На колени

      Я поставлю тебя на колени, — гневно решает про себя Макс, откидывая мокрую от пота балаклаву на тумбу с жирной белой цифрой «2», и раздраженно рявкая на какую-то сотрудницу Red Bull, мешающуюся ему под ногами. В Бахрейне удушающе жарко — или это ему, проведшему в болиде два часа, только так кажется — влажные волосы липнут ко лбу, а к спине омерзительно прилипает насквозь промокшее термо-белье под синим гоночным комбинезоном. Макс раздражен и зол — на себя, потому что не смог обогнать, на свою команду, которая всем капитанским мостиком не может разобраться с указаниями от дирекции гонки, на судей, которые судят как всегда, через пень-колоду, на команду соперника, которую, кроме как змеиным гнездом, язык больше никак назвать не поворачивается. Но больше всего он зол на Льюиса. На чертового Льюиса, который доволен, как слон, и беззастенчиво — если не сказать, бесстыдно — радуется своей победе, которую Макс отдал ему по приказу из боксов, просто так.       Выходя на интервью, Макс натягивает на лицо хоть сколько-нибудь благочестивое выражение, несмотря на то, что в комментариях под записью в Интернете с этим интервью, в любом случае его обвиняюще закидают помидорами. Макс привык и уже не парится.       Украдкой он смотрит на Льюиса — на омерзительно радостного, обнимающего команду и принимающего поздравления Льюиса, и чувствует, как в груди зреет чернильным пузырем отвратительная ненависть, которую тяжело прятать под маской благочестия. Макс искреннен — слишком искреннен — во всех своих эмоциях, что отрицательных, что положительных — и его раздражает то, как позиционирует себя Хэмилтон, как он рисуется на людях, как лепит свой идеальный образ — образ короля, борца за справедливость — вечной картинки без единого изъяна.       Я поставлю тебя на колени — не так, как ты делаешь это перед началом гонки — не на камеру, не для того, чтобы привлечь чье-то внимание, — давая себе мысленные обещания скорой мести, Ферстаппен ненадолго успокаивает бушующее внутри недовольство.       После награждения Макс намеренно ловит Льюиса, пока они идут в пресс-рум, чтобы давать очередное интервью с тройкой призеров, где все они снова будут говорить одно и то же. То, что вливают им в уши руководители команд. — Послушай, — Макс кладет руку на плечо своего соперника, потому, что только так можно привлечь его внимание. Льюис вскидывает голову, ничего не говоря, но всем своим видом показывая если не полную заинтересованность, то хотя бы подтверждая, что готов слушать. — Ты же понимаешь, что это была моя победа? — Гонка не выиграна до тех пор, пока она не окончена, — меланхолично пожимает плечами Льюис, и в этой его фразе прячется какая-то едва заметная, но совершенно точно специально отпущенная колкая насмешка, которая прицельно призвана задеть Макса за живое. И Ферстаппен попадается на этот крючок, вспыхивает, как спичка, новым приступом гнева, выбитый из колеи в очередной раз за сегодняшний вечер. — На твоем месте я бы не торопился злословить. До конца сезона еще далеко, — Макс шипит, угрожая, и угрожает он в открытую, не столько не боясь, что его услышат, сколько просто не задумываясь об этом в приступе гнева. Но, к его немалому удивлению, именно этим он и цепляет Льюиса, который на подсознательном уровне улавливает скрытый в его словах вызов. А Льюис не был бы собой, и не был пилотом Формулы-1, если бы не умел и не хотел принимать любые вызовы. — Хочешь помериться силами, я так понимаю? — он спокойно, чуть насмешливо, глядит прямо Максу в светлые глаза, и этим своим философско-отстраненным, как всегда фальшивым, но гордым, непоколебимым, видом надеется сбить с него спесь. Нехитрый психологический прием срабатывает, как, впрочем, и всегда. — Хочу. Поэтому предлагаю пари, — Макс уже не кажется таким самоуверенным, его еще не до конца окрепшее самомнение подсдувается, словно воздушный шарик, однако свою линию он привык гнуть до конца, так что отступать поздно. — Побежденный сдается на власть победителя.       Льюис усмехается, поднимает аккуратную бровь, раздумывая всего несколько мгновений, но больше, конечно же, рисуясь, а затем почти равнодушно пожимает плечами и, что, все же, немного неожиданно для Макса, согласно кивает. — У меня только одно условие, — говорит он, и Макс на какую-то долю секунды даже испытывает искренний интерес к этому условию. — Победитель — не тот, кто финишировал выше, а тот, кто выиграл гонку.       Ферстаппен внутренне ликует — это чих, а не условие. Макс протягивает Льюису ладонь и тот пожимает ее с таким же неискренним равнодушием, которое почти всегда написано на его лице в присутствии Макса.       Я поставлю тебя на колени, сгоню спесь с твоего самодовольного лица, будь уверен, — злорадно думает Макс, машинально отвечая на вопросы репортера и даже не глядя в сторону своего соперника.       Я поставлю тебя на колени, чего бы мне это не стоило.

***

      Шанс воплотить в жизнь невысказанную вслух, молчаливую угрозу выпадает Максу уже в Имоле, когда, еще со старта квалификации начинается полная чехарда, и не заканчивается до взмаха клетчатого флага, впервые в сезоне взметнувшегося над головой Макса раньше, чем над черным болидом с номером 44.       Льюис не просто зол — он в бешенстве, которое скрывает за маской холодного напускного безраличия, продолжая играть роль вечно неунывающего весельчака, которому «просто не повезло», но который даже проигрывает гордо, оставаясь с поднятой головой и поздравляя соперника с победой. Это ложь — Макс знает — Льюис не умеет проигрывать, не признает своего поражения, и с удовольствием выпускает наружу свой, ни разу не покладистый, а очень даже мерзотный и гаденький характер, едва лишь оказывается вдали от камер, за закрытыми дверями. Макс знает, как это работает, насмехается внутренне над этой двуличностью Льюиса, над его удивительной, особенной чертой — умением подстроиться — и поэтому самому Максу вдвойне приятно ощущать тяжесть от завоевания звания победителя.       Он пишет Льюису короткое сообщение сразу, как только берет в руки телефон, и, несмотря на то, что ответа так и не дожидается, прекрасно понимает, что его сообщение прочитано. Он мог бы быть чуть менее самонадеянным и уверенным в себе, если бы, пересекшись в паддоке с Хэмилтоном, не увидел бы, как ядовитой черной злобой полыхнули на мгновение его глаза, прежде, чем он вновь натянул метаморфическую восковую маску безразличия. В крови Макса помимо послегоночного адреналина медленно просыпался игровой азарт, пьянящий душу похлеще подиумного — а для него еще и победного — шампанского.       Льюис приходит с опозданием. С весьма значительным, почти двадцатиминутным, опозданием, хотя приходить позже назначенного времени совсем не в его привычках. Даже сейчас, обыгранный — побежденный — он старается показать, насколько выше он позиционирует себя, относительно всей этой ситуации, желает получить в руки хоть толику того контроля, которым сейчас обладает Макс. А Макс этим контролем делиться не намерен.       Ферстаппен пропускает Льюиса мимо себя в неуютную вязкую полутьму номера, немного медлит возле двери, наблюдая, выберет ли Льюис неловко топтаться в центре комнаты, или удобно устроится на одном из двух мягких кресел в плюшевой коричневой обивке. Льюис не садится. Ждет. Макс возвращается из небольшого коридора, жестом приказывая Хэмилтону следовать за ним. Приводит он Льюиса в спальню.       Здесь сесть, кроме как на край кровати, больше некуда, но Макс — не гостеприимный хозяин, а Льюис здесь едва ли по доброй воле, скорее — из принципа, в угоду соблюдения условий заключенного пари. — На колени, — Макс не может скрыть самодовольства в голосе, когда тянет эту фразу, такую сладкую для него самого, ненавязчиво ласкающую ухо.       Льюис подчиняется безропотно, все также сохраняя чуть отстраненное выражение на лице и делая вид, что вокруг него сейчас ничего не происходит, полностью игнорируя искрящегося самолюбием Ферстаппена.       Макс встает с постели, подходит ближе, и также рублено приказывает: — Руки вверх, — Льюис вновь подчиняется; Макс довольно бесцеремонно вытряхивает Хэмилтона из его командного лонг-слива, отбрасывая кусок ткани на пол рядом с собой, холодно командует: — Руки за спину.       Льюис и сейчас не спорит, покорно убирая руки, и правой ладонью обхватывает левое запястье, насмешливо демонстрируя свою, якобы гуттаперчивость, и послушание. Макс отходит на пару шагов назад, глядит на своего соперника, не отрываясь. Льюис фальшивка, — думает Макс, — лживый, неискренний, ненастоящий, как шоколадная фигурка из сладкого новогоднего подарка, которую недобросовестные взрослые заменили на каучуковую. Льюис делает вид, что ему плевать на все происходящее, что он априори выше всего этого, и Макс ставит себе целью пробить эту его скорлупу, снять, как многослойную луковую шелуху, и посмотреть, что же там, как же оно все внутри устроено, есть ли там вообще что-то живое и настоящее. — Я хочу, чтобы ты рассказал о своей гонке, — спокойно говорит Макс, лениво скользя изучающим взглядом по плечам Льюиса, по его обнаженной, покрытой чернильными линиями татуировок, груди, по подтянутому животу. — О каждой ошибке, лишившей тебя победы, — Макс внутренне ликует, подсознательно чувствуя, как в Льюисе медленно закипает гнев. — О своем вылете, — уголок губ Макса едва заметно дергается от тщательно скрываемой улыбки.       Ферстаппен поднимает глаза, встречаясь взглядом с глазами Хэмилтона. От него фонит плохо скрытой, звериной злобой, и Макс внутренне ликует — вот оно, неприглядное, настоящее, животное, такое омерзительное, что его нужно прятать, и одновременно такое темное и притягательное, что хочется увидеть больше. — Я хорошо стартовал, но уже в первом повороте ты выпихнул меня за пределы трассы, — Льюис знает, что и как нужно говорить, чтобы в любой ситуации оставаться на стороне ангелов, но Максу известно, что его душа на самом деле — баночка из-под чернил: в ней нет ничего ангельского и чистого, сколько не ищи, а если полезешь глубже — только сам запачкаешься.       Но Макс не против даже испачкаться, если это поможет ему достигнуть цели, поэтому он отвешивает довольно сильную пощечину, не без удовольствия наблюдая, как отрезвляюще, и, одновременно с этим выбешивающе, она действует на Льюиса. — Я сказал, чтобы ты рассказал о своей гонке, или ты чувствуешь такое единение со всем пелетоном, что можешь говорить от их лица? — голос Макса сочится едкой злобой, Льюис ощущает, как покалывает кожа на щеке, обоженная ударом. Если Макс хочет побороться с ним за контроль — пусть. Он пережил Нико, пережил 2016 год и проигрыш в чемпионате, а значит, и зазнавшегося голландского сопляка переживет. — В первом повороте меня выпихнули с трассы, — чуть насмешливо пробует Льюис, но трюк не срабатывает, и Макс награждает его второй пощечиной, уже по другой щеке. — Ответ неверный, — сухо отрезает он. — Попробуешь снова? — В первом повороте я оказался за пределами трассы, — вновь переиначивает фразу Льюис, и теперь Макс удовлетворенно кивает. — Тем самым упустил лидерство в гонке.       Макс улыбается, ехидно, насмешливо, сидит на самом краю кровати, удовлетворенно и хищно глядя на Хэмилтона сверху вниз. Периодически, спокойный, монотонный бубнеж Льюиса о ходе гонке прерывается шлепками кожи о кожу — когда Максу не нравится, то, что он слышит, он не поправляет Льюиса, бесцеремонно и без зазрения совести, даже с какой-то плохо скрытой насмешкой во взгляде, отвешивая хлесткие пощечины семикратному чемпиону мира.       К середине своего рассказа, морщась от очередной затрещины, Льюис зацепляется взглядом за плохо скрываемые хлопковой тканью спортивных штанов очертания возбужденного члена Ферстаппена, и украдкой поглядывает на то, как Макс неторопливо начинает поглаживать себя, поняв, что его рассекретили. Это мерзко, и унизительно — находится перед своим соперником в такой позе, но в паддоке Формулы-1 царят жестокие нравы, и проще поддаться им, играя в грязные игры, чем понапрасну стараться держаться в стороне. Льюис выживал в таких условиях на протяжении четырнадцати сезонов. Кто сказал, что пятнадцатый окажется ему не по зубам?       Когда повествование Хэмилтона доходит до его вылета в гравий на 31-м круге, Макс, не говоря ни слова, поднимается на ноги, бесцеремонно сдергивая спортивные штаны со своих крепких бедер, и встает так, что его полувозбужденный орган оказывается прямо перед лицом его соперника. Но Льюис на это даже бровью не ведет. Свой дебютный сезон он провел с Алонсо на другой стороне гаража, и успел уже тогда насмотреться всего, так, что на всю оставшуюся жизнь хватило. Тем более, даже в 2007 к концу сезона он сумел все же поставить на колени своего титулованного напарника.       Макс, фигурально выражаясь, скрипит зубами, видя, что его действия ни к чему не приводят, и лишь начинает активнее двигать рукой по члену, закусывая щеку изнутри и не забывая периодически подбадривать Льюиса звонкими затрещинами. — На шестидесятом круге я обогнал Норриса за второе место, но времени, чтобы догнать лидера мне не хватило. Я вторым пересек финишную черту, в двадцати двух секундах от первого места, — Льюис заканчивает повествование очень вовремя, чтобы успеть закрыть рот и глаза в последние доли секунд перед тем, как Макс кончит ему на лицо.       Льюис чувствует теплые струи чужой спермы и кожей ощущает раздувшееся до невероятных размеров самолюбие Ферстаппена, бесстыдно наслаждающегося зрелищем стоящего перед ним на коленях соперника с лицом, покрытым его семенем, и грудью, на которую попало несколько капель еще при эякуляции и продолжает стекать с подбородка сейчас. Но Льюис еще не сломлен, нет. Он зол внутри, и возможно, борется с желанием придушить Макса прямо на месте, но весь его образ просто лучится непоколебимым спокойствием, которое Макс хочет разбить, во что бы то ни стало.       Ферстаппен подбирает с пола командный лонгслив Хэмилтона, кидает его под ноги Льюису, который вынужден вслепую нашаривать ткань руками и за мгновение решить нехитрую моральную задачку: утереться или просить салфетку. Решает Льюис не в пользу кофты, старательно нащупывая манжет, чтобы точно знать, что он вытер лицо рукавом, не запачкав остальное.       Все, что происходит дальше, Максу неинтересно. Он натягивает штаны, падает на постель и утыкается в телефон, бездумно пролистывая ленту Instagram.       Когда Льюис уходит, дверь закрывается за ним с аккуратным, тихим щелчком.

