Oh, where it's go

"Where, oh, where will we go next, haunted pillow beneath my head?.." Джеймс видит себя таким же, как ту вымученную точку, что должно бы вдавить в бумагу на окончание полицейского отчёта по делу Мэри Шеперд-Сандерленд: точку, поставленную на выдохе с густой, сизой дымкой табака, трупной сладостью застревающей по ноздрям, и с осуждением. Он — осуждаемый. Очевидно, это так. Очевидно и то, как легко его заклеймить, повесив ярлык, сродни тем, которые используются в тру-крайм детективах, любимых им в минуты отдохновения посреди рабочего дня. Этой же рукой, что он дотрагивается до лица, в неверии проверяя реален ли вообще, когда-то, сухо шурша, перелистывались страницы за стойкой управляющего в "Саус-Эшфилд-Хайтс". На подмене, кажется... многое, если быть откровенным, кажется — словосочетания, ёмкие и противные по своей сути, прорываются за пелену морока: "аннигилятор семьи", "нарциссический извращенец", "психопат". И ни одно не описывает чувства Джеймса до конца. Ни одно не бьёт наотмашь, ведь никто, чёрт возьми, не знает, насколько же больно вывернулась наизнанку его душа. Придётся начать с самого начала. Во-первых, Мэри. Она — всегда во-первых. И всегда ему идеальна. Она — та прекрасная женщина, не знавшая нот и с этой её печальной полуулыбкой, от которой растекается липкое ощущение вины, но игравшая донельзя хорошо, на слух повторяя мелодию музыкальной шкатулки. Клавиши мягко покорялись её пальцам, — и он тоже, — пока звуки не мешались с чем-то извне, словно потусторонние, отзываясь эхом издалека, а Джеймс не начинал напевать. Ему представлялось, что очень неслышно и себе под нос, чтобы ненароком не потревожить создавшуюся идиллию, но Мэри сбивалась и, по-доброму смеясь, каждый раз повторяла: "Что, ты опять?.." Да, он опять. Опять был просто Джеймсом, страшащимся хоть на секунду стать недостаточно деликатным или сотворить что-то поперёк её желаний. Просто Джеймсом, ценящим то, что уже есть и довольствующимся малым. Его счастье, заключённое в жизни вдвоём, уютной сытости и будущих детях, тоже являлось простым и человеческим. Приземлённым, наверное?.. Да, это он опять. Зато надёжный. Для неё одной. Мэри же любила долгие беседы по вечерам, с упоением рассказывая ему обо всём, что успела узнать за день и довольствуясь немногословными репликами мужа. Любила смотреть кассеты из проката, сворачиваясь калачиком в его объятиях, любила прогулки и часами выбирать одежду по магазинам, таская за собой Джеймса, смиренно выжидающего её у примерочной в компании манекенов. Она злилась, конечно, из-за его одобрительных слов каким угодно платьям, но так уж вышло, что ему — и только на ней — нравилось действительно всё. А гнев Мэри всегда сменялся милостью, пусть она и обзывалась "угрюмым" и "равнодушным", демонстративно устраивая сцены уже дома — первая же и ластилась, извиняясь и ультимативно подчёркивая, какой же он, всё-таки, милый в своей грустной замкнутости. И сама убирала битую посуду. Наверное, поэтому Джеймсу и въелось в голову, что лучшая ему характеристика — это "милый". Какой-то никакой, но милый мужчина. Очень послушный. И поэтому, во-вторых, её ревность не была обоснованной. Никогда, ни по единой из причин, абсолютно высосанной из пальца и не имевшей реальной подоплёки. Целью его жизни, как будто, являлось угодить ей — и другие женщины не вызывали у него интереса. Да, разумеется, он мог оценить симпатична ли какая-то девушка, если вопрос поставлен ребром и нос у неё посредине лица, но максимальный ответ, который выжимала Мэри, оказывался неопределённо дёрнувшимися плечами или безразличным "не знаю", сопровождаемым глазами потупленными в пол. Любая привлекательность оценивалась в схожести с ней. У Джеймса уже была она. Какой смысл рассуждать?.. Жаль, но Мэри не посчитала этот "жалкий домысел" аргументом. Бывало, они ссорились. Мэри кричала, с силой хватая его за лицо, чтобы он не отводил взгляд. Пыталась добиться