Бред какой-то.
Воскресенье, служба, церковь, лавочки, священник, запах ладана. Крэйгу повезло, что он слишком апатичен ко всему, что происходит вокруг, иначе бы сошел с ума и повесился, как это происходит в белых стенах лагеря исправно каждую неделю. Апатию ошибочно принимали за смирение. За это его и любили, за это ему промыли мозги, за это его тянули к цели стать католическим пастором. Сейчас Крэйгу семнадцать, и он всегда стоит рядом с отцом Макси в черной рясе. Пришлось расстаться со своей излюбленной шапкой с желтым помпоном, ведь мужчина в церкви не должен носить головной убор. Он относился к религии с абсолютным безразличием — в жизни и так ничего не радовало, зато в церкви можно было собраться с мыслями и отвлечься от всего того дерьма, которое вынуждало каждый раз показывать средний палец каждому второму. Картман говорит, лучше быть учеником набожных педофилов, чем евреем. Но Такер убедился в том, что священник Южного Парка трахает только проституток в исповедальне, а не маленьких мальчиков — Баттерс говорит, что отца Макси пытаются уличить в чем-то уже очень давно, и на самом деле священник чистой души человек. И непонятно, кто из набожных подростков был фаворитом, но только в Крэйга не тыкали пальцем в школе другие. Возможно, потому что он не брался толковать Библию своим друзьям, как делал это Баттерс, и не называл себя мучеником, как Скотт. Твик ценил в нем это. С ним всегда можно было поговорить обо всем, что волновало, а волновало Твика буквально все подряд: начиная от того, что родители отправляют его ночью в резиденцию, если так можно сказать, Маккормиков за желтым пакетом мета, и заканчивая тем, что Кенни сам к ним приходит с этим. — Если ты и дальше продолжишь мешать метамфетамин в кофе, то рано или поздно умрешь, — говорит Крэйг, когда в его руку впиваются пальцы в обкусанных заусенцах. — Но если не буду, то тоже умру, — отвечает Твик, вздрагивая от каждого шороха за спиной, а потом его коротит, он дергает плечами, шипит. — Блять! Стой, стой! Крэйг не любит, когда кто-то использует бесовскую лексику, тем не менее, сам он постоянно отправляет других нахер жестом, за что винит себя, но отказаться от этой привычки для него было ровно тем же, чем отказ от метамфетамина для Твика. Ну, он хотя бы может попросить прощения за это. Момент, когда другие поняли, что его мозг окончательно находится на религиозной свалке, настал тогда, когда Крэйг с абсолютным безразличием стал глядеть на выходки Картмана. А Крэйг просто знал, что он каждое воскресенье приходит к ним в церковь вместе со своей матерью. — Я не понимаю, почему он выглядит до сих пор таким живым, — обрывисто говорит Твик. Половину его речи Крэйг упустил, засмотревшись на красные капилляры в его глазах. — Кто? — Я же сказал, — раздраженно отвечает и продолжает. — Он говорит, что он — ангел. Я не знаю, верить или нет ему, потому что он сказал, что не может умереть, и выглядит это так! Посмотри на меня! Серая кожа, красные глаза, нервные тики, язвы на предплечьях — это пугает Твика, но каждый раз его гладят по рукам и говорят, что он все равно прекрасен, даже если его крыша съедет окончательно. Обещают, что на том свете за него замолвят словечко. — Не может умереть? — это кажется бредом, но Такер наконец-то понимает, о ком идет речь. Такой бред и богохульство может нести только Кенни. — Твик, вы просто оба больные. Кенни, этот чудный белобрысый ангелок, с чьего носа всегда сыпется отнюдь не мука просфоры, а самая настоящая ангельская пыль. Его отец всегда учил смирению всю семью, потому и безбожно бил жену и детей, приговаривая о подставлении щек. Такое ебаное богохульство и лицемерие воспитывалось в нем с самого детства, неудивительно, что Крэйг теперь сетует на него за это. Бежать далеко от дома, от семьи и от самого себя, когда не можешь защитить ближних своих. Кенни приходил каждый раз за советом к Иисусу, что живет на конце улицы, и каждый раз уходил от него до такой степени обкуренный, что его наверняка несли домой его крылья за спиной, испачканые грязью слов и следами ботинок. Плут