шипит Чуя, пиная землю, и начинает дёргано расхаживать взад-вперёд. Немыслимо. Просто немыслимо. Сколько уже прошло? Четыре года? Пять лет? Шесть? Столько дерьма на Йокогаму и лично его голову свалилось, что Чуя даже не помнит, не знает, какой сегодня день заканчивается, какой день начнётся, как только сползающее к горизонту солнце вновь покажется на небе с другой стороны. Но что остаётся вечным и верным, так это Дазай в его голове. Точнее, вопросы, которые Чуя столько раз хотел задать ему - и столько раз упускал возможность по самым разным причинам. Стыдно признаться даже самому себе, что половина из этих причин была надуманной. Дазай - не чужой для Чуи человек. С той первой встречи в Сурибачи, когда Чуя сбил с ног лохматого мальчишку с пособием по суициду в руках, между ними образовалась связь. Это была судьбоносная встреча во многих смыслах, если не во всех, и это не просто красивые слова. Именно поэтому Чуя и бесится так до сих пор. Дазай стал первым серьёзным соперником. Дазай стал первым другом. Дазай стал первым напарником. Дазай стал первым человеком, который никогда не сомневался в Чуе. Дазай стал первым человеком, который так сильно верил в Чую - даже когда сам Чуя не верил себе. Дазай говорил, что Чуя сильный, глупый - что на его языке означало «храбрый» - и самый человечный из всех, тогда как сам Чуя считал себя слабым, тупым - во всех смыслах - и не то что не человечным, а даже не... Никем. Чуя был никем, просто искусственной оболочкой, которую Арахабаки натянул на себя - так он считал. И не было так больно даже в тот момент, когда Чуя узнал о предательстве Дазая, как когда он стараниями Мори наконец-то увидел своих родителей и получил на руки - и на руке - доказательство своей человечности. Пусть тогда, в бою против Гивра, он смело шагнул вперёд, осознание утерянной возможности раз и навсегда установить факт своей человечности - или нет - грызло его, не переставая, часы и дни напролёт, месяцы и годы. А когда всё это закончилось, когда Чуя увидел своих родителей и понял, на что Мори пытался намекнуть ему, рассказывая о свойствах графита, первым делом возникло желание обернуться к Дазаю, заглянуть ему в глаза и сказать простое, но искреннее «спасибо», в котором было бы так много всего. И «спасибо за то, что верил в меня», и «спасибо за то, что думал о моих чувствах», и самое главное - «спасибо за то, что не позволил мне опустить руки». Но Дазая рядом не было. В самый счастливый день для Чуи, в день, когда он отпустил прошлое и решил наконец-то сделать первый шаг по дороге в свободное от старых переживаний и грузов будущее, Дазая рядом с ним уже не было. Это одна из причин, почему Чуя до сих пор злится на Дазая. Он никогда не утверждал, что понимал Дазая и знал, что происходит в его голове, но они были друзьями. Настоящими. Несмотря на ссоры и крики, драки и склоки, они были ими. Пятнадцать лет, шестнадцать, семнадцать, восемнадцать - четыре года они шли рука об руку. Соревновались, собачились, спорили, устраивали идиотские подставы, пытались обойти друг друга. Спасали друг другу жизни. Спасали друг друга. «Двойной Чёрный» не был просто рабочим дуэтом. Иногда Чуе казалось, что они с Дазаем будто те соулмейты из книжек, красивых сказок о том, что никто не одинок. Дазай принял его, разбитого и потерянного, собрал из осколков. Чуя принял его, пустого и потерянного, постарался заполнить пустоту в его пожираемой «Исповедью» душе, заливая в неё жаркий и яркий огонь ярости Арахабаки через «Порчу». Порой они мечтали придушить, прирезать, пристрелить друг друга, бесспорно, но вечерами и - чаще - под покровом ночи снимали свои маски и говорили, а иногда, что было ещё лучше и приятнее, молчали друг с другом. Дазай притаскивался в его квартиру, грохоча банками с консервами в карманах всегда слишком большого для него чёрного плаща. Чуя прилетал на крышу его грузового контейнера с заварочным чайником, кружками и ворчанием о том, что Дазай - отбитый на голову ублюдок, раз предпочитает жить на свалке, а не снять нормальное жильё. - Выключи режим Мори-сана, - каждый раз морщился Дазай и пакостливо пытался коснуться то чайника, то парящих в воздухе кружек, чтобы те со звоном разбились. - Мне нравится здесь, и я пристрелю любого, кто попробует меня отсюда вытащить. Чуя тогда подумал, что это фигура речи. Нет. Когда у Мори лопнуло терпение, и он действительно прислал отряд, чтобы забрали вещи Дазая с самим Дазаем и перевезли его в штаб Порта, Дазай всех перестрелял, а потом ещё и припахал Чую помогать перетаскивать трупы и отмывать кровь - бессовестная скотина! В настоящем Чуя может понять, особенно в своём нынешнем состоянии - мир сам по себе и есть огромная свалка, помойка с отходами. Вот только тут ещё полно раздражающих людей, от которых не избавиться, тогда как в почти уютном мирке Дазая этой досадливой помехи не было и быть не могло. Чуя и сам порой наслаждался, находясь у него «в гостях». И тем сильнее раздражение, тем разъедает больше боль - ну чего, чего Дазаю не хватало? Какого чёрта он ушёл? Уход Дазая всегда был и будет для Чуи больной темой. Он никогда не думал, что у Дазая всё хорошо с его-то дикими тараканами, но считал - и небезосновательно - что между ними очень крепкая связь. Да что уж там. Их встреча, Арахабаки, первый совместный бой, смерть Рандо, соперничество, Верлен, смерть «Флагов», уничтожение части Портовой мафии, финальный бой, тренировки с «Порчей», поиски ответов вкупе с идиотскими шутками «запрограммирую Чую и сделаю его своей служанкой!», а после приход Шибусавы и конфликт «Голова Дракона». Чуя дал Дазаю причину жить, причину попытаться жить. Дазай дал Чуе необходимую веру со стороны и якорь, маяк, физическое проявление стабильности. Работа в мафии, будни в аркадах, почти задушевные ночные разговоры и тишина - всё это сплотило их, связало, склеило. Братья не по крови, но по духу, похожие и одновременно разные, они встали однажды плечом к плечу и стали железобетонной стеной на пути врагов, на пути проблем, на пути собственных демонов. А потом Дазай предал. А потом Дазай ушёл. Чуя не знает всего, но знает достаточно - Мори постарался, чтобы Чуя не ринулся на поиски и не убил при случайной встрече. Дазай всегда был его чёртовым любимчиком: ни карательного отряда по следу, ни кого-то другого на его место в Исполнительном комитете - так и пустует кресло, ждёт знакомую ленивую задницу. Года ждёт и будет ждать всегда. Чуя тоже ждал. Ждал знака. Ждал звонка или хотя бы сообщения. Ладно, да хоть записку, шифр на прощание. Ждал координаты точки, где они смогут встретиться и поговорить, обсудить. Где Чуя задаст свои вопросы, а Дазай даст на них ответы или хотя бы намёки. Ждал... Хоть чего-то. Хоть чего-то, мать его! Потому что так не бывает. При таких отношениях, как были у них с Дазаем, не уходят вот так, не сбегают, не исчезают без следа, без банального «пока» или «до встречи». Но Дазай ушёл, сбежал, исчез. Сколько облегчения было, когда Чуя узнал о том, что ублюдок жив. И сколько было боли, когда он понял, что это он не забыл, помнил и верил, только он. Дазай поставил точку сразу, даже до своего исчезновения. Точка эта в виде взорванной машины - а Чуя ведь грешил на одну жалкую, но смелую организацию, решившую покрысить на территории Порта - была поставлена не в виде многоточия, она была одна, конечная. И что признавшийся в этом во время спасения Кью Дазай хотел этим сказать, и без того ясно: «Прощай, Чуя». Вот так просто. Без лишних слов, и никаких объяснений. Но Чуе нужны были объяснения, очень нужны. Он не пошёл бы за Дазаем, Порт стал его домом, настоящим домом, но Чуя помог бы как смог, прикрыл, посодействовал. Неважно, что он не понял бы выбор Дазая, неважно, что точно начистил бы ему наглую морду, неважно, что они наверняка крупно рассорились бы, на этот раз по-настоящему. Главное, что Чуя получил бы хоть что-то, знал бы хоть что-то наверняка. Чтобы не чувствовать себя пустым местом. Что было между Дазаем и Одой? И что было между Дазаем и Чуей? Чуя и без полноты картины знает - сравнивать подобное бессмысленно. И всё же Дазай, ставший очень дорогим и важным человеком - даже если Чую тошнит от одной даже мысли признать это вслух - променял его на Оду, который никогда не стоял и не смог бы встать на одну ступень с Чуей во всех возможных смыслах. И ведь глупо, глупо, глупо! Так глупо поступил этот долбанутый по голове чем-то тяжёлым идиот. Вот об этом Чуя знает многое - Акутагава оказался ещё восприимчивее к алкоголю, чем он сам. Споить до последнего верного Дазаю мальчишку - нет, не совестно - ничего не стоило, и тогда Чуя узнал и про Жида, и про его загоны и цели, и про то, как Ода оставил опасного врага за спиной. И не просто опасного, а отчаявшегося. Отчаяние страшнее опасности, оно непредсказуемое, оно - шторм и извержение вулкана в перспективе. Чуя знал, что произойдёт дальше, ещё до того, как бормочущий себе под нос Акутагава вывалил на него выведанную тайком информацию о погибших детях, финальном сражении и смерти Оды, которая и повлекла за собой уход Дазая. А уход Дазая породил ещё одну непредсказуемость - Чую, и Дазай сам оставил его за спиной. Солнце сползает на нужный уровень, и Чуя без всяких часов определяет, чувствует нутром - пора. «Смутная печаль» отражает алый свет неба, и земля под ногами начинает проседать. Всё сильнее и сильнее, трещины бегут во все стороны, и в какой-то момент Чуя совсем легко подпрыгивает - и проваливается вниз тонкой, но невероятно тяжёлой стрелой. Земля трясётся, глухо ревёт. Под ногами крошится бетон внешнего слоя защитных укреплений, сдающихся под напором гравитации, и под дикий вой сигнальных сирен Чуя пробивает насквозь несколько коридоров и обрушивается камнем на пол одного из белоснежных проходов, чья стерильная чистота мигом вызывает глухое раздражение, как и симфония тревоги вокруг. Совсем как отголоски дня его освобождения из лаборатории Н с помощью Рандо; совсем как отголоски дня его спасения оттуда же Верленом; совсем как отголоски его болезненного тяжёлого прошлого, которое заменило счастливое детство в родительском доме проводами, инъекциями и отнятым покоем лабораторного резервуара. Перед глазами вопреки слепящему белому вмиг повисает багровая пелена. Когда наперерез неторопливо направившемуся вперёд ему выбегает толпа вооружённых людей, Чуя криво усмехается, невольно скаля клыки, а после бросается вперёд. Бой - единственное, что помогает как следует сбросить напряжение, излишки агрессии. С годами Чуя научился лучше себя контролировать, но с тем уровнем стресса и проблем в его жизни, что имеется, нервы ни к чёрту. Выстрелы, крики, лязг падающего оружия, свист пуль, хруст костей, хрипы боли, хлюпанье крови - Чуя упивается этим. Наполовину сам, наполовину своей вампирской сущностью. Ему хорошо. Впервые за долгое время по-настоящему хорошо. У него есть цель, есть задание, есть миссия - и он просто делает то, что ему сказано. Никакой ответственности и никакой серьёзной опасности для него или для кого-то на его стороне. Никаких проблем с Министерством - тут Чуя позволяет себе рассмеяться, из-за чего его «преграда» только приходит в больший ужас - и никакой бумажной волокиты, отчётов перед Боссом в лице Мори. Лишь движение вперёд. Знакомый запах неожиданно настигает его в одном из коридоров и бьёт наотмашь, заставляя резко остановиться и вскинуться. Чуя уже подправил местную обстановку: лампы разбиты, стены полны дыр от пуль, весь пол в трещинах и рытвинах, а трупы служат причудливыми декорациями. Он как раз собирался направиться дальше, попытаться нащупать запах нужного человека, и вот уж шутка судьба - запах человека он почувствовал и даже нужного, вот только - не того. Поведя носом, Чуя прислушивается, но нет. Сквозняк принёс запах, особенно резкий на контрасте с кровью, бетонной пылью и порохом, но его носитель слишком далеко, чтобы услышать голос или почувствовать вибрацию от шагов. И Чуя даже не знает, радоваться ему или нет, потому что... Наверное, предполагалось, что он должен явиться в эту тюрьму за Дазаем, не так ли? Он был подчинённым Мори, а тот всегда пёкся о благополучии Дазая - не всегда правильно, но всегда пёкся. Может, он бы отправил Чую за ним. Может, об этом пришёл бы просить кто-то из подполья ВДА, потому что Дазай как всегда единственный, кто может вытащить всех из задницы. Но вот уж сюрприз-сюрприз. На этот раз Чуя не примет его сторону. На этот раз - вот