***

      В Портимао удача Макса заканчивается уже в квалификации, когда он пропускает обоих гонщиков Mercedes на первый ряд стартового поля, а сам вынужден, вместе с напарником, стартовать позади. Макс борется с Льюисом горячно, отчаянно, как может, но болид Red Bull отчего-то упирается, сопротивляется такому кощунственному издевательству над собой, и не дает Максу возможности подобраться к Льюису на дистанцию атаки.       Макс взбешен и опустошен одновременно. Он знает, что Льюис захочет отыграться на нем за свое унижение после Гран-При Эмилии-Романьи, и говоря откровенно, испытывать на себе степень изощренности фантазии Льюиса и познавать грани его жестокости Максу не хочется категорически. Он случайно ловит взгляд Льюиса — ненарочно, просто бегло мажет глазами по его лицу, пока еще скрытому шлемом, но вспыхнувшие из-под приподнятого визора ядовитой, яростной, черной злобой темные глаза не на шутку пугают Макса. Никогда прежде он не видел такой чистой насмешливой злости, откровенно обещающей ему крупные неприятности. Никогда прежде Льюис не казался ему таким опасным. Макс собственноручно связал себя обязательствами пари, которое умудрился заключить с акулой Формулы-1, подсознательно, конечно, допуская мысль о гипотетической возможности быть сожранным, но недальновидно отказываясь даже думать в этом направлении.       Также, как две недели назад делал сам Макс, Льюис сейчас отправляет ему короткое сообщение с указанием времени и номера комнаты. Сначала Ферстаппен хочет взъежиться, окрыситься или хотя бы заставить Льюиса ждать его, подмывая по краям вернувшийся в его руки контроль, подмывая украдкой, словно вода, вымывающая песок из-под ступней, его веру в собственную единоличную исключительность. Но Макс не может напирать в полную силу, продавливать соперника до конца, ведь Льюис — с его дрянным характером и мобильной гуттаперчивостью — может ответить Максу со всей жестокостью, на которую он только способен, проведя 15 лет в этом гадюшнике под названием Формула-1 и сумев подмять под себя весь пелетон без исключения. Какими способами Хэмилтон это сделал, Макс знать не хочет, равно, как и не желает почувствовать на себе безграничные возможности человека, долгое время жившего абсолютной вседозволенностью и перекусившего в итоге глотки таким же, ранее непокорным, твердолобым и гадючным гигантам, как Алонсо, Феттель и Росберг. Мелочно прогибаясь под обстоятельства и, фигурально выражаясь, обнажая горло перед сильным мира сего, Макс, вместе со своей неуверенностью, стекает с массажной кушетки в собственном моторхоуме и едет прямиком к Льюису и, хотелось бы верить, что не на растерзание.       Встречает его Хэмилтон с полной беспечностью на лице и отстраненным, устремленным в никуда взглядом. Даже не дождавшись, пока Ферстаппен скинет кроссовки у порога и пройдет в номер, Льюис возвращается в комнату и, судя по шуршащим звукам, падает обратно на постель, где возлежал до того, как его побеспокоили.       Макс чувствует неуверенность — в собственных силах, крепости нервов и степени расширенности собственных возможностей. Я поставлю тебя на колени, — прежнее злорадное заявление играет совершенно другими красками, когда Макс осознает возможность реализации этой угрозы над ним самим — это его поставят на колени, с него сгонят спесь и будут наслаждаться видом. Паскудная, однако, вырисовывается перспектива.       Макс проходит прямиком в спальню и с некоторой нерешительностью, которую он стремится запихнуть куда поглубже, но, которая, зараза, лезет обратно наружу с завидным упорством, топчется перед кроватью, на которой, в максимально расслабленной и безмятежной позе, в гнезде из сваленных в уютную кучу подушек, уткнувшись в телефон, валяется Льюис. Хэмилтон вообще обладает удивительной способностью — за компанию с его умением подстраиваться — мастерством игнорировать все вокруг, сосредотачиваясь только на том, что интересует его в данный момент. Дар повышенной концентрации невероятно полезен при их работе, но Льюис забирает его и в повседневную жизнь, чем периодически откровенно бесит людей рядом с собой.       Макс надеется, что его самообладание, получившее уже сегодня один нехилый удар, знатно потрепавший еще и его эго и слегка помявший самолюбие, не подведет его сейчас, когда ему самому требуется максимальная концентрация, чтобы ненароком не потерять свою маску перед Льюисом.       Хэмилтон делает едва заметный жест, который Макс, утонувший в собственных мыслях, считывает в последний момент и расшифровывает, как молчаливый приказ встать на колени перед кроватью. Но видя, что Ферстаппен не двигается, потому что, несмотря на то, что взгляд прозрачно-голубых глаз стал более осмысленным, в своей голове Макс находится явно не там, где Льюису нужно, чтобы он был, если он хочет довести его до определенного состояния к концу вечера, Хэмилтон лишь полувопросительно-полунасмешливо приподнимает бровь, и Макс, больше на инстинктах, нежели со стопроценнтой самоосознанностью, подчиняется приказу, опускаясь на колени.       На следующие полчаса Льюис про него благополучно забывает, пока Макс продолжает дрейфовать на волнах своих размышлений и ровно до того момента, пока он не чувствует, как все тело начинает медленно затекать. Как только Макс принимается ерзать, пытаясь привлечь к себе внимание, не проронив при этом ни слова, Льюис откладывает телефон на прикроватную тумбочку и встает с постели, подходя к своему сопернику. — Встать, — приказывает Хэмилтон, и Макс, подчиняясь, улавливает, как в глазах напротив пробуждается звериная тьма. И тьма эта жаждет крови и унижений.       Макс выше Льюиса, но сейчас эта разница в росте нивелируется нарастающим немым психологическим давлением со стороны Хэмилтона, и Макс ощущает собственную никчемность, ничтожную маленькость, жалкую, почти что, козявочность. Дрянное чувство, которое раньше в Максе мог пробудить только его деспотичный отец. Льюису же достаточно только уничижительного взгляда чернильных глаз, заглядывающих прямо в душу, по тонким ниточкам, по крупицам вытаскивающих ее из бренного тела. — Рубашку снять, — продолжает отдавать приказы Льюис, — на постель, на колени, лицом к изголовью и ждать меня, — вдоль позвоночника у Макса ползут мерзкие ледяные мурашки, и после того, как Льюис покидает спальню, принимаясь шуршать чем-то в гостиной, Ферстаппен передергивает плечами, чувствуя, как сердце ускоряет ход. Гонщик Формулы-1, на самом деле, мало чего боится, если, конечно, он не находится в полной, безраздельной и сумасбродной власти другого гонщика Формулы-1.       Макс делает все в точности так, как приказал Льюис, даже не зная в итоге, один он находится в спальне, или Хэмилтон уже вернулся. Макс не решается обернуться, и вообще предпочитает совершать минимум движений, заняв требуемую позу и просто пялясь в стену перед собой. — Руки на изголовье, — шелестит тихий бархатный голос за его спиной, и Макс, вздрогнув, делает так, как ему сказали.       От взгляда Льюиса не ускользает то, как дергается Макс, как он намеренно храбрится, пытаясь не отойти от правил, под которыми сам же и подписался, не прогнуться, не поддаться, не сломаться. Но Макс боится. Льюис знает, как выглядит этот — не человеческий — истинно животный, идущий глубоко изнутри, страх. Он чувствует запах этого страха, витающий в воздухе, ощущает его кончиком языка, словно он змея — опасная, огромная и, несомненно, ядовитая. Но тем интереснее Хэмилтону играть, тем сильнее манит чужая, плохо скрытая, лезущая наружу слабость, которую интересно обнажить, разодрать на части, вывернуть наизнанку, чтобы представить потом всему окружающему миру.       В Формуле-1 не выжить, не сожрав соперника и не запугав его, доведя до точки невозврата так, чтобы сковывающий страх мешал ему достигать тех результатов, на которые он нацеливается. Любой чемпион расчищает себе дорогу, если хочет получить что-то большее, чем единственный титул и пару десятков побед. Безжалостная история помнит однократных чемпионов лишь формально, сжирая их достижения не хуже зубастых соперников, каждый из которых по головам пойти готов, лишь бы утопить другого.       Макс же сейчас находится в весьма провокационной, но, что более важно, довольно беззащитной позе, что только сильнее давит на него психологически. Льюиса не интересует его бледное — прямо-таки с поганочного цвета кожей — тело, с какими-то несуразно широкими плечами и грудной клеткой и, хоть и плоским, но не поджарым животом. Ферстаппен, с абсолютно прямой, почти окаменевшей от напряжения спиной, стоит на коленях, на мягком матрасе, крепко держась за широкое деревянное изголовье, выпрямив руки, неудобно вывернув их в плечах, и свесив между ними голову, так, что под тонкой кожей проглядывают холмики позвонков.       Эластичная, с силой растянутая фитнес-лента крепко обвивается вокруг запястий Макса, болезненно стягивая кожу и лишая его возможности двигать руками, привязывая к кровати. Макс испуганно вскидывает голову, глядя на то, как Льюис проверяет крепость узлов, а затем вновь уходит из поля зрения Ферстаппена. В этот момент Макс понимает, что его точно сожрут. Вопрос лишь в том, как долго будут мучить перед этим.       Матрас прогибается под весом второго тела, и Ферстаппен лишь ведет плечами, которые уже успели затечь от стояния в неудобной позе. Обнаженной спиной Макс ощущает легкие колебания воздуха от движений Льюиса. — Ты надеялся, что тебе сойдет все с рук, мальчик? — голос Льюиса мурлычаще-спокойный, но каждое слово буквально сочится ядом, разъедая метаморфическую плоть самообладания Макса. — Ты едва не испортил мне гонку в Бахрейне, помешал на старте в Имоле, — Ферстаппен чувствует чужую ладонь у себя на затылке, зарывающуюся в его короткие, мышиного цвета волосы. — Если судьи бездействуют, это не значит, что штрафа не будет, — волосы резко дергают, и Макс вынужден откинуть голову назад, шумно выдыхая через нос от тянущей боли в затылке и неудобно вывернутой шее. — Просто это будет самосуд, — Льюис шипит, как огромная змея, с силой утыкая Макса обратно лицом в подушки, и следующее, что Макс чувствует — боль от шлепка ремнем, облизывающего его спину со звонким щелчком.       За внезапным ударом следует моментальный приток жалящего тепла, и на белой спине остается ровный красный след, а Льюис, как истинный эстет, конечно же, не может не восхититься прекрасным сочетанием этого поганочно-белого и воспаленного розово-красного. Макс шумно дышит под ним, чувствуя, как собственный пульс бухает в ушах. Он ожидал чего угодно, даже, на какое-то мгновение предположил, что Льюис решил снасильничать над ним, но, видимо, трахать соперника это еще не самый изощренный способ растоптать его гордость. Вполне возможно, порка эффективнее.       Льюис не заставляет Макса считать удары, которые, со звонкими щелчками ровными рядами ложатся на его спину, каждый из них остро жалит, затем под кожей распускается жар, и спина начинает гореть даже раньше, чем Макс ожидал. Мысленно он все равно ведет подсчет, стараясь не издавать никаких звуков, закусывая изнутри губу до крови, и лишь шумно выдыхает носом, каждый раз, когда полоска ремня облизывает его спину, иногда чувствуя зарождающийся глубоко в горле болезненный хрип. Если Ферстаппен не ошибся и ни разу не сбился во время экзекуции, то всего Льюис дал ему девятнадцать ударов, словно предупреждение на каждый из оставшихся Гран-При.       Льюис кладет ремень рядом с собой, злорадно любуясь проделанной работой. Все удары нанесены с одинаковой силой, и спина Макса, блестящая от пленки пота, красная, словно светящаяся болью изнутри, равномерно покрыта постепенно начинающими наливаться, взбухающими полосами, оставленными краями ремня. Макс дышит тяжело, рвано, чувствует, что в уголках глаз скопилось подозрительно много непрошенной влаги, а напряженные плечи уже, кажется, совершенно не чувствуются, но зато отлично ощущается чужая рука, без проблем справившаяся с молнией ширинки и пуговицей на его джинсах, бесцеремонно проникашая в белье и крепко сжавшая кольцом из пальцев полутвердый член.       Льюис дрочит Максу быстро, жестко, на сухую, так, что это не только не приятно, а даже немного больно, однако все напряжение, копившееся в теле Макса, многократно усиленное болью от порки, находит выход именно в этой омерзительной, грязной, унизительной дрочке.       Льюис улавливает судорожные движения бедер Макса, сигнализирующие, что он вот-вот кончит, и перед тем, как позволить сопернику излиться в его же белье и в кулак Льюиса, Хэмилтон другой рукой проводит основанием раскрытой ладони другой руки по выпоротой спине Макса от копчика до затылка, а затем оставляет четыре длинные красные царапины, проходясь короткими ногтями вдоль позвоночника Ферстаппена. Макс судорожно вздрагивает и почти беззвучно хрипит куда-то в подушки, кончая.       Ферстаппен чувствует себя бескостным, выпотрошенным и абсолютно бессильным. Льюис отвязывает чужие запястья от изголовья кровати и уходит, предположительно в ванную. Словно сквозь вату, забитую в уши, Макс слышит плеск воды, какой-то далекий, будто существующий в другом мире. Еле собрав дрожащие конечности в кучу, Макс соскребается с чужой постели, с тихим вздохом разминая плечи, забирает свою рубашку, едва слышно скулит, когда ткань касается влажной от пота, больной кожи на спине, и торопливо, словно поджавшая хвост шавка, сматывается с чужой территории.       В своем номере Макс, даже не разуваясь, сразу проходит в спальню и падает в мягкий матрас лицом. Плечи и колени неприятно ноют, в белье мерзкая холодная липкость, а спина горит, но больше всего болит, скулит побитым щенком и скребется в груди задетое самолюбие, которое сегодня точно отымели во все щели.       Я поставлю тебя на колени, — как мантру повторяет себе Макс, а внутренний голос насмехается над ним, и сквозят в нем ехидные, едкие, почему-то чисто льюисовские, интонации: Поставишь-поставишь, мальчик. Только отрасти, для начала, зубки.

***

      Скучная гонка в Испании позволяет хоть немного остудить голову и привести мысли и эмоции в порядок. Гонщики Mercedes и Red Bull обмениваются лучшими временами в свободных практиках, обе команды как обычно, стравливают в квалификации своих главных непремиримых баранов, и Льюис и Макс, разыграв между собой 36 тысячных секунды, разделяют первый ряд стартового поля, при том, что Льюис умудряется все же выцарапать себе сотый в карьере поул на последних секундах решающей попытки.       Тактики Mercedes в итоге оказываются хитрее, и Макс не совсем рассерженно, скорее слегка презрительно-устало, смотрит на Льюиса со второй ступени подиума. После Гран-При Португалии спина у Ферстаппена успела полностью зажить, и нехотя, но уже без прежней окрысивающей злобы, Макс вновь готов подставить ее, сдавшись на милость победителя.       Но Льюис не желает в этот раз плеваться ядом, пребывая в слишком уж благодушном настроении после второй подряд своей победы. Макс думает, что это все такое же неискреннее, напускное, как и в большинстве случаев. Положение Льюиса в чемпионате непрочно, но пока он лидер, а Макс догоняющий, и Ферстаппен уверен, что Льюис не откажется воспользоваться своим шансом унизить соперника, пока есть такая возможность. Сам Макс пребывает в несколько меланхоличном настроении, опасаясь, не перегнул ли он палку, переоценив собственные силы перед заключением этого пари с Льюисом, чувствуя внутреннее напряжение, связанное с возможностью провала. Льюис загрызет его при первой же возможности, однако, если Макс выиграет уже следующую гонку, то уверенности в себе у него явно прибавится.       Он видит сообщение от Льюиса, когда выходит из душа в своем моторхоуме. Стоя босиком на прохладной плитке и ощущая, как с кожи начинают испаряться капельки воды, Макс пару секунд туповато пялится в экран, несколько раз принимается набирать ответ, но тотчас же стирая его. В итоге он все-таки ничего не отвечает, хмуро думая про себя — «Много чести» — выходит из ванной, тут же поеживаясь от дыхнувшего прохладным воздухом кондиционера. До встречи с Льюисом остается еще достаточно времени, чтобы Макс успел отдохнуть как следует, поэтому он задремывает на не вполне удобной для полноценного ночного сна постели, однако послегоночная усталость незаметно берет свое, и он забывается невероятно крепким, для легкой дневной полудремы, сном.       Просыпается Макс то ли глубоким вечером, то ли ранней ночью, осоловело щурясь на циферблат наручных часов, стрелки и метки цифр на которых светятся в темноте тусклым зеленоватым светом, но взгляд еще слипающихся со сна глаз не может сфокусироваться. Макс тянется рукой к выключателю, зажигая тусклый свет встроенной над постелью лампы, и едва не сваливается с кровати от неожиданности. Из мутного полумрака небольшой комнаты моторхоума на него смотрят, не мигая, темные равнодушные глаза Льюиса, так бесцеремонно вломившегося на фактически вражескую территорию. — Ты как сюда попал? — бормочет Макс еще хриплым ото сна голосом. — Это важно? — отвечает вопросом на вопрос Льюис. Макс как-то слишком уж сконфуженно, отчего то ощущая неуместную неловкость, пожимает плечами.       Нельзя не признать, что это был хороший ход, тактически выверенный, призванный послужить мощным психологическим ударом под дых. Сейчас Макс, еще сонный, беззащитный, максимально открытый, фактически безоружный, не представляющий никакой опасности и не имеющий возможности сопротивляться. Льюис — хищник, ступивший на чужую, потенциально опасную для себя территорию, но тем самым подавляющий Макса еще сильнее. И как вишенка на торте, красиво дополняющая эту унизительную картину — нагота Макса, сидящего на постели и осоловело пялящегося перед собой, стыдящегося собственного позорного положения.       Но Льюиса, кажется, факт обнаженности соперника интересует в последнюю очередь. Он поднимается с кресла, где сидел все это время, удобно откинувшись на спинку и закинув ногу на ногу, и подходит к краю постели. Макс смотрит на него снизу вверх прозрачными голубыми глазами, но молчит, покорно ожидая своей участи. О самолюбии, которое должно было бы уже взыграть, и заставить Макса взбунтоваться, речи нет — у Ферстаппена мозг-то еще спит, куда там до самолюбия.       Льюис мажет взглядом по чужому лицу с такой выразительной скукой и уничижительной презрительностью в глазах, что создается впечатление, будто он вообще сомневается в том, стоило ли сюда приходить. — Кристиан так надеялся на тебя в сегодняшней гонке, мальчик, — равнодушно хмыкает Льюис. — Похоже, ты не оправдал его ожиданий, — Хэмилтон сжимает в кулаке мышино-пшеничные волосы на затылке Макса, тянет назад, вынуждая его откинуть голову назад. — Чьи ожидания ты вообще можешь оправдать, мальчик?       Макс морщится от боли в затылке, от злых слов, так метко бьющих по его самомнению, и тоже начинает злиться в ответ, задерживая взгляд почти прозрачных глаз на насмешливом лице Льюиса. — Уж точно не твои и не твоего босса, — оскорбленно шипит Макс, проснувшись, озлобившись, откусываясь в ответ, — Хорнер не зря на меня ставит — в 17 лет в Формулу-1 просто так не попадают!       Льюис резко дергает зажатые в кулаке чужие волосы, Макс вскидывает руку, желая отцепить чужую хватку от себя, но Льюис бьет его наотмашь по лицу, оставляя яркий след своей ладони на бледной щеке. Макс в собственных словах слышит жалкую, мелочную попытку оправдаться, которая лишь раззадоривает Хэмилтона, потому что теперь Льюис понимает, куда надо бить, где у Ферстаппена слабое место, и тут же остервенело, по-звериному, вгрызается туда своими острыми змеиными клыками. — Тебя взяли из-за твоего ненормального отца. Если бы не он — никто бы не стал возиться с таким отрепьем, как ты, — для большей доходчивости Льюис слегка встряхивает голову Макса. — Ты — уверенный в своей исключительности недоносок, с раздутым до невероятных масштабов самомнением и убежденный в наличии у себя невероятного гоночного таланта, — Льюис наклоняется к Максу ближе, так, что Ферстаппен может увидеть вкрапления золотых точек на кажущейся абсолютно черной радужке чужих глаз. — Ты думаешь, что ты лучше? — огрызается Макс сквозь зубы, неотрывно глядя в чужие глаза; щеку обжигает вторая пощечина, значительно сильнее первой. Максу кажется, что даже останется синяк. Шею ему продолжают выворачивать куда-то, немного назад и вправо, удерживая голову в неудобном, болезненном положении и, бонусом, еще выдирая, кажется, довольно приличное количество волос. — Я выживаю, — усмехается Льюис, — а ты вынужден держаться в стороне от большинства, потому что им известно, насколько ты бешеный, отбитый на голову, пережеванный и выплюнутый социумом бастард, — глаза Макса непроизвольно расширяются, когда слова Льюиса доходят до самых дальних уголков его души, цепляются за самые тонкие ее ниточки, жесткой наждачкой проходятся по все еще не до конца зажившим душевным ранам, оставленным его отцом. — Отброс общества, — пощечина, — сопляк, — пощечина, — выродок, — еще одна.       Лицо Макса горит от затрещин, от яда, вылитого на него таким варварским, изощренным способом, от уничижительных, яростных, слов, раздирающих изнутри грудную клетку, рвущих душу на окровавленные куски. Макс знает, как Льюис умеет говорить, какие нелестные характеристики он может отвесить и как нагло и бесстыдно он может рубить с плеча, высказывая все это в лицо, уничтожая оппонента, унижая его — ставя на колени перед собой. Но до этого момента Максу ни разу не доводилось становиться жертвой такого виртуозного бесчеловечного психологического четвертования в исполнении Хэмилтона. Сейчас становится понятно, как ему с такой легкостью удавалось ломать соперников через колено.       Льюис брезгливо выпускает светлые прядки чужих волос из своей крепкой хватки, и Макс, опустошенный, униженный, натурально выпотрошенный в эмоциональном плане, падает спиной на постель. Он не слышит, как уходит Льюис, не слышит, как закрывается за ним дверь. В ушах все еще эхом звучит все, сказанное Хэмилтоном, который своими словами буквально вспорол старые шрамы, выпустил на свободу всех демонов Макса, от которых, как он надеялся, он сумел избавиться.       Макс настолько глубоко бултыхается в своих черных, дерущих снова и снова его, и без того освежеванную, душу своими зубами и когтями, пропитанными ядом, что даже не чувствует слез на своем лице. Но он приходит к простой истине, которая была всем давно и широко известна, но каким-то образом сумела пройти мимо Ферстаппена, выйдя ему боком в самый неподходящий момент.       Льюис — это змея. Изворотливая и хитрая, черная и скользкая, безжалостная и невероятно жестокая, не знающая границ в своей аморальной ядовитости. Временами он гадюка — мелкая, но опасная, нападающая исподтишка змеючка, гадящая по мелочам и не способная ни на что, кроме доставления неприятностей и вызывающая нескончаемый поток неудовольствия, которым подпитывается, как падальщица, паразитирующая на человеческих эмоциях. Но иногда он огромен, как кобра, раздувающая свой капюшон недовольства, раззявливающая омерзительно-черную пасть и выпускающая из некогда гладких челюстей свои огромные, угрожающих размеров, жуткие зубы, способная на поступки чудовищной беспощадности.       И Максу нужно приложить нехилые усилия, чтобы не только обогнать Льюиса на трассе, но и переломить его психологически. Пока Макс лишь надламывается сам.