и шавка, бредущая каждый раз в руки блаженства мимо своего дома. Они пьют на пару с Твиком кофе, мешая в него метамфетамин в подсобке кофейни — секретный рецепт духовных скреп семейства Твиков и Маккормиков. — Когда-нибудь мы вознесемся, — бормочет Кенни, хватая руку Твика, в своем бреду, растягивая улыбку и демонстрируя потолку свою диастему. Они лежат на грязном полу валетом, сцепив пальцы, качая замок из рук вперед-назад. Сейчас бы наведаться в гости к Иисусу, да Кенни боится, что крест над его порогом не пустит Твика в дом. Кенни смеется. Он всегда смеется. Он смеется над пошлыми шутками, смеется на собственных похоронах. Но ангелы бессмертны — и вот он здесь, в блаженных руках своего любимого дьяволенка. — Кенни, мы больны, — с хрипотцой в голосе отвечает Твик, уставившись на яркую лампу на потолке. — Кто тебе это сказал? — Крэйг. Пару секунд уши давит тишина, а потом перегорает лампочка, на которую смотрел Твик. — Ты слушаешь набожных лицемеров? — наконец-то переводя взгляд на собеседника, отвечает Кенни. — К сожалению. Немного подумав, Маккормик освобождает руку из цепкой хватки и садится на пол, подтягивая колени к себе. Кажется, его начинает отпускать — он слишком привык. — Да в нем от святого только то, если он сложит свои средние пальцы крестом. — Тем не менее, он все еще церковный пес отца Макси, как ты говоришь, — самозабвенно выговаривает Твик. Удивительный человек: не кричит, не дергается и не истерит лишь в том случае, когда его осыпает своей ангельской пылью Кенни, который сейчас цокает языком где-то справа от него. — Дерьмово. Нужны каких-то семь секунд, чтобы почувствовать на губах горечь и металлический привкус чужих губ, которые вяло и мягко прикасаются, заставляя невольно отвечать им в такт. И так каждый раз — сначала они вместо сахара мешают метамфетамин в кофе, а потом воображают себя героями лучшего фильма в прокате, целуясь на грязном полу подсобки так, будто сейчас на них смотрят сотни людей в каком-то кинозале Калифорнии. Кайл говорил Кенни, что в Сан-Франциско любят ебашить кислоту, но они пока не настолько смелые, чтобы из подсобки отправиться вместе на отпевание к Крэйгу Такеру. Перед глазами калейдоскоп, в памяти — отрывки воспоминаний. Вот Кенни его целует. Вот Твик заботливо перебирает его волосы, выженные на солнце — когда только успели, если он постоянно носит капюшон на голове, стыдливо пряча синяки и ссадины. — Отведи меня в церковь, — настойчиво говорит Твик, уже нависая над головой Кенни самостоятельно. — Зачем? — Я чувствую себя отвратительно и грязно, но… — он замялся. — Я не хочу идти туда один. — Хорошо. Как-нибудь. Они бы ходили туда вместе, чтобы лицезреть на их мессию по правую сторону от отца Макси, но в церкви это слишком грешно, поэтому сверлить взглядом Такера можно было только в школе, когда он был отстранен от дел Господня. У Кенни постоянно ходит челюсть, и он постоянно кусает себя за губы, раздирая их в кровь. Иногда Твик делится с ним жвачкой, которую по-тихому тырит с прилавка в родительской кофейне, чтобы это было не так очевидно. Он закрывает лицо воротом парки, подпирает щеки руками, расставляя локти на парте, когда сидит на уроках, утыкается носом в сгиб локтя — делает все, чтобы на него не обращали внимание. Выходит плохо, ведь он уже в центре внимания, ведь он бедный загадочный сученыш — многие говорят, что однажды он придет в школу с автоматом, но Картман уверяет их, что у Кенни не хватит денег на организацию стрельбы в школе. Кенни смотрит на то, как Твик впивается пальцами себе в предплечье, иногда отпивая из своего термоса. Маккормик знает, что в термосе, потому что своими же руками его наполнил рано утром. А потом в висок больно ударяется холодный и чужой взгляд. Кенни бедный, он чувствует взгляд в спину за километр. — Че те нужно? — шипит он, когда резко поворачивается к напуганному Крэйгу, который не успел увести взгляд. А тот лишь молча смутился и отвернулся. Крэйг бы на него не пялился, если бы Маккормик не напоминал ему о своем существовании каждый день. Сначала этот богохульник