уж ирония - ему самому нужен совсем другой человек. - Руки держать на виду! - слышит он громкий грозный рявк. Надо же, даже и не заметил, как пошёл вперёд. Вот только окрик, который слышит Чуя, направлен не в его сторону - в коридоре даже никого нет. Зато вдали он видит выбитую дверь, и в тот же миг, когда слышатся щелчки предохранителей, порыв сквозняка приносит запах, от которого вся его вампирская суть взвивается юлой и дёргает Чую вперёд. Он не замечает, не осознаёт толком ничего - ни как срывается с места, ни как врывается в комнату без всякой украдкой оценки обстановки, ни как выбрасывает вперёд руку с зажатыми в ладони подобранными просто на всякий случай пустыми гильзами. Гравитация придаёт им ускорения, они влетают в черепа вооружённой до зубов охраны, и падают тела, вновь гремят выстрелы, кровь алыми росчерками оседает на полу и стенах. А после Чуя слышит только хруст позвоночника последнего живого охранника, на которого обрушивается всем своим весом, вдавливая ногой в пол. А после Чуя видит только тёмно-фиолетовые глаза. - Здравствуй, - негромко говорит Фёдор. Звук его голоса ласкает уши, стирая эхо выстрелов, криков и грохота. Запах этого человека ласкает обоняние, стирая ненавистную стерильность и бетонную пыль. Его кровь, его сердце - Чуя невольно прикрывает глаза, вслушиваясь. Самая красивая музыка, симфония самой жизни - вот что Чуя слышит в венах сидящего перед ним человека. Как красиво. Чуя никогда не слышал ничего лучше. Вот что люди так ценят, когда дремлют на груди своих возлюбленных, вжимаясь ухом над сердцем в попытке услышать каждый стук? Чуе нравится. Был бы выбор, он бы провёл вечность в этом моменте. И как же горько от осознания того факта, что не будь он вампиром, ещё долго не смог бы услышать этот заветный звук. Фёдор неторопливо, почти лениво поднимается и делает шаг к нему, навстречу, а у Чуи перед глазами - жидкость лабораторной цистерны; только не синяя больше, нет. Она цвета глаз Фёдора, что всегда напоминали ему редкие драгоценные камни, и от всего этого почти кружится голова. - Здравствуй, - едва слышно отзывается он. Не потому что так надо. Не потому что так правильно, вежливо. Нет, Чуя просто хочет дать понять, что контролирует себя, что достаточно в сознании, даже если его речь смазанная и рычащая; даже если клыки мешаются, и половина звуков выходит с присвистом, почти шипением. Но он хочет, чтобы Фёдор знал - Чуя справился, на него не зря понадеялись, он не подвёл. Он хочет выделиться. Он хочет быть полезным. Он... Совершенно теряется, когда Фёдор вдруг оказывается очень близко, почти вплотную, и мягко улыбается ему. Абсолютно искренне. И искренность эта находит отклик в таком же едва слышном: - Я скучал. Это так просто, почти банально, но Чуя чувствует себя так, будто сверхновая решила зародиться у него в груди. И при этом - вот же дрянь, не вытравить! - в голову тут же забираются мысли и желания из серии «вот бы Дазай зашёл сейчас и увидел нас, понял, кто именно пришёл и за кем». Да, Чуя хочет этого. Ему интересно, что бы он увидел на лице Дазая, что бы прочитал в его глазах. Что Дазай почувствует, когда узнает - а он теперь точно узнает - что Чуя на стороне Фёдора? После всего, через что они прошли и в мафии, и когда Дазай ушёл в ВДА. После того, как они на пару бились против людей Гильдии, которой, в свою очередь, манипулировал Фёдор. После того, как они упокоили - точнее, помогли упокоить - «молодёжи» в лице Накаджимы и Акутагавы Шибусаву? После того, как Чуя спас Дазаю жизнь, которую у него почти отняли, и к чему тоже приложил руку Фёдор? Был бы Дазай растерян? Был бы он зол? Раздражён? Раздосадован? Безразличен? Позабавлен? Удивлён? Или сказал бы, что предполагал нечто подобное? Что всё в который раз идёт по его плану? Что бы он сказал, увидев Чую на стороне врага, увидев Чую вампиром, увидев его... Просто увидев? Они ведь так толком ни разу и не поговорили после «воссоединения». На поле боя чувствовали друг друга, как в те времена, когда были знаменитым «Двойным Чёрным» Портовой мафии, пиковым тузом в рукаве Мори, будто и не расставались, будто не было предательства и лет на разных дорогах, а после и по разную сторону баррикад; а в мирное время, сколько бы Чуя ни пытался завязать нужный разговор, Дазай всегда отшучивался и уходил от темы; а то и уходил сам. Сбегал. Как последний трус. Чуя был бы рад увидеть в это мгновение Дазая; увидеть и нагло усмехнуться, глядя ему в глаза. Мелочно, но приятно - посеять мысль, что это из-за Дазая Чуя стоит здесь и стоит не по ту сторону нужной всей Йокогаме черты. С другой стороны, даже без разговоров с Дазаем Чуя смог немного усмирить себя, проанализировав чужой выбор тысячу, десяток тысяч раз, и здесь он стоит именно по этой причине. Из-за Дазая. Из-за его выбора. Потому что именно Дазай наглядно продемонстрировал Чуе - будь ты даже самым лучшим, от тебя могут отвернуться. Будь ты даже самым лучшим, на тебя найдётся другой самый лучший, который склонит чашу весов в свою сторону. Будь ты даже самым лучшим, это не залог успеха, не залог ничего. Будь ты даже святым, иногда полезно побыть эгоистом. Чуя знает, его любят и ценят. Он помирился с Ширасэ до отплытия последнего из Йокогамы и списывается с ним время от времени. Он нашёл верных людей в Портовой мафии, что стала ему домом. Мори, Коё, Хироцу, Акутагава, Хигучи, костяк старших эсперов - они все уважают и ценят Чую, считают его своим, а за своё в Портовой мафии глотки перегрызают. В лице Коё Чуя и вовсе обрёл не только наставницу, но и названную старшую сестру, очень заботливую и внимательную, чуткую к нему. Есть у Чуи и приятели. Не друзья, конечно, каким были «Флаги» - он до сих пор корит себя за то, что слишком поздно понял их ценность для себя, и никого больше не подпустит так близко - терять слишком больно, а не терять он не умеет - но есть. И всё же в первую очередь Порт - это мафия, и Чуя - подчинённый Мори и коллега для всех остальных. Его способность, сидящий в нём Арахабаки - это и проклятие, и дар. Чуя и только Чуя может утрясти проблемы, когда нужна грубая сила, и он прекрасно знает - ситуация с грёбаным драконом только это подтвердила - что в своих планах Дазай всегда ориентируется на возможность помощи гравитации и «Порчи» со стороны. А ещё на привязчивость и совестливость Чуи, на его большое и доброе сердце. Звучит смешно, глупо и пафосно, нелепо, но так и есть. Чуя не святой и в крови не по уши, а уже просто плавает в собравшемся из неё океане, но у него есть и совесть, и принципы, и верность, и железное слово, которое он просто так не даёт, а если даёт, то держит любой ценой. И всё это всегда учитывается и используется: и Мори, и Дазаем, и всем чёртовым миром. Фёдор никогда не использовал его. Они познакомились совершенно случайно, и на тот момент Чуя понятия не имел, кто перед ним. На тот момент его вообще мало интересовал внешний мир. Ему было восемнадцать, со дня побега Дазая прошло всего четыре месяца, две недели и три дня - на тот момент Чуя помнил количество проклятых часов, минут и секунд - и на душе было пасмурно. Чуя работал как проклятый, чтобы заглушить боль от предательства, а когда не работал, то пил. Не смаковал изысканное вино, сидя дома и слушая классику - слишком напоминало вечера, разделённые на двоих с Дазаем, когда стали старше - а шлялся по барам на территории Порта, заливал в себя ненавистный виски - специально давил на больное любимым напитком Дазая - и изредка устраивал пьяные дебоши. Если ноги держали. В остальном предпочитал валяться по подворотням, смотреть в небо и вспоминать будни с «Агнцами», убеждая себя, что чувство одиночества и отчаяния тогда было куда сильнее, и раз один раз пережил, то и второй раз переживёт. А потом Коё надоело видеть его разбитое в самых разных смыслах лицо, и так Чуя начал лечиться через «приобщение к прекрасному». Наставница затаскала его по картинным галереям, выставкам искусства, музеям, традиционным японским кварталам и мастерским. Под конец Чуя уже не знал, куда бежать от неё, и тогда Коё с самодовольной улыбкой впихнула ему билет на концерт. Приехал какой-то известный русский виолончелист, билеты раскупили на раз, и что ж, лучше сидеть в удобной ложе в одиночестве и слушать музыку - дремать, Чуя со своим режимом выиграл расстройство сна - чем таскаться с Коё хорошо если только по Йокогаме, а не по всей Японии. Так решил Чуя и согласился - будто его согласие кому-то требовалось - посетить концерт. Там они с Фёдором впервые и встретились. Чуя с радостью бы сказал, что помнит всё до последней секунды, но это будет ложью. Он пришёл на концерт разбитым и мечтал лишь о том, чтобы ложа не оказалась забита до отказа. Его желание сбылось. В ней находился только один человек - молодой мужчина в кричаще дорогом тёмно-фиолетовом костюме-тройке, который одарил его мимолётным взглядом и вновь сосредоточил всё своё внимание на сцене. Как они начали разговор, Чуя тоже помнит смутно. Предложил ли Фёдор ему шампанского - и откуда оно только взялось? - или невзначай бросил какое-то замечание об игре? Как бы там ни было, вторую половину концерта Чуя слушал не виолончелиста, а своего соседа по ложе, и это было... Интересно. Отвлекающе. Чуя привык к тому, что его окружает мафия. Привык к тому, что простая жизнь не для него. Привык к тому, что как только отлучается из дома, даже если не по делам мафии, где-то там тут же начинает нервно протирать свои очки Анго, что слышно на всю Йокогаму. А тут - простой разговор с простым человеком на простом концерте. Настоящая отдушина. Чуя не знал, понятия не имел, как ему, оказывается, это нужно. Они обсудили виолончелиста и его игру, произведения, которые были заявлены в программе, перешли каким-то образом на обсуждение классики и опер, личных предпочтений в отношении исполнения тех или иных постановок. Забывшись, Чуя в моменты негодования в ответ на какие-то открыто насмешливые замечания собеседника срывался на французский, который выучил в своё время из-за «усидчивости тебе не хватает, вот сиди и учись» совета уставшей от его взрывного темперамента Коё. Собеседник, представившийся Фёдором Достоевским, бизнесменом-путешественником-беглецом из родной страны, знал помимо французского, японского, коренного русского и необходимого в современном мире английского ещё и итальянский, немецкий и немного китайский. Он был ненамного старше Чуи, в пределах пяти-десяти лет, как на глаз прикинул Чуя, поэтому тут же был мысленно обозначен гением-полиглотом; и полным терпения и усидчивости человеком. Концерт прошёл... Быстро. Чуя был разочарован, когда последнее произведение было исполнено, и люди закончили аплодировать и забрасывать сцену цветами - были и такие поклонники - и начали разбредаться проходами к выходу. Чуя с радостью просидел бы в этой ложе ещё несколько часов. Не обременённый неуместной стыдливостью, он бы с радостью пригласил собеседника в какой-нибудь ресторан, чтобы продолжить их разговор, но Фёдор Достоевский во время разговора с ним бросил взгляд на часы на запястье, и Чуя сразу понял - времени у этого человека на него больше нет, поэтому не стал ничего говорить, лишь вполне искренне поблагодарил за приятно проведённый вечер, даже если это было спонтанностью, и удалился первым. - Я бы с радостью принял твоё приглашение, - спустя пролетевшие месяцы признался ему Фёдор, вспомнив их самую первую - и в самом деле абсолютно случайную - встречу. - Но у Виктора было не так много свободного времени, чтобы передать мне документы и необходимую информацию, поэтому мне пришлось позволить тебе уйти. Виктором оказался тот самый виолончелист и по совместительству информатор Фёдора из России, который приехал конкретно к нему. А сказал самому Чуе всё это Фёдор, потому что точка тогда не была поставлена - спустя ещё пару месяцев они так же совершенно случайно столкнулись в одном из любимых ресторанов Чуи. Точнее, Чуя сидел за своим столиком в одиночестве - избавившись от очередного «украшения» - думая о том, что пора запретить Коё пытаться наладить его личную жизнь, потому что «хоть не один будешь сидеть, взгляд на красоте отдохнёт, разговор кто-то поддержит» не работало от слова «совсем». Чуя скорее чувствовал себя жалким из-за того, что приходится довольствоваться обществом присланных Коё элитных куртизанок, чтобы банально хоть с кем-то поговорить. Но что поделать? К сожалению, когда он в последний раз приземлился на крышу