Сполохи

Когда она ночует на Вороньем Гнезде в первый раз, ей, кажется, ничего и не снится. Пустота, дыра, такая же, как в ее голове после двух выстрелов, такая же, как в земле, куда ее положили, такая же, как на месте научного центра Большой горы. Как в Разломе, как в зияющих останках некогда населенных людьми городов Мохаве. Пип-бой на руке потрескивает — мирно, настороженно. Радио, которое проигрывает ЭД-Э, тихо ловит убаюкивающие частоты, а курьерка — ежится, кутается в старый рваный плащ (давно нужно было купить новый, да все не хватало времени) корит себя за неосторожность вечером до — пришлось перевязывать руку после неудачного падения с каменной глыбы, бывшей некогда чьим-то домом. Домом? Я не знаю, что такое дом, думает. Это гнездо — мой дом теперь, эта сторожевая вышка, укромно устроенная на хитросплетении балок и бетонных плит, что высятся над развороченной взрывами трассой. Все мы птицы, потерявшие гнезда, и теперь занимаем гнезда чужие, гнезда давно погибших птиц — только выжженные скелеты да треснутые яйца напоминают о них нынче. И это теперь мой дом, думает она и слушает, как огонь потрескивает в железной бочке — некомфортный огонь, воняющий чем-то тухлым и мерзким, но выбирать не приходится, пусть будет и он домашним очагом хотя бы на одну ночь — сгодится за неимением лучшего. Мясо пустошной твари — уже и не вспомнить, какой — на нем сготовилось хорошо, пусть и впитало неприятный душок, да отложилось в желудке свинцовой тяжестью — пусть лучше будет ею мясо, чем пригоршня пуль. В шесть утра, когда еще холодно (в Мохаве адские перепады температур и хотя, слава богу, в Разломе они ощущаются не так сильно, дискомфорт все равно остается) — она высматривает одиноко бродящих когтей смерти, изуродованных порождений войны, высматривает, словно хищная птица, и щелкает курком, щелкает до тех пор, пока среди трещин и борозд, не стучат оземь одно за другим окровавленные тела. Изуверская пародия на людей, думает она. Бог их не создавал, бог такого бы не создал, но мы давно, кажется, убили бога, а значит некому нас больше судить. Некому, кроме сдирающих кожу радиоактивных ветров. Некому, кроме смерти. И я тоже мертва, думает она. И я тоже лежу вместе с ними там, на изъеденной огнем дороге, а еще я лежу там, на кладбище Гудспрингс, среди одиноких ветров, и мои кости гложат черви, если только койоты или еще какие падальщики не вырыли их из земли. Я лежу среди песков Мохаве, я лежу на дорогах, которые не раз заливала своей кровью. В своих мыслях я все еще там — на каждом месте моей (невозможной, несостоявшейся) смерти. *** Вторая ночь на вороньем гнезде совсем не такая, как первая. Музыка, кажется, та же — курьерка перестала разбирать однообразные мелодии мохавского радио, все они слились в единый шум (как странно, что ловит даже здесь, думает). Она ночует здесь вновь — на обратном пути из Храма Улисса, на обратном пути из Курьерской Мили, на обратном пути из Тех-Мест-Откуда-Не-Возвращаются. Не в первый раз, впрочем, что с нее станется? Впереди снова: раскаленный зной пустыни и неоновые огни разодетого в яркие тряпки Вегаса. Так странно — думает — те сектанты, ряженые в костюмы из какой-то унылой древности, говорят, все пути ведут в Рим, а этот чудак, возомнивший себя философом, твердил, что все пути ведут домой. Значит, Рим — это Вегас, значит, дом — это Вегас? Значит, есть там гнездо на вершине присвоенной курьеркой башни, на вершине памятника пустому блеску старого мира. Истинный блеск: в звоне лязгающих по полу гильз, во вспышках взрывов, бомбах, что врезаются в небо стальными боками — таких же, какие курьерка одним движеньем отправила в небо, пасть на другую сторону реки, туда, где обосновался самозваный король со своей армией головорезов убийц и прочего сброда (неважно, неважно). Когда она ночует на вороньем гнезде второй раз, то не может уснуть — ворочается долго. Колет в раненном боку, голова раскалывается, болят раны от пуль на лбу. Бесполезный кожаный мешок, думает она и завидует