поливает его дерьмом, лежа в метамфетаминовом трипе вместе со своим любовником, а потом каждый вечер приходит к этому, как он говорит, церковному псу. Они не говорят об этом Твику, потому что исповедь — это что-то личное. — В чем смысл заповедей, если люди все равно грешат? По мелочи и каждую замаливать надо? — На самом деле, это не так критично, как думают многие и ты в их числе, — вздыхает Крэйг, закрывая какую-то книгу, которая лежала перед ним на некой трибуне под крестом в церкви Южного Парка. — Жить абсолютно без грехов невозможно, поэтому и существуют церкви, где каждый человек имеет право на осознание своих ошибок. — Честно говоря, я думаю, что вера — это психосоматика. — Так и есть, но Бог существует, — отвечает Такер. — Серьезно, он есть. — Я знаю, он иногда приходит к Иисусу, когда я у него зависаю, — Кенни ложится вдоль скамьи на первом ряду, будто бы готовый лечь сразу в гроб. — У веры есть принцип «сам придумал, сам нарушил — не считается». Обводя его взглядом, Крэйг спускается вниз к Кенни и садится рядом с его головой. — Не отрицаю. — Скажи, а тебе реально нравится вот это все? — поднимая на него глаза, спрашивает Маккормик. — Это интересно, если смотреть не скептически. Я не религиозный фанатик. — Это я знаю, — смеется он. — Священник, который сует под нос грешника фак, это, конечно… — Семейная привычка. — Можешь не оправдываться, все равно все попадут в ад. — Почему ты так думаешь? — Небеса полны мормонов и любовников Сатаны. Над этим нельзя смеяться, но Крэйг улыбается, находит забавным это, ведь причин не доверять Кенни у него нет. Такер не уверен, что находится в здравом уме, потому что собственными глазами видел больше сорока могил Кенни, возможно, в глубь кладбища есть еще, но почему-то Маккормик приходит в церковь каждый вечер и разговаривает с ним. Желание погладить его по голове колется в груди, но Крэйг держится и, дабы не поддаться искушению, он встает и возвращается к трибуне. — Хотя в аду весело. — Откуда ты знаешь? — Там постоянно какие-то тематические вечеринки в перерывах между отмыванием грехов, — Кенни немного привстает, чтобы сохранять зрительный контакт с этим юным подобием священника. — Мне удалось побывать и там. — Наркотический бред не есть правда, Кенни. — О, Такер, ты даже не представляешь, насколько я близок к Богу. Если хочешь, я могу спросить за тебя у Бога, когда в следующий раз будем крутить косяки с Иисусом. О том, чем промышляют Кенни и Твик, Такер знал — ему любезно докладывал обо всем сам Твик. Они очень хорошо дружили с договоренностью не обращать внимание на общественные слухи об их содомии. Отцу Крэйга это не очень нравилось, но Крэйг мог поклясться, положив руку на Библию, что никогда не целовался с парнями, хотя в его грешной голове возникали такие мысли время от времени, которые он старался выбить из себя новыми фактами и знаниями в целом. Он убедил себя в том, что если ему не суждено любить женщин, то лучше он будет отшельником или женится на своей работе, всецело вверит себя церкви, ведь терять-то уже нечего. А Кенни приходит сюда чисто из уважения к положению Крэйга — он бы наведался в его дом ночью через окно, но не хочет лишний раз тревожить скрепы семьи Такер. А в церкви как-то невольно начинаешь поднимать тему религии, даже если просто хочется поговорить обо всем и ни о чем. Он бы отсосал ему в одной из двух комнат этого святого здания, залазя под рясу, но чуть позже. — Надеюсь, ты когда-нибудь трахнешь нас вон в той будке для исповедей, — тянет Кенни, распластившись на скамье. — Как отец Макси дерет здесь своих проституток. — Нагрешить и сразу отмолиться? — смеется Крэйг, подпирая свою щеку кулаком. — Перед тобой ангел, Такер, — отмахивается Кенни. — С одной стороны, ты присунешь дьяволенку, или как там твой отец называет Твика, что уже хорошо, если так подумать. С другой стороны, я добровольно подставлю тебе свою левую щеку. — Эти слова имеют совершенно иной смысл, — говорит Крэйг, уставившись на Кенни. — Они про смирение. Резко и удивленно Маккормик поворачивает голову в сторону Такера и