ответа, любого, лишь бы он не молчал, — но Джеймсу нечего было сказать, ведь он по-честному не смотрел на какую-то дамочку в короткой юбке, а просто задумался, меланхолично разглядывая ржавчину на фонарном столбе. И, хоть сейчас поклянись, не вовремя задремал у телевизора, не имея понятия, что там крутят ближе к ночи. Но она, кажется, как специально искала повод выбить — вдруг — землю из-под ног, заставить его почувствовать больше, чем уже было, без конца убеждая, что любит слишком сильно и не допустит ему и мысли о ком-то другом, кроме себя самой. Но у Джеймса не было мыслей. Была и есть только Мэри и он — тоже — любит её до горького безумства, замешанного на стерильном привкусе душка больничной палаты, вонючих лекарств и желания проявить своевременную учтивость. О прощении не идёт и речи. Она вольна была демонстрировать любое собственничество, лишь бы успокоиться и убедиться. В конце концов, оно лестно. Значит, он так сильно был ей нужен... Был. Джеймс кривится отражению в зеркале. Изувеченное сознание перебирает воспоминаниями, как фотографиями из альбома, откуда он взял изображение скромно улыбающейся жены: шумные вечеринки у друзей, совместные пикники за городом, сонные завтраки, тёплые ночи, которыми он крепко прижимал её к себе, счастливая поездка в Сайлент Хилл... ...если у кого и была причина ревновать, так это у него. Она ведь даже не захотела брать его фамилию. Сошлись на компромиссе, — но разве это то, что даёт мужчине прибавку уверенности в себе?.. Особенно, такому, как Джеймс. Ему приходится резко тряхнуть головой, избавляясь от ядовитого недовольства, полезшего внутрь и усугубляющего тянущую под ложечкой боль. Глупо искать оправдания теперь. Мелочно, гнусно и жалко, точь-в-точь, как сказала бы Мэри, узнай, что он опустился до такой низости, чтобы хоть в чём-то винить её. Потому, что, в-третьих, оплошал только он. И эта чёртова болезнь. Всё было бы хорошо, — нормально, во всяком случае, насколько это позволительно человеку при умирающей жене, — он мог бы достойно проводить её в последний путь, держа бледную, дрожащую ладонь в своей руке до последней секунды пока Мэри здесь, с ним. Организовал бы похороны для круга самых близких, без скупости выбрав всё лучшее, чтобы почтить память любимой женщины этим прощальным подарком, и приезжал бы навестить её могилу каждые выходные. Дожил бы годы в одиночестве, может, совершил бы самоубийство через пару лет. Кто ж уже разберёт. Сердце мертво, без сердца издох он. Ведь Мэри больше нет. Но всё было бы... хорошо. Если бы она не прогнала его прочь, тогда, в больнице. Её слова, выпаленные тем же тоном, что она выбирала для их дурацких ссор, почему-то резанули чересчур глубоко, чересчур в точку, словно бы выводя сочащиеся раны прямо по оголённой, жаркой коже. Нет, он не разозлился. Какой был толк обижаться, когда она давно и тяжело больна? И если он сам — пусть и когда-то — её выбрал, осознавая сполна, какой характер притаился за обманчивой, внешней скромностью?.. Это всё пустое, мимолётное. Ничтожное. Она ведь всегда была огнём, влекущим ведомого мотылька — его. А он, всё-таки, был просто Джеймсом, глупым дураком, притащившим глупые цветы и глупо промолчавшим в ответ на справедливую укоризну жены, ждавшей хоть какой-то ласки от мужа, трусливо проглотившего язык. Но в тот момент, ему взаправду показалось, что сердце надрывно саднит. Ещё живое, надеющееся на чудо и глухо, с покорным спазмом, пропустившее удары от её безапелляционных "пошёл к чёрту" и "не возвращайся". Те беспомощность, гротескная неуместность и невозможность никак помочь — чувства, что он заталкивал поглубже, туда, где некому разглядеть, — разом высунули уродливые морды. Ночью, как и подобает слабаку, он заперся дома, выдернул телефонный шнур и напился до того беспамятства, где исчезают все мысли. И, впервые за долгое время, спокойно заснул, отдаваясь убогой иллюзии о Мэри, мирно сопящей рядом. Так, будто бы время