контейнера посреди свалки с заварочным чайником и чашками, никто не попытался их разбить окутанным прозрачно-голубым светом прикосновением. Потому что контейнер был давно заброшен. Потому что Чуя от бессонницы - и глупой детской недостойной его надежды - сунулся туда по привычке только для того, чтобы разбить и чайник, и чашки сам. От бессильной злости, боли и разочарования. - Не возражаете, если я присяду? Чуя ещё как возражал. Он сидел в стозвёздочном ресторане не для того, чтобы кто-то просился за его столик - это не бар и не кафе, где мало места и ещё меньше соблюдения личного пространства; там за это не платят миллионами нулей. Но потом он поднял взгляд, и всё внутри так сжалось... Так... Чуя до сих пор не знает, как описать это чувство. Надежда? Искренняя радость? Такое же искреннее, но счастливое неверие? Как бы там ни было, глядя в отражающие свет гранями драгоценных камней фиолетовые глаза, Чуя не смог отказать. Не захотел отказать. Он ответил быстрым решительным кивком, а после сделал большой глоток воды, потому что в горле мгновенно пересохло. А усевшийся напротив Фёдор Достоевский сделал заказ, подпёр подбородок тыльной стороной кисти правой руки, взглянул на него с лёгкой улыбкой и поинтересовался, почему Чуя выглядит так, что краше в гроб кладут. - Это был великолепный комплимент, - закатывал после глаза Чуя, вспоминая тот исключительно приятный вечер. - Ты просил никогда тебе не врать, - пожал плечами Фёдор и усмехнулся. - Как видишь, я никогда и не врал. Твоя просьба не была нужна. И это тоже правда. Фёдор никогда не врал Чуе. По первой поре, когда он не знал, кто такой Фёдор Достоевский на самом деле, тот лишь недоговаривал, умалчивал и избегал опасных тем. После же Фёдор либо говорил и отвечал честно, либо же красноречиво молчал, давая понять, что если заговорит, это будет чистейшая ложь и ничего кроме лжи; давая понять, куда лезть вот уж точно не стоит. Но всё это было после, спустя годы, а до этого Чуя и сам не заметил, как увяз в Фёдоре по самые уши. Как сам Фёдор увяз в нём так, что не отодрать. Ничего не было поначалу. Ничего особенного. Они просто говорили. После второй встречи, в процессе которой Чуя осторожно задал побольше личных вопросов и удостоверился, что Фёдор не опасен - смешно вспоминать в настоящем - он позволил себе окончательно расслабиться и в полной мере насладиться приятным желанным общением. На этот раз они не расстались быстро. Фёдор никуда не торопился, у Чуи был разбитый заварочный чайник и чашки, поэтому они просидели до закрытия и после него. Наверное, оставшийся главный официант проклинал их на пару с администратором очень долго и красочно. Наверное, все порадовались, что они заказали лишь бутылку вина и с ней просидели до глубокой ночи, то разговаривая, то молча попивая алкоголь и любуясь через панорамное окно огнями над заливом и сверкающей Йокогамой. Вторая встреча превратилась в третью, та - в четвёртую, и завертевшееся колесо понеслось вперёд - не остановить. Чуя и не хотел останавливать. Когда в его жизни появился человек, с которым можно куда-то выбраться, поговорить, отвлечься от работы и душевных переживаний, он осознал, как на самом деле одинок. Единственный близкий человек в лице Дазая бросил его, и Чуя остался один на дне бездны, из которой когда-то всё тот же Дазай его и вытащил, спасая от «Агнцев». В этом они с Фёдором оказались похожи. Тот как-то обмолвился, что у него нет близких людей, дорогих друзей - мол, жизнь в бегах-путешествиях-работе не помогает их заводить. И вот так, как мысленно посмеялся тогда Чуя - совсем невесело - сошлись два одиночества. Это было чудесное время. Жизнь Чуи наполнилась яркими красками. Отвлекаясь на Фёдора, он уже не цеплялся с прежней силой за боль от предательства Дазая. Да, боль осталась, да, остались вопросы и растерянность, и желание от души врезать за такое свинство, но Фёдор помогал отвлечься: сообщениями, звонками и встречами. Чуя начал делать первые робкие шажки вперёд, учиться ходить без поддержки со стороны окутанной бинтами тени, и постепенно у него начало получаться всё лучше и лучше. Работа, заполнившая всю его жизнь, вдруг ужалась. Появилось отвлечение, другие планы и цели, мысли и желания. Появились причины перемерить все свои разноцветные костюмы и шляпы. Появились причины переносить все дорогие часы и вычурные зажимы для галстуков вместе с самими галстуками - спасибо Коё за все её подарки по поводу и без. Дошло до того, что изменения в нём заметили остальные. Акутагава сверлил изучающими взглядами, хотя и не лез с вопросами - не по рангу. Хироцу пару раз поинтересовался, можно ли поздравить Чую с какими-либо счастливыми переменами в жизни. Коё затащила к себе и устроила допрос с пристрастием, уверенная, что Чуя наконец-то в кого-то влюбился. Мори же переплюнул всех - пригласил на чашку чая и попытался ненавязчиво выведать, отчего Чуя сияет солнцем, и не связано ли это каким-либо образом с одним бинтованным беглецом, не то чтобы я на что-то намекаю, Чуя-кун, но он хорошо питается, у него есть крыша над головой, сколько новых шрамов на его запястьях, не передашь ли ты ему от меня небольшую записку? Чуя тогда чуть не подавился чаем, потому что - вау, какого хрена? Его жизнь не сошлась клином на Дазае! Но он быстро пришёл в себя - сошлась, вообще-то - и решил, что лучше уж так, чем та же Коё узнает, что Чую делает таким счастливым не влюблённость в юную красавицу, а споры до хрипа на французском со взрослым мужчиной - Достоевский и в самом деле оказался на пять-десять лет старше, даром что с беззаботной улыбкой совсем юный на вид. Поэтому он заявил всем «знающим», что всё совсем наоборот, он как раз-таки смог отпустить прошлое в лице Дазая и двигаться дальше, и под недоверчивые - Хироцу и Коё - и расстроенные - Дазай и в самом деле грёбаный любимчик Босса и будет им всегда! - взгляды как никогда уверенно и широко улыбнулся. На деле всё обстояло куда сложнее, потому что... Какое-то время спустя Чуя и в самом деле начал чувствовать себя... Странно рядом с Фёдором. Частые встречи, ещё более частые звонки и переписки не прошли бесследно. Чуя привязался и ещё как. Фёдор прочно занял место в его жизни и в его мыслях. Вот только когда Чуя задумался об этом и заполучил в придачу опаску - что бы там Дазай ни брешил про свои потери, на деле терял кого-то постоянно один только Чуя - он осознал, что на деле всё куда серьёзнее, потому что... Сравнивать людей некрасиво и часто глупо, но Чуя не мог не. Дазай и Фёдор - Чуя смотрел на одного и вспоминал второго; думал о втором и вспоминал первого. Эти двое казались ему похожими и мыслями, и внешними повадками, и взглядами - буквальными и фигуральными. Вот только если о Дазае Чуя всегда думал лишь как о близком человеке, друге, почти брате, Фёдор порой будил в нём совсем другие эмоции, другой интерес. Если о непутёвом придурке Дазае хотелось заботиться - Чуя был старше на пару месяцев, а чувствовал порой, что на годы, и у него на руках пятилетка - хотелось заставить его улыбнуться, рассмешить, растормошить, то рядом с Фёдором хотелось выглядеть... Равным. Не хотелось, чтобы он считал Чую только богатеньким наследником - лучшая версия, да и недалёкая от правды в некотором смысле. Чуя хотел, чтобы Фёдор получал от их встреч такое же удовольствие, какое получает сам Чуя. Хотелось отплатить добром на добро, и банального «спасибо за то, что вытащил меня с края почти депрессии из-за потери близкого человека» - как будто Дазай умер, ей богу, хотя тогда Чуя именно этого и боялся с учётом чужих тараканов - ему никогда не казалось достаточно. Вторая же проблема заключалась в том, что Фёдор был беглецом-бизнесменом-путешественником. Он начал всё чаще становиться «недоступным» по тем или иным причинам. Они начали реже видеться и реже созваниваться. Вскоре сократились и переписки. Страх вновь заскрёбся внутри Чуи - «потеряешь, упустишь, опять тебя бросят!». И Чуя начал метаться, не зная, как быть и что делать. На этот раз он мог всё предотвратить, хотя бы попытаться, но навязываться Фёдору? На каком основании? Да, они приятели. Да, они явно на одной волне. Да, они весьма и весьма сблизились, достаточно открылись друг другу. И всё же... Что Чуя должен был сказать, дозвонившись? Что он скучает? Что ему тоскливо? Что он боится потерять? И это после того, как решил быть с Фёдором на равных, не хотел выглядеть в его глазах ребёнком, который ноет, когда мама или папа опять уходят на работу? Тошнило от одной только мысли. Быть может, вселенную тоже тошнило - от Чуи. Быть может, от него тошнило судьбу. Потому что разрешилось всё невероятным образом. Просто Фёдор позвонил однажды и прохрипел в трубку просьбу забрать его. Просто Чуя подобрал его возле портовых складов с пулевым ранением. Просто на предложение поехать в больницу Фёдор вдруг глянул остро и поинтересовался, а поехал бы Чуя сам. Чуя бы не поехал, но он был грёбанным мафиози, ему в больницы путь заказан, если только это не частная на территории Порта и не кабинет лично Мори. Но тогда он не придал этому значения и привёз Фёдора к себе домой, потому что - а куда ещё? И снова странность - Фёдор попросил Чую обязательно надеть перчатки. Точнее, не странно то, что его попросили надеть перчатки, Чуя даже когда себя или Дазая на дому штопал, не пренебрегал такими вещами, а странно то, каким тоном Фёдор попросил об этом и каким взглядом одарил Чую. Было в этом что-то... Хищно-загнанное. Будто раненный зверь зыркнул из угла. Ещё страннее было дальнейшее поведение Фёдора. Он не отреагировал на расспросы Чуи ничем кроме почти ласковой улыбки, а после спокойно переоделся в выданную ему чистую рубашку и сообщил, что на какое-то время исчезнет. Он не рассказал, кто на него напал - Чуя готов был сравнять с землёй того, кто это сделал; не вёл себя, как раненый - будто и не было у него никакой дыры в боку; и уж точно не был напуган, растерян или что там ещё испытывают обычные люди, когда их подстреливают. Так отреагировал бы сам Чуя, закалённый с детства. Так отреагировал бы Дазай. Так бы отреагировал любой из подчинённых Чуи. Обычный беглец-путешественник-бизнесмен должен был отреагировать острее. Чуя впервые заострил внимание на «беглеце». Фёдор перед своим уходом впервые взял его за руку. На Чуе всё ещё были измазанные в его крови резиновые перчатки. На руках Фёдора были тонкие перчатки из чёрной кожи. - Я вернусь, Чуя, - пообещал он, пристально глядя ему в глаза. - Я обещаю, что вернусь. Ты подождёшь? Чую хватило на кивок, не больше, и после этого Фёдор ещё раз улыбнулся, поблагодарил за помощь и ушёл. Он не поехал на лифте, начал спускаться по лестнице, и Чуя стоял на пороге квартиры до тех пор, пока шаги не стихли вдалеке. Тогда он ещё не знал, насколько это «вдалеке» станет буквальным; не знал, что Фёдор покинет Японию; не знал, что сообщения будут приходить хорошо, если раз в месяц; не знал, что месяцы сложатся в годы, и вновь подкрадётся отчаяние и даже затаённое горькое смирение - опять, опять его бросили; не знал, что впервые услышит о Фёдоре вживую в тот вечер, когда Дазай бесцеремонно, с присущей ему непомерной наглостью ступит в кабинет Мори в качестве члена ВДА только для того, чтобы разбить хрупкое спокойствие Чуи вдребезги. - За всем этим стоял человек по имени Фёдор Достоевский. Коё давно ушла, а они с Мори задержались, допивая вино. Бокал из руки Чуи выскользнул и разбился на десятки осколков. Вино брызнуло кровью. Мори и Дазай повернулись на звон одновременно, впились недоумённо-цепкими взглядами, а Чуя только и мог, что смотреть на Дазая, смотреть ему прямо в глаза, и надеяться, что ему послышалось. Что знакомое - заветное - имя не прозвучало в качестве прелюдии к рассказу о том, как Дазай вызнал, кто именно манипулировал Гильдией и чуть не уронил на Йокогаму грёбаного железного кита; в качестве прелюдии к игре между Дазаем и Мори в виде «я знаю, что я - ваш любимчик, и вы пойдёте мне навстречу», «я знаю, что ты знаешь, что ты - мой любимчик, но я выдвину свои условия» и «я знаю, что вы знаете, что я знаю, что я - ваш любимчик, но вам придётся задвинуть их обратно».

- Огромные киты, драконы. Что бы сказал дедушка Фрейд?

- Я просто люблю грандиозность и размах. Никогда не мог устоять перед театральностью. Твой обожаемый Дазай тоже этим болеет. Его ты тоже упрекал?

- Я ненавижу вас обоих.

- Нет, Накахара Чуя. Им ты дорожишь. Меня ты любишь.

И не возразить.