сверлит его своими голубыми глазами, будто бы не знал истинного значения выражения. А он и не знал — все время думал, что это способ манипуляции. — Че, серьезно? — Более чем. Крэйг бы хотел, чтобы на его плечах время от времени возникали и ангел, и демон, которые бы советовали, как ему поступить. Он бы всегда слушал ангела, но его учили поступать по чистому разуму в благих намерениях. Такой ангел, как Кенни, то еще насоветовать может, что невольно прислушаешься к словам любимого дьяволенка, но, как и полагается демону, он заведет его в тупик. Если Кенни скажет «попробуй, это всего лишь косяк», он откажется, но есть шанс, что он станет пить кофе в той подсобке кофейни, а потом лежать на бетоне под тяжестью светлых голов на своих плечах. Искушение. По словам Кайла, Крэйг думает, что он — Адам. Весь город будет знать об Адаме и Еве, чье искушение привело к употреблению метамфетамина, но никто не посмотрит на Лилит, которая постоянно глаголит что-то богохульское. — Что ж, смирение — это не про меня, — и Маккормик наконец-то поднимается с нагретого спиной места, замечая, как зеленые глаза следят за каждым его движением. Он морщит нос и упирается взглядом во взгляд. — Будь ты рыжим, как твой отец, тебя бы уже сожгли твои же дружки. — Кенни, ты под чем-то? — вроде как заботливо интересуется Крэйг, потому что с его лица не сходит улыбка. — Хотелось бы под тобой, но пока под метом. — О, Боже, — вздыхает Крэйг и тут же добавляет, — прости этого грешника, — потому что, как его учили, при упоминании Бога, нужно обращаться к нему полностью, а не обрывать фразу. Ночные посиделки в церкви Южного Парка были скрыты ото всех глаз, и только свет из окон выдавал их. Каждый горожанин считал, что там происходит что-то важное, а вовсе не бессмысленный диалог с грешными словами. Крэйг будет отмаливать каждое слово Маккормика снова и снова — ему никогда не надоест. — Иди домой, Кенни. — А как же приют при церкви? — недовольно тянет Кенни, наблюдая за тем, как Такер отлипает от трибуны. — У нас такого нет. — Как жаль, — наигранно вздыхает он. — Дома меня снова будут учить этому вашему смирению, а в воскресенье придут сюда поржать над отцом Макси. — Плохо. — Мол он предпочитает маленьких мальчиков, — закончил свою фразу Кенни и хитро взглянул. — А у всех служителей содомистские намерения есть? — Молюсь, чтобы избавиться от этого, с тринадцати лет, — отвечает Крэйг, видя на лице Кенни насмешку. Кенни думает, что тот язвит, и готов уличить его в сарказме в храме Господня, но по его выражению лица понимает, что это правда. Апатия сменяется на горечь и усталость, но Такер гонит эти мысли от себя, ведь ему так надоело молиться за себя, но думать он об этом не смеет. — Иди домой, Кенни. Если бы Крэйг сказал, что никогда не поддавался соблазну содомии, он бы соврал. За это он себя ненавидит, но ненавидеть нельзя, поэтому он предпочитает молчать. Кенни бы с удовольствием стал бы шавкой перед святыней его лжи. — Ты разговаривал с ним вчера?! — агрессивным шепотом торопится Твик, врезаясь в дверь серого шкафчика Кенни. — А как же твои слова про то, что он церковный пес?! Это уже не было исповедью, поэтому Такер спокойно рассказал ему о том, что он говорил с Кенни. Правда не уточнил, что в церкви. — Ходил отмаливать наши грехи, — спокойно отвечает ему Кенни. — Но что-то пошло не так, и, думаю, он хочет, чтобы мы у него отсосали. — Ты конченный?! — визжит Твик, замыкаясь в своем цикле нервных тиков, дергая головой и выставляя палец перед Кенни с просьбой подождать, когда это пройдет. Хватая его за запястья, Маккормик сильно сжимает их, удивляясь тому, насколько Твик сильный, поскольку пытается вырваться. — Хватит, прошу тебя… — сквозь зубы шипит Кенни, чтобы Твик сфокусировал на нем свое внимание. — И-и… И что? — тянет Твик, впиваясь взглядом в россыпь бледных веснушек на лице Кенни. — Не знаю, он отправил меня домой, — про то, что его пожирали взглядом, Кенни тактично умолчал, иначе бы бедный Твик сошел с ума от похабщины. Если бы не школьные коридоры, в которых толпились люди, Кенни бы