мирно замершему поблизости робоглазу. Его-то боль лишь сборник алгоритмов, которые можно отключить. Наверное, ей хотелось бы так же. Разлом это земли забвения, разлом это земли памяти — не ее памяти, она все забыла давно, да если бы и хотела, то не вспомнила бы. Кто ты, не помнящая своей истории? Живой труп я, думает она, спасибо богам, хоть немного голова после прямых попаданий функционирует — ретроградная амнезия не самое страшное, что могло произойти. А если выбор не помнить — ее собственный — она бы сделала его вновь. Благо — не знать, благо — не помнить. Нет у нее ни дома, ни имени больше, но так даже лучше — ты можешь взять новое имя, подсмотрев в старой книге не полке, можешь найти новый дом — хоть среди неона и роскоши, хоть среди руин возвышающихся над — чьим-то чужим, несомненно чьим-то чужим — разрушенным домом. «Зачем ты меня сюда притащил?!» — шипела она на Улисса, и, кажется, он был впечатлен тем, как чиста нынче ее память — бывала ли она раньше в Разломе? Одни лишь ветра могут вспомнить об этом, да вряд ли расскажут. Ветра да изуродованные мутировавшие бойцы. Ветра да молчаливые громадины погибших под шквалом домов. Дом — это место, куда ты вдыхаешь жизнь, говорил он. А она лишь хотела спросить: как мне назвать место, куда я вдыхаю смерть? Что, если везде, куда бы я не пошла, я несу лишь смерть, что, если за моей спиной лишь обезглавленные трупы на ночных дорогах Мохаве, что, если за моей спиной — горящие остовы казино и публичных домов. Что, если с самого моего рождения — нет не настоящего рождения, а там, на кладбище Гудспрингс — она стоит за моим плечом? Что, если она подает мне патроны и бомбы? Ты спрашивал о моем послании, думает. «Если зовешься курьеркой, то что ты несешь с собой?» Что я несу с собой? Чуму на каждый дом, бурю на каждый порог, не мир, но меч, вот что несу. И смерть за плечом, и смерть. Когда она ночует на вороньем гнезде во второй раз, то слишком много ненужных мыслей роится в ее голове, чтобы дать ей уснуть. Слишком много несказанных (кажется, к счастью) фраз. Воспоминание о том, как ядерные ракеты бросились ввысь, все еще стоит перед глазами, на бесконечной перемотке. Они летят красиво, как птицы, что снова хотят обрести свои гнезда, но вот ведь незадача, несут — как и та, кто их запустила (отпустила на волю) — лишь смерть. Погибель, бесконечные страдания, разъедающий все вокруг яд Старого Мира. Вот оно, мое послание, думает она. Всем, кто пытается вернуть историю вспять, достать из могилы времен старые кости, которые ворошить не стоило, достать их и нацепить на себя, как погремушки, как бездумные атрибуты, как знаки того, что история повторится вновь — вы ей только позвольте. Вот оно, мое послание: каждый, кто обернется назад, станет соляным столбом, или же черное солнце (вами же залитое нефтью) выжжет вас тенями на изъеденных слепым пламенем стенах. В небесах Разлома ветра, словно черные стаи ос, разрезают тучи, разрезают солнечные лучи, и воют замогильно, вдали на закатном небе плывут черные тучи — как обычно, в никуда, как обычно, к черту, как обычно, небо горит радиоактивных заревом. У горизонта где отчетливо видно остовы мертвого (чьего-то чужого, точно чьего-то чужого!) города. Говорят, те, кто не помнит свою историю, обречены повторять ее раз за разом, но вот вы — вы помните и повторяете все равно. Я же предпочту забыть, я предпочту вновь войти на залитую рассветом пустошь, словно ребенок, словно чистый лист, и позволить лучам и свету и ветру наполнить меня чем-то новым, чем-то, что еще не видел мир. Так она думает, пока смотрит с наблюдательного пункта, как далеко-далеко в черном небе расползается радиоактивное облако. Там, над Мохавэ, встает не до конца опавшим ядерным грибом Новое солнце, что расправило крылья над пустошью, выжигая всё на своем пути. Там горит Аризона, но всему миру плевать на это. С поста курьерки, кажется, даже видно, как ветер несет радиоактивную пыль, закручивая узлы и узоры на ядовито-малиновом небе. И сполохи, сполохи.