***

      После квалификации в Монако Макс готов едва ли не расцеловать Шарля прямо перед камерами, но естественно, не за то, что он занял поул — хотя, впрочем, это не важно, ведь первое место на решетке все равно отойдет потом Максу — а потому, что так чертовски вовремя разложил свою машину, прервав круги не успевших закончить свои быстрые попытки гонщиков, среди которых находился и Льюис. Ферстаппен ищет взглядом своего соперника среди мельтешащих повсюду в огромном количестве технических представителей команд и журналистов, носящихся с огромными камерами, то и дело норовящих сунуть микрофон ему под нос, принимает несколько поздравлений, посвященных заработанной высокой стартовой позиции и сам поздравляет Шарля, который пребывает в довольно противоречивых чувствах. Продираясь сквозь толпу технического персонала Ferrari, шумно, нараспев, каркающих что-то по-итальянски, Макс, наконец, видит Льюиса.       Льюис взъерошивает свои влажные из-под балаклавы косы, как-то немного неловко, полусмущенно-полувиновато смеется, разговаривая с кем-то, кого Макс не видит за спинами толпы, и выглядит лишь немного расстроенным, но в принципе, достойно принимающим поражение — даже не от соперника — от обстоятельств, и наверняка городящий очередную чушь о том, что очки даются по воскресеньям, и что в гонке что угодно может пойти не так, или же, наоборот, сыграть на руку именно номеру 44. В какой-то момент Максу кажется, что все слова, которые он сейчас мысленно приписал Льюису, могут внезапно оказаться пророческими, поэтому Ферстаппен спешно вытряхивает из головы так некстати пришедшую в нее чушь, и меняет направление своего движения, направляясь обратно в гараж Red Bull.       В воскресенье, впервые в своей карьере, Макс не только выигрывает «королевский» Гран-При Монако, но и становится лидером чемпионата.       Воздух вокруг одобрительно гудит от восторженных воплей фанатов — или же это гудит в голове у Макса от бешеного прилива адреналина и слепого, безраздельного, абсолютного восторга — вылезая из болида, он бросается в коллективные объятия команды, не веря до конца в реальность всего происходящего. Он чувствует многочисленные похлопывания по плечам, спине и даже шлему и задыхается от ни с чем несравнимого чувства — чувства победы.       Про Льюиса он вспоминает лишь к вечеру, когда адреналин и алкоголь выветриваются — но еще далеко не полностью — из его головы. То и дело промахиваясь и не попадая по буквам на клавиатуре, трясущимися пальцами Макс набирает сообщение с адресом — во время гоночного уикэнда в Монако у большинства пилотов появляется редкая возможность провести несколько дней в собственных домах, вместо того, чтобы ночевать в нескончаемых однообразных люксах отелей. Потребности во встрече на нейтральной территории Макс не видит, а потому, без зазрения совести, фактически приглашает Хэмилтона к себе домой. Он не уточняет время, просто набивая равнодушное: «сейчас же» — ведь контроль над ситуацией — и над турнирной таблицей чемпионата — сейчас принадлежит ему.       Хэмилтону требуется чуть больше часа, и Макс, мягко говоря, слегка озадачен этим фактом: за час не то, что от его дома до дома Льюиса добраться можно, но и все княжество насквозь проехать. Но Льюис лучится отстраненным безразличием с легким налетом недавно подавленной обиды, которая, словно гроза, выплеснулась на головы инженеров Mercedes, а сейчас от нее осталась только легкая нахмуренность бровей, да складочка между ними — уползающие за горизонт черные грозовые тучи. Самолюбие Макса нещадно подкармливается этим фактом, раздуваясь в груди приятным теплом, подпитываемым остатками шампанского, которое Макс методично доливал в себя, пока ждал соперника и обдумывал перспективы собственной вседозволенности.       Льюис не оглядывает окружающую обстановку, не цепляется взглядом за чужую домашнюю бытность, в которую его соизволили впустить, пока следует за Максом в просторную гостиную на первом этаже дома Ферстаппена. Макс плюхается в кресло, Льюис, уже следуя какой-то нездоровой, выработавшейся в их динамике тенденции, становится на колени напротив, так, что между ним и Максом вырастает низкий журнальный стол со стоящей на нем открытой бутылкой шампанского — уже не подиумного, правда — и высоким узким бокалом на тонкой изящной ножке.       Макс двигает стол, чтобы ничто не загораживало ему обзор, придирчиво и ехидно окидывая взглядом Льюиса, наливает в бокал прохладную, пузырящуюся золотистую жидкость и, закинув ногу на ногу, откидывается на спинку кресла. — Советую тебе снять рубашку, — Макс делает глоток шампанского, довольно прикрывает глаза, удовлетворенно, словно большой кот, жмурится, чувствуя, как пузырьки, едва ощутимо покалывая, щекочут нёбо.       Когда Макс открывает глаза, то видит, что Льюис уже выполнил приказ, и его темно-синяя шелковая рубашка сиротливой лужицей лежит на полу возле него. Льюис полувопросительно-полунасмешливо приподнимает бровь, ожидая от Макса его дальнейших действий и, словно бы подначивая, желает продемонстрировать, чьи нервы крепче и чье самолюбие податливее. В пьяную голову Макса в этот момент приходит абсолютно сумасбродная, омерзительная в своей сущности, идея безжалостного, отвратительного способа унижения соперника. И настолько она грязна, гадостна и гнусна, что не захотеть моментально реализовать ее Макс не может. Отказаться от своего малодушного желания — тоже. — Ко мне, — Макс, с многократно усилившимся чуством самодовольства, отдает команду намеренно таким тоном и теми словами, если бы командовал собаке, а не живому человеку, и для наглядности указывает носком стопы на пространство перед собой.       Когда Льюис хочет подняться на ноги, Макс только презрительно щелкает языком и отрицательно качает головой: — Кто сказал, что ты можешь встать?       На лице Льюиса начинают ходить желваки, и он сжимает губы так крепко, что тонкая кожица на них, натягиваясь, светлеет от напряжения. Макс лучится надменным самодовольством, ощущая чужие негативные эмоции и мысленно отмечая, что выдержка Льюиса, на поверку, оказывается не такая уж и крепкая. Что ж, самому Ферстаппену это лишь на руку. Всегда же интереснее ломать, разбирая на части, того, кто позиционирует себя выше, того, кто сильнее, опытнее, того, кто, ослепнув от убежденности в собственной исключительности, не может оценить тебя по достоинству и перенебрегает твоей силой. Сильные мира сего — самые драгоценные игрушки, разбивать которые гораздо приятнее, чем просто возиться с ними, размениваясь на мелкие стычки. — Ко мне. Живо, — Макс лишь приподнимает светлые брови для большей выразительности, не без злорадного удовлетворения наблюдая, как Льюис, нехотя, подчиняется, медленно начиная ползти вперед.       Максу интересно, где проходит черта уравновешенного льюисовского терпения, и какие драконы и другие ядовитые твари водятся за ней. В гневе, осознавая собственную власть и подчиняя силой чужую волю, Льюис страшен. А каков он в бессильной, пассивной злобе? Как сильно его маска вечного миролюбия, крепко приклеенная к нему, с которой он уже, возможно, срастись успел, отходит, когда ему наступают на хвост? И способен ли он сам откусить себе этот хвост, наступить на горло собственной гордости, временно сдавшись на милость победителя? Максу очень любопытно узнать ответы на эти вопросы, и он готов на что угодно, чтобы отыскать их.       Одной рукой Макс берет бутылку шампанского, отставляя собственный бокал подальше, чтобы не сбить его ненароком; голубые глаза полыхают жаждой мести, губы искажаются ехидной, аспидовской усмешкой, когда он поднимается на ноги, ловит другой рукой подбородок Льюиса и крепко, до боли, так что даже на темной коже появляются светлеющие пятна, сжимает его пальцами. Льюис поддерживает принудительный зрительный контакт спокойно, со свойственной ему ледяной сдержанностью, и ему даже удается не морщится от силы захвата Макса. Ферстаппен ухмыляется в ответ.       Пальцы Макса ненадолго отпускают чужую челюсть, но лишь для того, чтобы переместиться выше и с прежней болезненной силой надавить Льюису на скулы, заставляя приоткрыть рот. Этого мало, и Льюис упорно сопротивляется, однако все же достаточно для того, чтобы протолкнуть между раскрытыми челюстями горлышко бутылки. Хэмилтон собственные зубы бережет, поэтому противоборствует уже не так активно, и предусмотрительно прикрывает глаза, понимая, что если его будут так насильно поить, то липким алкоголем зальют все лицо.       Макс несколько мгновений тупо пялится на то, как чужие губы обхватывают изящное бутылочное горлышко из темного стекла, прежде чем наклонить бутылку. Шампанское льется прямиком Льюису в глотку, отчего он тут же закашливается, и жидкость стекает по его подбородку, выгнутой шее с натянувшейся на ней тонкой кожей, по темной груди. Ферстаппен отнимает бутылку от лица Льюиса, позволяя ему прокашляться, после чего повторяет процедуру.       Шампанское заливает грудь Хэмилтона, неизящно идет носом, раздражая носоглотку, оставляя после себя мерзкое дерущее чувство, однако Макс все-таки тщательно следит за тем, чтобы его соперник не задохнулся. Расход алкоголя, конечно, получается далеко не экономичным, но Макс бы в любом случае не стал бы допивать содержимое этой бутылки. А так, для Хэмилтона получился почти что подиум, правда, организованный варварски-насильным способом.       Макс отпускает челюсть Льюиса, отставляет бутылку и вновь усаживается в кресло, с любопытством разглядывая семикратного чемпиона мира пребывающего, должно быть, в самом жалком своем положении. Льюис все еще пытается прокашляться, непроизвольно сжимая зудящее горло одной рукой, утирая другой с лица потеки алкоголя, омерзительно смешавшегося со слюной и продолжающего сочиться через нос. Глаза у него закрыты, но Макс знает, что темные ресницы слиплись, пропитанные не только шампанским, но и слезами. Пальцы у Хэмилтона мелко, едва заметно подрагивают, он весь залит липкой, сладкой жидкостью вперемешку с собственным соплями и слюнями, потеки тянутся по шее и груди, и кое-где тонкие струйки даже уползли ниже по животу, впитавшись в пояс джинсов темными пятнами. — Тебе было жаль, что ты не смог подняться сегодня на тумбочку, — в голосе Макса сквозят тошнотворно-уничижительные нотки. — Можешь считать, что «королевский» Гран-При ты провел на своем личном, персональном подиуме, — Макс злорадствует и насмехается, даже не скрывая этого. — Понравилось?       Не получив ответа от все еще старающегося прийти в себя Льюиса, Макс ненадолго уходит на кухню, возвращаясь оттуда со смоченным под проточной водой полотенцем и, кидая его в Хэмилтона, презрительно выплевывает: — Утрись.       Макс отстраненно следит за тем, как его соперник приводит себя в относительный порядок и покидает дом Ферстаппена если не на негнущихся, то уж на подрагивающих-то точно ногах.       Сидя в гостиной, Макс долго прокручивает в голове образ откашливающегося от шампанского, покрытого сладкой липкой жидкостью Льюиса, пока не замечает, что картинка в голове преобразовалась сама собой в еще более грязную, пакостную и пошлую. Под аккомпанемент пьяных, расхристанных, частично удовлетворенно-злорадных мыслей, Макс дрочит на оскверненный образ оскорбленного, униженного, раболепно сидящего у его ног Льюиса.

***

      После неслучившегося триумфа Ферстаппена на Гран-При Азербайджана и после фееричного пролета Льюиса мимо верной победы там же, в Баку, злость кипит в обоих соперниках, и вне зависимости от того, кто во Франции окажется выше на подиуме, для другого спорщика в любом случае это явно ничем хорошим не кончится.       Льюис уверенно лидирует на протяжении большей части дистанции гонки, периодически бодаясь с Максом и отчаянно стараясь не пропустить его вперед, однако на 52-м круге Ферстаппен жестко атакует, выходя, в итоге, в лидеры. Хэмилтону для контратаки на последнем круге скорости не хватает.       На подиуме недовольное выражение лица Льюиса угадывается даже под маской, в то время как Макс не скрывает своего ликования, скачет по подиуму вместе с напарником, который, вдвоем с Хэмилтоном, позже поливает Макса шампанским. Если бы Ферстаппена спросили прямо сейчас, чему именно он так радуется, об очередной победе и укреплении собственного лидерства в чемпионате он вспомнил бы в последнюю очередь. Его победа всего лишь дарит ему возможность получить Льюиса в распоряжение своей сумасбродной власти, выплеснуть на него весь накопившийся с Баку гнев, унизить его просто потому, что появляется такая возможность.       Вечером, ожидая Льюиса, Макс пересматривает гонку в Баку в записи, настраиваясь на нужный лад, параллельно вспоминая о, в общем-то, довольно изящном решении Хэмилтона, которое тот применил после этапа в Португалии, отыгравшись на Ферстаппене за несколько Гран-При разом. Обсасывая эту мысль, Макс подсознательно приходит к выводу о том, что идея отплатить Льюису той же монетой, в сущности своей, не так уж и плоха. Тем более, что ремень, подходящий для этой цели, у Макса имеется.       В слепой жажде мести и в грубом желании беспочвенного насилия поднять руку на соперника, который, между прочим, старше Макса больше, чем на десять лет, есть нечто кощунственное, однако тянущее под ложечкой сладкое чувство от осознания того, что временно сосредоточенная в руках Макса власть позволяет ему это сделать, пьянит и откровенно соблазняет сознание — ранее не искушенное подобной, отчасти просто грязной, отчасти откровенно мерзопакостной — идеей о собственной безграничной вседозвольности.       Когда Льюис стучится к нему в номер, Макс проводит его за собой сразу в спальню, не без удовольствия наблюдая, как удивленно вытягивается лицо Хэмилтона, когда он видит дразняще выложенные на всеобщее обозрение два ремня: один — черный, кожаный, довольно широкий, то и дело носимый Максом — свит устрающим змеевидным кольцом, второй — тканевый, мягкий, со скользящей пряжкой и уже заметно потрепанный временем — сложен в несколько раз, как если бы его разворачивали лишь за тем, чтобы проверить длину. Замешательство на лице Льюиса слишком прекрасно и одновременно чресчур красноречиво — он, кажется, до сих пор не до конца верит в то, что видит. — У тебя духу не хватит, — в словах даже не насмешка, а сухая констатация факта. Льюис, словно пес с отменным нюхом, чувствует все еще присутвующую в Ферстаппене внутреннюю неуверенность, некий психоэмоциональный раздрай: с одной стороны Макс хочет продемонстрировать силу, с другой стороны в нем еще бьется в почти предсмертных конвульсиях некий трепет перед старшим мужчиной, не подавляемый сейчас ни гневом, ни алкоголем, ни насмешкой. А еще где-то в самых отдаленных уголках сознания Макса ковыряется червячок отложенного страха: Льюис его наизнанку вывернет после следующей своей победы, если Макс сейчас сделает то, что собирается.       Если, конечно, победит, — внутреннее злорадство шипит гораздо громче тщательно подавляемого Максом страха, поэтому он просто жестко усмехается, глядя в темные, и, что примечательно, как всегда, совершенно бесстрасные, не выражающие ничего, кроме откровенно задолбанной усталости — то ли послегоночной, то ли от малоприятного общества Ферстаппена — глаза Льюиса, и насмешливо тянет в ответ: — Хочешь проверить?       Льюис равнодушно пожимает плечами, мол — делай, что хочешь. И Макс не собирается отступать от своей безумной затеи: самолично пройтись ремнем по — наверняка, за 14 полных сезонов в автоспорте, уже не раз поротой — спине семикратного чемпиона мира — это то, что он хочет в данный момент. — Раздевайся, — хмыкает Макс, приподнимая подбородок и пристально следя за Хэмилтоном, который подходит ближе к кровати, стаскивает через голову командную футболку и, даже не заморочившись над тем, чтобы вывернуть ее, бросает кусок бесполезной сейчас ткани на край кресла.       Встав одним коленом на мягкий матрас, Льюис стягивает с запястья резинку для волос — тонкую, черную, немного уже растянутую — очередную безличную деталь своего образа — собирает в высокий хвост все свои косички, и забирается на постель, подползая ближе к изголовью и садясь на поджатые под себя ноги, в ожидании. Макс отстраненно следит за всеми действиями Хэмилтона, который, кажется, от встречи к встрече становится все более истинно безразличным ко всему и титанически спокойным — не внешне — внутренне — отчего Максу начинает казаться, что эти игры сильнейших уже настолько ему осточертели, что семикратный чемпион просто не видит смысла эмоционально растрачиваться на них, принимая унизительные поражения как должное. Это Макса не устраивает — он хочет увидеть качественную реакцию на свои действия, а не молчаливое принятие.       Он крепко — даже сильнее, чем нужно — связывает запястья Льюиса между собой мягким ремнем, зацепив их за широкое изголовье. Хэмилтон поднимается на колени, наклоняется вперед, выставляя обнаженную спину, чуть прогибается, так, чтобы мышцы находились в максимально возможном в таком положении расслабленном состоянии, свешивает голову между руками, ждет. Макс, глядя на покрытую татуировками кожу, колеблется в нерешительности. Он предполагал, что условия для проигравшего будут ухудшаться от гонки к гонке, становясь все более невыносимыми и унизительными, однако такая покорность Льюиса впервые вызывает у Ферстаппена не злорадное довольство, а порождает лишь сотни вопросов.       Неужели, с Нико было также? Неужели, Льюис, всегда выглядящий как картинка из модного журнала, когда-то так подставлялся Себастьяну? Юного, но уже подающего огромные надежды и заявляющего свои права на титул, дебютанта 2007 года также порол его титулованный напарник?       Макс мало знает об обратной стороне борьбы за звание Чемпиона Мира, однако, глядя на Льюиса, с уверенностью может сказать, что если все, даже самые грязные и омерзительные, его предположения на счет борьбы за титул верны, то многократные чемпионы — такие, как Шумахер, Алонсо, Феттель и Хэмилтон — должны иметь, помимо несломленной воли к победе и неугасаемой жажды триумфа, еще и стальные нервы. А в перерывах между совершением чудес на трассе, должны с нечеловеческой жестокостью иметь еще и соперников — физически и морально.       Первый удар Макс наносит в полсилы, пробно, считывая реакцию Льюиса, но не замечая в ней ничего криминального или подозрительного. Напряженное тело едва заметно дергается, но это движение скорее непроизвольное желание уйти от боли, чем полностью осмысленная реакция. Красноватые полосы от краев ремня заметны на темной коже слабо, а Макс лишь прилипает взглядом к трогательным ямочкам у Льюиса на пояснице, словно боясь поднять глаза выше, и посмотреть на последствия своей несдержанной, безрассудной власти. Льюис глухо посмеивается в ответ, отчего его плечи вновь вздрагивают. — Бьешь, как девка, — ехидно комментирует он и тот час же уже довольно шумно выдыхает через нос, когда Макс наносит второй удар, уже сильнее. — Ты все еще уверен в том, что у меня не хватит духу? — теперь настала очередь Макса ехидничать; он кладет один за одним еще четыре удара подряд, слыша только тяжелое дыхание Льюиса и отмечая, как слабо вздрагивает его спина каждый раз, когда ремень, обжигая, облизывает кожу. — Ты — не Нико, — глухо отзывается Льюис. — У тебя никогда не будет достаточно сил, мальчик, — Ферстаппен слабо осознает намеренно вплетенную в эту фразу провокацию, зато начинает злиться, и ремень по чужой спине тоже начинает щелкать злее, звонче, безжалостнее, оставляя за собой четкие, набухающие, все равно заметно красные полосы.       Девятнадцать кругов лидирования Макса в прошедшей гонке остаются девятнадцатью сильными, под конец, даже с оттяжкой положенными, шлепками на спине Льюиса. Когда Ферстаппен наносит последний удар, он чувствует себя так, словно только что проехал эти самые девятнадцать кругов под жестким, непрекращающимся прессингом со стороны соперника по сингапурской влажной жаре и по извилистой, сложной, требующей концентрации Марине-бей. Он тянется вперед, ослабляя узел, удерживающий запястья Льюиса крепко привязанными к кровати, но позволяет Хэмилтону самому в итоге освободиться от ремня. Сидя позади него, Макс глядит на его влажную, покрытую следами от ремня, словно рубцами, спину, на ямочки на пояснице, которые по неведомой причине так отчаянно привлекают его — не только не прошенное, но и несомненно малоприятное самому владельцу этих ямочек — внимание, и слышит только, как Льюис, болезненно сопя, тяжело, шумно и отрывисто дышит через нос.       Хэмилтон спускается с кровати, и Макс успевает зацепиться взглядом за чужую закушенную — должно быть, от боли — нижнюю губу, за заметно повлажневшие, со слипшимися ресничками, глаза. Льюис стаскивает с кресла футболку, выворачивает ее на правую сторону, довольно оперативно натягивая на себя, едва заметно болезненно морщась, когда грубая ткань касается его выпоротой спины. Его взгляд остается таким же бесстрастным, каким Макс уже привык его видеть, но сейчас эта пустота в глазах больше похожа на какую-то непроходящую вселенскую усталость, вперемешку с тягостной тоской по чему-то такому, что уже давно вырвано с корнем, выброшено и покинуто, но чего иногда все-таки так отчаянно не хватает.       Из внезапных философских размышлений о том, что происходит у Льюиса в голове, Макса вырывает хлопок закрывшейся за ним же двери.

***

      После борьбы за первое место на протяжении всей гонки во Франции, Гран-При Штирии кажется утомительными покатушками паровозиком по кругу не только болельщикам, но и самим пилотам. Макс доминирует по ходу всего уик-энда и его победа в гонке становится логическим завершением первого этапа на Ред-Булл Ринге и, к не особому, но все же, счастью для Mercedes, приносит конец их унижению на трассе. Льюис, надо отдать ему должное, марку держит, не психует, но и в сторону Макса даже не смотрит, что не может не принести Ферстаппену злорадное удовлетворение. Макс же чувствует себя так, словно победа на домашней для его команды трассе является чем-то не меньшим, чем победа в обоих чемпионатах сразу.       Идею о том, что в этот раз он сделает с Льюисом, Макс носит в голове с того момента, как над его головой дает отмашку клетчатый флаг и ровно до той минуты, пока в дверь его номера не стучат. Стоящий на пороге Льюис выглядит внезапно не таким, как Макс привык его видеть — не безразличным, ледяным, ядовитым и отстраненным. Он выглядит… усталым? Протискиваясь мимо плеча Макса и косяка двери, он проходит в номер, попутно расстегивая мелкие пуговицы на своей несуразной черной рубашке с омерзительно радостными желтыми цветочками и стягивая ее с плеч, оставляет ткань на ближайшем кресле и становится на ковер в привычную позу: на коленях, спина прямая, руки за спиной.       Макса такое поведение соперника немного выбивает из колеи: с Льюисом интересно, когда он горит гневливой злостью, когда сам Макс ходит по грани дозволенного унижения, понимая, что в любой момент, когда он переступит черту, Льюис взбесится и порвет его на тысячу мелких зудливых Максиков. С Льюисом, который прогибается под обстоятельства, играть неинтересно. С другой стороны Ферстаппен осознает, что индеферентная отчужденность — это последствия обычной физической усталости и отсутствие желания Хэмилтона бодаться дальше, идя на поводу у хотелок Макса. Льюис не сдался, конечно нет, просто он сменил тактику игры на менее энергозатратную для себя, надеясь, по всей видимости, утомить своим безразличем Макса настолько, что он решил бы отречься от пари. Льюис умный и хитрый, опытный игрок. Макс, которому довелось пообщаться с Росбергом один на один, без камер, об этой хитрости банально предупрежден, и только поэтому на нее не ведется.       Подходя ближе к покорному, готовому сдаться на его милость, Льюису, Макс кончиками пальцев пробегается по чужому, лицу: по скулам, по щекам, по губам — скользит по абрису челюсти к подбородку, проходится за ушами и, наконец, зарывается пятерней в косы, мягко — пока еще — но настойво, оттягивая чужую голову вниз. Хэмилтон покоряется управляющей им руке, откидывая голову назад, обнажая шею с тонкой, темной, натягивающейся кожей и с бьющейся под ней синей венкой. Глаза у Льюиса закрыты. — Хороший мальчик, — глумливо тянет Макс, и его вторая ладонь ложится на чужую крепкую шею, чувствуя острый кадык под пальцами и царапая его корткими ногтями с ярко выраженным давлением. — Интересно, когда все называют Валттери твоим верным псом, догадываются ли, что ты можешь быть еще более покорной шавкой? — Макс предупредительно сжимает пальцы, давя Льюису на горло ребром ладони. — Тебя можно взять на поводок, чесать за ушком, отдавать команды, — тишину комнаты заполняет звонкий шлепок, а ладонь Макса начинает мелко покалывать; голова Льюиса, мотнувшись вправо, безвольно падает ему на грудь. — Нико подсказал? — с явной усмешкой в голосе бубнит Хэмилтон, пялясь на пушистый ковер под собственными коленями. — Что, настолько бедная фантазия, что не можешь сам придумать что-нибудь оригинальное? — уголки губ Макса изгибаются в злорадной усмешке, и он снова дергает за косы голову Льюиса вверх, вынуждая его поднять глаза. Во взгляде Макса бушует дикое синее пламя, усиленное молодостью и гневливостью. В глазах Льюиса — темный глянцевый лед, помноженный на азарт и породу. — Росберг немного помог мне, не буду отрицать, — словно в подтверждение своих слов кивает Макс, чувствуя, как под его ладонью едва ощутимо дергается кадык Хэмилтона. — Я долго думал, взять тебя на поводок, или не стоит, — Макс сильнее давит на чужое горло, — а Нико просто вовремя развеял мои сомнения, — Льюис едва слышно хрипит от того, что Макс внезапно сильно пережимает его горло, ограничивая доступ к кислороду.       Когда Ферстаппен убирает ладонь, Льюис кашляет, а его глаза начинают слезиться, но зрительного контакта с Максом он не прерывает: — У такого сопляка, как ты, кишка тонка, чтобы со мной так обращаться, — голос у Льюиса чуть надсаженный, хриплый, а в горле жжет от невыносимой сухости. — И кроме того, Нико не сказал тебе, чем это для него закончилось? Что ему тоже пришлось играть роль послушной зверушки? — от новой пощечины у Льюиса в ушах стоит высокий, тонкий звон, а картинка перед глазами размывается и идет белесыми мерцающими пятнами. — Зверушка в Формуле-1 только одна, — Макс вновь предупредительно кладет руку на шею Хэмилтона и злорадно ухмыляется, когда видит, как глаза Льюиса немного расширяются, и среди плещущегося в темных водах его взгляда ледяных глыб единственной яркой вспышкой мелькает боль, подцепленная крючком слов Макса и вытащенная на поверхность из глубин его сознания. Ферстаппен понимает, что попал в яблочко, найдя в идеальном, упакованном в доспехи безразличия образе Льюиса слабое и мягкое, и прицельно ткнув туда иголкой. — Тебя ведь поэтому и взяли, — говорит Макс почти ласково, поглаживая пальцами чужую щеку. — Диковиный зверек, зрительно повышающий инклюзивность автоспорта и позволяющий на собственной, «равноправной» точке зрения делать деньги другим, — пощечина. — Вечно ноющий мальчик на самовозе, так не похожий на других, отличающийся от толпы и гордящийся этим, — усиливается давление на горло; под пальцами Макса дрожит чужой кадык, и Ферстаппен даже чувствует бешенное сердцебиение Льюиса. — А на самом деле, просто экзотический товар, почти что цирковой уродец, без гроша за душой. Что-то такое чудное и странное, — Макс чеканит каждое слово, все сильнее сдавливая шею Хэмилтона. — Зверек на поводке, за шоу с которым отваливают горы денег, — когда взгляд Льюиса видимо мутнеет и уже даже теряет отчетливость фокусировки, Макс отпускает и его, и Льюис, сгибаясь пополам, заходится приступом кашля, почти утыкаясь лбом в собственные колени и обняв себя поперек груди.       Ему не в новинку слышать все это, и изъявленное соперником желание взять его на поводок для него не удивительно и не ново. Но, несмотря на это, такие речи причиняют ощутимую душевную боль как сейчас, так и пятнадцать лет назад. Проблема только в том, что сам Льюис уже не такой, как был пятнадцать лет назад. Жестче, безжалостнее, злее, он ставит, как и раньше, на все, зная, насколько высоки ставки и морально к ним готовится. Его не задевают унизительные приказы, не пробивают его внутреннюю броню физические или моральные посягательства. У него есть цель, и четкое ее осознание, просчитаны риски и учтены уступки, на которые придется пойти, чтобы добраться до нее. Сейчас Льюис может подчиниться, покорно повесить голову и опустить руки, однако, как в свое время он спустил шкуру надменности с Алонсо, переломил хребет стойкости Росберга и вгрызся зубами в живое, гипер-эмоциональное нутро Феттеля, так же и Максу он перегрызет глотку, поставит его перед собой на колени. Ради своей цели. И просто потому, что может.       Макс молчит, глядя на то, как отдышавшийся Льюис упаковывается в свою несуразную рубашку и покидает чужой номер. Что странно, он слишком хорошо держит маску после того, как Ферстаппен накинулся на него со своей унизительной тирадой, намеренно желая драть чужую душу. Но черт возьми, Льюис остается внешне спокойным, как удав, а Макс понимает, что со своей стороны, он должен пойти еще дальше, задрать собственные ставки еще выше, чтобы, в случае собственного проигрыша, без промедления быть пущенным на сжирание внутреннему зверю Хэмилтона.