осторожно поцеловал Твика в щеку, но не хочет отбирать у общественности мнимый милый образ парочки Крэйга и Твика, с которого так бесоебился Томас Такер время от времени. Отец Такера очень странный — отправив сына в религиозный лагерь он только усугубил положение дел. Он пытался мириться с этим, но пьянки со Стотчем старшим промывали мозг не хуже тех же речей в этих лагерях. Непонятная биполярность мнения вводила в тупик всю его семью, пока однажды Крэйг, вместо среднего пальца, не выдал речь о любви Господня. Лаура говорит, что ее муж сотворил религиозного монстра из их сына, но все так же ходит в церковь в воскресенье. Город безнадежных людишек, которые собираются в церковь в конце недели, чтобы поржать над их пастором, исповедаться, а потом пойти опять грешить. Друзья Кенни знают, что он сидит на наркотиках, и понимают, почему он иногда уделяет время Твику. Семейный метамфетаминовый секрет, в который Кенни их посвятил в тринадцать лет, плотно засел в памяти. Кайл пугал его, что он скоро умрет, но как жаль, что он не знал, что Кенни уже дох от передоза пару раз. Никто не знал, не узнает и не вспомнит. Кроме Картмана, который теперь лишь качает головой при упоминании Кенни, засунув себе язык в задницу. Не им учить Кенни, как правильно жить. Как можно верить еврею из Нью-Джерси, который улыбается, как смайлик на марке на его языке. Как можно верить Стэну, чья подружка — лицемерная сука с серой кожей и милыми ноздрями. А Кенни святой и чистый каждый раз после того, как открывает глаза в своей постели, заботливо укрытый ночью родной матерью. — Эй, Кенни, — зовет его Стэн, отвлекая от религиозных бесед. — Пошли уже. — Сейчас, — коротко бросает он, последний раз смотрит на Твика, дергая носом и улыбаясь, и оставляет бесовское чудо среди толпы одного. Твик ненавидит эту жизнь и охотно верит в сказки Маккормика о его постоянных пришествиях. Он даже завидует ему, ведь считает это даром — быть чистым. Но не понимает, зачем Кенни приходит каждый раз к нему снова и снова, если может позволить себе такую роскошь, как жизнь с чистого листа. Не понимает, но очень ценит, что тот готов марать свои крылья о грязный пол вместе с ним, утопая в предсмертной агонии и почти во всех грехах сразу. Похоть и содомия — путь к безоговорочной смерти. Хотя Твик знал, что некоторые церкви протестантизма не считают половины их дел за грехи, и это немного успокаивало его, хоть он не имел никакого отношения к ним. Он никогда не был религиозен, но почему-то боялся попасть в ад. На него дурно влияет общение с Крэйгом. Как-то Кенни рассказал ему, что небеса полны мормонов, и лучше уж гореть в аду, уповаясь молитвами и слезами приверженцев других вер. Но после рассказа о том, что Сатана спит с одним врагом США, Твик засомневался, что Маккормик протрезвел после их любимого кофе. Родители Твика не любят. Родители Твика используют его в качестве хорошей рекламы своей кофейни. Они говорят всем своим друзьям, что у их сына СДВГ, а не ломка, что это нервные тики на фоне стресса, а не толлер к маленькой чашечке кофе без сахара. Когда-нибудь он намешает мет в эспрессо и наконец-то перестанет дергаться по малейшему поводу. — Сука, сука, сука! — он бьет кулаками кассовый аппарат, когда не может его открыть, обращая на себя внимание посетителей. — Тихо, — тянет отец, хватая его за плечи. — Спокойно. Пойди, отдохни, все хорошо. А потом Твик бежит до туалета, чтобы проблеваться желчью. Он жалеет себя, разваливаясь на мраморной плитке, заливается слезами и встает на колени, чтобы, как учил Крэйг, стало легче. И легче действительно становится ровно до тех пор, пока слюни не начинают течь изо рта, как у бешеной собаки. Вообще Крэйг был честен с ним насчет веры: он не пытался убедить Твика в том, что все это сделает его счастливее. Он говорил о том, что вера — духовная поддержка, и обращаться к Господу нужно не с целью вытребовать у него что-то, а скинуть моральный груз со своих плечей. Вот и сейчас Твик жмурится и плачет. Он пойдет исповедоваться сегодня же. Твик отчаянно надеялся, что в церкви будет отец