Август

15:10, сегодня Город — музыка. Он горланит трубами, шуршит песками и ветвями деревьев, ворчит волнами искусственного моря. Пенится голосами посетителей, что раскалывают щебет толпы на сотни разных языков. Город пахнет цветами и солью. Город — сердце, по артериям которого текут люди, слова и песни. Город покрыт солнечным светом, точно сусальным золотом: позолочен, как век, который продолжает течь там, в городах внизу, под кромкой облаков. Город — пена и жизнь. Роберт проводит рукой по песку — также позолочен, также — притворяется реальным. Он теплый, обволакивает пальцы и сияет острыми кромками мелких перламутровых частиц — ракушек, привезенных с самого берега Атлантики. Бухта Боевых Кораблей еще не завершена, но строительные леса виднеются то тут, то там, словно висячие сады, где вместо цветов — инструменты и рабочие. На безопасном расстоянии, что очерчено желтыми лентами, они не мешают посетителям, ровно как и не до конца скрытые рекламными щитами жутковатые оскалы каркасов. Посетители Колумбии слишком хотят поглазеть на чудо света, на живое воплощение Американской мечты — и таращатся во все глаза на водопады, плещутся на берегах моря, что зависло в сотнях километров над землей. Копаются в небесном песке, словно он и правда особенный и привезен из райских высот, а не с наскучившей поверхности Земли. Все они восхищены, и Роберт ловит ту же мысль в глазах Розалинд, когда вновь оборачивается на нее. Она улыбается широко, щеки раскраснелись, пара прядей выбилась из высокой рыжей прически. Смотрит вокруг, озирается на хаотично движущуюся по пляжу змею человеческой толчеи. Здесь как граждане Колумбии — богачи, что переехали сюда чуть больше года назад, когда город едва открылся — так и посетители со всех концов необъятной планеты. Город похож на огромный муравейник. Памятник американскому величию и помпезности. Как пир во время чумы, над чумой — которой стала экономическая депрессия, что затянулась на годы. Они сидят вдвоем — все в белом, ярко сияя на фоне алого пледа, точно лозунг, точно флаг. Светлые юбки Розалинд разметались вокруг, частично накрыв песок. Роберт возвращается к блокноту, пальцы измазаны охрой, но он осторожен, вытирает их салфеткой, не желая запачкать костюм. Водит кончиком пастельного карандаша по альбомному листу. Стремится запечатлеть россыпь веснушек и непослушность волос, алый рот, измазанный в карамели, руки, держащие яблоко на палочке. Розалинд смеется, и Роберт улыбается в ответ — сам не зная, какую шутку пропустил, пока был погружен в созерцание города. Розалинд доедает яблоко, облизывает пальцы так, словно никто не смотрит, едва не вытирает руки о подол, но вовремя осекается и нащупывает салфетку. — А представь, — говорит она с задумчивым озорством, что проскакивает сквозь тихий голос. — Представь: был бы мир, в котором Роберт Лютес любил бы карамель и яблоки. — Невозможно, — смеется тот в ответ. — Моя нелюбовь к карамели — это константа. — А к яблокам, значит, нет? — Если предположить, что вселенная бесконечна… То где-то… может быть, одна из версий Роберта Лютеса любит яблоки. — Вот же она, сидит перед тобой, — Розалинд слегка надувает губы. Роберт задумчиво хлопает ресницами и только сейчас, глядя в пепел ее внимательных глаз, он осознает — он не видит ее собой. Он давно начал воспринимать Розалинд как отдельную от себя личность — еще при первой их личной встрече, кажется. Или не первой — но когда-то тогда, давно. Отражение перестало быть отражением, как только обрело плоть и кровь. Отражение пошло рябью по воде, стало волнами и сложилось в фигуру из пены — фигуру ангелицы, что сошла с небес на грязные улицы Америки, где жил тогда Роберт, точнее — существовал. Глупое сравнение, мысленно укалывает он сам себя, литературно-пустое и напыщенное, как весь этот город. И все же донельзя точное. — И все же зря ты не любишь яблоки, — продолжает Розалинд с деланной обидой. — Если бы не этот удивительный фрукт, как бы поживало открытие Ньютона? — Уверен, есть мир, в котором Ньютону на голову свалился кокос. Или осколок звезды. — А я все же думаю, яблоко — это постоянная. Вокруг нее крутится мир. — Просто кое-кто излишне любит их. Море пенится о берег, что парит в небесах, в какой-то полусотне метров от них, и Роберту оно кажется удивительно реальным сейчас, в этот момент — почти таким же, как залив омывающий угрюмые острова Нью-Йорка и лижущий подножия Статуи Свободы, как верный пес. Таким же реальным, как женщина напротив него — женщина, которая еще совсем недавно была эфемерным недосягаемым существом с другой стороны вселенной. И вот она здесь — раскрасневшиеся щеки, капелька пота бегущая вдоль виска от палящего солнца, блестящие волосы цвета зари, слегка грубые пальцы, покрытые мозолями и химическими ожогами, пара обломанных ногтей, россыпь темно-рыжих веснушек вокруг хитро-небесных глаз. Когда они впервые встретились, для него это было в Нью-Йорке. Внизу — далеко и не в самом деле — шел серый угрюмый дождь, пенились злобой тучи и истошно выл ветер. Роберт боялся, что выключится электричество. Роберт ежился в колючем шарфе, пока спешил домой. И тогда его пыльную пропахшую хлоркой комнату рассекли пронзительно-яркие молнии, и Розалинд, его сестра и его вторая самость — появилась в его мире, как солнце, выглянувшее из-за туч. Опять пафосные метафоры приходят в его голову, и Роберт качает ею, словно надеясь выветрить их таким образом. Вероятно, образ этого города располагает к возвышенным средствам изобразительности — такой же: почти нереальный, почти неосязаемый, парящий среди облаков, как и образ Розалинд с другой стороны Разрыва. И все же он здесь — и Роберт может коснуться золотого песка и ощутить на щеках теплый ветер, услышать немелодичный гам голосов и топот ног по деревянному настилу. Услышать ее — Колумбию — перекликающуюся сотнями голосов. Попытаться понять ее — так же, как женщину напротив него. Роберт возвращается к альбому, делает еще пару штрихов — передать непослушную, слегка завитую прядь, изгиб ресниц, растушевать синяки от недосыпа и усталости под глазами. Очертить штрихами угловатость скул. — Ну как? — Она пододвигается ближе и смотрит в альбом с хищным любопытством лисицы. Сладострастно жует булку, что откушенным куском лежит в руке, крошки прилипли к сухим, слегка обкусанным, губам. Берет альбом из согласных рук Роберта цепкими пальцами, точно когтями. Смотрит, прищурившись. — В этом определенно есть что-то климтовское, — говорит она со знанием дела. Уж в чем, а в современной культуре близнецы разбираются почти так же хорошо, как и в последних веяниях науки. — Климт? — Роберт смеется с легким недоумением. — Я ожидал… точнее я старался… в общем я рассчитывал на большее сходство с Гибсоном или кем-то подобным. Розалинд задумчиво склоняет голову, точно припоминая что-то, и Роберт, будто пытаясь прочесть ее мысли, вспоминает оттиски в книгах и рисунки в модных журналах, перебирая имена и названия. — Что ж… — прикусывает она язык и наклоняет голову, словно культурологиня, а потом резко поворачивается вправо — на внезапный звук хлопка от салюта. Ответа Роберт так и не дожидается. Розалинд поправляет свою пернатую шляпу в такт музыке, что доносится с самого берега — там поют и играют что-то до ужаса немелодичное. Роберт наносит на рисунок пару победных линий — и захлопывает альбом. 