***

      Вторая гонка на Австрийской земле заканчивается для Льюиса доползанием до четвертого места на болиде с поврежденной подвеской и очередным максовским «триумфом без борьбы» на верхней ступени подиума. Льюис подозрительно спокойно покидает свой болид, но Ферстаппен, даже не имеющий соперника в прямой видимости, подсознательно чувствует, что вот сейчас толпа репортеров разойдется, и он увидит омбенивающихся рукопожатиями гонщиков Mercedes. И чутье Макса не подводит.       Льюис и Валттери стоят чуть поодаль от всей толпы, Хэмилтон пожимает руку напарнику, хлопает его по плечу под зафиксированный камерой протокол, а затем наклоняется ближе и что-то говорит Боттасу. Валттери как-то пораженно глядит на напарника, но напарывается на его черный, прямой, безапелляционно подтвержденный все, только что сказанное, взгляд, после чего сдувается, смотрит на Льюиса удивленно-жалобными прозрачными глазами и уходит наслаждаться своим вторым местом. В голове у Валттери стучат злые безжалостные слова, влитые Льюисом в его уши: «Выбил бы ты его, что ли». Это не приказ, хотя, в сущности своей, им и является, но Боттас предпочитает не думать об этом. Он знает о том, в какие игры играет Льюис, и в прошлом сезоне ему хватило ума сразу сдаться, и не сказать, что ему не понравилось то, как близко он познакомился со зверем внутри Хэмилтона. Ужасающим, огромным, черным, но для Валттери оставшимся совершенно безобидным. Макса Боттасу совсем чуть-чуть, но жаль.       Сам же Ферстаппен, уверившийся в своих силах после четырех побед над Льюисом, решается пойти еще дальше, нежели даже после прошлой гонки, и потешить собственное самолюбие, исполнив угрозу взять Льюиса на поводок. Сообщает о своем желании видеть семикратного чемпиона в определенное время у себя в номере Макс прямо перед подиумом, после того, как Валттери отходит от напарника и озадачивается интервью. Льюис смотрит в насмешливые глаза Макса напротив и сквозь зубы рычит: — Наслаждайся, пока можешь, мальчик, — и Макс внутренне ликует — он долго допекал своего соперника, и, кажется, предел его терпения уже не за горами. И Макс солгал бы, сказав, что ему совершенно не интересно, что за этим пределом скрывается. Озабоченный взгляд напарника Хэмилтона он в упор не замечает.       Терпение Макса не раз ему изменяет, пока он ждет Льюиса: он ерзает в кресле, пока просматривает свою телеметрию, ходит туда-сюда по комнате, звонит сестре, квохча и мурлыча над племянником, которого показывает ему Вик. Лука что-то угукает в ответ на бормотания Макса, хлопая своими очаровательными, светло-серыми, круглыми глазками, и Макс смеется, вспоминая детские фотографии свои и своей сестры: все семейство Ферстаппенов одинаково светлоглазое и круглощекое, как по циркулю. В голову чертовски некстати снова лезет Льюис. Прощаясь с Викторией, Макс прикидывает, сколько у него осталось времени до прихода Хэмилтона. Стоит ему только закончить разговор, как в дверь аккуратно, ненавязчиво стучат.       Льюис стягивает наушники с головы, оставляя их болтаться на шее, и так же, как в прошлый раз, протискивается мимо Макса в его же номер. Поразительная бесцеремонность на этом не заканчивается, и Макс, удивленный таким поведением соперника, не говорит, в общем-то, ни слова, когда Хэмилтон кладет свои наушники на стол и еще и оккупирует зарядку Макса, так кстати валявшуюся тут же. Становясь на пол на колени, Льюис слегка отклоняется назад, ведя плечами, отчего у него хрустят суставы, и, заложив руки за спину, насмешливо глядит вверх, в лицо Ферстаппена. Как ему удается насмехаться над Максом, пребывая далеко в невыгодном для себя положении, Ферстаппен не понимает, однако тут же встряхивает головой, вспоминая о том, что он приготовил на сегодняшний вечер, и жестко усмехается. — Снимай футболку, — Макс в упор глядит, как Льюис стягивает белую командную футболку, просто оставляя ее на полу возле себя. — Хороший мальчик, — Макс треплет его по макушке словно собаку, но Хэмилтон даже бровью не ведет, и Макс ненадолго выходит из комнаты, чтобы принести то, что Нико отдал ему во время их прошлого разговора.       Помимо удовольствия, которое Макс получает, намеренно выводя Льюиса из себя, при этом двигаясь по неизведанной территории чужого, извращенного всенипочеством, изощреннного властью сознания, Ферстаппен все же стремится найти ответ на вопрос, мучающий его уже довольно длительное время: как Льюису удается сохранять это титаническое спокойствие, будучи, периодически, все же подверженным внезапным вспышкам гнева, но умеющим моментально успокоиться, охладить голову и с уже ледянной уверенностью в себе и своих силах загрызть соперника. Льюис как полый, резиновый, легко деформирующийся мячик: вдавливаешь палец в его упругий бок, он прогибается под давлением, а потом со звуком «чпок» возвращается в прежнее состояние. В понимании Макса характер Льюиса от такого мячика отличает только то, что помимо забавного чпоканья перед возвращением в исходное состояние, он со звуком «чавк» ломает хребет своему обидчику. И после такого сравнения деформировать этот мячик уже не хочется.       Когда Макс возвращается, то видит, что Льюис, застывший в своей покорной позе, неудобно вывернув голову, пялится в неплотно зашторенное окно, в вязкую полутьму вечерних сумерек. Желтый свет ламп, стоящих на тумбочках по обе стороны кровати, мягким шершавым языком облизывает его щеку и скулу, вытягиваясь остороносой полосой по шее и еле доползающий до груди. Говоря объективно — это красиво. Но Макс здесь не для того, чтобы ловить эстетический кайф от подтянутого, темного тела, расчерченного шелковым светом и оплетенного вязью чернильных линий. Макс здесь, чтобы смять в руках блестящую фольгу внешней красоты, в которую завернуто уродливое и темное, Макс здесь, чтобы разбить стеклянную оболочку, которая сдерживает чужую внутреннюю тьму. Макс здесь для того, чтобы ломать, подчинять и наслаждаться. — Нико мне передал кое-что, — Макс заводит свою песню издалека, вырывая Хэмилтона, дрейфующего на волнах собственного подсознания, и возвращая его в неприглядную реальность. — Он сказал, что это была твоя любимая игрушка, — Макс развязывает черные ленточки тканевого мешочка, который держит в руках, и аккуратно извлекает оттуда широкий ошейник из гладкой черной кожи, с массивным металлическим кольцом спереди и инкрустированный двумя крупными камнями нежно-голубого цвета по обеим сторонам от кольца.       Льюис едва заметно вздрагивает, дернувшись в сторону, но тот час же одергивает себя, возвращая утерянное на мгновение самообладание, на что Макс лишь жестко усмехается, пока в его глазах пляшут голубые черти: никогда прежде он не думал, что от Росберга может быть столько пользы. От Ферстаппена несет патетичным самодовольством, когда его холодные пальцы касаются темной кожи Льюиса, застегивая у него на шее ошейник, еще с прошлых лет затянутый достаточно туго, для того, чтобы дышать было проблематично. Нико любил игры с асфиксией, однако ему никогда не хватало сил, чтобы причинить Льюису видимые неудобства без помощи посторонних предметов. Поэтому после скандально известного Гран-при Испании он притащил этот чертов ошейник, который впоследствии стал их личным символом проигравшего так же, как сейчас у Макса и Льюиса эту роль играла коленопреклоненная поза. — А ты и правда можешь быть послушной псиной, — Макс цепляет двумя пальцами кольцо, тянет за ошейник к себе, заставляя Льюиса нагнуться чуть вперед, так что они едва ли не соприкасаются носами. Глаза Макса рассосредоточенно бегают, мечущийся взгляд выискивает в лице Льюиса первые признаки зарождающегося гнева, призванного уничтожить его напускное самообладание. — Ты сегодня, кажется, снова упустил свой подиум, — Макс кивает больше самому себе и светлая прядь его волос, упавшая от этого движения на лоб, слегка мажет и по коже Льюиса, неприятно щекоча ее. — Сценарий почти как в Монако, — Макс широко улыбается, отпуская кольцо ошейника, отталкивая Льюиса от себя с такой силой, что тот, не удерживая равновесие, падает на спину, сдирая кожу на лопатках о шершавый ковер, явственно кривится, но все же упорно молчит, лишь перекладывая руки, на которых лежит, под поясницу.       Помимо ошейника Макс принес еще и открытую бутылку шампанского, которую сейчас забирает с небольшого столика и ставит возле чужой головы, в то время как сам усаживается Льюису на грудь, прижимая коленями руки Хэмилтона плотнее к его телу. Делая два больших глотка прямо из горлышка бутылки, Ферстаппен неотрывно глядит в чужие глаза, зная, что насмехаться можно даже взглядом, уничтожать противника, сравнивать его мысленно с козявкой, с грязью на собственном ботинке, не говоря при этом ни слова, после чего, с силой тянет за кольцо на ошейнике, так, что кожа грубыми краями впивается в живую плоть, поднимает голову Льюиса, прислоняя горло бутылки к его губам, так же в прошлый раз, с небольшим усилием проталкивая его в рот, наклоняет бутылку, отчего алкоголь льется прямо в горло Льюису.       Отпустить, дать откашляться, позволить лишний раз вздохнуть, а затем по новой. Макс пьет сам, насильно поит Льюиса, и завороженно наблюдает, как на чужой шее начинают наливаться цветом темные полосы синяков, оставленных давлением ошейника. У Макса кружится голова от шампанского, от осознания собственного всемогущества, от того, насколько вынуждено податлив соперник в его руках, и от того, что непроизвольно он сам ерзает бедрами по чужой твердой груди. Вспышками мутных, грязностекольных воспоминаний под веками встают картинки и образы, о которых Макс фантазировал сидя в своей гостиной в Монако. Униженный, оскорбленный, морально раздавленный Льюис, сидящий у его ног, покрытый смесью шампанского, которым Макс поил его насильно, собственного пота, и спермы Ферстаппена. Оскверненная святыня, раболепная и покорная, навсегда потерявшая азарт, как и свои ядовитые зубы.       Макс жмурится от сладкого осознания этой грязи, душного, пошлого удовлетворения, которое вызывают у него эти мысли, когда чувствует, как в собственном белье расползается постыдное пятно теплого семени, а чужие пальцы внезапно жестко, с силой, сжимают его мягкий и чувствительный после эякуляции член. Распахивая глаза, посветлевшие и комично-округлившиеся от неожиданности, Макс напарывается на прямой, острый, насмешливый темный взгляд Льюиса, который сумел вывернуть из-под себя руки, одна из которых сейчас недвусмысленно находилась на промежности Макса. — Не знал, что у тебя стоит на меня, мальчик, — Льюис говорит спокойно, но в голос все равно пробиваются едкие, язвительные нотки, от которых жар непроизвольно приливает к щекам Ферстаппена. — Я учту это, при следующей своей победе, — Хэмилтон последний раз сильно сжимает пальцы, отчего Макс охает, сгибаясь, после чего оказывается неизящно сброшенным Льюисом на пол, падение на который не смягчает даже пропитанный шампанским ковер, по которому Макс умудряется еще и проехаться подбородком. — Увидимся через две недели, — голос Льюиса доносится уже откуда-то из коридора, и Максу остается лишь полупьяно поднять голову, чтобы увидеть только полоску света, протянувшуюся по полу вслед за закрывающейся дверью. Макс думает о том, что сегодня уже не он сбежал, поджав хвост, как бездомная псина, в которую кинули сапогом, что Льюис так торопился, что даже не снял свое оригинальное украшение (привет из прошлого от Нико), подарившее ему такие шикарные фиолетово-синие полосы на шее, которые не скроет ни один ворот футболки или рубашки, и, наконец, последняя мысль, свербящая в затылке, у самого основания черепа, сладкой потягивающей негой отдается внизу живота: победа над Льюисом у него же на родине будет еще одним, жестким, безжалостным ударом по его самолюбию.