Макси, но вместо этого столкнулся со Скоттом Малкинсоном в черной рясе, вскрикивая от испуга. А ведь Кенни предупреждал его, что в церквушке Южного Парка есть целый религиозный Цербер, состоящий из Скотта, Баттерса и Крэйга. — Что ты здесь делаешь? — спокойно интересуется Скотт. — Мне нужно поговорить с отцом Макси, — торопливо бормочет Твик, а в конце дергает плечами и пищит, кривя губы. — Он давно ушел домой, — пугливо смотрит на него Малкинсон, борясь с желанием закончить разговор тихим уходом. Так нельзя, он должен слушать других. — Он всегда уходит домой после полудня, кроме воскресенья. — Твою мать… — цедит Твик сквозь зубы, хватаясь за голову, дергая локтями. — Твик, если тебе плохо, то лучше вызвать врача, а не молиться… — Замолчи! — кричит он, садясь на корточки и не отпуская свои волосы. Он впивается руками в голову настолько сильно, что слышно, как трещит пластик его красного ободка. Скотт Малкинсон много слышал о наркоманах от отца Макси, который описывал их, как несчастные души, трясущиеся от страха, что их вот-вот придушат руки агонии; от Баттерса, который замаливал грехи своих друзей каждое воскресенье. Сейчас он впервые увидел так близко и в полной красе наркомана, который был не такой, как те ребята из параллельного класса. А потом Твик увидел свет в разноцветных окнах церкви. — Кто там сейчас? — тяжело поднимаясь на ноги, спрашивает он. — Последним всегда остается Крэйг. Наверное, он опять ждет Маккормика. На этом их диалог заканчивается, потому что Твик срывается с места, бежит к дверям, а после замирает, надеясь, что его ничто не убьет на входе в святыню из-за бесов внутри него. Все оказалось ложью — он спокойно заходит в церковь, оглядываясь по сторонам. Он уже сам начал верить в то, что в нем сидят бесы, и поход в это место убьет его. Он оглядывается по сторонам: большое помещение, в котором эхом отдаются тяжелые шаги; ряды лавочек; ковер под ногами; мутные мозаики из стекл на окнах. Ему становится дурно и приступ тошноты упорно давит в горло, но он старается держать себя в руках. Последний раз он был в церкви в одиннадцать. — Твик? — раздается гулко откуда-то из глубины. — Ты что здесь делаешь? — Надо поговорить. Крэйгу нельзя срываться, Крэйгу нельзя кричать и проявлять гнев. Вместо этого он старается завалить Твика религиозными фактами, цитатами из второканонической книги, но тот его не слушает — жмурит глаза, закрывает уши, подтягивая к груди свою сумку через плечо, чтобы не закричать, впивается в нее пальцами. — Давай поговорим без этой мути! — кричит он. — Пожалуйста, без всего этого дерьма! Почему-то слова о Всевышнем не помогали, почему-то не удавалось убедить его, успокоить этим — все это сделало только хуже, заставив Твика кричать в церкви. Ужасно, просто ужасно. — Не называй это так, — боится повторить за ним Такер. — Если ты хочешь просто поговорить, не обязательно приходить сюда. Здесь не место для… — не успевает он договорить, как видит, что перед ним падают на колени. — Что ты делаешь?! — Прости. — Вставай, пожалуйста, не надо, — он тянет машинально руки к нему, пытаясь поднять это напряженное тело, которое лишь со стороны кажется легким. — Прости меня, — заливаясь слезами, тянет Твик, опираясь на крепкие руки и пытаясь встать. Он припадает тяжелой головой к Такеровской груди, вытирая слезы о его одежду. Руки сами тянутся обнять этого обреченного. Крэйг потом пожалеет об этом, но сейчас важно успокоить причину его грешной головы. Он бы поцеловал его в макушку, да нельзя, тем более в храме Господня, хотя если бы здесь был Иисус, он бы тихо хихикал где-то на задних рядах, на второй с конца скамье. — Твик, — заботливо поправляет ему волосы Крэйг, снимает красный ободок. Нельзя гневить своего отца, но в этот момент в голову лезут мысли о ненависти. Крэйг ненавидит своего лицемерного отца, который переобувается с помощью общественного мнения. Он ненавидит отца, который сначала играет жертву ситуации, который после мирится со всеми обстоятельствами, но как только узнает секрет духовных скреп, начнет кричать про бесов, веру и