15:35, сегодня Розалинд расправляет белый подол платья, замечает, что слегка капнула алой карамелью, точно кровью, в районе колен — уже не оттереть, благо, пятно не слишком большое. Оглядывает пляж Колумбии с улыбкой. Пробегает взглядом по лицу Роберта, скрытому темными очками и тенью шляпы. Роберт вытирает пальцы от пастели и неловко улыбается ей в ответ. Глаз не видно, а жаль — каждый раз, когда Роберт смотрит на Розалинд, он выглядит смущенно и слегка растерянно, и Розалинд любит видеть его таким. Ей хочется снять эти дурацкие очки с круглыми линзами и отбросить прочь, к песку и волнам, и пускай уплывают и падают вниз, ко всему остальному, что когда-либо отделяло близнецов Лютес друг от друга. Розалинд чувствует, что горло пересохло, трясет стеклянную бутылку из-под воды — ни капли. Говорит — то ли Роберту, то ли себе самой — что сбегает и купит сока у усталой продавщицы с тележкой под тентом, что стоит близ щебечущий топлы. Вспархивает с пледа, вновь расправив подол платья, поправляет шляпу, звенит монетами в кошельке, отсчитывает навскидку, прикусив кончик языка — и шагает навстречу свежести уходящего лета. Рокот двигателей, тяжесть архитектуры, гладкость и податливость форм, искристость цвета — Колумбия смотрит на нее во все глаза. Смотрит юной, недавно рожденной дочерью большой Америки. Страны, которая не может совладать со своей тягой к помпезности, и превратила ее в целый город, который покачивается теперь легкой шхуной на волнах облаков. У палатки продавщицы пахнет клубничным мороженым, и Розалинд не может удержаться от соблазна и сворачивает к другому тенту. Жар внутри тела просит прохлады и сладости пломбира (а еще укутаться с головой в холодные волны искусственного моря и оказаться далеко отсюда, но это так, лирика). Поскорее бы вечер, думает Розалинд, и в этот момент до нее доносятся взволнованные голоса со стороны пляжа. Она смотрит назад, сощурившись из-под козырька шляпы. Взор цепляется за пару: девочку лет двенадцати-пятнадцати, в таком же белом одеянии, как и у самой Розалинд, и женщину намного старше тридцати на вид — очевидно, мать. — Мама, мама, — взволнованно причитает девочка, хватая женщину за подол — настойчиво. — Нет, Кристина, я уже всё тебе сказала! Нам не стоит тратиться на такую ерунду. Кристина обиженно надувает губы и устремляет взор к ногам. — Я лишь хочу понять как… как эти дирижабли летают. Мне нужна эта игрушка в научных интересах, ты не понимаешь! — Как и твои книги, да-да… Какие научные интересы в твоем возрасте? — горестно усмехается женщина. — Почему бы не купить куклу? Видела какая красавица у Маргарет? Кукла самой первой леди! Или столь замечательно выполненного Соловья? — Нет мама я не хочу ни куклу, ни соловья… Помнишь ту ученую леди, которая выступила на выставке? Розалинд неловко осознает, что речь о ней и о ее выступлении на открытии юной Колумбии в Чикаго в прошлом году — еще до Анны ДеВитт и Роберта. Еще в самом начале этого непостижимо долгого и странного пути. Женщину кто-то окликает. Она протягивает девочке пару монет, ставит в очередь, убегает поспешно, строго пригрозив пальцем — видимо, говорит никуда не уходить или что-то подобное. Розалинд неловко мнется с ноги на ногу, опустив глаза, прячется под полами пернатой шляпы. Откуда-то из прошлого на нее смотрят такие же внимательные и большие глаза — они смотрят из зеркал и из водной глади. Глаза маленькой и наивной еще тогда Розалинд Лютес. Глаза непослушной девочки-сорванца. Глаза мечтательницы. 15:40, много лет назад Комнату наполняет лишь шелест страниц, стук часов, что отбивают время обеда, и свет — назойливый, золотисто-тревожный, заполняющий каждый уголок. Девочка, сидящая на полу, морщится, перелистывая страницу, упорно старается не замечать окружающий мир и портреты, что с укором смотрят на нее со стен гостиной. Солнце играет в рыжих волосах, делая их несуразно яркими, девочка теребит пряди, пока глаза жадно поглощают нарисованные на старых страницах иллюстрации и карты, а губы шепчут фразы и пояснения, что были прочитаны уже с десяток раз — но каждый раз ощущаются по-новому. Мир так огромен, мир так неизведан. Атлас мира слишком тяжел, чтобы держать его в руках, потому приходится сидеть на коленках, которые давно затекли, и наклоняться над почти необъятной книгой. Со страниц на девочку смотрят южные воды и дуют теплые ветра. И она видит — себя, но не себя. В другом мире Розалинд Лютес родилась в Африке, и кожа ее темна, что шоколад, и она бегает босыми ногами вдоль ледяного прибоя. А в другом мире она управляет самолетом, а в третьем — она родилась среди звезд и так и осталась парить среди них девочкой-звездой до скончания времен. Есть мир, в котором она родилась рыжей лисицей и бегала по лесу от охотников, задирая деревенских кур. А есть мир, в котором все так же, но она родилась мальчиком — пожалуй, самый странный из миров, и его нет на страницах атласа. Или есть? Розалинд вновь шелестит страницами. Быть может, родившись мальчиком, она поехала бы туда, где сейчас ее отец, и никто не сказал бы ей носить платья и быть смирной. Быть может, все сложилось бы иначе. Вот бы встретить этого мальчика, думает Розалинд, я бы уж стукнула его по носу за то, что ему доступно больше, чем мне! — Рози! — это голос мамы, что недовольно слышится из столовой. — Рози… — теперь уже ближе на пороге зала. Рози вздыхает. — Я уже звала тебя обедать, что случилось… я же говорила не сидеть на полу! — Ну мам… Эта книга слишком велика, чтобы положить ее на стол, — оправдывается Рози, всплеснув руками. У нее и правда получается только свалить ее с полки да дотащить до освещенного солнцем места на полу, и так раз за разом. Кто бы ни убирала эту книгу на место каждый раз (скорее всего, это гувернантка Аннабель), для Розалинд она героиня. Рози нехотя встает, отряхивает голубое платье — несуразно пышное и большое, вышитое птицами и перьями — поправляет его у коленей. Потом осторожно нагибается к книге и закрывает ее, но не удерживает равновесие. Тонкая рука летит в неловком всплеске и задевает что-то холодное на журнальном столе. По спине Рози пробегают мигом сотни мурашек, и она слышит звон, кажется, даже раньше, чем предмет падает на пол. Она не хочет смотреть. Судя по звуку, он разбился. Он несомненно разбился, но она не хочет смотреть. — Рози?.. — доносится до нее взволнованно-тихий голос. Мать — высокая красивая женщина с волосами почти такими же солнечно-рыжими, уложенными в косу вокруг головы, что украшена цветами — вздыхает. — Сейчас я позову прислугу и попрошу убрать это. Или… сейчас принесу веник с совком. Прислуги в их загородном доме почти не осталось, и мать порой забывает об этом. Одна лишь гувернантка да садовница, и те работают на полставки в доме Лютесов и в доме дальних родственников, что расположен в паре километров от них. Мать и дочь остались в огромном доме практически в полном (нервном, неловком) одиночестве — на долгие годы. Рози все-таки смотрит на разбившийся предмет, хочет подойти но не в силах ступить и шагу. Крохотная позолоченная миниатюра прекрасного дворца лежит среди осколков, некогда бывших снежным хрустальным шаром. Отец говорил: это не просто дворец, это — обитель науки и процветания, что стоит далеко-далеко в Париже. Сияющей постамент с надписью «Сорбонна» (где буква «о» давно поистерлась) откатился к ножке дивана. Пол застлало искусственными крупинками снега, которые перемешались со стеклом. Рози много раз смотрела на этот шар, крутила его в руках, вспоминая об отце, который, по словам матери, уехал далеко по делам, но Рози знала, знала еще тогда, что он не вернется. Тогда тревожные вести полнили землю, на которой они жили, и мужчины уходили из домов, оставляя свои семьи. Рози знала, что их всех