***

      Когда ты выходишь на старт гонки, последнее место, где ты ожидаешь ее закончить, это медицинский кабинет, где вокруг тебя будет суетиться мед.персонал, гремя невыносимо всем, чем только можно, под нескончаемый, выматавающий и надоедливый бубнеж твоего же отца. И после вылета с трассы на скорости за 300 километров в час, выслушивание нравоучений является далеко не первым пунктом в списке твоих желаний.       Уже после того, как Макса выпустили из больницы, а Йос отвесил несколько уничижительных, в своей манере грубых, якобы уличающих в лицемерии другую команду, комментариев прессе, Макс просто валяется на постели в своем номере, бездумно пролистывая ленту Instagram и утопая больным плечом в груде мягких подушек, когда ему приходит сообщение от Льюиса:       Are you ok? — лаконично, сухо, и по делу, как от человека, не признающего собственной вины в случившемся, но и не пожелавшего оставаться безучастным. Впрочем, Льюис, все-таки, такой Льюис.       Ok, — Максу лень обвинять Хэмилтона в чем-то через экран смартфона, тем более, в глубине души он, все же, отдает себе отчет, что будь его собственный стиль вождения чуть менее грязным и грубым, и будь он на трассе менее самонадеянным и более осмотрительным, берущим в учет готового так же бескомпромиссно бороться соерника, этой аварии не было бы. И, в общем-то, в сложившейся ситуации сам Макс виноват больше, нежели Льюис, занявший уже в повороте нужную траекторию и готовившийся выйти из Copse первым.       Следующим сообщением от Льюиса приходят уже ожидаемые цифры — номер комнаты, и время, когда он ждет Макса у себя, и в этот момент Ферстаппен готов на месте проклясть собственную самоуверенность и длинноязыкость — по условиям их пари победитель волен делать с проигравшим что угодно, а Макс сегодня в чистую проиграл, позволив Льюису невелировать все отставание в очках, и одной победой сожрать все то преимущество, которое Ферстаппен скурпулезно собирал по ходу нескольких гонок подряд. Соскребая свою бренную, местами синюшную тушку с удобной, мягкой и нетравмоопасной постели, Макс, кряхтя, от того, как ноет плечо, бок и шея, заворачивается в командную толстовку и, стараясь втянутся поглубже в капюшон, до самого кончика клювообразного носа, нехотя плетется к Льюису, явно подготовившему достойный ответ сопернику за прошлые унижения.       Льюис встречает его в непоколебимом спокойном умиротворении, с болтающимися на шее наушниками, зажатым в руке телефоном и Роско, лениво копошашимся у него под ногами, забавно хрюкающим и сонно причмокивающим. Макс глядит на своего соперника из-под капюшона, зло и немного загнанно, так, словно сейчас же готов забрать назад свои слова о пари и разорвать сделку. Льюис лишь хмыкает, видя этот взгляд затравленного зверя, чуть приподнимает подбородок и бросает не особо гостеприимное: «Входи», после чего удаляется вглубь номера, сопровождаемый ковыляющей за ним собакой. Ферстаппен нехотя вваливается в чужое пространство, скидывая кроссовки у порога и стягивая толстовку с плеч, бросая ее на первый попавшийся стул.       Роско возится в спальне, но Льюис вовремя прикрывает дверь, так, что они с Максом остаются в не очень просторной гостиной, где в углу, возле шкафа, валяется одна из спортивных сумок, с которой Хэмилтон приезжает обычно на автодром. Из-за неплотно прикрытой раздвижной двери самого шкафа Макс видит чемодан Льюиса, на столе лежат распечатки телеметрии, под столом — миска с водой для собаки. В присутствии Роско номер наполняется отголосками какой-то уютной домашней возни, отчего безликая комната превращается в обжитое пространство с характером, отражающим своего хозяина. Макс неловко ведет плечами, глядя в ковер у себя под ногами, остро ощущая собственную чужеродность, неуместность себя в этой комнате, исходящий от Льюиса, ледяной, неприязненный по отношению к гостю гнев. Или Макс просто сильно ударился головой, и теперь накручивает себя почем зря. Такой исход тоже вероятен.  — Иди сюда, мальчик, — Льюис приказывает ему отстраненным, прохладным тоном, глядя куда-то вверх и влево от плеча Макса, кивая при своих словах, словно подбородком указывая, куда ему следует подойти. Макс, слегка путаясь в ногах, то ли от нежелания подходить ближе, предпочитая держаться на безопасном расстоянии, то ли от остро ощущающейся измотанности и внезапно навалившейся усталости, делает так, как ему приказали, замирает, едва заметно, медитативно покачиваясь из стороны в сторону, прямо перед Льюисом. От Макса веет безнадегой, и Льюис, словно хищное животное, прекрасно это чувствует.       Это такое глубокое, глумливое чувство, клубящееся черной тучей где-то у него в голове, проникающее, распускающееся холодными отвратительными щупальцами где-то под кожей, по всему телу, вклинивающееся между волокнами плоти и мышц, оплетающее каждую кость, и стягивающее их все туже и туже. Усталость от самого себя, от пари, от Льюиса, общая нездоровая разбитость и психоэмоциональная истощенность. Повисшая на собственных ниточках сломанная кукла, уронившая мягкую головку, набитую поролоном, на такую же плюшевую грудь. Жалкое зрелище. — На колени, мальчик, — Макс морщится, когда выполняет новый приказ, потому что спина и плечо начинают мгновенно ныть, находясь в напряжении в таком положении. Ферстаппен закладывает руки назад, поднимает глаза и глядит так, немного рассеянно, немного потерянно вверх, на Льюиса, слегка откинув голову, чтобы улучшить себе обзор. Хэмилтон усмехается. Но что-то в этой усмешке есть такое жуткое, многообещающее и темное, что Макс несколько испуганно сглатывает, особенно, когда одна рука Льюиса внезапно оказывается в его волосах, крепко сжимающая пряди и удерживающая голову в одном положении. Пальцами одной руки Макс судорожно вцепляется в запястье другой, но все-так же глядит, не решаясь отвести взгляд, на своего палача, решившего, видимо, добить его — зарвавшегося сопляка — каким он выглядит в глазах Льюиса — именно сегодня. — Ты мне отсосешь, — Макс дергается всем телом, когда слышит эту фразу, брошенную в ультимативном тоне и явно не подразумевающую под собой развитие дальнейшей полемики, однако рука Льюиса в волосах держит крепко, не оставляя шансов на нелепые брыкания. — А если попытаешься зубы выпустить — я тебе их выбью, мальчик, — для верности Льюис слегка дернул чужие волосы, словно акцентируя внимание на этом моменте. — Я доходчиво объяснил? — Да, — одними губами произнес Макс, и дрожащими бледными ледяными пальцами понянулся к резинке мягких, серых спортивных штанов Льюиса.       Макс вспоминает свою первую победу в этом сезоне, стоящего перед ним на коленях Хэмилтона, которому отвешивал хлесткие пощечины, а в конце, будучи под воздействием эндорфинов, бурлящих в горячей крови, охваченный эйфорией от победы и наслаждающийся властью над соперником, бессовестно дрочил, выставляя напоказ свое превосходство над Льюисом, кончив, в итоге, ему на лицо. Сегодняшняя ситуация похожа на далекий отзвук тогдашнего непрезентабельного положения британца. Если же делать вывод из нынешнего состояния Макса, то общая картина, да и частные ощущения, весьма далеки от приятных, но если Льюис может позволить себе получать от этого извращенное удовольствие, то Макс имеет возможность лишь вяло возмутиться и попытаться отбрыкаться, объяснив свой отказ полученной травмой. С другой стороны, в будущем Макс не откажется припомнить это Хэмилтону, просто поменявшись с ним ролями.       Льюис не торопит Ферстаппена, слишком уж активно его принуждая, оставляет возможность медленно стянуть с себя штаны вместе с бельем, позволяет обхватить член пальцами, плотным кольцом пройдясь несколько раз, после чего уже ощутимо тянет за волосы, напоминая о необходимости взять в рот. Макс, зажмуриваясь, делает это, упираясь руками в чужие бедра, ощущая острые бедренные косточки под ладонями и чувствуя, как холодеют пальцы. Челюсть начинает ныть довольно быстро, а тяжесть чужого члена на языке отзывается сотнями мерзких мыслей, роящихся в голове, и Макс крепче хватается за Льюиса, в какой-то глупой потребности чувствовать другого, осознавая собственную заземленность, не позволяющую ему забредать в своей голове туда, куда не следовало бы, но Льюис хлопает его свободной ладонью по рукам, приказывая откуда-то сверху: «Руки за спину», и Максу не остается ничего, кроме как покорно подчиниться, глубже насаживаясь ртом на член.       Натяжение в волосах усиливается, Льюис теперь жестко удерживает его, принимаясь размашисто толкаться навстречу теплому влажному рту, каждый раз проникая все глубже, почти упираясь головкой в глотку, однако контролируя амплитуду движений, и управляя Максом, как ему заблагорассудится. Ферстаппен лишь покорно расслабляет челюсть, переключаясь на дыхание через нос, и чувствует, как избыток скопившейся во рту, горьковатой от предэякулята слюны стекает по его подбородку и капает на грудь. В уголках его глаз образуются капельки слез, которые Макс отчаянно старается сморгнуть, не растеряв при этом остатки уязвленной, растоптанной гордости. — Посмотри на меня, — внезапно взрыкивает Льюис, толкаясь особенно глубоко, до задней стенки горла, и Макс, с трудом подавляя рвотный рефлекс, поднимает водянисто-голубые, мокрые от слез глаза, которые тут же удивленно расширяются, стоит ему увидеть лицо Хэмилтона. Черная, ядовитая, ехидная злоба распускается в Льюисе и цветет, насмешливым, злорадным, буйным цветом, пробиваясь через его вечно ледяную маску. Опасная сила, которая тщательно держалась им под контролем, сейчас вырвалась на свободу, и Макс под ее воздействием понимает, что как бы он не задирал нос, не взъеживался и не огрызался — внутри он всего лишь тонкая хрупкая веточка, недвусмысленно хрупнувшая и треснувшая под психологическим и физическим натиском опытного соперника.       Льюис — впервые с момента их встреч — не просто прохладно злорадствующий или жаждущий признания собственной власти, а до конца ее ощущающий, уверенный в ней, требовательный и злой, буквально насаживает Макса на собственный член, заставляя его давиться слюной и сдавленными рыданиями, рождающимися глубоко в груди, насмешливо наблюдает, как Макс лишь обессиленно прикрывает светлые глаза, не в силах совладать с собственными слезами, которые тонкими влажными дорожками протягиваются по его, покрытым рваными пятнами румянца, щекам. С влажным хлюпаньем Хэмилтон стаскивает его с собственного члена, несколько раз размашисто проводя свободной рукой по всей длине, прежде чем оставить несколько длинных белых полосок на покрытом слезами, соплями и слюной лице Макса, после чего грубо отталкивает его от себя, так что Макс от неожиданности приземляется задом на пол, чудом не въехав затылком в край столешницы. Небрежно натянув штаны, Льюис сцапывает со стола свой телефон, что-то бегло там то ли смотрит, то ли кому-то отписывает, затем бросает к ногам Ферстаппена коробку салфеток со стола, и падает в ближайшее кресло, со злорадно-довольным видом наблюдая, как Макс успокаивает подкатывающую к горлу истерику, брезгливо утирается, и на негнущихся ногах встает с пола. — Ты уверен, что еще хочешь играть, мальчик? — звучит насмешливое Максу в спину, но как он ни старается, он не может уловить в этом вопрос скрытый подтекст: «Ты уверен, что еще хочешь бороться за титул?» — Хочешь сказать, — голос Макса низкий и хриплый после того, как его буквально трахнули в глотку, — что я могу отказаться в любой момент?       Льюис пожимает плечами, крутя телефон между пальцев: — Можешь, почему бы нет? Себастьян вот после Канады в 2019 отказался. — И откатился по итогам года на пятое место! — Макс уязвленно шипит, как кошка, на которую вывернули таз ледяной воды, и мгновенно оценивает свои перспективы, переставшие казаться презентабельными после такого предложения. — Он и до этого не долго держался, — Льюис хмыкнул. — Ни разу не дотянул даже до середины сезона. — И ни разу не выиграл, — Макс начинал распаляться все больше, а растоптанная гордость постепенно начинала собираться в одно целое и даже крыситься. Льюис почувствовал это, резко поднявшись на ноги и подходя ближе к Максу, который от неожиданности отпрянул, прижавшись спиной к ближайшей стене. Льюис, не церемонясь, медленно сокращал расстояние, не без язвительной улыбки наблюдая, как Макс болезненно морщится, все плотнее вжимаясь больным плечом в стену. — Отныне ставки играют на повышение, мальчик, — Льюис подошел вплотную, шипя, словно огромная ядовитая змея. — И я обещаю, что будет больно. — Что, в следующий раз трахнешь меня? — тихо, но озлобленно зарычал Макс, в защитном жесте обнимая себя руками: он, конечно, был безбашенным и не в меру оторвой, но такого Льюиса он, все-таки, боялся. — Почему же сразу трахну? — Льюис усмехнулся, — Просто выпорю. Таких зазнавшихся сопляков нужно почаще наказывать, — смешливо фыркнув, Хэмилтон, наконец, покинул границы личного пространства Макса и вернулся в свое кресло. — Тем более, после хорошей порки нужно очень постараться усидеть в болиде.       Макс поежился, вспоминая, как ныла у него спина после Гран-при Португалии, когда Льюис решил первый раз использовать на нем ремень, поэтому повторять подобный опыт, да еще и подставлять под удар собственную задницу хотелось меньше всего, ведь сезон не собирался ждать, а объяснять механиками и руководителю команды, что ты не можешь сидеть ровно потому, что тебя выдрал ремнем твой же соперник, Максу хотелось и того меньше.       Травмированное плечо теперь болело сильнее, глотка ныла, а во рту до сих пор оставался неприятный солоноватый привкус и дико хотелось пить. Макс чувствовал, как на него наваливается послегоночная усталость, остатки болезненности и все пережитые за последний час унижения. Он отлип от стены, молча развернулся и направился на выход, непродолжительно покопошившись в небольшой прихожей, и не сказал ни слова на прощание. Вернувшись к себе, Макс обессиленно рухнул на постель, сквозь моментально накрывшую его вязкую полудрему услышав, как пришло уведомление на телефоне.       Это было сообщение от Льюиса. Макс, сонно пялясь в экран, открыл присланную ему фотографию, тут же морщась, и закрывая чат. Как выяснилось, Льюис успел сфотографировать его — покрытого слезами, соплями, слюной и чужой спермой. Под фото значилась короткая насмешливая подпись: Буду вспоминать каждый раз, когда ты будешь забираться на верхнюю ступень подиума.       Подавляя желание швырнуть телефон в стену, Макс укутывается в одеяло, думая лишь о том, что в такие моменты ему хочется быть, как Валттери — мягким, безропотным, но любимым какой-то странной, оберегательной любовью темного зверя, который живет внутри Льюиса.

***

      В Венгрии идет не так все, что только может: Валттери выбивает помимо Макса еще нескольких пилотов и сходит сам, Макс на поврежденной машине ползет до финиша, а Льюис весьма неловко промахивается в погодоориентированности, зато феерично стартует с решетки в гордом одиночестве, после чего героически прорывается через весь пелетон, успешно добираясь сначала до третьего — а после дисквалификации Себастьяна даже и до второго — места, финишируя значительно выше Макса и возвращая себе лидерство в чемпионате. А через две недели в Бельгии идет дождь.

***

      После сумасшедшего попирательства всевозможных правил, в Спа все же раздают очки, выгнав на мокрый подиум Макса, Льюиса и восторженно скачущего Джорджа, однако по мнению обоих сражающихся за титул пилотов, гонка была лишь фарсом, поэтому из их пари она выпадает, что удивительно, по предложению Макса. Конечно, ему хочется оторваться на Льюисе за фокусы с выбиванием в Венгрии, однако Спа выматывает всех так, что у Макса не остается никакого желания тратить часть свободного вечера на пари и на Хэмилтона. Льюис согласно принимает это предложение, насмешливо комментируя: — За Венгрию еще отыграешься, — после чего спокойно скрывается в своем гараже. Макса это, конечно, немного удивляет, однако Льюис — взрослая рыбка, а не двухдневный планктон, и бултыхается в этом аквариуме он уже очень долго, чтобы вычленить для себя не только базовые истины, но и сделать множество интересных наблюдений.

***

      Зандворт встречает их полными полными болельщиков трибунами, оранжевым дымом и громогласным скандированием песни 'Super Max', от которой у Ферстаппена уже к концу пятницы начинает болеть голова и истерически дергаться глаз. Домашняя трасса всем настроением уик-энда дает понять, кого она желает видеть на верхней ступени подиума, и волею ли судьбы, справедливой ли кармой, раздавшей главным соперникам этого сезона возможности порадовать домашние трибуны своим присутствием, Макс все-таки выигрывает гонку в Нидерландах, и, стоя на подиуме, завернувшись в огромное полотно флага, думает, что справедливость в этом мире, однако, существует, пусть и выдается людям, как и адекватность, в довольно скромном количестве. — Жду сегодня в шесть, — насмешливо роняет Макс, как бы между прочим поравнявшись с Льюисом, когда они уходят с подиума. — Поздравляю с домашней победой, — Льюис улыбается ему под маской широко и приветливо, и даже в каком-то дружественном жесте хватает за предплечье, совсем не по-доброму, правда, впиваясь цепкими пальцами в чужую плоть, а после того, как мимо них проносится довольный журналист, успевший вместе с фотографом запечатлеть для истории милый диалог якобы двух непримиримых соперников, уже едва слышно шипит, не уступая Черной Мамбе в ядовитости: — Радуйся, пока можешь. — С тебя должок за Венгрию, — лениво напоминает Макс, в открытую глумясь над Хэмилтоном, но натыкается на чужой злобный взгляд, и словно спинным мозгом чувствует, что вот конкретно сейчас лучше всего заткнуться, потому что в глазах напротив просыпается что-то такое, чему дать объяснение очень трудно, но что сковывает все кости внутри Ферстаппена леденящим душу холодом истинного ужаса. Макс заходит в пресс-рум для тройки призеров первым, принимая поздравления, и краем глаза наблюдает за тем, как выплывший из ниоткуда Боттас неловко втискивается в комнату перед Льюисом, создавая между ним и Максом видимый человеческий барьер, и что-то говорит, ему, мимолетно мазнув пальцами по чужому предплечью, но явно вовремя осекшись, и вспомнив, что они на публике. Когда Льюис занимает свое место, в его глазах больше не видно ядовитой гневливой злобы — только вечная черная пустота, по бесконечности соперничающая разве только что с просторами Вселенной.       Ровно в шесть Льюис является в обозначенный номер, где его уже встречает — поразительно радушно и гостеприимно — насмешливый, довольный как огромный кругломордый кот, Макс. Ферстаппен ничего не говорит Льюису, даже глумливо не комментирует его внезапно проснувшуюся к середине сезона пунктуальность, а просто как-то слишком придирчиво осматривает соперника с головы до ног, буравя пристальным прозрачным взглядом чужую спину настолько ощутимо, что Льюис, уже успевший пройти вглубь номера и по прежнему чувствующий себя хозяином положения, оборачивается, весьма некстати теряя всю свою сосредоточенную концентрацию, когда Макс, мгновенно преодолевший разделявшие их полкомнаты, прижимает Льюиса к узкому пространству стены между шкафом и косяком двери спальни. Первое, что Льюис отмечает — безусловно не вслух — сугубо про себя, это то, что ему категорически не нравится быть зажатым между твердой стеной и чужим, живым, а потому, ощутимо теплым телом, которое еще и возвышается над ним самим на добрых полголовы. Но если с этим временным неудобством еще можно смириться, то вот с тем фактом, что Макс чертовски пьян — даже сильнее, чем в Монако — уже сложнее.       Льюиса накрывает чувство дежавю. Когда-то все было также — пьяный от бурного празднования, горячий, с ветром в голове и дикими, горящими глазами мальчишка, после победы на второй незнакомой для себя трассе, в бурлящем гоночной жизнью США, прижимал к стене опытного волка Формулы-1, зло смотревшего исподлобья каре-зелеными, полыхающими гневом глазами, зыркал опасно, снизу вверх, но покорно опускался на колени, сдаваясь на милость сумасбродного, но чертовски талантливого сопляка, вздумавшего тягаться с двукратным чемпионом мира, и даже в чем-то его обыгрывающим. Наверное, как сказал бы сам двукратный чемпион, это — карма. Льюис мало задумывается о подобных вещах, часто говоря о силе Вселенной, но убежденный, что плохое должно не возаращаться бесполезным бумерангом, а учить. И учить, желательно, от противного.       Но сейчас ему все равно, поэтому он просто медленно опускается вниз, оказываясь на уровне паха Ферстаппена, чувствует коленом соринку на полу, неловко переваливается раз из стороны в сторону, а затем накрывает горячими ладонями промежность мальчишки. Макс неуверенно вздрагивает под этими прикосновениями, не говоря ничего, и словно со стороны наблюдает, как он сам стоит, оторопевший, нетрезвый, а ловкие пальцы семикратного чемпиона Формулы-1 умело справляются с ширинкой на его джинсах, пока другой рукой Льюис настойчиво гладит его сквозь два слоя ткани, заставляя твердеть. Положить руки на макушку Хэмилтона Макс не решается, поэтому лишь судорожно хватается за стенку шкафа, пытаясь устоять на своих двоих, когда Льюис резко сдергивает с него штаны вместе с бельем, и, не церемонясь, сразу берет в рот на всю длину. Двигает головой Льюис в каком-то своем, только ему одному известном, темпе, но Макс, даже не пытаясь вернуть песком утекающий между пальцев контроль в свои руки, отдается ощущениям и наблюдает за ритмично двигающейся макушкой, чувствуя жар и узость бархатного горла, так спокойно и глубоко пропускающего в себя член.       Должно быть, Льюису не впервой, стоять вот так, отсасывая своему сопернику, и на месте Макса не раз оказывался и Себ, и Нико, и Фернандо, и Масса. Но зная, как работают эти игры сильнейших, не сложно сделать вывод, что и Хэмилтон, в свою очередь, не раз жестко удерживал соперника за влажные пряди возле своей промежности, и Феттель яростно глядел на него снизу вверх, и Росберг брыкался, борясь с насильно насаживающей его горлом на чужой орган рукой, и Алонсо покорно принимал поражение, невольно чувствуя более злую силу в Льюисе, как и в Михаэле, и даже Фелипе, так неловко ввязавшийся в борьбу за титул, думая лишь о том, что он — маленький и гордый бразилец делает для своей страны большое дело, вынуждено послушливый, сдавался на милость победителя. Не каждому по зубам оказывались Игры Сильнейших. Не каждому по зубам оказывался и Льюис — тот же Льюис, который сейчас, умело пряча свои собственные ядовитые зубы, не безвольный, но покорившийся, молча отсасывал Максу, удерживая чужие крепкие бедра горячими ладонями.       В какой-то момент Льюис поднял взгляд, и Макс поймал его, столкнулся с черными глазами и, через пелену похоти, застилающей разум, вдруг увидел что-то такое, чего не видел никогда. Глаза Льюиса были такими глубокими, темными, отражающими его душу — баночку из-под чернил, но в них отражалась какая-то вселенская, неизмеримая сила, вневременная и неисчерпаемая. За его спиной было четырнадцать сезонов Формулы-1, больше сотни стартов и тысячи кругов лидирования. Макс казался песчинкой по сравнению с ним, плевком в бесконечность огромного пространства, таким маленьким и ничего не значащим, так что выть хотелось от осознания собственной ненужности и слабости.       Низ живота Макса схватило сладкой судорогой, и Льюис успел отстраниться, так, что только белые полосы спермы протянулись по его лицу. Дрожащими пальцами Макс натянул джинсы на бедра, даже не потрудившись застегнуть ремень, прошаркал к столу и, схватив пачку влажных салфеток, кинул ее Льюису, после чего, обессиленный и словно бескостный, свалился на диван, чувствуя, что ноги ему точно бы изменили в ближайшие минуты.       Сила Хэмилтона была опасна не своей громкостью, или показной гневливостью, грозовыми тучами, нависавшими над головами провинившихся и обрушивающимися на них яростной грозой, а тем, что разрушала изнутри, прорастая в неугодном сопернике внезапным осознанием собственной никчемности и маленькости. Зверь Льюиса налетал, словно буря, терзая, трепля, вонзаясь острыми зубами, но быстро отступал, оставляя яд, разъедающий изнутри, разрывающий плоть и оставляющий после себя рваные, гниющие, червящиеся раны, которые не зарастали никогда, только рубцевались — мерзко и грубо, и все равно напоминали о себе на протяжении всей оставшейся жизни. Льюис методично, медленно и четко выверенно уничтожал своих соперников, так, что после войны с ним оставалась только выпотрошенная, выпитая до последней капли крови, иссушенная человеческая оболочка. Льюис сначала драл чужую душу, после пуская яд по венам, который выжигал дотла, выжирал до последней крупинки, оставляя после себя лишь пустоту — звенящую, тянущую из-под подреберья, ноющую в грудной клетке, и зудящую где-то в голове, мелко стучащую в основании черепа.       И даже в комнате, откуда он уходил молча, без злорадства, и без привычного ехидства, после Льюиса оставалась лишь пустота.