Но нет, это было именно что прелюдией к словесной игре Дазая и Мори. Потому что Фёдор Достоевский оказался Русским Демоном. Потому что Фёдор Достоевский оказался опасным гением-эспером из России, которого разыскивают по всему миру. Потому что Фёдор Достоевский оказался человеком, который стоял за появлением Гильдии в Йокогаме. Потому что Фёдор Достоевский, как оказалось, стоял и за появлением Шибусавы тогда, в прошлом, когда Чуя и Дазай не без помощи «Порчи» выпотрошили эту бледную моль, унёсшую с собой десятки и сотни жизней. Потому что Фёдор Достоевский... Продолжать можно бесконечно. Но вот уж кто всегда любил Чую, так это... Он и сам не знает, кто именно. Но кто-то свыше всё же решил на этот раз озаботиться его душевным состоянием, потому что посреди этой же ночи не спящий Чуя, курящий в лоджии своей квартиры и сверлящий пустым взглядом кажущиеся отчего-то невероятно тусклыми огни Йокогамы, получил сообщение с выученного наизусть номера: приглашение на концерт одного известного русского виолончелиста. Чуя не ожидал от этой встречи ничего хорошего. Чуя даже подумывал переслать это сообщение Дазаю, потому что это Дазай - вот уж очередная ирония судьбы - оказался выбранным провидением соперником для Достоевского. Чуя почти отложил телефон и отправился в постель, чтобы в очередной раз попытаться заснуть. В итоге через полтора часа он уже шёл по совершенно пустому зданию, дверь которого в четвёртом часу ночи оказалась не заперта, в сторону зала, в котором они с Фёдором впервые встретились. Он ожидал нападения. Он ожидал засады. Он ожидал подставы. Он ожидал даже того, что всезнающий и вездесущий Дазай выйдет из-за поворота и сообщит, что мозгов у Чуи как не было до сих пор, так и не так. Он ожидал удара в спину. Чего он не ожидал, так это звуков искусной игры на виолончели. Чего он не ожидал, так это сидящего в обнимку с инструментом посреди сцены Фёдора. - Страсти по Матфею, ария альта «Erbarme Dich», - негромко обозначил пункт программы Фёдор, медленно подняв на него взгляд. Он не прекратил играть. Не напрягся. Не выглядел напуганным. Но не выглядел и насмешливо, ядовито, не обозначил своё отношение к доверчивой глупости и глупой доверчивости Чуи кривой самодовольной ухмылкой. Совсем наоборот. Когда настороженный Чуя, пристально следящий и за Фёдором, и за каждой тенью в зале, медленно прошёл к первому ряду, тот одарил его совсем лёгкой улыбкой, а после прикрыл глаза и погрузился в исполнение. Как будто всё между ними не было ложью. Как будто он не сбежал из Японии, чтобы сбросить хвост и отрастить новый. Как будто не манипулировал Гильдией и не пытался уничтожить Йокогаму одновременно с тем, как Чуя изо всех сил пытался её спасти. Как будто они просто встретились после долгой разлуки, и Фёдор сдержал обещание вернуться, а Чуя сдержал обещание подождать. - Так всё это было планом? - спросил Чуя, не ощущая в себе способности вынести ещё хоть секунду без знания правды; быстрее станет больно - быстрее отболит. - И зачем я тебе понадобился? Думал сманить меня на свою сторону? Узнал об Арахабаки и... - Нет, - спокойно ответил Фёдор и совсем закрыл глаза. Акт доверия? Условный сигнал? - Я не знал. Наша встреча чистой воды случайность. Забавно, но рядом с тобой я так расслабился, что не заметил характерных признаков. Оглядываясь назад, недоумеваю. Движения, телосложения, повадки, даже то, как ты говоришь и дышишь, в какой позе предпочитаешь сидеть - всё кричало о том, кто ты есть. Но я не обратил внимания. Слишком был занят. - Чем? Продумыванием плана по захвату мира? Наслышан. - Тобой, - Фёдор открыл глаза и посмотрел так, что задержавший дыхание на этом ответе Чуя не сумел отвести взгляд, даже зная, как много о предательстве и боли в нём в этот миг. - Интересно получилось. Я приехал в Йокогаму разведать обстановку, не ждал от неё большего. А в итоге задержался здесь на полтора года ради встреч с тобой, Накахара Чуя, один из Руководителей и цепных псов Портовой мафии. Игра оборвалась. Фёдор неторопливо поднялся и прислонил виолончель к стулу; постучал смычком по губам. Взгляд его сделался задумчивым и блуждающим, какой обычно бывал у Дазая перед тем, как тот решал искупаться в реке, или же после того, как Чуя заканчивал его откачивать трясущимися руками. И хорошо, если то была вода, а не передоз таблетками в этом проклятом контейнере, где он начал бояться найти однажды бездыханный труп в луже рвоты. Но Фёдор был сделан из другого теста, и его нутро не пожирала день за днём ненасытная «Исповедь». Поэтому он довольно быстро пришёл в себя, встряхнул головой и начал... Говорить. Чуя не ожидал ответов и пояснений, он был готов убить или быть убитым - отказываясь признаться даже себе, что так устал быть на стороне брошенных и сопутствующей боли - да что с ним, чёрт возьми, не так?! - что был готов принять второй вариант без особого сопротивления - но Фёдор удивил его. Его рассказ сплетался из ответов на ещё незаданные вопросы и даже на те вопросы, которые Чуя не успел придумать. Фёдор будто... Исповедовался. Он рассказал о детстве в детском доме, о дикой способности, о лаборатории, о попытках вытащить из него эту дрянь, о побеге, о желании мести, о непринятии и возросшем вместе с ним желании избавиться от самой смерти внутри него. Он говорил то громко, то тихо, то эмоционально кривил лицо и взмахивал смычком, будто играя на невидимых струнах, то скатывался на шёпот, и Чуя, многому научившийся с Дазаем в качестве примера, мгновенно узнал технику эмоционального манипулирования, вот только... Фёдор не манипулировал. Он рассказал то, что рассказал, а после взглянул на Чую, будто впервые вспомнил о том, что тот ещё в зале, встряхнул головой и перекатился с пятки на носок и обратно. Продолжил. Сказал, что не знал, кто такой Чуя, до последнего. Что лишь в тот день, когда пострадал по своей же глупости, когда первым при мысли об убежище на ум пришёл адрес квартиры Чуи, запоздало, но колокольчики интуиции зазвонили, и именно поэтому Фёдор позвонил ему: чтобы всё решить одним махом. И Чуя не подвёл. Своим поведением, реакцией и навыками, своими взглядами и расторопностью выдал себя с головой. Но не попытался добить, не попытался схватить, не попытался... Ничего. Другими словами, Накахара Чуя ничего не знал о Фёдоре Достоевском, тогда как и сам Фёдор Достоевский до того момента ничего не знал о Накахаре Чуе - только в самолёте получил от одного из министерских информаторов досье: и внешнее, и внутреннее. И в самом деле, забавно получилось. - И что дальше? - напряжённо спросил тогда Чуя, глядя из-под нахмуренных бровей; весело ему не было, и забавной ситуация не казалась. - Теперь мы оба знаем, кто есть кто. Ты - враг. Я должен убить тебя. - Кому должен? - спросил Фёдор, склоняя голову к плечу. - И с чего ты взял, что я - враг? Чуе эти словесные игры стояли поперёк горла ещё с тех пор, как Дазай обманом втянул его в Порт. Дальнейшее сотрудничество с Дазаем и Мори отвращение только обострило. Ещё один человек с любовью к этому дерьму? Чёрта с два. И выразил Чуя это вполне красноречиво, вспыхнувшей «Смутной печалью». Вот только когда трещины начали расползаться в сторону Фёдора, а пол содрогнулся, тот вдруг, пусть и пошатываясь, но весьма смело подошёл к краю сцены, спокойно заглянул ему в глаза и спросил, что Чуя знает о Книге. И в тот момент, стоя почти у ног Фёдора и глядя на него снизу вверх, окаймлённого ореолом света, льющегося из-за спины, абсолютно не понявший - какая ещё нахрен книга? - вопроса Чуя не знал, но его жизнь навсегда изменилась. Лёгкое прикосновение к плечу вырывает Чую из наплыва воспоминаний. Инстинктивно рыкнув и дёрнувшись в сторону, вжав голову в плечи и оскалив клыки, он резко вскидывает взгляд и замирает. Протянутая рука Фёдора повисает в воздухе. Сам он не двигается, даже не дышит - лишь пристально смотрит Чуе в глаза, оценивая его состояние. И Чуя расслабляется. Всё хорошо, это всего лишь Фёдор - не угроза и не опасность. Напротив, ровный стук его сердца усмиряет шум в ушах, а запах... Чуя вновь глубоко вдыхает, жалея, что этот запах нельзя собрать во флакон, как духи. От Фёдора пахнет им самим, его кровью, тёплой тканью белой тюремной формы, а ещё - чем-то исключительно противным, вязким, дёгтевым. Чуя щурит глаза, поводя носом, и его озаряет. Какое-то лекарство. Инъекция. Яд? - Я должен... Вытащить тебя... - невнятно, хрипло выдыхает он, встряхиваясь всем телом. Да, это и есть его задача, миссия. Он не знает, кто и как внедрил ему это в голову. Всё, что он помнит, это как получил координаты с номера телефона Фёдора и отправился - бросился сломя голову, чтобы разобраться, что за чертовщина, ведь Фёдор находился в тюрьме - в подземный бункер за пределами Йокогамы, где оказался в ловушке в газовой камере. Он бы выбрался, для гравитации нет преград, и дыхание задержал бы, вот только есть у него подозрение, что дрянь, которой его вырубили, уже витала в воздухе и точила его, а после просто скакнула концентрация, и поэтому с ним было покончено на раз-два. В себя он пришёл там же, но не в том состоянии, в котором прибыл. Его шея была разодрана, только начала заживать, тьма бункера будто стала светом дня, рядом лежал пакет со сменной одеждой и обувью, а в голове бились координаты и знание, что ему нужно попасть в это место, потому что тут держат Фёдора, потому что он должен его вытащить. Он пришёл в бункер человеком, которого Фёдор никогда ни во что не втягивал, а вышел вампиром, которому дана задача спасти его, вернуть ему свободу. И вот он здесь, хотя за эту дерьмовую подставу Фёдор будет должен ему и немало. Это был удар в спину, пусть и ради общего блага. Вот только общее благо с некоторых пор Чуе побоку, поэтому он позволяет себе отнюдь не нежно дёрнуть Фёдора за ткань свитера на себя и забрасывает его себе на плечо, как мешок с картошкой. - Я мог бы дойти и сам, - невозмутимо сообщает Фёдор, когда Чуя активирует «Смутную печаль». - Долго, - бросает Чуя и выходит в коридор, чтобы вернуться к проделанной дыре, почти сразу взлетая над полом. - Наверное, я должен извиниться, - продолжает Фёдор всё так же спокойно, будто не по его вине Чуя сейчас может разобрать запах крови на десяток оттенков вкуса и запаха, находясь в состоянии, граничащем с безмозглым диким животным. - Но я не буду. Точнее, мне жаль, что пришлось втянуть тебя в это дело, но другого выбора у меня не было. Ты был единственным шансом выбраться отсюда, и я использовал его. Информацию сейчас опасно передавать даже с помощью чтения мыслей, поэтому я решил пойти проверенным путём. Не волнуйся о своей сущности, у меня есть антидот. - Что за дрянь в твоей крови? - раздражённо спрашивает Чуя, чтобы отвлечься от этих слов. И раздражается ещё больше из-за того, что пустые слова Фёдора «об этом тоже не беспокойся» так легко его успокаивают. Кажется, годы пройдут, пройдут десятилетия, а оставленный в его душе Дазаем след никогда не исчезнет. Чуя привык к манипуляциям и подставам и привык к тому, что у него не просят прощения за свинское отношение - о, Дазай просто мастером в этом был, да и до сих пор эта медаль по праву его - но не привык к тому, что Фёдор раз за разом доказывает на деле, что может быть иначе, что его обещания не пустой звук, и что их личные отношения совсем иные; что между ним и Чуей всё совсем не так, как может показаться на первый взгляд. Когда Чуя добирается до огромного колодца, который проделал самим собой в земле и перекрытиях, и встаёт по центру, отталкиваясь от пробитого пола и взлетая вверх, ему кажется, что вместо этого он падает. Всё глубже и глубже в бездну, имя которой с некоторых пор не одиночество, а Фёдор Достоевский. И ему это нравится. Боги всего мира знают, как сильно ему это нравится. Потому что, хоть Чуя и отрицал это осознание, Дазай своим уходом подарил ему несколько последних очень важных жизненных уроков. Один из них: «Даже если ты самый лучший, об тебя могут вытереть ноги». Второй: «Эгоистичность - не порок, а путь к собственному счастью и обретению гармонии». Дазай поступил как эгоист, когда ушёл. Он бросил Чую на растерзание одиночеству, собственным демонам и Арахабаки. Он разорвал их связь. Он не попрощался, не предупредил. Он не оставил прощальной записки. Он на кой-то чёрт взорвал его машину - денег должен, между прочим. Он истрепал Чуе все нервы своим уходом: вопросами, жив ли, страхом за его шкуру, переживаниями, бессилием, невозможностью найти, узнать, какого хрена случилось, и помочь, предварительно набив бессовестную морду. Чуя был хорошим и верным другом, преданным и честным, искренним в своей заботе, но Дазай наплевал на всё это и ушёл, потому что для него самого... Чуя сам не знает, на