забрал огонь. Она отшатывается — на мгновение ей мерещится этот самый огонь в осколках стекла — но это лишь солнце играет с ними. Рози дрожит, ей кажется, где-то вдали на границе ее сознания, землю сотрясает страшный грохот, не похожий ни на что, когда-либо слышанное ею. Мать возвращается и медленно сгребает осколки с пола. Огонь утихает вместе с ними. Растворяется в тихом звоне. — Сейчас не время, дорогая… читать нужно на уроках, — продолжает она так, словно ничего не случилось. Усиленно делая вид, что ничего случилось. — Читать нужно перед сном, а сейчас время обеда. Тебе нужно помочь накрыть на стол, пора учиться быть леди и создавать вокруг красоту! Что с твоими волосами? Последнюю фразу она произносит слегка надломленным голосом и смотрит так, будто увидела паука или что пострашнее. Рози же кидает взгляд в зеркало у противоположной стены и не видит ничего ужасного, ну так, подумаешь выбилась пара прядей из косы. Они всегда были непослушными, как и она сама. — Ты вновь рылась в голове во время чтения, — мать опять недовольна, она, впрочем, вечно недовольна, и вот она уже хватает невесть откуда взявшуюся расчеку и вновь укладывает пышную груду волос Рози, дергая их — почти грубо. Рози стоит, насупившись. А потом вдруг расцветает улыбкой, подумав о чем-то своем, пока послушно шагает за матерью до столовой. — Мама, — вдруг говорит она ей в спину. — Я снова вижу те сны. — О нет, Рози, — вздыхает та. Я говорила Аннабель, что не стоит читать те книги по физике в столь юном возрасте, я же ей говорила! — Рози готова поспорить, что при этих словах мать качает головой и закатывает глаза, хоть этого и не видно со спины. Она слышала об этих снах уже десятки раз. — Хотя бы день ты можешь не говорить об этом? — Но почему?! — Рози восклицает недоуменно, стараясь поспеть за матерью, которая вдруг ускорила шаг. — Потому что это — не для тебя, — мать резко останавливается и оборачивается, глядя на Рози, и в ее встревоженных глазах мелькает что-то похожее на сомнение, будто она до конца верит в то, о чем говорит, но говорить должна. — Это… правда не для тебя. Не для нас с тобой, милая. Мы найдем тебе достойное занятие. Достойного мужа. — Она говорит это со внезапной нежностью, которая смешивается с горькими нотками сожаления. — Женщины нашей семьи… нашей страны — не занимаются наукой. Мне очень жаль. — Тогда я найду другую страну! — недовольно кричит Розалинд. — Построю ее сама. Мой город будет далеко-далеко от вас всех, но жители будут намного умнее, и там не будет этих глупых ограничений, и глупых обедов тоже. Из-за быстрой и громкой речи Рози запыхивается, а после сжимает кулаки и убегает из коридора прочь. Мать не пытается ее догнать — лишь стоит с пару секунд, а после идет в сторону столовой, будто ничего и не произошло. Женщин ее семьи учили всегда держать лицо. 15:40, сегодня И Розалинд держит лицо — здесь и сейчас, выныривая из воспоминаний, словно из темноты затхлых вод, что подернуты склизской масляной пеной укоров и недовольств семьи. В этой девочке, что спорит с матерью у киоска мороженщицы, она видит тот же азарт, то же озорство, сдерживаемое клетью приличий. И после — делает шаг, почти не думая. Запускает руку под белую ткань, которой накрыта корзина. Нащупывает потрепанную шершавость книги. Несколькими шагами преодолевает расстояние до стоящей в очереди насупившийся девочки. — Эй, доброго дня, юная леди! — Окликает она ее. Девочка оборачивается, и ее глаза расширяются с нескрываемым удивлением. — О, это же вы… вы… Вы та самая ученая! — Мне приятно быть узнанной столь юными и умными особами, — жеманно произносит Розалинд, улыбаясь сдержанно, но тепло. — И я хочу сделать вам подарок в честь вашей любознательности. — Подарок… — глаза девушки вновь расширяются сильнее — теперь с азартом и еще большим любопытством. И Розалинд протягивает ей книгу в мягкой обложке; слегка истершиеся углы все еще хранят запах роз и духов. Розалинд знает, что пара страниц в середине заляпаны сандаловым маслом и слегка липки от потных пальцев, которыми Розалинд переворачивала их в одной из глав после долгого дня в лаборатории. Она знает эту книгу наизусть, до последней шероховатости, до последней буквы — ведь сама же ее написала — хрустя яблоком над переплетением мыслей, которые выливала на бумагу стуком печатной машины. И книга впечатана в память — запахом типографской краски, восторженным гулом аплодисментов, ярким солнцем софитов. Завистливым взглядом из-под широкой темной шляпы — одного из коллег, что пытался присвоить себе труды Розалинд, однажды, даже почти успешно. Но она победила. Она победила их всех и воспарила над серыми городами Америки, что душили ее и других одаренных женщин, что не давали идти наверх и тормозили. О, сколького бы Розалинд добилась, если бы не предрассудки желающие продиктовать ей место — кроткое и смиренное место у домашнего очага. Но она вырвалась. И она не должна быть единственной вырвавшейся. Поэтому она протягивает книгу девочке — и та принимает вещь, крутит в пальцах, глядя с интересом и надеждой. — Это ваша книга? Так ведь? — восхищенно протягивает она. Розалинд кивает, кротко и нежно улыбаясь. Девочка прижимает подарок к груди, будто давая клятву, и шепчет взволнованно: — Я обязательно прочту ее от корки до корки. Спасибо вам! А потом, будто услышав что-то, опускает глаза и быстро прячет книгу под пиджак заткнув за пояс — благо маленький формат позволяет. Откуда-то сзади доносится голос леди — по всей видимости матери — и Розалинд, не желая создавать лишних проблем, иронично отдает девочке честь, поднося руку к виску — а затем растворяется в толпе. Грудь сжимает от воспоминаний и боли от вырвавшихся из глубин сознания страхов и сомнений, но вместе с тем где-то внутри ноет надежда, надежда, что сплела корни в том числе в этой случайно встреченной девушке — ноет протяжной музыкой, ветром новых начал. Розалинд напрочь забывает и о соке, и о мороженом. 15:50, сегодня Вдали заиграла песня, которую Роберт знал слишком хорошо. В памяти всплыли университетские попойки, странные танцы в пабах, ирландские мотивы старых баллад. Одной из них эта песня собственно и была — и она тут же погрузила Роберта в далекое, почти растворившееся в дымке облаков прошлое — как он думал, растворившееся. Какая-то леди с темными проникновенными глазами улыбается из-под широкополой шляпы — и Роберт лишь растерянно прячет глаза за темными стеклами очков. Он знает, что красив и изящен, что не раз нравился дамам и кавалерам — но сейчас хочет спрятать эту очаровательность подальше, забиться вглубь себя, словно в раковину. Раствориться в тени зонта, что спасает от солнца. Ужаться до размеров песчинки и утонуть в искусственном море. Дама быстро теряет интерес, не дождавшись ответной улыбки, и Роберт тут же забывает о ней. Мысленно он далеко отсюда, внизу, у моря — настоящего. У черного и вечно вонючего залива. Мысленно он год назад — в родном и в то же время таком чуждом теперь Нью-Йорке. 