О смерти

Они лежат на полу своей комнаты, и кажется, под потолком — плывет звездное небо. Они лежат, крепко сцепившись пальцами и сросшись кожей, и под потолком — плывут силуэты мертвых (живых) птиц. В акварельно-тусклом огне маяка за окном (там нет никакого маяка) по треснувшей штукатурке плывут резные тени их костей, и падают перья, падают. Одно из них приземляется возле носа Розалинд, она чихает шумно, и из нутра вырывается мертвый сопревший воздух. Не может отнять левой руки от пола, правой руки — от пальцев Роберта, словно вся уже окоченела. И хочет что-то сказать, да губы онемели и налились будто льдом, а потому говорит мысленно. Расскажи мне о смерти, братец, расскажи мне о жизни, о вечности, расскажи, что случилось с нами, расскажи, где ты, где мы, кто мы, кто ты, а кто я. А перья падают с потолка, будто пепел с выгоревших от взрывов небес Колумбии, словно зарево пожаров рухнувших на голову Америки дирижаблей (там в будущем, в прошлом, везде, нигде). А пепел падает, будто снег, будто известка с облупившегося потолка. И падает город. И они летят вниз стремительно и страшно, лежа на полу друг подле друга. А знаешь, мне снилось однажды, как мы умерли, и нас похоронили в двух парных гробах слоновой кости, и на моем была выгравирована клетка, а на твоем — птица. А знаешь, мне снилось, как мы улыбались и переглядывались, лежа в них. А знаешь, мне снилось, как мы ничерта не умерли, и вместе с тем давно уже, тысячу лет мертвы. Давай вместе падать в наше чистилище, полное звезд и перьев. Рыжие локоны разметались по грязному полу, где-то сзади под затылком едва чувствуется что-то теплое, липкое — кровь. Нет, мы не так умирали, нет, все это ложь. Или же все это правда, но полуправда, как полуреланость, как полутон. Как вероятности и переплетения. В одном из миров мы утонули в море, также, не размыкая рук, а в другом наш самолет упал, превратившись в огромный жарко-рыжий цветок, а в третьем мы долго падали вниз, пока не рухнули сломанными куклами на бетонный пол. Но были вместе, но были всегда вместе Свет мой, говорит она беззвучно, почему ты не отвечаешь. Вдруг сумев пошевелиться, пытается приложить ладонь Роберта к своей щеке, но внутри что-то обрывается, когда ее касается холод кости. Она не смеет обернуться на него, она не хочет видеть пустые холодные глазницы, в них — бездна, и звезд в ней нет, в них — небытие, она не хочет в небытие. Но когда она все же поворачивает шею, то Роберта нет, и комнаты нет больше, и теней мертвых птиц под потолком, и перьев, и пепла, и неба, и города. Ничего больше нет, и Розалинд падает в темноте всепоглощающего Ничто, летит, летит — не вниз и не вверх, здесь нет ни низа, ни верха. Сердце пожирает себя само изнутри, легкие заполнены горящей золой. Нет ничего больше, больше ничего нет. Сквозь тьму несмело светит одна звезда — это маяк, хочет прошептать Розалинд, но губы не слушаются. Она плывет сквозь тьму, это маяк, все начинается с маяков. Кажется, в ноздри уже ударяет запах соли, как вдруг свет окрашивается алым, раскрывается открытой раной на теле Ничто, но Розалинд продолжает плыть, будто сквозь бесконечное склизкое море. Она тянет и тянет руки и не может прекратить их тянуть, и через секунду — теплое прикосновение к плечу и утро в Колумбии, все залито золотом солнца, и они стоят в своей лаборатории над собственными телами. Розалинд смотрит в ужасе на окоченевшие пальцы, на странно, неестественно распахнутые рты, на опустелые, как та бездна, глаза. Ей так страшно, и вместе с тем — спокойно. — Мы умерли, Розалинд. Знакомый голос наполняет тело нежностью и отрицанием. Нет, нет, мы не могли умереть, нет никакой смерти. Есть лишь множество вероятностей, да и не можем мы умереть, вот мы стоим — здесь. Мы не умерли, Роберт, не умерли. Хватает его лицо руками, и слезы льются по щекам, и она целует заостренные скулы, не глядя. Они никогда не умрут, нет никакой смерти, и нет скелетов птиц под потолком, и пепел не кутает одеялом окоченевшие улицы ее золотого города. Их Небесного Иерусалима, где нет бога, где они сами стали — богом. Она смотрит наверх: нет потолка, нет крыши и неба тоже нет больше, и она позволяет тьме и Отсутствию упасть на них, забрать их, поглотить их, главное, что мы вместе. В голове проносятся спутанные мысли, но главное что мы вместе. Мы всегда будем вместе, и никогда не умрем. Мы стали обоюдоострой сталью, что режет пространство-время, и превратили невероятности в вероятности. Решив остаться там, где нет ни богов, ни героев, только мы, мы, мы, в бесконечном единстве. А помнишь, помнишь, мы летели птицами, и сгорали в свете маяка, с которого все началось, с которого все всегда начинается. А помнишь, мы стремились ввысь и ввысь по лестницам разума и знания, а помнишь, мы хотели сгореть, сами не зная о том. Их кожа срастается каждой клеткой, он проступает в ней, как чернила на обратной стороне письма, и она прижимается к его плечу, утыкается лбом. Он гладит ее по растрепанным волосам, и где-то вокруг умирает и вновь оживает, горит и тлеет мир. Нет, сотни миров, и само время горит вокруг, но среди этого пожара они останутся константой, они останутся вечным и незыблемым, сердца сольются в одну структуру, переплетясь артериями, и они станут одной подбитой птицей, летящей сквозь ничто. На ресницы Розалинд падает пепел, когда она отворачивает лицо, и глаза цвета пепла же смотрят с нежностью, и пальцы — теперь живые из плоти и крови скользят по ее щеке, убирая слезы (а слез никаких нет). Вместе, вместе, вместе. И несуществующий маяк горит за окном, и мы растворимся в его свете, и получим новое начало, сотни новых начал. Не рассказывай мне о смерти, свет мой. Ни о чем больше мне не рассказывай.