повернулось на три года вспять. Так, будто бы ничего плохого не случится никогда. Стоит ли говорить, что ощущение реальности он утратил?.. Утратил, наверное, до… сейчас. Смерть казалась слишком далёкой, что бы ни говорили врачи. Как бы ни выглядела Мэри. Как бы ни было страшно. Представлялось, что так будет всегда. Неизменно плохо. В ужасной стабильности хорошо, потому, что одинаково. Поэтому, каждый новый день Джеймс откладывал на завтрашний, считая, что оттягивает неизбежное. Часы в этих днях, неотличимых друг от друга, превращались в бесконечную тягомотину, снова отдаляя хоть какой-то исход, и, чтобы поскорее закрыть глаза и провалиться в милостивое, бессмысленное ничего, он опять пил. А идти в больницу к любимой, и так не желавшей его видеть, — по крайней мере, в качестве оправдания — в такой плачевном виде, очевидно, он постыдился. И когда она вернулась домой, он, опять, был слегка пьян. В-четвёртых, да, пусть оно будет четвёртым — Мэри интерпретировала происходящее по-своему. Он — в очередной раз — говорил так скудно, что лучше бы молчал. "Ты с кем-то трахался?" — подчёркнуто холодно спрашивала она, — "Я чувствую, что пахнет духами. Кто она?.." Его тихое "нет" растворилось в её причитаниях, смешанных с влажным, гнойным кашлем. Видимо, ей уже сложно стало понять, что те духи — принадлежали ей самой, а одежда, разбросанная в спальне, та, которую купила она и запихнула поглубже в шкаф, надев всего пару раз. Джеймса мутило. От алкоголя, от упрёков, от явственного запаха умирающего тела. Он, отбрасывая всё, что закрутилось на языке в ответ, переодел вяло сопротивляющуюся Мэри в пижаму, кое-как прибрался и лёг рядом, пытаясь, если не заснуть, то выключится в отдалённом смраде разложения, чем-то похожем на разогретую яблочную кожуру с коричной коркой. Кажется, его бы стошнило, если бы было чем. А следующим днём, она уже извинялась и просила быть рядом, признавая, неправоту. Только вот любые размышления стопорились на мысли, той, которую она озвучила и тогда, в больнице, в пылу гнева, и вчера, отрицая теперь. "Лучше бы я умерла. Всем стало бы легче, если бы меня убили". Может, и не так буквально, но по сути. А суть Джеймс умел уловить всегда — даже сейчас, в её отчаянных мольбах заверить, что она будет жить. Не будет, в любом случае. И страдания Мэри ему невыносимы. Это не оправдание, конечно же. Но он, правда, так хотел облегчить её муки... Он провёл с ней всё время до наступления темноты. Слушал, поддерживал беседу ни о чём, насколько только умел, стараясь аккуратнее, чем обычно, составлять слова в предложения. Перебирал слабые пальцы, прижимался губами к пересохшему рту и оправлял редкие волосы. Дотрагивался, куда позволено. Мило улыбался. Делал всё, что сделал бы хороший муж, такой, какой достоин Мэри. Потом, она утомилась. Он поцеловал её горячий лоб, так, как целуют мертвецов. И задушил. Джеймс знает наверняка, что никому не интересны будут его исповедь или... мотив — так правильнее назвать повод его поступка. Да и смысла отмываться нет. Он уже мёртв, так же, как мертва его жена, а физическая оболочка лишь ждёт момента, когда он исполнит её последнюю волю, механически существуя до. Вот что напишут в криминальной сводке Эшфилда: муж-психопат убил несчастную, больную жену на фоне алкогольного делирия. А после — совершил суицид. Обрисуют каждое его действие, выставляя циничным и морально-уродливым, подчёркивая стремительно развившееся сумасшествие и испорченность. Очевидно, это справедливо. Не он жертва. Сочувствовать убийце — вздор. Он смотрит на труп Мэри и всё вокруг кажется неправдой. Смерть — это не правда. Начинающий белеть за окном рассвет — это правда. Грязные, пропитавшиеся испражнениями простыни — это не правда. Удушающий, мерзотный запах гнили — это не правда. Его любовь к Мэри — это правда. Он убил Мэри — это не правда, это не правда, это не правда... ...