15:50, год назад Америка в тот год находилась в преддверии того, что назвали депрессией. Это означало внезапный крах всего, что страна выстраивала предыдущие годы; экономика рухнула, как карточный домик, зима заморозила не только землю, но и банковские счета, мечты и проекты. Страна шла к кризису годами, постепенно, шаг за шагом, словно намеренно шагала все ближе и ближе к пропасти. А когда все же плюхнулась в нее со свистом — сделала недоуменное выражение лица, словно не ожидала такого поворота событий. А Роберт уже ничему не удивлялся с тех самых пор, как урезали финансирование его кафедры — еще задолго до того, как хрустальные своды Америки рухнули окончательно. Сам Роберт рухнул задолго до того — с небес на землю, из мира грез в мир реальности. Возможно, погрузился в депрессию вместе с этой страной, как и остальной народ. Уже не важно. Но здесь, на юге Манхэттена, время будто застыло в одном моменте, несколько лет назад, во времена позолоченного века, пока он еще не осыпался облупившийся краской, обнажив гнилые своды. В ресторане «Дельмонико» играет старая мелодия, стоит стойкий запах дорогих сигарет, доносящийся из-за многочисленных богато украшенных ширм. Снуют официанты в белоснежных накрахмаленных рубашках. Пахнет вкусной едой и бессмысленной роскошью. Отличий от прошлых лет практически нет, разве что цены выросли в несколько раз, и попасть сюда стало намного труднее — богачи Нью-Йорка отчаянно цепляются за прошлую жизнь, словно на краю пропасти, которая все равно рано или поздно затянет их вместе с этой дорогой позолотой, мраморной говядиной и европейскими винами. Пир во время чумы — вот как это можно назвать, думает он. Только вместо чумы у нас разруха и голодная смерть всего в паре кварталов отсюда. Только вместо чумы у нас война с самими собой. — Итак, профессор Лютес, — продолжает мужчина напротив, вальяжно развалившись в кресле зеленого бархата. Роберт вздрагивает. Хриплый голос вытягивает его из водоворота мыслей обратно — к котлете в тарелке и почти остывшему кофе (есть не очень хотелось). Обратно к разговору, что сулит, кажется, много хорошего. Однако разговаривать не хочется так же, как и есть. Его мысли сейчас далеко отсюда, от этого ресторана и этого города, в совсем другой Америке, не похожей на эту, наверное, а может и повторяющей ее, словно сестра-близнец (он пока что этого не знает). Его мысли — там, где она. Его другая версия, которую он никогда не видел, но говорил с нею десятки раз, словно по медленному, но верному телеграфу самого мироздания. За столом сидят трое: двое курят. Седовласый джентльмен, снявший цилиндр и положивший его рядом, с изящно закрученными бакенбардами на испещренном оспинами лице. И еще один: светловолосый немолодой мужчина в старомодных очках, с прилегающими вдоль уголков рта бороздами морщин. И сам Роберт: еще молодой, до безумия выбивающийся из окружающей обстановки, несмотря на не менее чопорный и аккуратный вид строгого смокинга. Возможно, дело в рыжих волосах, что достались от ирландских предков, возможно во взгляде — сложно сказать. Будь рядом с Робертом зеркало, он, возможно, понял бы природу ощущения этой чужеродности, но сейчас возможно лишь искать свое отражение во время от времени недоумевающих глазах собеседников. — Вы выглядете растерянно, Роберт, — между тем продолжает джентльмен, слегка прищурившись, и делает глубокую затяжку. Роберт мысленно кивает: ощущает он себя не менее растерянно, а еще — взволнованно, но по совсем другим причинам. Роберт наблюдает за тем, как джентльмен выдыхает пар — размеренно и неторопливо, будто этот человек не понимает, куда торопится этот обезумевший мир — ему-то спешить некуда, у него целая вечность в кармане в виде огромного состояния, сбереженного за границей. — Мои слова как-то смутили вас? — Нет, что вы… — Роберт силится вспомнить его слова. «Мы с вами знаем, как вытащить Америку из этих дрязг. Надеюсь, я не зря решил вернуться в родную страну в столь сложное для нее время». — Я с вами совершенно согласен. Роберт произносит это, кажется, без особого энтузиазма в голосе, хотя отчаянно старается его из себя выдавить. Ему, в общем-то, не хочется поднимать Америку ниоткуда и ему в принципе показалось странным приглашение на эту встречу, тем более сейчас, когда все вокруг лишено финансирования. — Знаю, для вас я выгляжу человеком, далеким от научного познания, — продолжает тот, и Роберт думает: как приятно, что тот всё понял без лишних комментариев. — Однако, ваш друг ученый, — он кивает на второго джентльмена, странно сделав ударение на слове «друг», — доктор Корнуэлл. Он многое объяснил мне в вашей теории. Думаю, работа с вашим университетом это именно то, что нужно нам в текущей экономической ситуации. Разумеется, не в этой стране, но я с легкостью организую вам исследования в Европе. Исследования, которые будут выгодны, в общем-то всем, но нашей с вами многострадальной стране в первую очередь. Пока эта напасть не перекинулась на остальной мир, что произойдет, по нашим прогнозам, довольно скоро. Корнуэлл сидит, притаившись тихой тенью, и что-то ковыряет ножом в тарелке. Роберт горько усмехается про себя. Он не очень понимает, что именно задумал этот джентльмен. Финансирования у лаборатории Лютеса не было уже три года, ему даже пришлось переехать в квартиру победнее, в одном из не самых лучших кварталов Бруклина. Времена разъездов по миру, посещения институтов Европы и лабораторий, книг и наград — для него будто бы закончились, когда идеи стали слишком смелыми, и мир перестал поспевать за ними. «Поле Лютес» — усмехались сотрудники университета. Они смогли принять квантовую физику — хоть и со скрипом, и она даже стала официальным ответвлением и начала преподаваться на весьма серьезном уровне — но те области, к которым пришел Роберт Лютес в свои тридцать пять, были для них слишком сложными и запредельными. Роберту казалось, что высоченные стены университета, когда-то выдавшие ему билет в мир науки, теперь душат его, заключают внутри своего каменного пустого колодца. Роберт ерзает теперь на стуле нетерпеливо и поглядывает то и дело на бронзовые часы на дальней стене, стараясь делать это не слишком заметно для собеседников. Он не хочет ничего сегодня пропустить. — Позвольте задать вам вопрос, — тем временем продолжает джентльмен вполне серьезно, даже отложив в пепельницу сигарету и сложив руки перед собой. Его внимательные голубые глаза следят за Робертом. — Не как ученый ученому, на это я не способен, а как простой человек — ученому вашего уровня. Скажите, вы правда верите что путешествия в… как вы писали… параллельные миры из мультивселенной? Что эти путешествия возможны?  — Я абсолютно убежден в этом, — кивает Роберт. — Если существует дверь, я считаю, что к ней может быть подобран ключ или, на худой конец, отмычка, как бы плотно она ни была заперта. А знаете почему? У этой двери уже есть открытое состояние. И нам нужно лишь понять, как попасть туда, где она открыта. Дверь открыта и закрыта одновременно — это ее суперпозиция. — Роберт улыбается с победоносным видом. — Физика. Так она работает. — Хорошая аналогия, — удовлетворенно кивает джентльмен, но по его лицу кажется, он не до конца всё понял. Роберт пытается вспомнить его фамилию (память на имена собственные порой оставляет желать лучшего). Мистер Тренч. Как-то так он представился, да. — И вы уверены, что при должной поддержке ваших исследований подберете отмычку верно? Роберт вновь кивает. Он не видит смысла сообщать, что прототип машины уже создан и занимает солидную часть его дома, хоть и работает с регулярными перебоями. И не хочет сообщать, что сильно переплачивает за электричество, из-за чего сильно похудел — на еде приходится экономить, но такова жизнь отвергнутого ученого. Жаловаться он точно не собирается, а еще не собирается пока доверять этим господам. Сперва он должен протестировать машину самостоятельно. — Я убежден, — произносит Роберт, — человеческий разум способен на многое. Он поднимает и ставит на колени портфель из темной лакированной кожи и достает пачку документов, затем отодвигает в сторону тарелку