***

      Именно эта выжранная Льюисом в чужой груди пустота и приводит, по мнению Макса, к их столкновению в Монце. Пересматривая аварию раз за разом, Макс в какой-то момент даже сам пугается того, что могло бы произойти, если бы не Гало. Загнав себя в ловушку в собственной голове, Макс мечется по своей комнате, как загнанный зверь, и, в какой-то момент, навряд ли вообще находясь в сознанке, хватает телефон, и трясущимися пальцами набирает:       Are you ok?       Ответа нет достаточно долго для того, чтобы Макс в приступе своей внезапных истерических метаний едва не довел себя до совсем уже неконтролируемого состояния, однако, когда псих и паника окончательно берут свое, и Макс намеревается уже топать в хоспиталити Mercedes, наплевав на возможность быть выгнанным взашей за то, что он сегодня едва не угробил их звездочку, от Льюиса приходит внезапный ответ, ограничившийся всего двумя словами:       Fuck you       После этого у Макса появляется стойкое ощущение, что приближающийся полномасштабный коллапс грянет не далее, как на следующем Гран-При.       Льюис отбрасывает телефон от себя, так, что он теряется в складках одеяла, а затем, поправив подушку под головой, упирается взглядом в потолок. Гонка испорчена, монокок под списание, шея болит, и внутри кипит жгучая едкая ярость, от которой подрагивают кончики пальцев. Когда дверь номера открывается с тихим щелчком электронного замка, Льюис только лениво перекатывает голову по подушке, не чувствуя себя способным даже на такое маленькое дело, как встать с кровати. В тусклом коридорном свете медленно крадущийся в номер Дэниэл выглядит забавно и одновременно мило от того, как смотрится его оттененный орлиный профиль вкупе с ворохом кудряшек. — Я не сплю, — подает голос Льюис, чтобы Дэн, наконец, перестал изображать из себя вора-домушника, и зажигает прикроватную лампу, чтобы его парень не убился, добираясь до кровати. Дэниэл падает на мягкий матрас, оказываясь нос к носу с Льюисом, и подпирает щеку кулаком, вглядываясь в лицо Льюиса. — Поздравляю с победой, — Льюис говорит едва слышно, мягко проводя ладонью по кудряшкам Дэниэла. — Я так горжусь тобой, — из-за горящей за головой Льюиса лампы сложно разглядеть выражение его лица, но помимо щемящей нежности в голосе, Дэн знает — выучил уже, за четыре года вместе — что Льюис изнутри лучится чем-то таким темным, ядовитым и нехорошим, бурлящим, кипящим и отравляющим его самого. — Мне жаль, что твою гонку испортили, — Дэн ловит чужую ладонь, подносит к губам и сухо целует костяшки, пытаясь заглянуть в глаза Льюису, но тот лишь отворачивается, мягко высвобождает руку из руки Дэна, а после и вовсе садится, спуская ноги с кровати, упираясь локтями в колени и, согнувшись, замирает. — Льюис, — тихо зовет Дэниэл, тоже садясь, и подползая ближе. — Я с него шкуру спущу, — приглушенно шипит Льюис, и Дэн вздрагивает от того, насколько ледяным сейчас кажется обычно спокойный голос его парня. — Ненавижу сопляка. — Льюис, — снова пытается Дэн, но Хэмилтон не реагирует, а когда Дэниэл пытается положить ладонь ему на плечо, дергается, пытаясь уйти от прикосновения. — Я в порядке, — глухо отзывается Льюис, устало пряча лицо между ладонями, но Дэниэл не отступает, решительно усаживая рядом, отнимая руки Льюиса от его лица, обнимает за талию, и заставляет положить голову себе на плечо. — Ты не в порядке, — тихо, но твердо говорит Дэн, и чувствует, как Льюис буквально сдувается под его руками, и вся его ядовитая злоба моментально втягивается щупальцами куда-то в атмосферу. — Такими темпами ты и себя доведешь, и мальчика покалечишь, — Льюис дергается, но Дэн держит крепко, не отпускает. — Пожалуйста, держи себя в руках, — Дэн целует его куда-то в голову, скользит губами ниже, по шее, чувствуя шершавую поверхность тейпа. — Не повторяй ошибок Михаэля, Льюис. Ты себе этого не простишь. — Я не могу, Дэн, — выходит тихо, и как-то полузадушено-сипло. — Не могу держать себя в руках, понимаешь, — Льюис резко хлопает по матрасу рядом с собой. — Он меня бесит до зубовного скрежета тем, что у него все получается, тем, что ему фантастически везет, тем… — Что он — не ты, — тихо заканчивает Дэниэл и чувствует, что попал в яблочко, потому что плечи Льюиса снова ощутимо опадают, и он ничего не говорит. — Я все это знаю, Льюис, но ты ошибаешься, не можешь сосредоточиться… — Из-за него, — перебивает Льюис. — Из-за себя, — безапеляционно рубит Дэниэл правду-матку. — Не нужно перекладывать свои косяки на него. — Я не перекладываю, — недовольно бубнит Льюис, хотя, конечно, они оба знают, что именно этим Льюис и занимается. — Даже если ты проиграешь, ничего не изменится, — Льюис поворачивает голову, морщась едва заметно от боли в шее, и Дэниэл осторожно берет его лицо в свои ладони, заглядывая в темные глаза напротив. — Твои победы никуда не денутся, — поцелуй в уголок губ, — ты не перестанешь быть великим доминатором, — поцелуй в щеку, — ты не перестанешь быть моим номером один, — наконец, Дэн целует чужие сухие губы — медленно, глубоко, неторопливо. Отстраняясь Дэн тянет Льюиса на постель, прижимаясь к его спине и продолжая мягко бубнить в затылок. — Макс сильный и достойный соперник, но не угробь, пожалуйста, ни его, ни себя. — Я постараюсь, — тихо бормочет Льюис, переплетая свои пальцы с пальцами Дэниэла. — Не делай того, о чем пожалеешь позже. Это все равно не поможет тебе выиграть, — Дэн тычется носом в основание шеи Льюиса, мягко кусая выступающий позвонок. — А от собственной совести не откупишься потом титулами и победами. — Может, просто выпороть его? — Льюис приподнимается на локте, неловко оборачиваясь через плечо, и Дэн лишь выдыхает через нос, мысленно кляня эти Игры Сильнейших. — Ну, выпори, — прижимая Льюиса обратно к себе, соглашается Дэниэл, мягко скользит рукой по чужой спине, вдоль позвоночника, останавливаясь на ягодице, и, внезапно сжав ее до возмущенного писка со стороны Льюиса, горячо выдыхает ему в ухо: — Если сработает, то я и на тебе применю такую практику, — довольно мурлычет Дэниэл, легонько прихватывая зубами мочку уха Льюиса и чувствуя, как его сережки слегка царапают по зубам. — Может, сосредоточенности прибавится, — слыша, как его парень расслабленно смеется, Дэниэл думает, что Льюис — его самая большая ценность.

***

      В обычно солнечном и теплом Сочи неожиданно льет такой дождь, что топит даже паддоки младших Формул, а весь пелетон опасается повторения Спа, однако, на радость болельщиков и пилотов этого не случается, и лишь под конец гонки начинает накрапывать легкий дождик, за пару кругов до финиша превращающийся в сплошную стену воды, из которой Льюис вывозит свою сотую победу. Проезжая круг почета и стараясь не потерять машину, даже на дождевой резине неумолимо скольщящую по мокрому полотну трассы, Льюис поворачивает голову, глядя на трибуны, на которых стоят уже редкие болельщики, несчастно мокнущие под дождем, завернувшиеся в яркие полотна британских флагов, и счастливым нестройным хором радостных воплей приветствуя своего победителя. Честно говоря, Льюису это греет душу не меньше, чем вернувшееся в его руки лидерство в личном зачете.       Стоя на подиуме вместе с Максом, которому дождь подарил второе место, и с Карлосом, Льюис приветливо машет в камеру, заставляя стоящего у него под рукой Ферстаппена наклониться чуть вперед, а затем, за то короткое мгновение, пока фотограф отвлечен, жестко хватает Макса за основание шеи, крепко удерживая его в неудобном положении. — За Монцу отработаешь, мальчик, — низко рычит он, довольно быстро отпуская чужую шею, и Макс вынужден лишь немного потерянно смотреть в его злые глаза, обещающие ему большие неприятности, за спровоцированную аварию на предыдущем этапе. Спускаясь с подиума, Макс чувствует на себе молчаливый вопросительный взгляд Карлоса, однако, стоит лишь ему обернуться, Сайнс поспешно отворачивается, делая вид, что старательно машет потянувшимся к выходу с трибун последним болельщикам.       На встречу с Льюисом, которую тот неожиданно назначает в своем моторхоуме, Макс непреднамеренно опаздывает, заплутав в прохладных, влажных сочинских сумерках в закоулках паддока на территории чужой команды. Прячась в глубине капюшона безликой черной курточки, натянутой поверх темно-синей командной толстовки, и, к счастью, застегнутой под самое горло, так что не видно спонсорских логотипов вышитых на кофте, Макс, воровато озираясь, крадется между стен моторхоумов, проскальзывает сначала в квадрат света, который падает на влажный асфальт сквозь прозрачные двери, а затем уже и в само теплое помещение, втягивается глубже в капюшон, молясь, чтобы его никто не остановил, и быстро взбегает по лестнице на второй этаж, замирая в пролете, уставившись в панорамные окна, откуда виден весь паддок, освещенный вечерними огнями и выглядящий довольно празднично.       Сбросив с себя внезапное очарование видом, Макс вздрагивает, почти бегом достигает комнаты с аккуратной наклейкой '44' на двери, и, стоит лишь его костяшкам коснуться дверного полотна, как дверь распахивается, и его буквально втаскивают за грудки внутрь, тут же прижимая к захлопнувшейся мгновенно двери. — Ты опоздал, — рычит Льюис, чувствуя, как тело, зажатое между ним и твердой поверхностью, крупно дрожит. — Раздевайся! — для профилактики Хэмилтон еще раз с силой встряхивает Макса, который трясущимися пальцами принимается расстегивать куртку, параллельно пытаясь вывернуться из кроссовок.       Льюис не просто зол — он в неконтролируемом яростном бешенстве, и Максу сейчас не смешно, а реально страшно: такого Льюиса он никогда не видел, и как его заставить вернуть свой самоконтроль, Макс не знает — он не Валттери, внутренний зверь Хэмилтона ему неподвластен.       Оставшись только в простой белой футболке и джинсах, Макс зашуганно и заискивающе глядит на Льюиса, который разрешает ему, наконец, отлепиться от стены и пройти вглубь комнаты. Взгляду Макса предстает безликое помещение, оттенное цветами Mercedes только в виде дизайнерского решения тонких линий на стенах. Также в комнате есть кровать, с невысокими металлическими рейками по бокам, откидной письменный стол, который сейчас убран, и небольшой встроенный шкаф. В растерянности, Макс оглядывается на Льюиса, который стоит за его спиной с уже знакомой Ферстаппену эластичной фитнес-лентой в руках. Пальцы Макса инстинктивно тянутся к подолу футболки, но Льюис хватает его за запястье, до боли сжимая его и только рубит короткое и лаконичное: — Джинсы.       Макс заметно сглатывает, но все же послушно расстегивает пряжку ремня, мысленно приказывая себе успокоиться — паникующий, напуганный и дезориентированный, он находится на чужой территории, один на один с хладнокровным, но чертовски взбешенным сейчас Льюисом, который намеревается взыскать с него долг, за потерянные нервы и очки на предыдущем этапе. Стоя перед Льюисом только в футболке и боксерах, Макс неожиданно вспоминает их разговор после Гран-При Великобритании и обещание Льюиса выпороть его, когда следующая победа Хэмилтона предоставит ему такую возможность. Теперь Макс хотя бы может предположить, что его ждет. — На кровать, живо, — Льюис слегка толкает его в грудь, и Макс послушно опускается на плотный жесткий матрас, с покорным, но явственно обреченным видом протягивая свои запястья. Однако лицо Льюиса искажает холодная жесткая усмешка, и одна из двух лент резиновой змеей неожиданно обвивается вокруг икры Макса, и он оказывается привязанным к металлической рейке, которая еще и ощутимо давит на кость. То же самое Льюис проделывает и со второй ногой Макса, оставляя его с широко раскинутыми бедрами, горящим от смущения лицом и стучащим в голове страхом. Без приказа Макс понимает, что нужно лечь, не без ехидной насмешки отмечая, что подушка предусмотрительно убрана.       Отворачивая голову к стене, Макс слышит, что Льюис еще пару минут ходит по комнате, прежде, чем вернуться обратно на постель, со свернутым куском ткани в одной руке и чем-то, чего Макс не видит из-за своего положения, даже если поднимет голову, за спиной. Подаваясь вперед, Льюис коротко приказывает: — Открой рот, — после чего сует между челюстями Максу комок ткани, исполняющий, по всей видимости, роль кляпа. — Руки на изголовье, — Макс подчиняется, радуясь, что там есть такие же рейки, за которые удобно держаться, и вцепившись в них так, что костяшки белеют, перекатывает голову по матрасу, чувствуя, как во рту скапливается слюна, которую не удобно сейчас сглатывать.       Взгляд Льюиса темный, злорадный и очень пугающий, он скользит по творению своих рук, оглядывая почти распятого перед собой соперника, с выставленной напоказ слабостью и нешуточным, почти животным страхом. Зверю внутри Льюиса хочется содрать плоть с чужих костей, вывернуть Макса на изнанку, показать, что несмотря ни на что, у него здесь больше власти, он сильнее, опаснее, злее. — Твое безрассудство стоило мне двадцати пяти очков в Монце, — тихо начинает он, но Макс предпочел, чтобы он рычал, а не шипел, словно змея, нагоняя еще больше страха и давя психологически. — Даже двадцати шести, если считать с лучшим кругом, — Льюис размышляет вслух, тянет время, усугубляя панику в голове Макса. — Что примечательно, именно двадцать шесть кругов ты ехал, не пытаясь портить мне гонку. Символично, правда? — Льюис переводит взгляд со стены, в которую пялился до этого на Макса, и тот быстро соображает, что надо бы кивнуть. — Значит, будет справедливо, если ты получишь двадцать шесть ударов? — Макс замирает, не зная, что сказать, и молча и туповато пялясь на Хэмилтона, как олень в свете фар. — Макс? — Льюис резко хватает Ферстаппена за лодыжку, отчего он вздрагивает, и кивает.       Лицо Льюиса искажает усмешка — ядовитая, дьявольская, по-настоящему жуткая, и темные провалы глаз сейчас кажутся тоже какими-то особенно пугающими, делающими из Льюиса не человека — настоящего монстра, чей внутренний зверь, наконец, взял верх.       Первый удар Макса пугает, и тонкая кожа внутренней части бедра, по которой хлещет Льюис, сначала мелко покалывает по всей длине оставшейся полосы, мгновенно налившейся цветом, а затем горит. В руках у Хэмилтона сложенный в пополам провод от зарядки для телефона, и Макс думает, что он попал по полной программе, потому, что Льюис порет, не жалея ни злости, ни силы. Второй удар Льюис наносит по другому бедру. Провод свистит, рассекая воздух, со звонким щелчком облизывает тонкую кожу, оставляя после себя сразу две розовых вспухающих линии, которые очень быстро начинают перекрещиваться, накладываясь друг на друга, и Макс задыхается между криками, которые глушит тканевый кляп, и хныканьем. Макс пытается считать удары, но быстро сбивается, каждый из них остро жалит, кожа горит от боли, и он даже чувствует набухшие розовые следы от провода, словно уродливые рубцы расписывающие его бедра. В какой-то момент он не выдерживает, и пытается прикрыться руками, все лицо у него уже мокрое от слез, однако провод щелкает по рукам, отчего Макс, взвизгивая, отдергивает их, возвращая на место, а следующий удар Льюис кладет опасно близко к промежности, почти на самый пах, отчего Макс лишь глухо воет сквозь кляп. На другом бедре новый след расцветает зеркально, в аналогичном месте, и Макс судорожно дергается, пытаясь справиться с удерживающими его лентами, мотает головой из стороны в сторону, пытаясь сморгнуть беспрестанно текущие слезы. Льюис терпеливо ждет, пока приступ истерики закончится, опасаясь бить, пока Ферстаппен под ним извивается, словно змея, но стоит только ему успокоиться, как Хэмилтон дважды бьет с оттяжкой, сначала по одному, затем по другому бедру, и, наконец, громко заключает: — Двадцать шесть.       Чуть похолодевшие за время порки пальцы Льюиса ловко справляются с узлами на лентах, удерживающих Макса, но боль настолько обжигающая и всепоглощающая, что тот даже не может свести ноги. Макса крупно трясет, он не может справиться с душащими его рыданиями и даже не разжимает пальцы, все также цепляющиеся за рейку изголовья, отчего Льюису приходится помочь ему разогнуть их, ледяные и белые от напряжения. Побитой собакой Макс продолжает скулить сквозь кляп, и Льюис, кляня всех его родственников, начиная с чертового Йоса и заканчивая дедушкой седьмого колена, подтягивает крупно трясущееся тело вверх, заставляя опереться спиной на себя, после чего ловит голову Макса за подбородок, заставляя чужую шею вывернуться под неудобным углом, и достает изо рта Ферстаппена импровизированный кляп, насквозь пропитавшийся слюной, тут же бросая его на пол. Глаз Макс не открывает, только продолжает дрожать, уже почти беззвучно рыдая, и мотая головой, как дурацкая собачка в автомобилях.       Льюису удалось добиться он него истинной слабости, добраться до самого мягкого, живого нутра, в которое он вцепился острыми когтями и грозился вот-вот разодрать на части, и сейчас перед ним был не гонщик Формулы-1, а всего лишь жестоко выпоротый мальчишка, ревущий взахлеб от пережитого ужаса боли и еще больше болящий не физически, а в своей голове. Зверь Льюиса когтями разорвал огромный фурункул, давно зреющий в Максе от неоправданных ожиданий, от вечно давящего на него отца и от уверенности в собственной никчемности. И Льюис слишком хорошо понимает ревущую, сочащуюся кровью и гноем душу мальчика, поэтому, осторожно обнимает Макса одной рукой поперек судорожно вздымающейся груди, а другой начинает медленно, методично массировать влажный затылок, опирающийся на его плечо.       Он не знает, сколько времени проходит перед тем, как дыхание Макса становится относительно спокойным и его перестает бить колотун, однако когда пальцы Макса вцепляются в обнимающую его руку Льюиса, Хэмилтон поворачивает голову в его сторону, встречаясь взглядом с еще влажными, покрасневшими от слез глазами Макса. — Тебя тоже так… — тихо хрипит он севшим голосом, — когда-то? — он неопределенно ведет головой, не решаясь отпустить чужую руку. Льюис молча кивает, поджимая губы. — У нас было условие, кто выше финишировал, тот и победил, — Льюис перекладывает руку на живот Макса, отчего тот вздрагивает, но не отстраняется. — Он выиграл в нашем пари, но проиграл титул, — Льюис невесело хмыкает. — Фернандо? — быстро соображает Ферстаппен, не видя, но чувствуя, как Льюис утвердительно кивает. — Это была Бразилия, 2007, — Хэмилтон сухо смеется; Макс выворачивает голову, чтобы увидеть, как остекленевшими глазами Льюис пялится в пол перед собой. — Последняя гонка сезона, и чертовски злой Алонсо, которому не хватило очка до своего третьего титула. Я думал, вообще тогда живым не выползу. — Поэтому решил меня здесь угробить? — пытается подколоть Макс, но Льюис на это никак не откликается, и Макс понимает, что сейчас не лучшее время для того, чтобы шутить и ерничать. Рука Льюиса, лежащая на животе Макса, неосознанно поглаживает его круговыми движениями, и, прижимаясь спиной к боку Хэмилтона, Макс чувствует, как глубоко и спокойно дышит другой человек.       Совсем по-мальчишески утирая кулаком нос, всхлипнув, Макс пялится на свои выпоротые покрасневшие бедра, некоторые рубцы от провода на которых стали уже фиолетовыми, и вдруг, неожиданно даже для себя, спрашивает: — Ты спал с кем-нибудь из них?       Льюис выпадает из транса, скосив глаза на Макса, уточняет: — Из соперников, или вообще из пелетона? — Макс неопределенно ведет плечами. — С Алонсо, — Льюис как-то горько усмехается, и Макс ошарашенный, даже поворачивается к нему вполоборота. — Уже много позже нашего соперничества. Года с четырнадцатого. Да и то недолго. — Вы были вместе? — Макс понимает, что лезет далеко не в свое дело, но Льюис сейчас так неожиданно откровенен, что природное любопытство, внезапно проснувшееся, очень хочет удовлетворения. — Что-то вроде, — Льюис фыркает. — Мы не первые, не единственные, и не последние. За кулисами Формулы-1 не только деньги делят, но иногда и романы крутят, и даже сердца разбивают, — Макс, вздохнув, пораженный, задумчиво проводит пальцами по руке Льюиса, заинтересованно проследив подушечкой линию вбитой под кожу краски. — А ты влюблялся? — Льюис, немного отпрянув, поворачивается так, что видит лицо Макса полностью, еще розовое, с пятнами румянца и с отчетливо заметными следами от слез на щеках, задумчиво жует губу, размышляя, стоит ли говорить такие базовые вещи, которые рано или поздно все равно доходят до любого новичка. Если до этого за почти пять сезонов не дошло, то тут, конечно, надо бы уже объяснять. — Только не в соперника, — наконец, сухо резюмирует Льюис. — В пилота, который не борется с тобой за титул, влюбиться можно. А вот в соперника — никогда, — Макс слышит жесткость в этих словах, приправленную легким налетом горечи, но непонятно, откуда она идет. — Здесь, либо титул проиграешь, либо себя, либо и то и другое сразу, — Макс вздрагивает, чувствуя, как по спине ползут холодные мурашки, такие же, как в начале сегодняшнего вечера, и видит, как глаза Льюиса понемногу вновь начинают чернеть. — А после такого нет больше смысла оставаться здесь. Ты все равно перестаешь быть гонщиком. Остаешься просто рядовым пилотом. А в чем смысл, пусть и за большие деньги, но фактически просто так кататься по кругу? — последнюю фразу Льюис практически выплевывает, и Максу хочется отстраниться, отползти в сторону, сжаться в комочек, чтобы его ненароком снова не ударили и не укусили.       Сейчас, после того, как Льюис его буквально вывернул наизнанку, все ощущается совсем по-другому, и Макс не знает, за что бы такое уцепиться, чтобы вернуть все назад, чтобы все стало, как прежде и не нужно было бы заново учиться думать клише и видеть вокруг стереотипный мир, рассыпавшийся карточным домиком. Стереотипная Формула-1 — все такая же шикарная жизнь на скорости за триста, с лучшими отелями, огромными зарплатами и белозубыми улыбками, а не закулисный дом-содом, где только и делаешь, что оглядываешься, чтобы тебя не затоптали, не сожрали и не загрызли те, кто чем шире улыбается на камеру, тем больше демонстрирует свои клыки разной степени ядовитости. Стереотипная команда — семья, ведущая под руки своего пилота к успеху, горой за него стоящая, а не змеиное гнездо, наживающая коллективный успех за счет одного только тебя в тесном кокпите и запросто выпихивающая тебя на съедение волкам-журналистам или другим пилотам, если ты косячишь не в меру. Стереотипный Льюис… вот здесь фантазия у Макса заканчивается. Льюис — его главный соперник, но вопрос в том — какой он. Макс видел его в неконтролируемой ярости, в покорном гневе, полным ехидного безразличия и каким-то никаким — безэмоциональным, отстраненным, как будто пустым. И именно образ Льюиса, не отличающийся ни в нынешнем, ни в стереотипном восприятии от каких-то своих, внутренних, никому неизвестных стандартов, Макс и берет за первую основу, стараясь выбраться из новообразовавшейся мировоззренческой ямы.       Наверное, решает для себя Макс, Льюис неплохой. Его не делает плохим голый факт соперничества с Максом и даже винить его за то, какой он бывает иногда безжалостный и жестокий, нельзя. В мире нестереотипной Формулы-1 будучи не таким не выжить. И в новом мире Макс принимает такого Льюиса — вечно меняющегося, каждый раз другого, непостоянного и волатильного, за единственно верную переменную, за эскиз, собираясь под него, такого коловратного, но исключительного искреннего, беря его нутро за натуру. — Мне пора, — тихо резюмирует Макс, медленно сползая с постели и принимаясь натягивать джинсы на свои болящие бедра, шипя, когда грубая ткань касается выпоротой кожи. Льюис на него не смотрит, утыкаясь в телефон, и Макс ничего не говорит, но про себя усмехается — как удобно перевести фокус внимания на ленту Instagram, когда слов больше не находится.       Уходит Макс тоже молча, лишь возле двери обернувшись на Льюиса, который уже что-то кому-то печатает. Дверь за Максом закрывается в тот момент, когда адресату уходит беззлобно-нескромная строчка:       Your champ wants his award

***

      В Турции пляска с моторами Mercedes не только не заканчивается, но и внезапно затрагивает Льюиса, чего обычно не бывает с лидером команды, которого берегут, как зеницу ока. Но если в прошлом году на Истамбул-парке Льюис праздновал свой рекордный седьмой титул, то в этот раз доползает лишь до пятого места и, не стесняясь, прямо по радио кроет своего инженера отборным матом, за что позже, в прессе, да и при личной встрече, получает почти чемпионских люлей от Тото, который впредь, просит, не выражаться так, особенно на публике.       Максу же, в свою очередь, все нипочем, ведь лидерство в личном зачете, пусть и без победы, вернулось к нему. Конечно, провести гонку, не ерзая в болиде и не отвлекаясь на все еще, пускай уже и слабо, ноющие бедра тяжело, но стоя на подиуме — редкий случай — проходящем без Льюиса, Макс внезапно осознает, что Льюиса он не ненавидит. Конечно, внезапно нахлынувшие после порки в Сочи эмоции слабеют, но внутренне Макс действительно пересматривает некоторые свои действия и старается начать взращивать в себе льюисовскую гуттаперчивость, которая уже в США дает свои слабые первые росточки.