Джеймс бросает последний взгляд на зеркало, без удивления отмечая, насколько же он сам похож на неживого. Манекен. Восковая кукла. С прической, которую выбрала жена, смеясь, какой же он с ней красивый. И зелёная куртка... тоже, не солгать, подарила она. Под цвет опустевших, сухих глаз. Всё это не правда, не правда... правда, что ему больно?.. Он берёт Мэри на руки, бережно, как невесту, с которой только что обручился в вечном посмертии. Она лёгкая, почти невесомая, тянет вниз мёртвым грузом, но и отпускать нельзя — и они вместе следуют вниз, к парковке многоквартирного дома. Конечно, в это время на улице ни души, но Джеймс готов, если потребуется, сохранить её крепкий сон сродни цепному псу. Ведь теперь он ничем не рискует. Это, вероятно, тоже найдёт своё место в некрологе: он укладывает её на заднее сидение, будто бы, она устала и решила полулёжа вздремнуть. Чуть подумав, укрывает пледом. Сходу и не поймёшь. А сам садится за руль и резко проворачивает ключ, намереваясь после полудня уже добраться до Сайлент Хилла, если, разумеется, его не остановит патруль. Или овраг, укрывшийся вечными туманами, докучающими местным, когда пасмурно. Нервная дрожь унимается через пару миль. Тлен перестаёт бить по носу куда быстрее. По пути, Джеймс заезжает на заправку, стараясь вести себя непринуждённо и естественно — словно не спешит утопиться, везя с собой покойницу — и, наплевав на всё, покупает бутылку ликёра в довесок к бензину. Кассир смотрит на него странно, но молчит. А пустота давит пуще прежнего. Идея включить музыку на магнитоле кажется, одновременно, и отрезвляюще свежей, и дикой, учитывая обстоятельства, отражающиеся в зеркале заднего вида, контрастирующие жутковато с мирком, в который он успел абстрагироваться. Это не правда, — наверное. Хочется сбежать, но права бросить Мэри у него нет. Она же, будто до сих пор умея чувствовать, укоризненно склонила голову, совсем как живая, вновь и вновь безмерно его осуждая. Джеймс пьёт из горла, давясь приторной вязкостью карамели, морщится и вставляет в кассетник первую попавшуюся аудиоплёнку. Смешно, наверное, будет полицейским, когда они узнают, как безвкусно он всё сотворил. Ещё через милю, он, вроде как по привычке, напевает под нос. Спиртное смешивается с кровью, забирая всё беспокойство, кроме горячечной решимости умереть — и умереть так, как пожелала бы его любимая жена. Собственная смерть представляется смешной, маловажной и блёклой. Но их совместную — Мэри точно сочла бы романтичной. Она ведь могла ждать его на берегу озера, красивая, такая загадочная, сидящая на пирсе у маленькой лодочки, подобно Харону, проводнику в мир упокоенных душ... Джеймс выдыхает, остервенело хлопает по лбу, крутанув руль. Машина останавливается поперёк дороги, а он спешно выуживает из бардачка огрызок карандаша и смятый листок, старательно начиная выводить строчки вдруг пришедшего на ум письма и вязко слюнявя грифель, отказывающийся писать. К готовому произведению он прикладывает фото, лежавшее в нагрудном кармане. А после — к губам. Толука ждёт. Почти зовёт. Он концентрируется на пустующем шоссе, снова отправляясь в путь и не обращая внимания ни на ухудшающуюся погоду, ни на то, что кричит слова повторяющейся в третий раз песни уже во весь голос, но не слышит одёрнувшего бы "Ты что, опять?..". Вспоминает, внезапно и ни с чего, как Мэри смущённо признавалась, что когда-то кто-то её не любил. Что когда-то кто-то её не хотел и, поэтому, она стала подозрительная и ревнивая. И, поэтому, ей нужен другой кто-то — навсегда. Как Джеймс. Чтобы и она любила так, как не способен ни один человек во вселенной. Даже Джеймс. И она обязательно — хоть бы и через его труп — проверит избранника на прочность. "Ты только дождись", — хрипло шепчет он, оставшись в зазвеневшей тишине, обозначившейся глухим стуком кассеты. Перед глазами немного плывёт от выпитого. В горле же что-то навроде мелкого песка, — "И я тебя найду". Мимо пролетает дорожный знак. "Добро пожаловать в Сайлент Хилл".