с так и недоеденным мясом. — Я хочу показать вам кое-что. Это чертежи той самой машины. Также здесь есть пояснительные тексты — специально для… Он не договаривает фразу, но мистер Тренч кивает, будто все поняв. «Для таких, как вы». Роберт не стал приносить рабочие чертежи — по ним невозможно ничего построить без существенной доработки, то есть без участия Роберта. Это его щит, попытка защитить свои же разработки, при этом показав что-то значимое и стоящее внимания. Он протягивает бумаги незнакомцу, и тот несколько секунд держит пачку в руках, рассматривая, словно диковинку, а затем убирает в свой портфель. — Благодарю вас, профессор. Уверен, что найду много интересного для себя, и если вы правы… мы сможем заглянуть вперед во времени и привести нашу нацию к процветанию. О…- он мечтательно смотрит на потолок, где нет ничего, кроме роскошных люстр. — Это будет удивительное время. Я очень надеюсь на вас, Роберт. Роберт вновь натянуто кивает и выплывает из мыслей уже на улице, закутанный в пальто и сигаретное марево, среди болтливого и снующего туда-сюда квартала Манхэттена. Он делает шаг. Город — отсыревшим складом идей и человеческих жизней — смотрит в спину сотнею глаз. Город его не терпит. Но это неважно, Роберт ведь и сам не верит в город. Всего лишь карта, всего лишь хитросплетение улиц и структур. Если закрыть глаза, можно сделать вид, что его и вовсе не существует — и это будет истинно в какой-то мере. Город пахнет ранней весной, оттаявшим муосром и затхлыми водами залива. Город щебечет голосами и дышит паром — заводским и машинным. Здание университета высится посреди острова, даже с набережной, по которой шагает Роберт, его хорошо видно. Остров пахнем огнем, серостью, свежей выпечкой, дымом. В сотне метров торгуют цветами и рыбой, бегает ребятня, скрипят повозки и плещутся в лужах ботинки. Этот день такой же, как и другие, но для Роберта он отличается. Сегодня он наконец запустит машину и проверит связь между мирами — реальную ощутимую связь, а не набор точек и тире. Университет уже совсем близко, и Роберт сворачивает с маршрута. Ежится в колючем пальто, пока смотрит, задрав голову, на высоченное здание — такое родное и далекое одновременно. Высокие своды Сорбонны, золоченые колонны Австрии и высокие окна лабораторий Бристоля не смогли стереть память о самом первом месте, давшем Роберту билет в мир физики. Теперь оно лишь понуро высится нелепым мрачным ящиком над узкой улочкой Манхэттена. Роберт продолжает путь, ожидая, что промозглый дождь обрушится ему на голову (как обычно, забыл взять зонт), но с серого неба вдруг начинают сыпаться мелкие пушистые частички позднего снега. Ветер пробирает, но, по какой-то причине, не вызывает неприязни, и Роберт как ребенок ловит снег языком — и тут же выплевывает, вспомнив, что грязно-серым небесам Нью-Йорка нельзя доверять. После он наконец закуривает. Огонь резной зажигалки приятно греет руки, дым тепло и едко заполняет легкие, забирая с собой чувство пустоты и отрешенности. Роберт продолжает всматриваться в серое, как и дым, небо, словно желая увидеть в этом мареве что-то — важное и запредельно далекое. Свою настоящую судьбу, далекую от этих серых островов, что переплетаются друг с другом лоскутами рек и заливов. Мачты тонут в темнеющем небе, как нити, что протянуты от облаков к поверхности оттаявшей воды, от космоса к городу. Как связующие линии, как паучья ажурная сеть на свету, что опоясала целые острова. Не город — а полотно. Полотно грязное и втоптанное в землю, слишком много чистоты и снега понадобится, чтобы его отмыть. Слишком много белого света — здесь негде столько отыскать. Набережная приносит прохладу и крики чаек вместе с говором людей и множеством маленьких магазинчиков, но сейчас Роберт спешит домой — он должен успеть подготовиться к важнейшему событию — эксперименту, к которому он шел всю жизнь. Шел, сомневаясь, не зная, куда применить свои знания в мире, который вроде давал ему волю, но в то же время не принимал до конца. Не до конца верил. Нью-Йорк, кажется, пропитан солью и гарью от земли до небес. Снуют прохожие и кареты, лают собаки, кричат птицы. Но Роберт по-своему любит этот город: недалеко отсюда в загородном доме Лютесов он родился в семье среднего достатка, город встретил его тепло и показал себя с лучшей стороны — в конце концов, Роберту повезло больше, чем любому из бродяг и рабочих с заводов, чьи черные трубы пышут дымно, возвышаясь над вереницей крыш. Роберт переходит по мосту и удерживается от желания по привычке постоять у перил, глядя на колышущуюся, темную от промышленной грязи воду. В городе быстро темнеет, и Роберт ныряет во тьму узких улочек Бруклина, на фоне алого заката начинают зажигаться первые тусклые лампы в окнах, но время фонарей еще не настало. Зажигает свет в лаборатории, предварительно задернув плотно шторы, а после возится с машиной в центре комнаты. заваленной научным приспособлениями и бумагами, переключает тумблеры, звенит растворами, и вскоре среди полутьмы, освещаемой лишь парой тускловатых ламп, начинают искриться молнии под металлической аркой. А затем — всё происходит. Сквозь трещину во времени-пространстве пробивается алый свет последних лучей закатного солнца. И в них окутана фигура, что нетерпеливо стучит пальцем по второй руке, пока обе сложены на груди. Молодая женщина в длинной юбке и рубашке, увенчанная копной закатно-рыжих волос, что собраны в чуть небрежную высокую прическу. Лицо усыпанное веснушками, искусанная губа и задранный вверх нос — она до безумия похожа на Роберта. Они смотрят друг в другу в глаза молча, со внезапным ощущением узнавания, которое, пусть и ожидали, но не могли представить. Наконец, женщина с той стороны портала улыбается — тепло. За ее спиной еще невидимый Робертом дрейфует в небесах новый неизведанный мир — мир что они оба хотели построить, еще не зная друг друга — или уже зная, но не осознавая этого. И все перестает быть важным, отходит на второй план: крах Америки, чопорные богачи и их нелепые предложения, грязный снег за окном. Только они — двое — имеют значение. — Ха, — выдыхает она говорит она, и смотрит на Роберта слегка задрав подбородок — словно оценивающе. — Выходит, все это время я ни разу не ошибалась. И улыбается — вновь. — Меня зовут Розалинд Лютес, впрочем, есть ли смысл представляться? — она вытягивает руку вперед, будто желая пожать ее в знак знакомства, но растерянно отводит назад, словно вспомнив о преграде в виде поля. И Роберт понимает — они еще ни разу не называли друг другу своих имен. Ни в одном из множества посланий. Словно имена все это время были чем-то неважным, само собой разумеющимся, но как только перед тобой оказывается фигура из плоти и крови, ты понимаешь — имя начинает иметь значение, потому что это на самом деле не ты, а другой человек, хоть и похожий до безумия. И имя отделяется от твоего, становясь обособленной сущностью, становясь параллельным следом на дороге бытия. — Я Роберт, — тепло произносит он в ответ на ее улыбку. — Будем знакомы. 