каком ответе остановиться. Потому что для Дазая всё это ничего не значило? Потому что Дазай на самом деле никогда так не цеплялся за Чую? Потому что для Дазая он на самом деле ничего не значил, как и все люди вокруг? Думать об этом больно, а ещё Чуя не настолько тупой, чтобы просто взять и поверить в это - он помнит каждую проведённую с Дазаем минуту и знает, что был важен и дорог ему. Но что тогда? Почему Дазай ушёл? Чую озарило в тот момент, когда он вернулся домой после встречи с Фёдором. На него так и не напали. Его спокойно отпустили. Ему предложили «подумать обо всём и решить, что лучше для себя» после того, как Фёдор рассказал ему о Книге и своих планах на неё. А Чуя пришёл домой и напился. А Чуя сидел на полу гостиной и оплакивал своё мирное, в очередной раз рухнувшее настоящее, ставшее прошлым. А Чуя топил горечь на дне бокала с вином и, постепенно начиная понимать, что от предательства Фёдора отчего-то больнее, чем от предательства Дазая в своё время, решил задаться вопросом, а какого чёрта ему вообще так хреново, что хочется выть и крушить всё вокруг. Додумался в итоге до мыслей, довёдших до пьяного хохота и отруба там же на полу гостиной. Проснулся с мокрыми щеками, послевкусием сна, в котором не успевал тогда спасти истекающего кровью Фёдора, и эхом голоса Дазая из глубин памяти, щебечущего о том, какой «Одасаку» крутой. - Я бы за ним и в огонь, и в воду, - буквально светился Дазай, получивший сообщение от своего «кумира», пока страдающий от первой в своей жизни попойки семнадцатилетний Чуя пытался не умереть и не выблевать желудок. В настоящем Чуя смотрел пустым взглядом в стену, а перед глазами мелькали лица Дазая в те моменты, когда он рассказывал об Оде Сакуноске: свет в глазах, искренние улыбки, восторг в голосе, бледная пыль румянца на щеках и мечтательность во взгляде. Осознание переехало товарным поездом. Дазай был влюблён. Он был влюблён в Оду и совершенно этого не понимал, цепляясь за крутость, необычную способность, завораживающее наплевательское отношение ко всем возможным мирским проблемам и любовь к полыхающему Адом острому карри на завтрак, обед и ужин - два отбитых кулинара. А теперь... А теперь оказался влюблён Чуя, и понял он это опять лишь благодаря примеру Дазая; лишь благодаря очередному дерьмовому стечению обстоятельств. Дазай ушёл из мафии после смерти Оды. До этого переломного момента он не раз говорил Чуе, что жизнь в мафии ему нравится, что он даже годы спустя находит её завораживающей в своей тьме и не жалеет о том, что когда-то решил попытаться не без помощи Чуи прижиться в ней. Но когда умер Ода, всё изменилось. Дазай не предавал, он просто сбежал - от чувства вины и воспоминаний, связанных в мафии с человеком, которого он больше никогда не увидит. Он не предавал Чую, он едва ли думал о нём в тот момент. Чуя может только гадать, как сильна была боль Дазая, который явно всё осознал тогда, когда стало слишком поздно. Было ли это похоже на боль Чуи, осознавшего, что «Флаги» важны ему, лишь тогда, когда он на грани истерики кривил губы в мокрой от слёз улыбке и заверял Альбатросса, что тому удалось спасти Дока, тогда как Доку оторвало половину тела, и он был безвозвратно мёртв? Наверное, Дазаю было намного хуже, ведь это совсем другое. К тому же, Чуе хотя бы было на кого излить свою ярость и боль - на Верлена. На кого мог излить свою боль и ярость Дазай? Ни на кого. Он мог винить только себя за то, что не остановил, за то, что опоздал. Чуя же со стороны винил самого Оду - как можно быть таким слепым идиотом? И как можно было так глупо подставиться врагу? То, что случилось, логичный расклад. Конечно, оставался Мори, и Чуя знал, что если раньше Дазай ныл о том, что ненавидит их Босса, просто из вредности, то теперь он относится к нему с холодной настороженностью и затаённой неприязнью именно из-за смерти Оды, который был пущен в расход. Но не ненавидит, не может себя заставить, потому что знает и понимает - на месте Мори он поступил бы так же, ведь жизнь одного за бесценную лицензию - подарок на Рождество. Не будь погибшим Ода или будь им Ода, но не будь он интересен Дазаю, не было бы никого побега, и «Двойной Чёрный» продолжал бы наводить в настоящем ужас, как было всегда. А теперь и сам Чуя оказался на распутье. С одной стороны - прежняя жизнь, полная работы и дерьмовых проблем. Жизнь, которая и не жизнь вовсе, а пустое в своём одиночестве существование. С другой стороны - протянутая рука Фёдора, который... Который стал для Чуи важнее всех, а он и не заметил этого. Фёдор, с которым было так хорошо и легко, интересно и приятно даже во время банальных прогулок в центральном парке. Фёдор, который спас его от самого себя, разваливающегося на куски после ухода Дазая. Фёдор с его красивым смехом, мягкими улыбками и тёплыми взглядами. Фёдор, который однажды пригласил его в свой дорогущий отельный номер только потому, что рассказал Чуе о том, что умеет играть на виолончели, и тот загорелся идеей услышать это вживую - мечта исполнилась буквально спустя одну поездку на такси. Откуда у Фёдора в номере виолончель? Чуя помнит, как тот прижал палец к своим губам и прошептал почти игривое: «Секрет». И хуже всего, что уже одни только эти воспоминания были способны пошатнуть уверенность Чуи в себе и своей верности Порту - который он не оставил бы даже ради Дазая, попроси тот уйти вместе с ним - но картина дополнилась новыми деталями, самыми яркими и сочными. Болезненными. Знакомыми. Детство в лаборатории. Отсутствие семьи. Опыты, страх и боль, боль, боль. Ненавистная способность - убивать других через прикосновения. Способность, которую невозможно отключить, как и «Исповедь» Дазая, как и бесконтрольную «Порчу» Чуи. Способность, которая убила единственного близкого Фёдору человека - пожилую женщину, которая подобрала его с улицы и приняла как родного сына. Вечный бег, одиночество, страх, ненависть к себе, и нет выхода, нет никакого выхода. Всё это было знакомо Чуе. Фёдор рассказывал о себе, а Чуя видел вместо него самого себя, лабораторию, профессора Н, подобравших его «Агнцев», Рандо и Верлена, и снова лабораторию, и болты, воткнутые в его конечности, трясущиеся от тока, мокрые от пота и крови. И снова боль, боль, боль ненавистной «Порчи». - Книга решит всё, - сказал Фёдор, глядя ему в глаза. - Так вышло, что я привлёк-таки нежеланное внимание, и разойтись тихо и мирно теперь не получится. Но я и в самом деле действую из благих побуждений. Мир без способностей. Мир, в котором мои прикосновения больше никому не навредят. Мир, в котором тебе не нужно будет бояться потерять контроль. Мир, в котором изолированные только из-за своих способностей люди будут свободны. Мир, в котором в целом все будут равны. - Звучит слишком идеалистически, - напряжённо ответил тогда Чуя. - Ты уже натворил дел. Забыл, что устроила с твоей подачи Гильдия? Вы разнесли половину города! - Я ничего не разносил, - вскинул бровь Фёдор. - Разве я был тем, кто устроил хаос? Когда всё так завертелось, я просто решил его закончить. Кит не долетел бы до города, я планировал взорвать его в воздухе, предварительно немного всех припугнув. Мне не нужны бессмысленные смерти; не нужны смерти вообще. Мне нужна Книга и мир, в котором я могу обратиться с пулевым ранением в больницу, а не идти к единственному человеку, которому доверяю, только потому, что он точно обратит внимание на каждое сказанное мной слово, наденет перчатки, чтобы избежать прямого контакта с кожей, и не дотронется до меня, если я не захочу. Все эти слова крутились и крутились в голове Чуи. Не один день. Он разбирался медленно, раскладывал всё по полочкам с раздражающей даже самого себя тщательностью, но не мог иначе. Он не мог позволить себе допустить ошибку, не мог обмануться Фёдором, глупыми чувствами, нежеланием остаться в одиночестве и прочим дерьмом, вечно давящим ему на плечи. Сто раз порывался схватиться за телефон и позвонить. Сто раз отшвыривал от себя телефон, вцепляясь пальцами в волосы и мечтая проснуться однажды и понять, что ему пять лет, он в родительском доме, а всё это дерьмо - лишь очень реалистичный кошмарный сон. А потом ему на глаза в городе попался Дазай, которого куда-то тащил его новый напарник. Куникида орал на всю Йокогаму о том, какой Дазай бесполезный, тот ныл, что устал работать и хочет лечь спать, а Чуя смотрел на него с другой стороны дороги как пыльным мешком по голове ударенный, и в его голове как никогда ясно звучало промелькнувшее в разговоре Дазая с Мори «ему нужна одна книга», сказанное о Достоевском. Дазай знал о Книге. Он отмахнулся от вопроса Мори, не пояснив это замечание, но его задумчивый взгляд... Дазай и Куникида давно скрылись из виду, а Чуя всё смотрел на то место, где Дазай пытался лечь прямо на асфальт - совсем не изменился, Чуе в своё время приходилось его за шкирку, а то и на спине таскать - и медленно осознавал, что Дазай заинтересовался этой вещью. Но зачем? Уж точно не для себя. Фёдор сказал, в этой Книге можно прописать любой мир, что с её помощью можно даже поднять мёртвых из могил в иной плоскости реальности, и когда-то очень хорошо знавший Дазая Чуя задал себе только один вопрос - какова вероятность, что Дазай решит найти эту Книгу сам, чтобы написать реальность, в которой Ода будет жив? Выходило не сто процентов и не двести, а весь миллион. «Всегда был эгоистом», - фыркнул тогда его внутренний голос. И впервые в жизни Чуя шикнул на него, потому что... Потому что он вдруг представил мир без Фёдора. Неважно, кто там и что ищет, какие планы строит и в чём замешан. Мир без Фёдора. Без их общения. Без знания, что где-то там ходит по земле этот невероятно умный и интересный человек, который из всех людей обратил внимание именно на Чую. Человек, который по воле подлой судьбы оказался эспером и не просто каким-то рядовым, и который, даже узнав всю правду, не стал использовать Чую, не стал обманывать его. Перед тем, как они расстались в том зале, Фёдор сказал твёрдо лишь об одном: какое бы решение Чуя ни принял, он никогда не будет врагом Фёдора, и что на какой бы стороне он ни решил в итоге оказаться, Фёдор никогда не попросит его становиться врагом всего остального мира. Чуя нужен был ему самому. Не Русскому Демону и не как носитель Арахабаки. Он был нужен ему как человек. Как тот, кем Накахара Чуя был сам по себе, в своей душе. - Я не встану на твою сторону, - первым делом сказал Чуя. Фёдор, которого он спустя бесконечно долгие месяцы пригласил в «их» ресторан, даже за стол ещё сесть не успел. - Я не буду помогать тебе, не буду сливать информацию и не буду участвовать в твоих делах. Я верен Мори-доно и Порту. Так как Порт и ВДА после твоих игр заключили перемирие, я автоматически должен оказывать помощь в делах ВДА, когда они принимают крутой поворот. Если они скажут выступить против тебя или твоих людей, я сделаю это. - А если не скажут? - склонил голову к плечу Фёдор и бросил подошедшему официанту заказ на кофе, мгновенно от него тем самым избавляясь. - Не думаю, что ты собираешься посвящать меня в свои дела, - фыркнул Чуя, препарируя его пристальным взглядом. - Если не собираешься использовать, конечно. - Я уже сказал, - ответил Фёдор. Пальцы в непривычной глазу белой перчатке коротко стукнули по столешнице. Чуя взглянул на свои сцепленные в замок пальцы. Собственные перчатки отчего-то показались ужасно тесными. - И слова свои брать назад не привык. Я хочу продолжить моё общение с тобой, а не с Исполнителем Порта в твоём лице. Мне неважны дела мафии и неважны дела ВДА, пока всё это не встаёт на моём пути. Я также не собираюсь лгать. Если ты встанешь на моём пути, по приказу или по собственной воле, я тоже не остановлюсь, не буду раздумывать и секунды. Однако... Взгляд Фёдора сместился на мгновение с лица Чуи вниз, как и его ладонь - вперёд. Чуя вздрогнул, будто током ударило, когда на его до боли сжатые пальцы опустилась чужая ладонь. Снова глаза в глаза, и на губах Фёдора расцвела очередная кошачья улыбка. - ... думаю, этого не произойдёт. Ты хочешь нейтралитет и получишь его. Я не даю тебе информации и не втягиваю тебя в свои дела. Ты же не говоришь обо мне и не лезешь в мои дела. Поле боя - это поле боя, и никогда нельзя быть уверенным во всём наверняка, но вне его границ представим, что до сих пор не знаем друг о друге не совсем лицеприятную правду. Соглашаясь, Чуя не верил до конца, что получится, но получилось. Не сразу, спустя очередные долгие месяцы, но он привык к тому, что проводит вечера в ресторанах с Русским Демоном, которого ищет весь мир и Йокогама в частности. Привык к тому, что иногда Фёдор заявляется в своём любимом «рабочем» наряде. Ему понравилась мягкая белая ушанка. Стало