***

      В США все проходит базово и как-то немного скучно, и вся борьба лидеров заключается лишь в стратегии пит-стопов, с которой в Red Bull справляются лучше, чем в Mercedes.       На подиуме Макс снова видит безразличный темный взгляд Хэмилтона, ушедшего от всех далеко в собственное подпространство и вяло реагирующего на любые внешние раздражители в лице всех пилотов пелетона, кроме Риккардо, разговор Льюиса с которым перед интервью в пресс-руме как раз и прерывает Макс. — Увидимся, — кивает Дэниэл, моментально смываясь, стоит ему только завидеть Макса в ближайшем доступном для обозрения радиусе, и махнув Льюису рукой на прощание, быстро ретируется в толпе, взгляд Макса же, в свою очередь, натыкается на зажатый в руке Льюиса телефон, после чего Хэмилтон жестко усмехается, разблокирует экран и демонстрирует Максу фотографию, сделанную после Гран-При Великобритании. — Дэниэл оценил это, — язвит Льюис, видя, как Макс начинает медленно закипать, — я же сказал, что буду смотреть на это после каждой твоей победы. — С тебя еще долг за Венгрию, — рычит Макс, проталкиваясь мимо журналистов и улетая в сторону пресс-рума, пока Льюис провожает его ехидным взглядом — что-что, а выводить Ферстаппена из себя при каждом удобном случае — это святое дело, особенно, если не можешь догнать его на трассе по чистой скорости. И вообще, все же знают, что Игры Сильнейших — Грязные Игры, в которых хороши все средства, даже запрещенные?       На встречу с Максом Льюис очень предусмотрительно опаздывает больше, чем на сорок минут, и, видя крайне недовольное лицо уже довольно злого Ферстаппена, лишь с ехидным пофигизмом улыбается ему, проходя в номер, чем бесит Макса еще больше. В этот момент Макс делает мысленную зарубку, что не ненавидеть Льюиса просто нельзя — он сам делает все возможное для того, чтобы отвадить от себя людей, предпочитая гордое атлантово одиночество, чем толпу сочувствующих и сопереживающих. Даже Валттери еще не сбежал от него, кажется, только потому, что его держит — уже исключительно формально, лишь до конца сезона — контракт с командой.       Сохраняя ехидную мину, Льюис привычным жестом стягивает с себя белую командную футболку и, закладывая руки за спину, становится на колени, глядя на Макса снизу вверх и даже не пытаясь сделать вид, что готов подчиняться. На этот счет у Ферстаппена припасена еще одна игрушка из тех, что посоветовал ему Нико еще в начале сезона, и которой Макс, пересмотревший злосчастную гонку в Венгрии, собирается воспользоваться именно сейчас.       Макс уходит рыться в своей сумке, пока откровенно скучающий Льюис роняет подбородок на грудь, с равнодушным видом изучая ковер под коленями, до тех пор, пока Макс не возвращается и Льюис, из призрачного любопытства, не поднимает на него взгляд. Максу лестно наблюдать за тем, как пораженно расширяются глаза Льюиса, когда он видит кожаный паддл в руках Ферстаппена, и при этом слишком явственно отражается у него лице насмешливое понимание того, откуда у таких идей растут ноги. С силой толкая Льюиса в грудь, Макс роняет соперника прямо на пол, и подождав, пока он устроит руки под поясницей, сам присаживается на бедра Льюису, нагибаясь над ним, так, что челка свешивается надо лбом. — В Венгрии мне досталось всего два очка, вместо возможных двадцати шести, — вкрадчиво начинает Макс, но явное веселье, которым, словно ядом, Льюис сочится изнутри, невероятно выводит из себя, раздражая до зубовного скрежета, поэтому Ферстаппен быстро сворачивает идею со вступительной тирадой, и молча бьет, оставляя первый след от плоской кожаной лопатки чуть выше пояса чужих брюк. Льюис молчит, со свистом выпуская воздух из легких и утыкаясь невидящим взглядом в потолок.       В отличие от Хэмилтона, выпустившего всех своих демонов наружу после Гран-При России, Макс сейчас больше сосреточенный, нежели злой, поэтому порет методично, с четкими интервалами между ударами и тщательно отслеживая, как на коже начинают появляться фиолетовые следы от краев паддла. Льюис терпит порку молча, лишь шумно выдыхая через нос после каждого шлепка плоской лопатки, от которой волнами расходится боль, добираясь, кажется, своими когтями до спинного мозга. Удары он не считает, в какой-то момент просто зажмуриваясь и растворяясь в боли, дрейфуя на волнах сознания и стараясь не издавать при этом ни звука.       Закончив порку Макс еще несколько мгновений пялится на следы, оставленные паддлом, а затем мягко кладет прохладную влажную ладонь на живот Льюиса, и тот вздрагивает от неожиданности, болезненно шипя и морщась, но глаз не открывая. Макс успокаивающе гладит воспаленную бархатную кожу, невесомо и немного щекотно касаясь ее подушечками пальцев, старательно вглядываясь в лицо Льюиса, отслеживая признаки бурлящего под кожей гнева. Но лицо Льюиса вообще максимально — насколько возможно в такой ситуации — спокойно и отрешенно, и Макс в который раз ловит себя на мысли, что Хэмилтон умеет быть где-то не здесь, что позволяет ему гораздо более меланхолично реагировать на негативные изменения окружающей действительности.       Максу вообще интересно, что у него в голове. Какие там крутятся шестеренки, как закручены гайки, где и какие механизмы щелкают в нужный момент, вызывая ту или иную реакцию на происходящее. А еще Максу искренне любопытно, какие демоны заперты в его клетках, какие жуткие монстры обитают в его подсознании и какой он — этот огромный, черный зверь с ярко-красной огненной пастью, изрыгающий боль и агонию, который живет внутри Льюиса. Только Хэмилтон предусмотрительно не позволяет себя узнать — молча соскребается с пола, потягивается, разминая затекшую спину, так что и без того низко сидящие джинсы сползают на пару миллиметров, открывая вид на выступающие бедренные кости и v-образный пресс, после чего натягивает футболку, и молча уходит. А Макс думает, что разгадать Льюиса — идея еще более безнадежная, чем поставить его на колени.

***

      В Мексике все складывается в пользу Mercedes, но ровно до того момента, как Валттери нещадно тупит на старте, и Макс практически без борьбы выходит в лидеры, и так и едет первым до самого финиша. После гонки веселое и гамливое семейство Пересов утаскивает Макса в свое бурное празднование, так что у него ни после подиума, ни после интервью не выпадает шансов выловить Льюиса. Но после того, как пилоты Red Bull отмываются от шампанского и переодеваются в цивильную одежду, снова следуют радостный шум, веселое празднование, мексиканская текила и даже сомбреро, непонятно чье, и неизвестно как перекочевавшее на голову Макса. О Льюисе он вспоминает уже глубокой ночью и, радуясь, что все пилоты в кои-то веки живут в одном отеле, сразу по возвращению с праздника жизни, Макс направляется прямиком к Льюису.       Хэмилтон не открывает довольно долго, и Макс опасается, что пока достучится до семикратного чемпиона мира, перебудит к чертям весь этаж, но в этот самый момент замок щелкает, дверь открывается, и тусклому желтому коридорному свету из темноты комнаты является сонное, недовольное, слегка помятое лицо только что варварским способом поднятого с кровати Льюиса, со следами от подушки на щеке. Текила внутри Макса умиляется такому зрелищу, и на лице Ферстаппена расползается дурацкая широкая улыбка, весь оптимизм которой вдребезги разбивается о гранитную стену полусонного скептизма Хэмилтона. Собирая свои, кажущиеся несуразно неловкими, конечности в кучу, Макс все же протискивается в чужой номер, чему Льюис, в общем-то, не препятствует, со вздохом закрывая за Максом дверь. Сразу после этого Максу кажется, что смежная с соседним люксом дверь тоже за кем-то захлопнулась. — Ты не один? — Макс пораженно пялится на соперника, развалившись в кресле, и щелкает настольной лампой, заставляя Льюиса скривится, резко отворачиваясь от резанувшего по глазам света. — Со мной по соседству живет такой же гуляка, как ты, — фыркает Льюис, явно не оценив шутку, зато сам Макс прыскает от смеха, за чем Льюис наблюдает с плохо скрытым недовольством, после чего возвращается в постель, откуда его вытащили в несовсем гостеприимные полтретьего ночи.       С кресла, в котором сидит Макс, открывается хороший обзор на кровать, поэтому Ферстаппен, утрамбовываясь в небольшое пространство, оборачивается к Хэмилтону и вдруг выдает: — Я хочу, чтобы ты потрогал себя, — округлившиеся глаза Льюиса он видит даже со своего места.       Такой поворот событий ввергает Льюиса в мгновенный, но краткосрочный шок, из которого он выпадает уже не сонный, а даже едва заметно раззадоренный необычным желанием Макса. Играя на унижение всегда сложно сказать, в чем именно ты продавишь соперника, но конкретно в этом аспекте Макс ставит на все и крупно проигрывается, только подкидывая Льюису идею, которую он желает реализовать после следующей своей победы. Для самого Хэмилтона такой приказ — просто лишний повод порисоваться, который он не упускает, тут же зажигая лампу на ближайшей к себе прикроватной тумбочке и откидывая в сторону лезущее под руки одеяло.       Без прикрас неизящным движением Льюис стягивает с себя боксеры, оставаясь только в простой черной футболке и, широко раскинув стройные ноги, обхватывает ладонью член, начиная неспешные поглаживания от основания к головке. Макс просто прилипает взглядом к этому зрелищу, смущенный и завороженный одновременно, и лишь приличное количество текилы в нем, в большей степень диктующей условия сегодняшнего вечера, не позволяет отвести взгляд или сбежать из номера. Член Льюиса постепенно твердеет в его ладони и на головке выступает блестящая в тусклом свете двух ламп капля предэякулята, которую Льюис собирает большим пальцем, распределяя по головке и облегчая скольжение ладони по стволу.       Должно быть, в том, чтобы наблюдать за тем, как пилот Формулы-1 показательно дрочит, при чем по твоей просьбе, да еще и не сколько этого не смущаясь, есть что-то неправильное, и тот факт, что мозг признает данный аргумент, в конце-концов ненадолго затыкает булькающую в Максе текилу, однако на борьбу с собой и с алкоголем внутри уходит слишком много времени, которого оказывается достаточно для того, чтобы Льюис, застонав сквозь зубы, кончил себе на живот, бессильно откидываясь обратно на постель. Нещадно краснея ушами и щеками, поразительно бодро и устойчиво для того, чьими действиями управляет мексиканская водка, Макс вскакивает со своего места, почти моментально ретируясь из чужого номера, чем до крайности веселит Льюиса, чье тело захватывает сонное сытое удовлетворениение.       Уже в своем номере, сидя под струями прохладной воды на полу душевой кабинки, и даже сквозь бульканье в голове текилы, Макс, к своему величайшему стыду отмечает, что у него и в правду стоит на своего соперника.

***

      Бразилия нагоняет на Льюиса воспоминания — колючие, угловатые, с острыми, царапающими пальцы и душу гранями, которые захочешь — не сгладишь, но которые он упорно продолжает хранить в самых отдаленных закутках памяти. Льюис бережет в душе две Бразилии — одну, дерущую когтями разочарования, даже после стольких прошедших лет заставляющую рефлексировать и гонять в голове все предшествующие события, надеясь в них найти ответ на вопрос, что пошло не так. И вторую — не менее горькую, с привкусом чужих растоптанных ожиданий и раздавленных надежд, теплым дождем, поливающим трассу и легким налетом потаенной, глубинной радости, которую хотелось раздуть до мировых, всеобъемлющих масштабов. В этот раз надежды на безоблачную гонку разбиваются о неприглядную реальность дисквалификации перед спринтом, очередной смены мотора и штрафа на гонку.       После того, как Льюис узнает о дисквалификации, он чувствует, что наступает момент, когда идея бросить все прямо здесь и сейчас уже не кажется такой отвратильной. Какой смысл барахтаться, если сделать все равно уже ничего нельзя? Он уходит подальше от пронырливых журналистов, от команды и от других пилотов, прячась в одном из коридоров помещений паддока. Прислонившись спиной к гладкой стене, он сползает по ней вниз, устало утыкаясь лицом в колени и выдыхая сквозь зубы. На пестрящий уведомлениями телефон он никак не реагирует, пытаясь успокоить хаотично перекатывающиеся в голове тяжелые невеселые мысли. — Льюис? — Хэмилтон вздрагивает, поднимается, отлипая от стены, смотрит на Фелипе сверху вниз, спокойно и беззлобно, как на давнего соперника и старого друга, с которым есть, что вспомнить. — Мне жаль. Квалификация была на уровне, — Фелипе подходит ближе, и Льюис бессильно сползает обратно вниз, зная, что Масса стоит так, чтобы его не было видно.       Льюис только отмахивается, потягивается, хрустя спиной в неудобном положении, закрывает лицо и устало трет его ладонями, бубня: — От нее все равно никакого толку. Очки дают по воскресеньям, — злобно выплевывает он, глядя в пустоту перед собой.       Фелипе насмешливо фыркает, присаживается на корточки, и затем сам приваливается к стене, удобно усаживаясь Льюису под бок: — Что, сели социальные батарейки? — Льюис задумчиво трет шею ладонью. — Или возраст свое берет? — Фелипе смеется, а Льюис лишь злобно зыркает на него исподлобья, недовольно кривя лицо. — Где тот мальчик, Льюис, который когтями и зубами рвался вперед, не видя перед собой ни соперников, ни кого бы то ни было еще? — Тут где-то ходит, — зло рявкает Льюис, — светится, словно лампочку сожрал. — Я не про Макса, — Филипе удрученно качает головой, и Льюис сейчас очень остро чувствует разделяющие их с Ферстаппеном двенадцать лет. Макс — мальчик, а он уже ветеран Формулы-1, самый старший пилот пелетона после Кими и Фернандо. И как-то уже все не так легко дается, и биться головой в стену уже не так хочется — лучше отойти в сторонку и подумать. Масса прав — его психоэмоциональный ресурс на нуле. — Я думаю бросить все, — тихо говорит Льюис, но в теплых карих глазах напротив зижигается такая всеобъемлющая боль, что хочется забрать свои слова обратно. Фелипе ведь не бросил когда-то — проиграл, перегорел, но не бросил, все равно пытался как-то копошиться, скрестись, лезть куда-то, чтобы в итоге, правда, получить всего лишь дырку от бублика, да пару страниц в истории Scuderia Ferrari. — Тебе нужно лишь четыре раза финишировать выше. Всего четыре, — тихо бормочет Фелипе, но выглядит он при этом так, словно задыхается от лезущих наружу эмоций. — Что такое четыре победы в сравнении с семью титулами? Пыль! — Масса забавно взмахивает рукими и Льюис посмеивается, глядя на него, не в силах не признать его правоту. — Дно достигнуто, — внезапно резюмирует Льюис, смотрит вглубь коридора над головой Фелипе на кого-то, кого Масса, даже резко обернувшись, не успевает увидеть, и улыбается — жестко, уверенно — и в его глазах начинает клубиться такая знакомая Фелипе опасная тьма, которая, как топливо, дает Льюису силы и двигает его вперед — сильнее, жестче, злее. Он подскакивает на ноги, словно на пружине, подает руку Фелипе, и, подняв его, заключает: — Дальше только вверх.       И Льюис выдает самое фееричное свое «вверх», на которое только способен. За спринт и гонку Льюис отыгрывает суммарно двадцать пять мест, до самого конца бодается с Максом и привозит сто первую победу в своей карьере. Забирая у маршала полотно бразильского флага, Льюис думает о том, что его, видимо, очень любит и одновременно ненавидит местная земля, и что теперь, за 2008 Фелипе будет чуть менее обидно. Масса же, в свою очередь, готовясь брать интервью у тройки призеров, глядя на Льюиса беззлобно думает: Талантливый сукин сын — и мальчик, который когтями и зубами рвался вперед, не видя перед собой ни соперников, ни кого бы то ни было еще, счастливый, обернувшийся в бразильский флаг, дает интерьвью, задорно подмигивая Фелипе, как когда-то в 2008.       Вечером Макс плетется к Льюису без какого-либо особливого желания, ощущая на плечах неприятную тяжесть поражения после двух своих побед на земле американского континента. Льюис встречает его, пребывая в удивительно благодушном настроении, и, видимо желая продолжить настоящий бразильский парад унижений, которых, видимо, ему показалось мало за последние три дня, с легкой ехидной усмешкой командует: — Раздевайся.       Макс глядит немного недоуменно, слабо понимая, чего от него хотят, и видя замешательство на чужом лице, Льюис лишь на мгновение сгоняет свое благодушное выражение, сухо, и даже немного грубо, роняя короткое: — Хочу увидеть, как ты дрочишь, — после чего вновь лучится чистейшим самодовольством, наблюдая, как Макс покрывается стыдливыми пятнами румянца. — В прошлый раз тебя просила сделать это текила, — недовольно бубнит себе под нос Макс, нехотя берясь за ремень на джинсах, но вовремя спохватывается, как-то рассеянно оглядываясь вокруг, словно ища, куда бы приземлиться.       Льюис насмешливо кивает на кресло с широкими подлокотниками, и по его гадостной усмешке Макс понимает, что Льюис желает видеть его, максимально открытого и распятого, с широко, по-шлюшьи, раскинутыми ногами на этом самом кресле. — А сейчас тебя это просит сделать моя пятничная дисквалификация, — зло ехидничает Льюис, откидываясь на спинку дивана, и с интересом наблюдает за разворачивающейся картиной неловкого раздевания Макса.       Темный взгляд скучающе скользит по бледному телу, по крепким раскинутым бедрам, и без интереса замирает где-то в районе плеча Ферстаппена, создавая видимость присутствия Льюиса в комнате. Макс зажмуривается, стараясь не думать о том, какой он сейчас открытый и беззащитный, и начинает медленные движения по стволу, обводя пальцем головку, и мимолетно цепляя ее ногтями, дразня себя. Льюис же выпадает в собственное подпространство, не реагируя ни на что, вокруг происходящее и возвращаясь в реальность только после того, как слышит протяжный всхлипывающий стон Макса, после чего заинтересованно фокусируется на Ферстаппене. Сложно сказать, как долго Льюис отсутствовал, однако, судя по тому, что Макс уже находится на грани, прошло уже достаточно времени.       Макс еще несколько раз размашисто проводит ладонью по члену, слабо стонет сквозь сжатые зубы, но когда внезапно его руку сверху накрывает чужая, теплая шершавая ладонь, а пальцы крепко, до приятной боли, сжимают головку, то он, даже неожиданно для себя, взвизгивает, прокусывая губу до крови, кончает себе на живот и, вздрагивая под руками Льюиса, распахивает шалые голубые глазища, встречая перед собой темные темные, чуть насмешливые глаза Льюиса. — Признавайся, мальчик — думал обо мне? — Льюис наклоняется ниже, чистой рукой опираясь на кресло, и говорит почти шепотом, вглядываясь в испуганное, розовое от смущения лицо Макса, — Представлял, что я могу сделать с тобой сейчас, под конец сезона, тайно от всех, после следующей гонки, наконец, отыметь тебя, наплевав на законы мусульманской страны? — Макс издает полузадушенный возмущенный писк, но его член внезапно заинтересованно дергается, и Льюис смеется, глядя как темный румянец сползает мальчишке на шею.       Отстраняясь, Льюис берет со стола салфетки, вытирая испачканную чужой спермой руку, и, направляясь в спальню, ядовито ухмыляется: — Учти, если бы я хотел, то уже бы давно трахнул твою молоденькую задницу, и не тянул бы до конца сезона.       Несколько секунд пялясь в плотно притворенную дверь в спальню, Макс молится лишь о том, чтобы свалить из чужого номера предельно быстро и тихо.