16:05, сегодня Это была их первая встреча — совсем короткая. Меньше года назад, еще до того, как он наконец шагнул в мир Розалинд с крошечной и кричащей Анной ДеВитт на руках — комочком надежд и сомнений, сплетением его с Розалинд судеб. Ребенком-мечтой. Роберт никогда не думал о том, чтобы обзавестись собственной семьей, но почему-то от плача той девочки очень щемило где-то под ребрами. И было страшно. В ее слезах было что-то зловещее, как в океанских черных волнах как, в грозовых тучах. Будто сама расколотая машиной Лютес вселенная плакала ее слезами. Солнце уже давно перевалило за полдень, но почему-то именно сейчас Роберта объял необъяснимый ужас — который бывает порой, когда солнце стоит высоко над летним горизонтом. Ужас, который проникает в легкие, и в кости, и ломит, и щемит что-то хрупкое внутри. Роберт подбирает под себя колени, и смех Анны, который они услышали уже много позже, чем плач, зловеще звенит в ушах. Он сливается с гудением медных труб где-то на гондоле, и отчего-то оно кажется жутким, точно зловещий замогильный срежет и завывания ветра в старых домах. Роберту вновь хочется стать совсем маленьким, забившись в раковину, будто моллюск, или под одеяло, как маленький рыжий мальчик, что слушал заявления ветра в старом дом на окраине Бруклина много-много лет назад. И наконец, сквозь этот невыносимый гул коротким отблеском надежды звучит знакомый голос. — Эй, все в порядке, милый? Она стоит, слегка растрепанная и взволнованная, солнце горит за ее спиной, отчего фигура Розалинд поглощена тенью. Она часто называет его милым — милым братом и милым другом, и в этом нет ни капли романтики, конечно (Роберту порой даже жаль, что это не так, но с нею он делиться этим не будет). Роберт осознает, что сидит, обхватив колени, и слегка трясется. Розалинд молча садится рядом, кладет руку на плечо, и мир возвращается в прежнюю форму, и солнце снова светит тепло, а совсем не испепеляюще, ветер нежно скользит по коже, а город сияет золотом и полнится музыкой, музыкой, музыкой. И все хорошо, и все правильно — рядом с нею. Он осторожно касается ее руки ладонью — медленно, будто боясь спугнуть этот хрупкий момент. Но Розалинд вдруг подскакивает с места и смеется, повернувшись к нему. — Ну что ты загрузился, Роб? Пойдем потанцуем, а? Она хватает его за руку и почти с силой заставляет подняться с места. И он разоружается перед нею. Опускает напряженные было плечи и улыбается. — Конечно, пойдем потанцуем, милая, — коротко отвечает он, а после они оба бегут по песку на деревянный настил, где неизвестная им певица хрипло тянет легкую балладу о далеких мирах и городах. А еще — о любви, жизни, любви к жизни и чем-то еще необъяснимо далеком и знакомом. 16:20, сегодня Ветер оплетает солнце пухом облаков, а потому становится не так жарко, как было всего получасом ранее, и Розалинд решает, что это прекрасная возможность дать разминку мышцам, которые затекли на послеполуденной жаре. На набережной хорошо, запах соли в воздухе, пусть и ощущается искусственным — он все равно скользит по коже так, как никогда не бывало внизу на земле. Здесь, на вершине, все иначе. На вершине мира, где будто существуют сейчас только они вдвоем, среди разноцветной толпы теней и статистов. Среди призраков их личного величия и среди гула танца, стука ног по деревянному настилу, чьим-то далеким — искусственным, несуществующим — смехом и пением. Розалинд лишь хочет, чтобы это не заканчивалось — никогда, никогда, никогда. Рука в руке — ткань белых бархатных перчаток трется о ткань. Неловкие переступания ног. Избегание взглядов. Выверенная аккуратность в каждом движении. Таков их первый танец первый за (почти) год совместного пребывания в небесном городе. Первый, но, как надеется Розалинд, не последний. В песне поется о небе, солнце и облаках — и Розалинд хочет сделать вид, что и не существует больше ничего — только золотой город, полный солнца, только их полная неба жизнь. Весь этот мир пронизан новизной, пронизан жизнью и любовью к жизни — то, чего Розалинд никогда не испытывала внизу, закапываясь в бесконечной университетской работе, получая низшие должности, несмотря на талант и умения — или же, скорее, как раз из-за них. Мужчины оберегали свою сферу деятельности от посягательств женщин. Как хорошо, что Роберт, ее родная кровь и душа, совсем не таков. Как славно, что он не закрывает от нее свет, а напротив, идет за ней, как на луч маяка. Чего-то такого ей и не хватало всю ее жизнь. И она ведет его рукою сейчас в танце так же, как и ведет по их научной жизни — осторожно, уча и учась, ведя и следуя. И они прекрасны сейчас, в этих ослепительно-белых одеждах — Розалинд не видит со стороны, но чувствует восхищенные взгляды на их спинах. И она любит — себя, его, их. Далекие голоса прерывают ровную идиллию веселья и музыки. Розалинд сама не до конца замечает, как стихает пение, и как они с Робертом оказываются вовлечены в стихийное движение толпы, которая, словно змея, перетекает к остановке гондолы и оттуда — вверх — на Остров Монументов, где вот-вот состоится зрелище — запуск огромного дирижабля, названного в честь дочери Пророка, надежды всей Колумбии. Розалинд знает ее как маленького кричащего младенца, с ранних лет заточенного в башне, и бывшего с ранних лет — заточенным мечом. Но Розалинд ни капли не жаль — именно эта девочка стала мостом, который соединил ее мир с миром Роберта. Позволил ему прийти сюда — к ней, став частью ее города. Гондола украшена цветами: алыми, белыми, синими — в честь флага разноцветной страны, патриотизма и мощи. Пахнет терпко — машинным маслом. Мимо пролетает косяк птиц, и толпа шумит взволнованно, а после, щебеча так же, как эти самые птицы, ступает на площадь Острова Монументов, увлекая за собой Розалинд и Роберта. Трубы звучат все более и более торжественно и громко — Розалинд едва не хочется заткнуть уши. Над толпой взлетает огромной механической птицей дирижабль — обдает собравшихся людей рокотом и жаром, воздухом и мощью человеческого разума. Колумбия празднует свой триумф, свой прогресс. Кто-то окликает Розалинд, она рефлекторно оборачивается и видит огромные голубые глаза. Едва не отшатывается, но вскоре понимает, что девушка перед ней лишь издали похожа на ту самую Элизабет-Анну, более старшую версию которой ей довелось увидеть в одной из реальностей, по которым они с Робертом плавали, будто отбившиеся от маяка корабли. — Вы не хотите поддержать женскую патриотическую лигу? — девушка протягивает букет цветов. — Что?.. — голос Розалинд тих и полон недоумения. Она не может понять, какого цвета букеты перед ней, какого цвета глаза у девушки впереди. Кажется, что даже мостовая становится мягкой, проваливаясь под ногами. Кажется, солнце светит невыносимо жарко. Кажется, скоро оно выжжет, испепелит этот город. Розалинд хватается за распрепашиеся волосы и вдруг понимает — шляпы на голове нет. Видимо потерялась в толпе. А летний день палит нещадно, нагревая рыжие волосы, словно пытаясь выплавить из Розалинд нечто иное. И ей вдруг становится страшно, до безумия страшно. — Вы в порядке, мисс? — голос девушки, стоящей перед Розалинд кажется взволнованным и доносится будто издали. Из-под толщи моря или воздуха, из далекого далека. Она не в порядке, она совершенно точно не в порядке. Розалинд оборачивается, и ее сердце обрывается вниз — Роберта нигде не видно, лишь понурые лица и темные шляпы. Она вдруг ощущает себя маленькой и незащищенной, той самой девочкой, которую называли ведьмой, той самой одинокой и странной. И она не хочет, не хочет ею быть. Только не сейчас. — Роберт… — пытается позвать она, но горло пересохло, и вырывается лишь сиплый шепот. У Розалинд начинает кружиться голова, и она облокачивается на чье-то плечо, машинально, и слышит недовольный голос. А потом мостовая под ногами расходится на части, и Розалинд падает вниз. ??? , сегодня? Она летит вниз — в бесконечную всеобъемлющую пустоту. Она пытается махать руками и барахтается в странном мареве вокруг. Мешанина облаков и заводских паров обволакивает ее, как паучий кокон, и