понятно, отчего Фёдор делал комплименты его собственным шляпам. Помимо этого спали некоторые барьеры, выдержанные в разговорах ради сохранения рода своих занятий в тайне, и оба стали более естественны и открыты друг с другом. Пусть и без подробностей, но Чуя всегда мог выговориться, как его бесят безмозглые новобранцы, а Фёдор мог пожаловаться на своих «крысок», которые «такие непослушные» и «опять провода погрызли». Стало как-то проще, что ли. Не нужно было следить за каждым словом, переживать о возможном наведении на другого человека своих собственных неприятелей. О, если кто-то решил бы напасть на Фёдора, Чуя хотел билет в первый ряд. Это же, как однажды вскользь бросил Фёдор, волновало и его самого, поэтому он даже рад, что Чуя оказался вовсе не так прост, как казалось. Чуя постепенно пришёл к той же мысли - с Фёдором Достоевским, который оказался врагом всего мира, было ещё интереснее - и опаснее, чёртова любовь к адреналину - чем просто с Фёдором Достоевским, беглецом-бизнесменом-путешественником. Постепенно проникался Чуя и идеями Фёдора. Тот не заговаривал о Книге сам, но всегда отвечал на вопросы, если Чуя решал высказать свои волнения или опасения. Вместе с этим начали поднимать голову и чувства Чуи, которые тот задвинул на задний план. Он решил, что ему показалось. Решил, что это просто восхищение сильным человеком, ведь его всегда вело на авторитеты, тогда как сам он предпочитал подчиняться. Титул Короля «Агнцев» до сих пор вспоминается с содроганием. Все его проблемы из детства, вот уж истинная правда. Тогда Чуя был так забит, загнан, напуган и потерян, что в итоге влюбился в возможность переложить ответственность на чужие плечи. Дазай, Мори, Коё - находиться рядом с ними было истинным наслаждением: будь хорошим мальчиком и делай, что велено. Так просто и понятно. Но с Фёдором всё было не так. Это не было просто восхищение сильным человеком, и Чуя не находился в его власти больше, чем могли позволить рычаги давления на любого человека. Более того, ни Мори, ни Коё, ни Дазая Чуя никогда не хотел... Присвоить себе. Откуда в нём эта жадность, он знал - всё то же детство - но почему фокус сработал именно с Фёдором, понятия не имел. Возможно, всё дело в том, что изначально они познакомились как простые люди, и в глубине души Чуя продолжал считать Фёдора островком спокойствия посреди океана крови? Тот ведь сдержал слово, и их общение совсем не изменилось, лишь стало более глубоким и открытым, искренним после избавления от масок. Но, так или иначе, думать о мире из Книги без присутствия в нём Фёдора не получалось, а это в свою очередь вело к пристальным взглядам, рассматриванию украдкой и блужданию мыслей, которые порой вводили Чую в несвойственную ему краску, если он не находился в этот момент в уединении своей квартиры. - Я никого не подпускаю близко, - признался Фёдор. - Даже плотная закрытая одежда не дарит спокойствия. Чуя понимал. Чокер поверх кодового лабораторного имени и перчатки на руках он носил не просто так, хотя прекрасно знал, что «Порча» не вырвется из-под контроля, пока не будет произнесена фраза-активатор. Но, а вдруг? Кто знает, что там эти учёные с ним делали? Кто знает истинную силу Арахабаки? Кто знает о триггерах и прочем дерьме, которое может оказаться вполне существенно и реально, как спящий вулкан, который спящий лишь потому, что долго не просыпался, но это не отменяет того факта, что проснуться он всё равно может. Чуя даже дома часто носил перчатки - так было привычнее и спокойнее. Фёдор тоже носил перчатки; не всегда, но часто - говорил, иногда ему нужны открытые руки, и Чуя не хотел знать, для чего конкретно, поэтому не акцентировал; смерти от рук Фёдора - не его дело. Что стало его делом, так это представлять мир без способностей. Какой это будет мир? Какие в нём будут люди? И что делать, если расставаться со своими способностями не захочется? Чуя отказался бы от «Порчи» с великой радостью, но гравитация под контролем - полёты в небе, верная с рождения защита, почти вторая кожа - была слишком родной и любимой. Чуя с радостью бы избавил Дазая от его проклятой ненасытной «Исповеди», чтобы тот наконец-то смог ощутить лёгкость и покой в душе. Но что делать со способностью Йосано, к примеру? Да, жуткая, но это если надо добивать перед лечением. Разве спасение детей на грани жизни и смерти не благородное занятие? Разве сама Йосано отказалась бы от чего-то подобного, если бы ей подарили выбор? А вот у Кью его способность точно следовало бы забрать. Такой силе не место и в руках взрослого сознательного человека, что уж говорить о ребёнке. Да и в целом в мире вообще есть очень много способностей, и некоторые из них безобидные или полезные, их можно было бы использовать во благо. - Я думал об этом, - задумчиво отозвался Фёдор, когда они неторопливо брели по ночной набережной, единственные живые тени в округе, и Чуя решил поднять эту тему. - В Книге что напишешь, то сбудется - так говорят. Условия можно продумать, прописать подробно. И это совсем не просто. Нужно продумать каждое слово. Нельзя просто написать «хочу, чтобы способностей не было». Важно равновесие, иначе получится, как во всех этих фильмах и книгах, где ты просишь богатства, любви или власти, а потом понимаешь, что при всём этом то одинок, то тебя используют, то осуществление желания принесло столько проблем, что лучше бы и не загадывал, да только время вспять не повернуть. Так что если ты хочешь оставить себе контроль над гравитацией, я думаю, с этим можно что-то сделать. А ещё... Фёдор говорил и говорил долго, вдохновенно. Так, что Чуя заслушался. Так, что Чуя загляделся и в какой-то момент сам не заметил, как приблизился, как столкнулся плечом к плечу. Легко, конечно, и почти сразу отстранился, но Фёдор заметил, замолчал и перевёл на него взгляд. Рассеянность покинула его, вернулась цепкость, и Чуя невольно вскинул подбородок, готовясь защищаться, несмотря на то, что от мелькнувших в голове мыслей загорелись щёки. Было так странно смотреть на Фёдора и думать о вещах, о которых никогда не думал раньше; даже когда считал, что немного влюблён в Коё, из-за чего Дазай, которому он в этом признался, смеялся как сволочь. Смотреть и хотеть обнять. Смотреть и хотеть взять за руку. Смотреть и желать разгладить морщинку между бровей, когда Фёдор хмурился в задумчивости или от головной боли. Смотреть и думать о том, каковы окажутся его губы под прикосновением пальцев Чуи, его собственных губ: холодные или тёплые, обветренные или мягкие, твёрдые и плотно сжатые или податливые и приоткрытые. - Нельзя, - негромко сказал Фёдор. Чуя хотел бы разыграть идиота, да поздно спохватился. Фёдор был, как Мори и Дазай - один взгляд, и душу прочёл. А Чуя всегда был открытой книгой, мысли на лице написаны - даже Хироцу-сан как-то осмелился сообщить ему об этом. Фёдор знал о его чувствах, глупо было верить в обратное, но никогда ничего не говорил, будто позволяя Чуе устаканить их в голове. А сейчас вот бросил это короткое «нельзя», будто «место» собаке, сделал впервые акцент, но Чуя не разозлился, не успел, потому что Фёдор опустил ладонь затянутой в перчатку руки ему на щеку, погладил большим пальцем по скуле и повторил, уже мягче и с ощутимой досадой в голосе: «Нельзя». Из-за этой досады щёки Чуи запылали ярче. Он резко отстранился и дёргано направился дальше вперёд по набережной, будто ничего и не произошло. Стыдно было вот так открыто попасться. Ещё более стыдно - и сладко, и стыдно от этой сладости - было осознать, что Фёдор тоже смотрит на него несколько иначе, чем как на просто друга, или каким там словом можно описать их сумасшедшие горки. Но это «ничего» всё-таки произошло по факту, будто очередной поворот или черта были пройдены, пересечены, и всё вновь изменилось. Чуя не знает, в какой момент осознал, что их встречи с Фёдором начали напоминать свидания. Когда заметил, что Фёдор отдаёт предпочтение его любимым местам? Когда заметил на себе более долгие изучающие взгляды? Когда Фёдор стал делать ненавязчивые комплименты? Когда в одном из ресторанов Чуя разворчался на слишком сладко пахнущий декоративный букет на столе и спросил у неба, какого чёрта хоть раз это не могут оказаться белые лилии? Фёдор тогда попросил официанта унести букет и поинтересовался, почему Чуе нравятся именно белые лилии - да, Чуя странный, помимо их внешнего вида ему нравится их запах, который совсем не кажется ему удушающе тяжёлым - а при следующей «домашней» встрече у Чуи дома подарил ему букет этих самых лилий. Сказал, впишутся в интерьер гостиной. Сказал будничным тоном, будто это сущая мелочь, но посмотрел так, что опалило жаром. Сложно сказать, сближались они быстро или медленно на этой почве. Иногда Чуе казалось, что всё слишком быстро. Иногда он думал, что они оба идиоты, которым следовало обсудить свои собственнические взгляды и замашки намного раньше. Иногда он думал, что это просто блажь с обеих сторон и скоро всё пройдёт. Иногда он просыпался посреди ночи с застывшим на губах немым криком ужаса, потому что видел во сне, как чьи-то пули входят в грудь Фёдора одна за другой, и расплываются, расцветают на его рубашке багровые цветы. А иногда Чуя ненавидел себя за эту связь. Например, как в те дни, когда в Йокогаме неожиданно объявился недобитый «Двойным Чёрным» Шибусава - точнее, недобитый в своё время Ацуши Шибусава, но детали - и Чуе пришлось драться с грёбаным драконом, а потом ещё и оказалось, что Дазай мог умереть. Если бы Чуя задержался, если бы верил в него хоть немного меньше, если бы дорожил хоть сколько-то своей шкурой, Дазай бы умер, и вся Йокогама была бы разрушена. И к этому приложил руку Фёдор. Или стоит вспомнить те дни, когда Мори пал жертвой способности Пушкина, как и Директор ВДА, и у них начался сущий кошмар в собственных рядах, пока устроивший всё это Фёдор обтяпывал свои дела? О, даже сейчас, вспоминая об этом, у Чуи начинает закипать кровь в жилах. И всё равно он остался рядом. Да, уход Дазая многому научил Чую, как и личная потеря Дазая - говорят, на чужих ошибках учиться тяжелее, но Чуя всегда умел превращать невозможное в возможное. Фёдор не лгал, не обманывал. Они были по разные стороны баррикад вне личного общения, и нет ничего удивительного в том, что его дела в итоге привели к тому, что Чуя тоже оказался замешан, и ему пришлось и решать некоторые проблемы, и разгребать часть последствий. Но Фёдор никогда не втягивал Чую нарочно, никогда не использовал его ради своей выгоды или как рычаг давления - хотя мог бы. Помимо этого Чуя помнил о цели Фёдора и пусть на словах всё ещё не мог набраться смелости, в душе давно яро поддерживал, ведь... Разве плоха мечта Фёдора? Просто так уж вышло, что жертвы неизбежны, что все паникуют из-за того, что грядёт что-то неизведанное. Боятся крови. Боятся смерти. Боятся жертв среди мирного населения. И больше всего боятся неизвестности. Но лишь потому, что Фёдор не чурается никаких методов и идёт к своей цели напролом. Окажись Книга в руках Дазая, никто бы не поднял панику. Окажись Книга в руках Чуи, никто бы не поднял панику. Окажись Книга в руках Анго - читай, Министерства - и её бы никто никогда больше не увидел. И панику вместе с протестами замяли бы на корню, подкупив этих и поклявшись тем. Хотя Мори и Дазай такую вещь так просто не отдали бы ни за деньги, ни за клятвы. Но вот если Книга окажется в руках Фёдора, то сразу всё, пиши пропало, и совсем не как в Министерстве, откуда ещё можно попытаться стащить. А ведь Фёдор из всех «охотников» самый прямой и бескорыстный, честный. Он просто хочет найти лекарство для себя и для подобных себе. Для таких, как Чуя. Для таких, как сопляк Ацуши до того, как оказался на поводке у Директора ВДА. Для таких, как Дазай, которым житья от своих способностей нет. Для таких, как Ода: не будь у него способности, от которой тот явно с лёгкостью бы отказался, Мори бы и не взглянул на него. Может, из мафии бы отпустил, как бесполезную пешку, каких много, и писал бы тот свои книжонки, и бегал бы Дазай к нему поесть карри с букетами ромашек, нарванных из клумб. Может, даже получилось бы что-то у них. А у Чуи не было бы «Порчи», боязни прикосновений - сначала своих, потом к себе, а потом и в обе стороны заработало - затаённого комплекса по поводу собственной важности - кому ты нужен, всем нужна только твоя сила, бумажки кто угодно заполнить может, а вот дом сравнять с землёй вряд ли - и беспросветного одиночества, порождённого потерей семьи, страхами, отверженностью, собственным внутренним конфликтом на почве неясной человечности и... В общем, длинный список выйдет, если провести сеанс самоанализа. - Не трогай Дазая, - вот и всё, что прошипел Чуя, когда