***

      В Катаре благоприятные тепличные условия для лидера Red Bull заканчиваются, когда он получает солидный штраф в пять позиций и откатывается на седьмое место, что резко, на корню, зарубает борьбу лидеров чемпионата за победу, которая меланхолично отплывает в руки Льюиса. Стоя на подиуме, Макс с явным неудовольствием глядит в радостное лицо Льюиса, который довольно поливает его и Алонсо шампанским, и думает о том, что карма существует только тогда, когда она сжирает выгоду для обоих соперников, а не тогда, когда она так нужна.       Льюис улыбается ему — гневливо-насмешливо — с верхней ступени подиума, и по понятливому, слегка веселящемуся взгляду Алонсо, который испанец переводит с одного пилота на другого, Макс понимает, что Фернандо догадывается о характере связывающих их взаимоотношений. Почему-то Макса это бесит.       Сегодня Льюис пишет ему поздно, но с учетом того, что в финале сезона у Формулы-1 три ночные гонки подряд, время не кажется особо неприличным. Макс немного задерживается, опаздывая, но на немой вопрос Льюиса о причинах своего более позднего относительно оговоренного времени прихода, лишь невнятно пожимает плечами, отставляя вопрос без ответа. — На колени, — Льюис с удовольствием тянет эту фразу, и они словно откатываются назад, к началу сезона, в отзеркаленный реальностью вечер после Гран-При Эмилии-Романьи. Максу кажется, что они прошли от начала до конца сезона какой-то странный путь становления кем-то, перейдя от злобной понапраслины унижений к какому-то изощренному отыгрышу друг на друге, но основанном уже не на голой ненависти, а на чем-то, отдаленно напоминающем соперникоуважение. Льюис и Фернандо зарыли топор войны, Льюис и Фелипе стали приятельствовать, Льюис и Себ сдружились. Макс гонит от себя мысли о том, кем друг другу стали Льюис и Нико, которые даже спустя столько лет на публике разговаривали друг с другом сквозь зубы, и Максу искренне хочется верить, что Льюис его, как и он Льюиса, не ненавидит. Но даже спустя столько встреч в глазах Хэмилтона либо клубящаяся яростливая чернота, либо темный глянцевый лед, и даже улыбка Льюиса всегда холодная, жесткая, насмешливая, но ни разу благодушная или беззлобная.       Макс покоряется, глядя снизу вверх немного усталым, кажущимся едва ли вопросительным взглядом, убирает за спину руки и молчит, ожидая от Льюиса дальнейших действий. Льюис обходит его вкруг, словно хищник жертву, и даже ступает по ковру как-то преувеличенно осторожно, слегка пружиня, и затем его ладонь мягко скользит в волосы Макса, сначала просто задерживаясь на затылке, а затем резко сжимается в кулак, заставляя Макса запрокинуть голову назад и тянет с силой, до боли, до выступивших в уголках глаз слез. — Почему ты сегодня не победил? — Льюис спрашивает, и голос его тихий, вкрадчивый, но кроется за ним какой-то жуткий могильный холод, так что Макс испуганно сглатывает, замечая, как жадно темные глаза отслеживают его дернувшийся кадык, прежде чем нерешительно ответить: — Из-за штрафа, — Льюис согласно растянуто кивает, снова дернув Макса за волосы, отчего он болезненно морщится. — А почему ты получил штраф? — Льюис выделяет голосом второе слово, и Макс, не особо пораскинув мозгами, бездумно выпаливает: — Потому что Гасли разложился в квалификации, — от последовавшей за этим ответом пощечины у Макса в голове стоит высокий писк, а уронить голову на грудь не позволяет только жестко удерживающая его рука, приносящая еще больше боли. Удар по лицу получается настолько тяжелым и хлестким, что Максу кажется, что он чувствует след от чужой ладони на щеке, и даже проверяет кончиком языка сохранность зубов с левой стороны. — Я получил штраф, потому что проигнорировал двойные желтые флаги в квалификации, потому что я, — Макс зажмуривается, а затем выдает, даже без пауз между словами, — ниначтонеспособноебездеятельноечмосраздувшимсясамомнением.       Льюис усмехается, гладит Макса по горящей щеке, после чего перехватывает его голову другой рукой и продолжает допрос: — А в гонке, что было не так в гонке, мальчик? — Алонсо и Гасли… — Льюис даже не дослушивает, награждая Макса второй, не менее слабой пощечиной по другой щеке, заставляя его судорожно дернуться, пытаясь вырваться из цепкой хватки и низко заскулить. В глазах Макса встают слезы, и он пытается прикрыться руками, но стоит Льюису вновь замахнуться, как Макс поспешно убирает обе руки на место, и едва слышно тараторит: — Я застрял за Алонсо и Гасли, я не мог их обогнать.       Льюис отпускает чужую голову, чувствуя, как Макса трясет крупная дрожь, и понимая, что его демоны вырвались на свободу, обходит его и опускается на колени рядом, обхватывая его в полузащитном жесте так же, как после Гран-При России. Макс откидывает голову на чужое плечо, стараясь не плакать, но лицо его горит от хлестких пощечин и обиды, которая выливается в дрожащие, прерывающиеся сухими всхлипами, тихие слова, которые Льюис все равно отчетливо слышит: — Еще я… — Макс рвано вздыхает, — я сделал еще кое-что… — связно формулировать мысли Максу не позволяет клубящийся в голове туман паники, поэтому Льюис ему задает такой же тихий вопрос: — Что ты сделал не так, мальчик? — его дыхание опаляет чужое ухо, так что Макс вздрагивает от неожиданности под его руками. — Я связался с монстром, — и Льюис просто смеется. Смеется так искренне, как никогда раньше не смеялся, и Максу кажется, что Вселенная схлопывается до размеров маленькой комнаты, в которой они сейчас сидят вдвоем, и это именно Льюис — тот, кто собрался под Макса, а не наоборот. — Осталось две гонки до конца, сдаваться поздно, — тихо говорит Хэмилтон, отпуская Макса от себя, и, выходя из чужого номера, Макс думает, что за два этапа до конца сезона, он все же сумеет поставить Льюиса на колени.

***

      В Джидде заканчиваются нервы, терпение, выдержка, преимущество в очках, спокойный гнев и надежды на сохранение нормальных человеческих отношений между пилотами. Льюис побеждает во многом благодаря своей концентрации и упорству, которое после Бразилии он проявляет с завидным постоянством, а Макс получает два штрафа, недовольный взгляд руководителя команды, змеиное шипение от лица всех пилотов пелетона за выдавливание соперника с трассы, и, апогеем абсурда, становится его вымученное второе место. Преимущества у Макса больше нет, а после его позорного сбегания с подиума нет и желания лишний раз видеть Льюиса, поэтому, по прибытии в отель, Макс просто выключает свой телефон, забывая его где-то на столе и бездумно рефлексируя до тех пор, пока в его дверь настойчиво не стучат.       Льюис влетает черной фурией в чужой номер, ногой захлопывая за собой дверь и за грудки припирая Макса к стене, но сегодня Ферстаппен и так достаточно злой, поэтому Льюис встречает сопротивление своей гневной метаморфической власти. Макс выше, однако Льюис на порядок сильнее, и их неловкая злобная возня приводит к тому, что Льюис получает смазанный удар кулаком то ли в висок, то ли в ухо, а Макс, отвлеченный крепкой затрещиной, оказывается согнут почти в пополам, цепко удерживаемый Льюисом за ухо, и с заломленной за спину левой рукой. Естественно, когда в поле зрения Ферстаппена остается лишь кофейно-коричневый пушистый ковер, Макс перестает сопротивляться, и Льюис, отпуская чужое ухо, заводит обе руки Макса за спину, больно удерживая их, пока не справляется с собственным ремнем, вытаскивая его из шлевок, и крепко не связывает запястья голландца. — Макс, — Льюис глубоко вздыхает, возвращая утраченный в пылу борьбы контроль над гневом, но продолжает удерживать Макса за затылок, не позволяя ему распрямиться. — Пошел ты! — рявкает Ферстаппен, даже не пытаясь делать вид, что у него все под контролем, и искренне ненавидя Льюиса в данный момент. Хэмилтон отчетливо чертыхается сквозь зубы, так что крепкое словцо долетает даже до ушей Макса, а затем внезапно перегибает его через спинку невысокого кресла, утыкая лицом в мягкое сиденье. Задница Макса оказывается высоко в воздухе и весьма красноречиво выставлена напоказ, и у Ферстаппена, во-первых, складывается четкое ощущение, что Льюис — скрытый фанат подобного рукоприкладства, а во-вторых, приходит кристально чистое понимание, что его в очередной раз угораздило нарваться на крупные неприятности.       Льюис откидывает голову назад, несколько минут пялясь в потолок и считая про себя до десяти. Он не будет — не посмеет — сделать то, что когда-то сделал один семикратный чемпион мира с мальчишкой, который вздумал с ним тягаться. Повторить сценарий Гран-При Португалии или Гран-При России — запросто, но ошибку своего великого предшественника он не повторит, и Макса он не тронет — одно дело, в пылу ярости проявлять силу и совсем другое — пойдя на сделку с собственной совестью, снасильничать над мальчиком. Льюис делает еще пару глубоких вдохов, после чего возвращается в реальность, и, крепко удерживая Макса прижатым к креслу одной рукой, дотягивается до оставленной на столе, рядом с выключенным телефоном зарядкой, отцепляет от нее провод и резко сдергивает с Макса штаны вместе с боксерами. — Если ты ведешь себя, как ребенок, — провод звонко, с оттяжкой, щелкает по бледным ягодицам, и Макс выдыхает сквозь крепко сжатые зубы, — то и унижение будешь терпеть вместе с детским наказанием, — второй удар приходится крест накрест с первым, и Макс лишь тяжело переводит дыхание от боли.       Тонкий провод остро жалит, за каждым ударом расцветает жар, а затем следует новый удар, снова в попадая по тому же самому месту, и Макс начинает рыдать, обивка кресла, там, где он утыкается в нее лицом, быстро становится влажной. Единственным звуком в комнате являются только свистящие шлепки, падающие на голую задницу Макса, и его периодические всхлипывания и стоны. Льюис держит ровный темп, и Макс знает, что каждый раз, когда ткань белья или мягких хлопковых штанов будет касаться его выпоротой задницы, он будет вспоминать о своем нынешнем унизительном положении.       По мере того как Льюис поддерживает высокий темп шлепков, и также начинает увеличивать силу, задница Макса краснеет, а его нытье становятся намного громче. Сейчас Максу начинает казаться, что после такой порки, возможно, он больше никогда не сядет, особенно, в болид на следующей неделе, а Льюис лишь медленно переключает свое внимание на верхнюю часть бедер Макса, которая обязательно будет болеть намного сильнее.       Макс начинает извиваться и покачиваться под хваткой Льюиса, пытаясь увернуться от ударов, его задница горит и выглядит огненно-красной, а его бедра кажутся розовыми, но Льюис не озвучил будущее количество, шлепков, не считает и не заставляет Макса считать, потому, что они падают слишком быстро, и Макс начинает скулить в голос раньше, чем он хотел бы признать. Когда особенно сильный, с оттяжкой, удар ловит мягкий верх бедра, Макс кричит, но Льюис глух к его крикам и даже не замедляется, а Макс несколько минут рыдает от жгучей боли, прежде чем, наконец, милосердно, Льюис решает отшлепать другую часть его задницы. Однако это только временное облегчение, потому что вскоре Льюису не остается места, чтобы вспухающие от провода ровные розовые полосы не перекрещивались друг с другом. Макс теряется в боли, все его тело горит, адреналин бурлит, и нервы потрескивают от внутреннего огня.       Наконец, Льюис наносит последний мучительный шлепок, вызывающий у Макса бессвязный вопль, и затем останавливается. Макс глухо воет, прежде чем разрыдаться, он задыхается, тяжело дышит, заставляя себя не корчиться от боли, и не дергать руками, в бесплодных попытках потереть горящую задницу. Льюис теперь что-то бормочет, слишком тихо, чтобы Макс мог разобрать сквозь его собственные рыдания. Тем не менее, это звучит успокаивающе, и Макс лежит несколько минут, погрузившись в собственные мысли. В комнате тихо, и он теряется в сопоставлении хлестких ударов очередной безжалостной порки, и мягкими тонами голоса Льюиса.       Льюис распускает туго затянутый на запястьях Макса ремень, растирает кожу, с оставшимися на ней красными рубцами, и медленно помогает Максу подняться с кресла, поддерживая за спину. Ферстаппена мелко трясет, но это все равно далеко от истерики, случившейся после Гран-При России, и Макс покорно следует за ведущими его крепкими руками, вцепляясь для более надежной устойчивости Льюису в предплечье.       Максу приходится переступить через спортивные штаны и боксеры, гармошкой собравшиеся вокруг его лодыжек, и остаться лишь в футболке, которая даже слабо не прикрывает ни его промежность, ни садняющую красную задницу, но Льюис настойчиво доводит его до постели, помогая улечься на живот, и только убедившись, что на прикроватной тумбочке достаточно носовых платков, разворачивается, и, как ни в чем не бывало, покидает чужой номер.       Максу никогда не суждено узнать, как сильно в этот момент у семикратного чемпиона трясутся руки.

***

      В Абу-Даби разбивается одно большое доброе сердце, и погибает огромная наивная вера когда-то мальчика, который когтями и зубами рвался вперед, не видя перед собой ни соперников, ни кого бы то ни было еще, в справедливость.       После подиума Льюис словно исчезает, однако Макс, задерганный бесконечными поздравлениями, ищет в толпе только его, чтобы сказать, насколько искренне ему жаль, что судьбу титула решило лишь судейство. Но Льюиса в паддоке нет. Другие пилоты пелетона лишь сочувствующе улыбаются, когда Макс спрашивает их о Льюисе, и отрицательно качают головой. Алонсо же, на которого Макс нарывается одним из последних, когда уже все готовятся уезжать с автодрома, вдруг отводит Макса в сторону от толпы, опустив даже поздравления с победой. — Зачем тебе Льюис? — Фернандо звучит не защитно, просто с праздным интересом, и Макс пытается уловить в его тоне что-то, что дало бы ему хоть примерное представление о намечающемся разговоре. — Извиниться, — Макс внезапно так искреннен, что Фернандо даже диву дается, откуда такая незамутненность, чистота сознания — от молодости ли. — Я не хотел выигрывать так. Я хотел честно… — Твоя команда и 'честно' находятся на разных полюсах, — Алонсо фыркает, и Макс отчетливо видит Марка, которого незаслуженно задвигают на второе место, Дэниэла, которого выживают из команды, Даню, Пьера, Алекса — всех тех, кому система Red Bull знатно попила кровь и попортила карьеру. И в противовес им — Себ — юная звездочка, надежда Кристиана и Марко, любимчик Ньюи, и он сам — новый грязный чемпион в истории Формулы-1. — Что я могу сделать? — тихо спрашивает Макс, заглядывая в глаза Фернандо, и тот внезапно зло усмехается в ответ. — Ничего, — он пожимает плечами. — Наслаждайся тяжестью чемпионского титула, празднуй с друзьями, но будь готов к тому, что ты умрешь в глазах Льюиса, который тебя уже возненавидел, и возможно сожрет в следующем сезоне, — Фернандо говорит об этом так спокойно, в то время, как у Макса мурашки ползут по спине. — Льюис мало кого искренне ненавидит, но ты точно знаешь, кому не повезло, — Алонсо приподнимает брови, и до Макса медленно доходит все только что сказанное. Нико. Единственный, кого ненавидит Льюис — это Нико. — Это нельзя изменить? — Макс не хочет хоронить отношения с Льюисом, потому, что он действительно классный и быстрый пилот, интересный человек, и несмотря ни на что, отличный соперник, который уже сейчас стал Максу в чем-то наставником. И Максу не хочется терять все это из-за нечестного судейства. — Ну, позвони ему. Может, хоть выслушает, прежде чем пошлет, — Фернандо усмехается, хлопает Макса по плечу, поздравляет с победой и уходит, а Ферстаппен действительно направляется в свой моторхоум, лелея в голове безумную идею достучаться до Льюиса сквозь скорлупу его боли.       Конечно же, идея оказывается чрезчур глупой и наивной — сообщения до Льюиса даже не доходят, трубку он не берет, ни в какой социальной сети онлайн он не числится. Макс решает набрать Дэниэлу, которого мимолетом видел после финиша, но поговорить толком им не дали. Риккардо еще со времен Red Bull остался Максу хорошим другом, с которым они часто тусили вместе и периодически болтали по видео-связи.       Дэниэл тоже довольно долго не отвечает, и Максу приходится набрать дважды, прежде, чем Дэн примет видео-звонок. На экране возникает лицо Риккардо, который держит телефон слишком близко, и как-то неловко машет Максу рукой, молча приветствуя его. За спиной у Дэна темная комната и единственный свет, который у него есть, исходит от экрана. — Я думал, вы уже празднуете там вовсю, — голос Дэна немного приглушен, из-за чего при передаче звука он шипит в динамиках, и Макс едва заметно морщится. — Парни там на ушах стоят, — Макс устало усмехается, — а у меня сил как-то нет. Гонка вымотала. — Сезон закончен, Макс, теперь можно и отохнуть, — Дэниэл мягко улыбается, а Макс как-то неловко пожимает плечами. — Эта ситуация с Льюисом, — Макс задумчиво чешет затылок, — все как-то через задницу вышло, знаешь. В глазах общественности я теперь просто грязный чемпион.       Дэн задумчиво жует губу, поудобнее перехватывая телефон. Сбоку на грудь Риккардо наползает темный силуэт чего-то, что Дэниэл прижимает к груди. — А сам ты что думаешь? — Макс качает головой, вздыхая. — В чем-то я с ними согласен, — Макс не смотрит в экран, даже когда слышит странные шуршания на другом конце линии, просто глядя себе под ноги. — Обещали честную борьбу за титул, а в итоге куча нарушенных правил, взаимные обвинения руководителей команд и Льюис, которого, вроде как, обокрали, — Макс поднимает глаза в этот момент, чтобы увидеть, как на него сквозь камеру, устало и как-то разочарованно-разозленно глядит Льюис, прижавшийся головой к щеке Риккардо. Глаза у Льюиса заметно красные и весь вид потерянный и даже словно больной. Макс несколько раз пораженно открывает и закрывает рот, прежде, чем Льюис поворачивается затылком к экрану и необычайно хриплым, неровным голосом требует у Дэна: — Отдай телефон.       Устройство Дэниэл отдавать не собирается, и даже не успевает отключить видео-связь, пржде чем следует вялая непродолжительная борьба, и телефон, зажатый в руке Дэна, оказывается поднятым высоко над его головой, но неожиданно так, что Максу, сидящему по ту сторону экрана, виден небольшой диванчик, на котором устроились пилоты McLaren и Mercedes, причем Льюис почти полностью лежит на Дэне, а после их короткой схватки за телефон, так и вообще оказывается нос к носу с Риккардо. Другой рукой Дэниэл поддерживает голову Льюиса за затылок, неожиданно наклоняясь, и глубоко и мягко его целуя. Льюис внезапно морщится, отчетливо видно как вздрагивают его плечи, и он утыкается лицом в кофту Дэниэла, отворачиваясь от света экрана. Дэн лишь машет на прощание Максу рукой, и, дождавшись ответного кивка, быстро откладывает телефон на небольшой комодик, придвинутый вплотную к дивану, после чего обнимает обеими руками Льюиса за талию, прижимаясь губами к местечку у него над ухом. — Ты все равно для меня останешься номером один, ты знаешь, — тихо бормочет Дэниэл, и Льюис поднимает голову, вглядываясь в светлое, уже ставшее родным за четыре года вместе, лицо напротив. В глазах Льюиса стоят слезы, и Дэн, обхватывая своими большими ладонями его лицо, сцеловывает со щек соленые капли. — Пусть я буду последним человеком в мире, который верит в тебя, — Дэн на секунду отстраняется, собирая новую влагу большими пальцами, — Но я буду верить в тебя до конца. До победного конца, — Льюис прижимается теснее и не говорит ничего, зная, что слова здесь бесполезны.       Дэниэл держит его в своих руках, как самое большое сокровище, которое у него есть, и Льюис благодарен ему за его чистую любовь, которая не меркнет ни перед чем. Конечно, Дэниэл знает о том, в какие игры играет Льюис, но лишь его рукам на самом деле подвластен внутренний зверь Льюиса, лишь с ним наедине Льюис показывает себя настоящего, к нему идет с победами, и за его спиной зализывает раны от поражений. Дэниэл укрывает его от боли, достает из его души осколки стекла и всегда, пусть даже мимолетно, наблюдает за своим чемпионом, даря поддержку, спокойствие и теплую заботу.       А Макс, тем временем, возвращается на вечеринку Red Bull, посвященную празднованию его титула. На голову ему быстро напяливают картонную чемпионскую корону, и влив себя пару рюмок чего-то сильно алкогольного, но официально, конечно же, запрещенного в Абу-Даби, Макс думает, что ему, в общем-то, уже наплевать. Сезон закончен, статистика запомнит его хоть скандальным, но чемпионом.       Макс ценит в Льюисе соперника — упрямого, неуступчивого, готового сражаться до конца, стиснув зубы, принимать свое поражение, или триумфально поднимать над головой победную чашу кубка. Никто в пелетоне не сможет сражаться с Максом на таких условиях, которые реальность диктует между ними, никто не окажет такого сумасшедшего прессинга и не выдержит дикий напор Макса. Потерять все это лишь потому, что шакалы на командном мостике и в судейской будке не поделили чемпионскую кость глупо и не смешно. Макс не хочет быть пушечным мясом, которым он является сейчас, и не хочет, чтобы Льюис, уже попавший под удар, был им.       И поэтому, Макс чувствует, что в этом сезоне Льюису он все равно проиграл. Проиграл в чистую. Психологически, физически, по совести. И это он сейчас перед Льюисом стоит на коленях. И поднимется только тогда, когда выйдет победителем из честной, равной, гоночной борьбы.