ей кажется, будто шпили высотных домов уже тянутся к ней крючковатыми лапами, чтобы высосать всю жизнь и волю к ней. А после бросить бездыханную оболочку, чтобы она летела вниз, к подножию собственной никчемной жизни. Но кто-то ловит ее за руку — нежно и почти бережно, вытаскивает наверх, ставит на ноги. Розалинд пытается разлепить усталые от потери сознания глаза, перед ними двоится и кружится город, а потом она видит женское лицо и высокую сильную фигуру. И Розалинд сразу понимает, кто стоит перед ней. Синие глаза, как небо, бронзовая кожа и черные локоны красиво убранных волос. Женская персонификация Америки, чье лицо тонет в дыме и становится все менее и менее различимым. — Колумбия, — произносит Розалинд. Происходящее даже не кажется ей безумным, она, как Алиса, что запуталась в сетях зазеркалья — готова принять происходящее, сколь бы странным оно ни было. Но женщина не произносит ни слова в ответ и отступает назад, шурша подолом белого платья — отступает в неизвестно откуда взявшуются тень, но взгляд Розалинд успевает выхватить — алые полосы, перекрестившие лицо, будто из самих глаз призрака ее города льется кровь. Розалинд хочет закричать ей вслед, хочет позвать ее, тянет руки, но женщина вдруг рассыпается сотнею черных птиц, и воздух вокруг наполняется мерзким шорохом крыльев. Их становится так много, что они закрывают солнце, закрывают небо, как черный саван, как могильная плита. Розалинд в ужасе закрывается руками, будто боясь, что цепкие когти и клювы заденут ее, и чувствует жуткий ветер с замогильным гнилым запахом на своей коже. И теперь ей хочется побежать прочь. Вырваться из этого гнетущего места. Силуэты домов и неясных фигур вокруг едва различимы. Глаза нещадно жжет, словно пепел Колумбии падает ей на ресницы. Силуэты домов медленно проступают сквозь тьму, черные крылья развеиваются, превращаясь в не менее угольно-черный туман, и падают, оседая на улицах. Розалинд узнает Колумбию — юную Колумбию, совсем недавно ставшую родной, будто она жила здесь всю свою жизнь, а не там, внизу, в затхлой и душности остальной Америки. Она ступает по Острову Монументов медленно. Под ногами неприятно хрустит разбитое стекло, и, бросая испуганный взгляд под ноги, Розалинд видит: ломкие цветные кусочки, бывшие некогда резным витражом, разметались по мостовой. Радужные сплетения теперь стали разрозненным хаосом осколков. Она подбирает один из них — пурпурный — и смотрит сквозь него на город перед собой. Старается не слушать шум, выстрелы и крики. Осколок пылает от света, что ждет впереди. Смертоносного света. Розалинд отводит стекло от глаз и смотрит, как в конце улицы пылает зарево огня. Она делает еще один шаг. Город, ее город, пылает, как в том самом тексте о Небесном Иерусалиме — только все наоборот. «На небесах не скрыться от расплаты за грехи». Она не помнит чьи это слова, но не верит им ни на йоту, не верит, что может быть какое-то возмездие с пустых небес, однако вот он — горящий город, прямо перед ней, пылает, пылает огнем всех Содомов и Гоморр вместе взятых. Она идет к зареву, точно к рассвету, точно к путеводной звезде, словно что-то ведет ее, и она не может ни остановиться, ни отвести взгляд. Слева от нее по сточному желобу льется струйка темно-багровой жидкости, а за ней еще одна, и еще. Справа от нее — истошный вопль и человек объятый пламенем, словно факел. Не-по настоящему, все не по-настоящему, твердит она самой себе в беспамятстве. Розалинд идет, словно в незримом коконе, отделенная от всего мира, и ничто не касается ее — ни свистящие мимо лица пули, ни жар огня. Она делает шаг и вдруг содрогается в кашле, нагибается к самой земле, выплевывает сгусток крови. Впереди — толпа с безумными взглядами и грозными криками, они бьют друг друга: ножами, прикладами, рвут в клочья одежду, вырывают волосы. Розалинд не может прекратить смотреть. Ее город объяло безумие, ее саму объяла бесконечная колкая горечь. Все не должно было произойти так, почему это происходит, как это началось, как, черт возьми, это остановить? Что, если мой город погибнет, едва успева расцвести? Что, если я погибну вместе с ним… Что, если моя Колумбия рухнет прямо на головы тем, кто остался внизу? С нею рухнет лестница в небо, которую я строила годами, разобьется, как дешевый хрусталь, как тот стеклянный шар из далекого детства, порежет меня на сотни кусочков, и я сама стану лишь распавшимся витражом? Мы хотели победить хаос, мы хотели упорядочить мир, подчинив каждую частицу себе, но мир распадается вновь, выпадает из рук, где ты, где ты, Роберт? Она прорывается сквозь толпу, расталкивает руками озверевших граждан и гражданок Колумбии, переступает через выпотрошенные животы и кучи пепла. Она ищет его. Ищет в этой неразберихе, но ни одно лицо не похоже на лицо Роберта. Не похоже на ее собственное лицо. И она падает на колени в ужасе, прямо в грязь и пыль и рыдает, рыдает, рыдает. Ее Колумбия рушится у нее на глазах, и она ничего не может сделать. Дальше, все, что она чувствует — прикосновение к щеке, а после отступают и отчаянье, и запах гари, и завывания, и смерть. Кто-то тянет ее за подол теперь измазанного сажей и кровью платья, так настойчиво, что Розалинд едва не падает. Широко открыв глаза, она видит детей. До боли знакомых детей. Рыжеволосых веснушчатых девушек, таких же мальчиков, любознательных — и навечно проклятых своей любознательностью. Розалинда не может понять, сколько их. Глаза будто снова затянуты вязким и липким туманом. Десять? Двадцать? Сколько им лет? Кажется, совсем еще подростки. Руки настойчиво тянутся к ее рукам, тянут за ладони, это мы, мы, мы протяжно звучит у нее в голове и так по-родному, так-по настоящему. Это мы и это ты, и мы, это ты и ты, это мы, это нас ты видела в детстве, глядя в звездное небо и глаза вселенной, что отражались в витражах столь чуждых тебе церквей. Это нас ты видела во снах и зеркалах, это мы видели тебя. Иди же за нами, иди. Твой город умирает в огне, но скоро, совсем скоро ты осознаешь, что нет никакого города — есть лишь картонные театральные декорации, что падут рано или поздно — но только не ты и не мы — ты будешь жить, будем жить мы. Мы шагнем прочь из-под завалов театра, и на этом ничего не закончится, там, за ложными стенами, будут тысячи новых начал. будет целая бескрайняя вселенная, что любовно пример нас — тебя — в свои бесконечные золотые объятья. На горизонте сияет что-то яркое. Солнце? Огромная звезда? Вспышка взрыва? Розалинд не может понять, но послушно идет, переступая ватными ногами, и вскоре стихает под ними и хруст стекла, и скрежет костей, и кажется, будто она идет теперь по мягкой земле, и… — Рози? Взволнованный голос совсем рядом с ней вырывает ее наружу, отпускает наверх из бесконечного круговорота сна.  — О, вы очнулись, чудесно, — раздается рядом торопливый женский голос, и Розалинд нехотя открывает глаза. Болят они просто кошмарно, но все же она рада быть наяву, хоть отголоски сна все так же топчутся на задворках сознания. Первое что она видит — тот самый свет. Он ничего не испепеляет — всего лишь лампа, горящая под потолком. Кажется, за окном уже царит полумрак. Пахнет хлоркой, чистотой и еще какими-то химикатами; Розалинд даже кажется, что она в родной лаборатории, и сердце слегка щемит. Но интерьер совсем другой — минималистичный и выверено чистый. Больничная палата, понимает она. Женщина с планшетом и ручкой стоит прямо перед ней, и Розалинд с легким уколом ужаса узнает и бронзовую кожу и голубые глаза. Но вскоре осознает, что причин для ужаса нет. — Все в порядке? — обеспокоенно спрашивает женщина. По всей видимости докторка. — Как вы сейчас себя чувствуете? Что-нибудь болит? Никакая это не дева-Колумбия, говорит себе Розалинд. И не было совсем ничего. — Я… начинает было она, а потом переводит взгляд на другую часть комнаты. И в ту же секунду ей становится очень спокойно. Роберт. Он стоит рядом, сложа руки на груди — но Розалинд уже давно выучила эту позу. Готовность защищаться. Значит, он очень обеспокоен. — Как ты, Рози? — тихо спрашивает он. А Розалинд лишь улыбается в ответ. «Я нашла тебя среди этих черных горящих улиц» думает она. — В порядке. Теперь в порядке. 