после всего разнёс в бессильной ярости отельный номер Фёдора, не оставив целым... Ничего. Разве что стены и пол. - Никогда не смей трогать Дазая. - Он настолько важен тебе? - спросил Фёдор, стоя со скрещенными на груди руками возле одной из стен. Поза расслабленная, плечи опущены, голова чуть склонена в бок - от вмятины, оставшейся после запущенной в него пепельницы. А в глазах чистый лёд. В глазах фиолетовое пламя. - Неужели ты до сих пор любишь его? Чуя тогда так и замер, глупо вытаращив глаза. Чего? Он и влюблён в Дазая? Что за чушь? Хотя в памяти быстро промелькнули некоторые разговоры с Коё, её пространственные замечания на тему «если любишь, отпусти» и «твоё к тебе всегда вернётся». И Чуя рассмеялся. Нет, даже не так. Расхохотался, согнувшись пополам и обхватив живот руками. Фёдор продолжал сверлить тяжёлым взглядом - это что, ревность? - а Чуя смеялся, смеялся и смеялся, пока не сполз на пол с болью в прессе и слезами на ресницах, потому что... Боги, когда его жизнь превратилась в какое-то дерьмовое шоу? Хотя шутка, конечно, уморительная, о чём он и сообщил Фёдору, всё ещё посмеиваясь. А после, намного позже, когда Фёдор с непомерной наглостью заявил, что раз Чуя разнёс его номер, он переночует у него, сказал ещё раз: - Не трогай его. Никогда. Дазай не чужой мне человек. Он мне очень дорог. Фёдору было мало этих слов, это как никогда ясно читалось на его лице, но тему он оставил. Чуя порадовался этому раскладу и в благодарность был само радушие, когда устраивал Фёдора в гостевой спальне. Он не хотел говорить о Дазае, потому что даже знакомым с ними людям было бы сложно объяснить возникшую между ними связь, а уж незнакомому с «Двойным Чёрным» вне работы человеку и подавно. И Фёдор принял это, но пожелал, чтобы «последнее слово» осталось за ним, поэтому в итоге они оказались в одной постели. И это было... Приятно. Чуя никогда не засыпал с кем-то в одной кровати и уж тем более не засыпал в одной кровати с кем-то, чьё случайное прикосновение во сне может его убить, но ему понравилось. Всё это окончательно затирало ненавистное ему одиночество. - О чём ты думаешь? - спросил тогда Фёдор. Чуя едва ли думал хоть о чём-то - слишком устал, эмоционально выгорел. Лёжа на правом боку, подложив под голову локоть, он просто смотрел на Фёдора и всё. Блуждал глазами по сырым после душа волосам, по бледному лицу, напоминающему лик луны в моменты поэтического настроения, оглаживал взглядом точёные беломраморные скулы. Хотелось провести по ним пальцами. Хотелось зарыться пальцами в наверняка шелковистые пряди волос. Хотелось почувствовать подушечками пальцев упругость губ и наконец-то узнать, тёплые или холодные, сухие или мягкие, приоткроются или подожмутся в тонкую нить. Хотелось смотреть в глаза. Смотреть, смотреть и смотреть. Свет настольной лампы золотыми бликами отражался в радужке, терялся во тьме расширенных из-за полумрака зрачков, а Чуя видел себя на дне чёрной бездны, золотые искры в которой сыплются на него откуда-то сверху будто падающие звёзды, влекущие за собой, указывающие путь и призывающие выйти на свет, сделать шаг навстречу протянутой ему руке. Руки у Фёдора были красивыми, с узкими запястьями, длинными пальцами, крупными костяшками. Про такие говорят - пальцы пианиста. Чуя хотел коснуться их. Коснуться, потому что ему дозволено. Коснуться, потому что Фёдор больше не может убить его прикосновением. Коснуться без собственного затаённого страха одним касанием раздробить кости в пыль, который так и не покинул его, порождённый в далёкие девять лет, когда Чуя хотел погладить пса по голове, но испугался внезапного рыка, сжал пальцы и... - Я хочу помочь тебе найти Книгу, - вместо всего этого вороха образов озвучил Чуя давно утаиваемую тайну. - Хочу избавиться от «Порчи». Хочу, чтобы ты избавился от своей способности. Хочу... Обрести свободу. Собственные слова эхом звенят в памяти, когда над головой показывается небо, а после перед глазами вспыхивают яркие краски заката. Налетевший порыв ветра бьёт по лицу, и Чуя глубоко вдыхает свежий воздух и плавно опускается на землю. И замирает, очарованный, в тот миг, когда опущенный на землю Фёдор закрывает глаза, потягиваясь с вытянутыми над головой руками, а после трепещут ресницы, веки поднимаются, обнажая блеск аметиста, и свет заходящего солнца заставляет вспыхнуть фиолетовые радужки золотыми искрами. В белоснежной одежде, с босыми ногами и усталым умиротворением в глазах, с лицом, озарённым ало-золотым отсветом заката, Фёдор как никогда похож на того самого бога, перед которым реки расступаются, горы опускаются и последователи преклоняют колени. «Нет», - шепчет так же очарованно внутренний голос. - «Он - человек». И от того Чуя только считает Фёдора ещё более удивительным. Однажды тот сказал, что Чуя самый человечный из всех людей. Что ж, Чуя в этот момент в который раз убеждается, что Фёдор - самый упорный из всех людей. Сколько лет он ищет Книгу? И сколько лет ещё пройдёт, прежде чем найдёт? Но он не опускает рук и продолжает двигаться вперёд. Несмотря на все проблемы. Несмотря на препятствия. Несмотря на те моменты, когда не может ни на кого рассчитывать. Несмотря на то, что приходится самому терпеть многое ради того, чтобы добиться цели. Как, например, это заключение в тюрьме. Это было неожиданностью, умелым ходом со стороны Дазая, и Чуя узнал обо всём слишком поздно, но Фёдор и из тюрьмы умудрился передать ему сообщение. Знакомое до зубной боли «подожди меня» в виде сообщения с номера, который испарился сразу же, как только Чуя прочитал текст, довело до приступа бешенства и одновременного острого переживания, но в настоящем Чуя видит собственными глазами - Фёдор и с этим справился. Да, у него под глазами тени недосыпа. Да, всё его тело буквально звенит от напряжения, но он справился. Переиграл Дазая, добился свободы и сумел удержать контроль, находясь в условиях, что так похожи на проклятые лаборатории, которые они оба терпеть не могут: камеры, клетки, эмоциональное давление, отсутствие личного пространства и прочее дерьмо. - Вытащил меня на закате, - со смешком бросает Фёдор, переводя взгляд с пылающего огнём неба на него. - От этого веет романтичностью катарсиса. Чуя мог бы многое сказать - и по поводу попытки насмешничать в столь дерьмовой ситуации, и по поводу приказа в голове: не им время выбрано было, а чёрт знает кем - но что толку в словах? Да, веет. Да, очень даже романтично получилось. Закат старого дня, затишье перед новым, а они с Фёдором стоят посреди бесплодной равнины, и в его ушах - симфония чужой жизни, порождённая биением сердца. Фёдор везде - в мыслях, физически рядом, забил собой все возможные чувства, вампирский инстинкт. Чуя закрывает глаза, вслушивается и глубоко дышит. Кривится, чувствуя гадкий флёр яда в крови. Хмурится, вспомнив о том, что где-то там внизу Дазай, возможно, тоже отравлен, и за ним вряд ли кто-то явится, ему вряд ли кто-то сможет помочь. Кроме... - Я должен помочь ему, - негромко, но твёрдо говорит он и открывает глаза. Фёдор смотрит на него нечитаемо, пристально. Глаза больше не блестят, стали матовыми, будто покрылись наледью. Он ненавидит это - привязанность Чуи к Дазаю. А Чуя ненавидит, что Дазай без мыла в задницу мироздания вечно влезает, становясь центром конфликта, так или иначе. Но он не может оставить Дазая в беде, потому что... Потому что он такой. Несмотря на проснувшийся эгоизм, несмотря на проснувшееся желание хоть раз в жизни сделать что-то для себя и только для себя, он не враг Дазаю и не враг остальным. Просто на войне всегда есть жертвы - на то она и война. Просто так вышло, что Чуя не сражается против Дазая, против Мори и Портовой мафии и против Фукудзавы и ВДА, но сражается за Фёдора, и это порождает те самые жертвы. С другой стороны, кто не рискует, тот не пьёт шампанского, а Чуя слишком сильно любит свою жизнь, саму возможность жить, дышать полной грудью. «Порча» однажды убьёт его, он это знает. Дазай не смог бы быть рядом всегда, даже если бы не ушёл из мафии, а врагов так много, амбиции у всех размером с космос. Однажды Чуя активировал бы «Порчу». Однажды Дазай бы не успел. Однажды Чуя бы погиб, разнеся при этом половину Йокогамы. Кому это нужно? Никому. А так, пусть это и игра в рулетку, у него появился шанс на свободу от подобного будущего. И Чуя не идиот, чтобы отказываться от такого подарка судьбы, как бы эгоистично это ни выглядело со стороны. На все эти моральные ценности, такие надуманные и часто пустые, не соответствующие реалиям современного мира, давно стало глубоко наплевать. - Должен, - повторяет Чуя с ещё большей уверенностью. В том числе и потому, что эгоизм - как оказалось, вовсе и не он по факту - Дазая открыл ему самому глаза на эти самые реалии жизни. Дазай в своё время опоздал, не успел, не уберёг и винит себя до сих пор; наказывает себя до сих пор. Существует, не живёт. Сбежал на свет, который причиняет ему боль необходимостью носить маски, вечным непониманием и тем, что его никогда не принимают всерьёз. Чуя не хочет тащить ещё и этот груз на своей и без того очернённой душе. Жить в новом мире прекрасно. Жить в новом мире с Фёдором - сказка. Жить в новом мире, где нет «Порчи» и нет смерти в прикосновениях Фёдора - Чуя ни за что не откажется от этого. Но он не сможет отпустить старую жизнь и стать счастливым, если будет знать, что мог спасти Дазая и не спас. - Блок «2134А», - в итоге ровно, почти безразлично говорит Фёдор и вновь переводит взгляд на небо. - У них там лазарет или что-то вроде того. Дазай-кун был очень убедителен, разыгрывая несколько дней назад приступ, чтобы его забрали туда. Уверен, это неспроста. Тебе придётся спуститься ещё на четыре этажа ниже, это помещение в правой стороне. Дверь... От пятой до восьмой - одна из них. Чуя не знает и не хочет знать, откуда Фёдор всё это знает - вряд ли Дазай делился информацией. А даже если бы и захотел, то понимает - времени у него не так много. Фёдор отравлен, и пусть его сердцебиение замедленно до предела, чтобы яд распространялся медленнее по организму, Чуе ещё нужно доставить его в другую точку координат для оказания помощи. Поэтому он только кивает и прыгает в колодец, на мгновение замирая возле предыдущей точки остановки, а после обрушиваясь ниже, пробивая яму вниз ещё на несколько этажей. И вот уж удача. Как только он оказывается на нужном, видит натекающую воду из-под одного из заслонов. Раньше, чем мысль о ловушке для беглецов просачивается в голову, он пробивает дыру в стали и рывком выдирает часть блока с корнем. Вода волной цунами вырывается вперёд. Чуя ловко взлетает к потолку и почти с наслаждением наблюдает за тем, как на пол выкатываются двое, один из которых - захлёбывающийся кашлем и воздухом Дазай. Ещё одна мысль - обнулит ли «Исповедь» вампиризм, или это иная плоскость способностей вроде материи кубов Рандо - мелькает в голове, но Чуя отмахивается от неё как от несущественной. Он неплохо себя контролирует, это раз; вампиризм был нужен ради передачи информации, это два; у Фёдора есть антидот, и ему в любом случае недолго ходить вампиром, это три. Когда он подхватывает обоих за шкирки и вздёргивает в воздух, срываясь стрелой в нужную сторону, «Исповедь» от взмаха руки Дазая, коснувшейся его собственной, всё-таки не срабатывает. Длинноволосый молодой мужчина начинает дёргаться и панически запрокидывать голову, тогда как Дазай почти сразу повисает мешком и лишь бросает короткое, насмешливое, будто и не он только что почти утонул: - Верный пёс наконец-то прибыл. Чуя точно так же без всяких сожалений бросает его на пол, когда выбивает первую дверь из предполагаемых нужных и видит стерильное помещение, больше похожее на лабораторию, чем на лазарет - и он точно не хочет об этом думать; поэтому швыряет к Дазаю и его компаньона, после чего спускается на пол и зыркает на повернувшегося к нему бывшего напарника сверху вниз дикими глазами. - Где то, что тебе нужно? Быстрее. У меня нет вечности. Но Дазай не отвечает сразу. Его глаза распахиваются чуть шире, и Чуя понимает - Дазай увидел его «следы», их сложно было не увидеть, но и не думал, что Чуя - вампир. Возможно, до этого момента он не думал и о том, что Чуя пришёл вовсе не за ним и... - Почему? Вопрос срывается с губ Дазая, простой и лёгкий - но падает камнем, стальной плитой. Чуя передёргивает плечами и нервно скрещивает руки на груди, тихо рыкает. Почему-то сейчас, когда Дазай цепко смотрит ему в глаза, будто может увидеть там прежнюю лазурь, будто всё ещё видит насквозь и умеет читать на «раз», не хочется злорадствовать, и мелочность тоже отступила в сторону. Чуя хотел увидеть лицо Дазая, когда тот поймёт, на чьей он стороне, но не думал, что