20:30, сегодня Он прождал, пока она очнется, целых три часа. Обеспокоенно ходил по палате, хотя докторка и говорила, что волноваться не о чем, и сон Розалинд — это нормальная реакция организма на те медикаменты, что пришлось вколоть ей после приступа паники, который стал реакцией на сильную жару и переутомление. Неврастения, как сказала она. Angstneurose. Роберт не был особенно силен в фармацевтике, и решил доверится — но все же не мог найти себе место. Когда Розалинд, наконец, открывает заспанные раскрасневшиеся глаза, он рад так, как не был уже давно. Розалинд, его Розалинд в порядке. Пусть и не сразу даже замечает его присутствие. Во сне она шептала его имя, и что-то отдавалось ноющим эхом внутри его грудной клетки. Ее голос был так напуган, что хотелось схватить ее за руку и закричать, я здесь здесь, моя родная, моя единственная — но докторка велела дать ей отоспаться, и он неукоснительно последовал указанию. И вот она здесь, и все снова, как прежде. Никого не надо спасать и хватать за руки. Розалинд садится на кровати, поправляет смятое во сне платье. И вдруг — смеется. — Глупый день вышел, не так ли? — говорит она хрипловато. — Как же я устала, что это тело так… реагирует на жару порой. — Такое часто случалось раньше? — спрашивает Роберт. — Иногда… в детстве, в юношестве. Не так уж часто, — она пожимает плечами. — Неудивительно, — вмешивается докторка. — Вы сегодня ни одна такая. Ну, знаете, празднующие толпы, громкая музыка, жара… — Скорее всего, дело в солнце, — вдруг восхищенно произносит Розалинд, и ее глаза загораются. — Влияние вспышек и… — она закусывает губу, словно не хочет продолжать научные разговоры при постороннем человеке. Словно это что-то интимное — только для них с Робертом. Дальше все развивается быстро и спокойно — докторка выдает рекомендации и рецепты, Розалинд собирает вещи, и больница отпускает их в тепловатый сумрак горящей ночными огнями Колумбии. С края острова, где они стоят, Колумбия видна, как на ладони: все еще сияет, поет и танцует, несмотря на зашедшее солнце. Все еще пенится фейерверками и яркими цветами огней. Близнецы стоят молча какое-то время, облокотившись о перила. — Что тебе снилось? — вдруг нарушает тишину Роберт. Розалинд вздыхает. — Только не говори мне, что я что-то шептала во сне… Я шептала, так ведь? — Совсем немного… Она вновь вздыхает — И что же… я наговорила? «Мое имя» хочет сказать он почему-то не может и не хочет это выговорить. — Знаешь, это было неразборчиво. — Поняла, — вздыхает она и отворачивается. — Не хочешь, не говори. Роберт вдруг чувствует легкий укол вины. Он не хочет терять ее в этот момент, он не хочет, чтобы она закрывалась. Только не сейчас, не в этот день, который так прекрасно начинался. Но к удивлению Роберта, Розалинд продолжает разговор сама. — Знаешь, я… Я ведь никогда не спрашивала у тебя об одной вещи Она достает из портсигара тонкую соломинку, чиркает резной бензиновой зажигалкой. Клубки пара складываются в причудливые узоры на фоне открыточно-резной Колумбии, что парит среди облаков. — Почему? — продолжает она — Почему — что? — Почему ты остался? Вопрос застает Роберта врасплох. Они ни разу не обсуждали это ранее. Роберт не знает, что сказать, но Розалинд, кажется, не торопит его — лишь предлагает сигару жестом, и он тоже благодарно закуривает. Вкус слегка приторный, а вид сигаретного дыма напоминает едкий пар заводов внизу. Вот поэтому, думает он. — Я хотел сбежать. — От чего? Я имею в виду… Тот предприниматель. Как его там… неважно, впрочем. Он ведь предлагал такие инвестиции… Перспективы. Ты… Ты мог бы стать большим человеком там, Роберт. — Мог бы. — Так в чем же дело? Роберт чувствует, как взгляд ее глаз почти сверлит его, но не в силах взглянуть в ответ. «Потому что они не те. И тот предприниматель ничего не смыслил, и все они. Никто никогда не понимал меня так, как понимаешь ты. Никто никогда не чувствовал мои мысли, никто не…» Он так много хочет сказать ей. Он так много не может выговорить, а потому просто молчит, ощущая себя идиотом. Он не должен быть идиотом. Только не сейчас, он должен хоть что-то сказать ей, этой женщине, что стала для него миром, что подарила ему целый мир — тот самый золотой город, что он видел во снах еще будучи ребенком. Тот самый, который мечтал сконструировать, но не мог себе позволить. А она смогла. Его лучшая версия, его ангелица, она все смогла, и он пошел за ней, как за путеводным огнем. Но как хоть что-то из этого вместить в слова? Как выразить это? Перед глазами Роберта кружится хоровод: и ненавистные заводы внизу, и непонимающие лица чуждых ему людей, и кареты, снующие по улицам никогда не спящего Нью-Йорка, и свист и скрежет транспортов, и затхлый запах с залива. Все это обуревает его, опутывает, как огромный неприятнейший кокон. И Роберт чувствует что готов прямо сейчас рухнуть вниз — только бы не встречаться с нею глазами — готов вернуться и откатить все назад и утонуть в темных водах того самого залива. — Роберт? — ее голос испуган и тих. На губах появляется солоноватый привкус. — Роберт, у тебя кровь. В ушах звенит, в ушах стоит ужасный гул, будто сам Атлантический океан наполняет его голову вместо мозгов. Будто он умирает, и вместе с тем — не умирает, будто падает и вместе с тем — взлетает ввысь. Будто он — и не он вовсе, и он и она. И они оба нечто иное сейчас, и… — Позволь мне вытереть, — только и говорит Розалинд, и он послушно обращает к ней лицо, и чувствует, как шелк платка скользит над его губой и под носом, аккуратно, бережно, будто она вытирает и не его лицо вовсе, а фарфоровую чашу или хрустальный шар, боясь сделать лишнее движение. Будто тогда все действительно полетит вниз и расколется о дымные мостовые американских городов. — Розалинд, я… — пытается выговорить он, но она лишь прижимает руку с платком к его губам. — Тише, милый, ничего не говори. — Нет, я хочу сказать… — во рту резко и неприятно, произносить слова тяжело. — Я хочу сказать… почему я остался… — Тише, тише, — шепчет она и прижимается лбом к его плечу. В нос ударяет запах духов, легкого пота и дорогих сигар, возвращая Роберта в реальность вокруг них. — Я знаю, я все знаю. — произносит она. И в этих словах нечто большее, чем простое знание. В них единство и понимание, и кажется, что все будет хорошо, все всегда теперь будет хорошо. Роберт смотрит вверх — небо рассыпало пригоршню звезд в темном мареве. Словно веснушки на коже — его собственной коже и коже его великолепной Розалинд. Словно тысячи миров, в которых им еще предстоит побывать, тайны которых еще предстоит разгадать. Словно миллионы дверей, и они обязательно откроют их, когда придет время, главное, держаться друг за друга. Главное, не отпускать ее сейчас из объятий. Главное, чтобы она не отпускала из объятий его. Хотя бы ближайшие несколько часов, что остались до полуночи. Хотя бы пока не закончился этот терпкий и жаркий, их первый совместный август.