увидит затаённое сожаление и... Больше ничего. Как будто Дазай и в самом деле предполагал нечто подобное. Как будто он заранее смирился. Это отчего-то злит. - «Почему» что? - рыкает он, подаваясь вперёд. - Почему я на стороне Фёдора? Или почему спасаю твою пустоголовую, трусливую, никчёмную, предательскую задницу? - Ах, но я знаю ответ на второе «почему», - тут же включает театральщину Дазай, при этом успевая подняться на ноги и направиться к одному из абсолютно одинаковых белоснежных шкафчиков. - Чуя всегда был очень верной собакой, не так ли? Ты бы никогда не позволил мне умереть. Правда, озвученная так небрежно, застилает глаза багровой пеленой, но дёрнуться вперёд, чтобы впечатать-таки кулак в наглую бессовестную морду, Чуя не успевает. Потому что Дазай вдруг улыбается ему - едва заметно, мягко, искренне. Так, как улыбался когда-то очень давно. И Чуя очень резко и очень неожиданно чувствует, как тонет в лавине вырвавшихся на свободу воспоминаний, которые так долго пытался задушить в самом себе. Он видит первую встречу, слышит их глупую склоку про рост и молоко, видит кабинет Мори и слышит звонкие голоса, вопящие: «Работать с ним? Работать с этим придурком? Ни за что!». И дальше, как по накатанной, в памяти вихрем проносится всё их прошлое, и Чуя слышит звонкий смех Дазая, ехидные замечания, нытьё и скулёж, бесконечные жалобы, восторженные вопли из-за выигрышей в аркадах. Он видит пятнадцатилетнего Дазая и дальше, старше. Он видит самые разные эмоции на его лице, наигранные и нет. Он видит лентой фильм об их миссиях и приключениях, обо всех заданиях и делёжке лазарета на двоих. Он видит глаза Дазая, задумчивые и умиротворённые, пока тот смотрит на звёздное небо, попивая чай, который притащил Чуя. Он слышит в ушах его шёпот «отдохни, Чуя» и чувствует мягкость его бедра под щекой, от которой так хорошо и тепло, в то время как всё тело взрывается остаточной болью от «Порчи». Он видит эту самую улыбку, что в настоящем лишь блёклой тенью красуется на губах Дазая. Она впервые расцвела на них в тот день, когда Чуя вызнал дату его рождения и устроил для него праздник на шестнадцатилетие: с тортом, подарками и играми, дурацкими хлопушками и цветными лентами в его проклятом обожаемом контейнере. - Спасибо, Чуя, - негромко говорит Дазай. И в этом «спасибо» вся искренность, на которую он только способен. Искренность, которой Чуя никогда не получал от него прошлом, если та не являлась едва заметными, почти неощутимыми крупицами. Искренность, которой не было в его голосе даже тогда, когда они на пару разобрались с драконом Шибусавы, и Дазай обязан был извиниться за все свои финты и за то, что Чуе пришлось спасать его задницу, контролировать «Порчу», до этого разбираться с драконом, а потом ещё и деактивация задержалась из-за отключки Дазая на несколько минут. О, Чуя никогда не мечтал так сильно умереть, как в тот миг, когда рухнул на ноги Дазая, отчаянно желая и так же отчаянно сопротивляясь желанию упасть головой на его бедро и отключиться - не мог позволить себе довериться. Но Дазай решил всё за него. Дазай как всегда позаботился о нём, даже если потом удрал до его пробуждения, трус несчастный. Это долгое время грело Чую - мысль о том, что он Дазаю всё-таки небезразличен, даже если разговоры словами через рот для того похуже ненавистной боли, каждый раз доказывающей, что - жив. - Ты простым «спасибо» не отделаешься, - всё-таки берёт себя в руки Чуя и тычет в его сторону пальцем. - Ты задолжал мне разговор, Дазай. «Большой Разговор», если хочешь, - делает он акцент. - И на этот раз ты никуда от меня не сбежишь, ясно? - Вау, Чуя так решительно настроен! - всплёскивает руками Дазай; в правой уже зажат шприц. - Я весь дрожу! Но когда Чуя глухо рычит и начинает наступать на него, оставляя вмятины на полу, Дазай тут же вскидывает перед собой ладони и вновь улыбается - уже менее умело, менее счастливо, но всё так же искренне. Кривится, тихо фыркает каким-то своим мыслям, а после бросает на Чую задумчивый взгляд из-под ресниц и, будто решившись на что-то, коротко кивает. - Хорошо. Когда всё это закончится, мы можем... Выпить? - неуверенно - неуверенно! - предлагает он, склоняя голову к плечу. - Если доживём, конечно, - и мгновенно переключается в любимый режим. - Такой хаос вокруг, столько проблем! И Чуя выбрал сторону этой кошмарной крысы в ушанке! Ах, я понял! Ты поэтому и принял его сторону? Ему нравятся твои не менее кошмарные шляпы? Чуя не отвечает на это и больше не думает о том, как было бы всё-таки здорово врезать Дазаю, исключительно профилактики ради. Глядя на то, как он закатывает рукав облепившего его тело мокрой тряпкой белого свитера, как вводит себе в вену какую-то жидкость, Чуя чувствует лишь отголоски ностальгии, слышит отголоски всех капризов Дазая и ощущает тепло в груди, зародившееся после этого драгоценного для него, так долго ожидаемого «хорошо» вместо очередного побега. А потом он не чувствует ничего, потому что вампирские инстинкты обостряются, слух улавливает грохот, и в нём срабатывает инстинкт муравья, проснувшийся в этом тюремном муравейнике - хватать и тащить. Именно это он и делает - хватает Дазая и того, кого назвали Сигмой, за шкирки, подпрыгивает и взлетает вверх, пробивая себе новый путь на поверхность. И снова в лицо бьёт свежий воздух. И снова взгляд первым делом цепляется за яркое красочное небо. Правда, не такое красочное, как было, когда он взглянул на него в последний раз. Солнце почти скрылось за горизонтом. Пожар оставил малиновое зарево. Индиго расползается, смешивается с малиновым и рождает тут и там фиолетовые отблески. Стоит лишь заметить их, и Чуя снова роняет свой вскрикнувший и нудно занывший груз на землю, резко разворачивается на месте и не может сдержать облегчённый шумный выдох, когда видит больше чем в десятке метров сидящего на земле по-турецки Достоевского. Тот оборачивается на шум и первым делом впивается откровенно неприязненным взглядом в Дазая, щуря по-кошачьи глаза. Дазай кривится и по-детски показывает ему язык, после чего поднимается на ноги и переводит взгляд на Чую. - И всё-таки, - спрашивает уже серьёзно, негромко. - Почему? - Потому что он может спасти меня от «Порчи», - озвучивает очевидное Чуя; но когда Дазай прищуривается, безмолвно требуя большей правды, решает, что к чёрту. Сделать ход первым, чтобы Дазаю потом было легче принять решение не сбегать от очередного разговора? Хорошо. Никто не виноват, что лекарства гадкие и горькие на вкус. - А ещё потому, что он лишь хочет мир без способностей. Без опасных способностей. Без способностей, которые мешают жить. Знаешь, такой мир, в котором можно чувствовать вкус, запах и краски жизни, будет ли всё это ароматом дорого вина, любимого виски или... Острого карри. Дазай каменеет, впивается вспыхнувшим тьмой взглядом. Чуя своего не отводит. Ему не страшно по многим причинам, и самая простая - он никогда не боялся ни Дазая, ни тьмы и жестокости в нём, ни пустоты его «Исповеди». К тому же, Дазай сам попросил правды, и что ж, Чуя готов дать ему её. - Не знаю, что надумали все вокруг, но ему нужно только это, - бросает он и начинает отходить спиной назад, помня о том, что Фёдору тоже нужно лекарство, а то и переливание крови, чёрт его знает. - А мне нужен мир, где он будет жив и рядом. Где мы оба будем живы, рядом и, надеюсь, свободны. Ты тоже хочешь такого мира, разве нет, Дазай? Без «Исповеди», и чтобы рядом был дорогой тебе человек. Так Книга на то и книга, что страниц в ней достаточно. Уж как-нибудь поделим. - Так вот оно что, - криво улыбается Дазай, мельком глядя на поднявшегося с земли Фёдора и вновь заглядывая ему в глаза. - Стоило догадаться ещё тогда, когда ты разбил бокал с вином. У тебя ужасный вкус, всегда это знал. Серьёзно, твои гадкие шляпы, а теперь ещё ручная крыса в ушанке. Тебя и в самом деле нельзя было оставлять без присмотра. Как вы вообще умудрились встретиться? Немыслимо. Ещё день назад Чуя взъярился бы на это замечание. Сейчас он только широко улыбается, скаля клыки, и жалеет, что не особо-то видно с чёрными глазными яблоками, как сильно он закатил глаза. - Это тебя нельзя оставлять без присмотра, макрель, - бросает он со смешком. - Вечно устраиваешь какое-то дерьмо на пустом месте. Так что успокойся уже, выдохни. - Потому что «Двойной Чёрный» всегда добивается своего? - улыбается Дазай. Чуя едва не спотыкается от этого замечания. Вскидывает голову, впивается потяжелевшим взглядом - некоторые темы пока всё же лучше не трогать - и почти захлёбывается в искренности, которая плещется янтарём в коньячно-карих глазах, отразивших последний луч заходящего солнца. И тепло в груди становится сильнее, превращаясь в жаркий огонь. И собственная улыбка тоже становится искреннее. - Верно, - кивает он. - «Двойной Чёрный» любого сотрёт в порошок. Что вместе, что по отдельности. А после разворачивается и делает первый шаг в направлении Фёдора. Не чувствуя себя так, будто оставляет Дазая за спиной, отворачивается от него. Не чувствуя себя так, будто предаёт. Не чувствуя больше тяжести на душе. Потому что Дазай в присущей ему весьма мутной манере дал понять, что Чуя очень сильно заблуждался на его счёт. Он никогда не был безразличен Дазаю, просто тот и в самом деле не умеет разговаривать словами через рот и выражать нормально свои чувства. Потому что у него - у них - появилась надежда наконец-то поговорить обо всём, разобраться и восстановить то, что было разрушено и похоронено из-за обоюдных ошибок; но не забыто, ни одним из них. И потому что Дазай понял его, принял его выбор и не осудил, как не осуждал никогда. - Поговорили? - криво улыбается Фёдор, когда он подходит к нему и встаёт рядом, плечом к плечу. - С ним поговоришь, - фыркает Чуя и на этот раз уже осторожнее притягивает Фёдора к себе, подхватывая рукой за талию и поднимая с земли, крепко удерживая на весу прижатым к своему боку. - Ещё ничего толком не ясно, а он уже развёл меня на выпивку. Опять закажет «Джонни Уокера» и утащит про запас несколько бутылок, а платить мне. Какого чёрта вообще? Его портовые счета никто не замораживал и не отбирал. - Я успел неплохо узнать его за время в тюрьме, - согласно кивает Фёдор. - Редкостный паразит. В голове Чуи голос Дазая вопит: «Сам такой, крыса в ушанке!». Где-то за спиной Дазай бросает паникующему по поводу их эвакуации Сигме: «Ах, нас никто не спасёт, давай просто ляжем и умрём!», и - Чуя уверен - падает на землю, распластываясь морской звездой. Что-то и в самом деле никогда, никогда не меняется. В чём Чуя ещё уверен, так это в том, что подмога уже в пути, и в пределах десятка минут этих двоих подберёт кто-то из своих. Поэтому он со спокойной душой отталкивается от земли и взмывает в небо. И в тот момент, когда всё пространство вокруг окунает его в палитру иссиня-фиолетового, когда Фёдор осторожно обнимает его руками за шею, чтобы не коснуться кожей кожи, Чуя вновь ощущает это странное чувство в глубине души. Будто он взлетает навстречу свободе, а сам падает, падает, падает, и вокруг смыкается жидкое спокойствие лабораторной цистерны, только не синее, а цвета глаз Фёдора. Но там, посреди этого спокойствия, он был в клетке, а здесь ветер путает волосы, облаков можно коснуться рукой, и нет одиночества. Фёдор рядом с ним, устало улыбается, когда Чуя бросает на него цепкий взгляд, чтобы оценить состояние отравленного организма. Его глаза лихорадочно блестят, бледные щёки украсили кривые пятна температурного румянца, и Чуя прибавляет скорости. Но больше не оглядывается и не боится. Совсем ничего. Потому что он летит в сторону, противоположную той, в которой солнце скрылось за горизонтом, и ему кажется, что оно и в самом деле горело - сгорело - в последний раз. А из оставшегося пепла возродится новый день, и уже совсем другое солнце озарит рассветом небеса той жизни, навстречу которой прямо сейчас летит Чуя. Жизни, в которой боль от предательства Дазая наконец-то выпустит из своих когтей его сердце, и они смогут всё уладить между собой. Жизни, в которой Чуя начнёт открыто помогать Фёдору с поисками Книги - и не только ради них двоих. Жизни, в которой если всё и пойдёт не по плану, если они всё-таки начнут падать, это будет неважно, потому что они упадут вместе. Чуя прошёл слишком долгий путь в борьбе с самим собой, чтобы принять свои чувства и принять Фёдора, и не собирается отпускать его руку, которую выбрал принять. Он никогда не сомневался в своих выборах и не отступал. И не собирается начинать.

Кружится, кружится карусель, и мы - вместе с ней. Ветер путает волосы. Мы когда-нибудь упадём. Ну и что? Пусть солнце горит, словно в последний раз. Улыбнись мне сейчас. - Элли на маковом поле (БЦК).

|End|