чистоту. Причина становления церковным псом вовсе не в том, что у Крэйга встает на парней, а в том, что его отец так сильно оберегал от наркотиков, что до кучи решил поправить и его естество. В вопросе о наркотиках и оберегании своих детей от них Томас Такер может посоревноваться в долбоебизме только с Рэнди Маршем. — Твик, милый… Но договорить он так и не успел. Двери церкви снова открылись, будто здесь был проходной двор. Появившаяся фигура на пороге заставила обратить внимание на себя. — Надо же, — говорит этот богохульник в оранжевой парке. — Не думал, что этот день наконец закончится так, как всегда хотелось. — Мы немного заняты, — отвечает ему Крэйг, щурит свои зеленые глаза и кривит гримасу сожаления прямо в макушку Твика. — Ничего страшного, — Кенни проходит вглубь по ковру под ногами, выбирая ряд, куда сесть. — Я подожду своей очереди, раз сегодня такой аншлаг. Присутствие Маккормика почему-то никак не мешает. Возможно, потому что он сидит тихо, натянув на голову капюшон, смотрит куда-то в сторону, будто бы правда боится помешать им, будто бы действительно занял очередь на исповедь. Он приходит сюда каждый день, почему бы не уступить один раз Твику. А потом Кенни лезет в карман парки, достает пачку сигарет, вертит ее в руках. — Здесь не курят, — уточняет Крэйг, глядя на Маккормика. И как он только успевает обжиматься с одним, но пожирать взглядом другого. Кенни не сразу понимает, что обращаются к нему, — все так же вертит пачку, мнет ее пальцами, открывает, а уже после поднимает удивленный взгляд на церковного пса и по-лисьи улыбается. — А это божий промысел, — констатирует он и достает из пачки зажигалку пальцами, а потом и джойнт. — Подарок от чувака с гвоздями в запястьях. Знаешь такого? Все, что остается, это наблюдать за тем, как Кенни поджигает самокрутку, делает затяжку и выпускает дым вверх, задрав голову так сильно, что с нее падает капюшон, обнажая его избитое ангельское лицо с фиолетово-желтым синяком на щеке. Он обращает на себя гораздо больше внимания, чем хотелось бы. Но сейчас он хочет, чтобы на него смотрели снизу-вверх. Гордыня. За такое ангелы сразу становятся падшими, но совесть Кенни будет чиста, когда он снова проснется после вознесения. Грешник среди них только один — и это Крэйг. — Долго будем сиськи мять и смотреть на меня? — говорит Кенни, не уводя глаз с потолка, не поднимая головы, расставив локти по спинке скамьи. Он же знает, что на него смотрят, он чувствует это. Вот и все. Больше Крэйгу не надо замаливать свой каждый день, в течение которого он показывал всем свой средний палец в школе, а после шел переодеваться и выполнять всю грязную работу в церковь на окраине города. Он такой же ханжа, как и его папаша. Больше не надо говорить другим, как лучше жить и принять Бога рядом с собой. Он только что подписал себе смертный приговор по законам божьим, когда посмотрел на святое личико Кенни, утыкаясь параллельно носом в светлую макушку Твика. А Кенни все смотрел хитрыми глазами, зажимая между губ косяк. Он чертов Иисус, он даже круче, чем тот парень, который живет на этом конце улицы. Да, в запястьях гвоздей нет, но зато Маккормик прекрасно знает, какого быть проткнутым насквозь тупой арматурой. Он страдает за чужие грехи и грешит вместо других. Скрип скамьи, приглушенные шаги. Твик смотрит на свою причину того, почему все еще живой. Глаза Твика красные, капилляры совсем в них полопались от давления. Он жмется к груди Крэйга, поднимая плечи, сопровождает Кенни взглядом от самой скамьи до ступеней. Твик воспринимает ситуацию как должное, будто это происходит всегда, поэтому не пугается, когда чувствует на своей спине еще одну руку, — он поднимает глаза вверх, чтобы посмотреть, что делает Кенни. Маккормик сунул косяк в зубы Такера и самодовольно улыбается, когда тот не сопротивляется, а мирится с этим. Такое смирение Кенни по душе. Крэйга никто не ищет, когда он не приходит домой этой ночью. Где ему еще быть, как не в церкви? Его сестра с облегчением вздыхает, когда не видит его за семейным ужином, мать косо смотрит на отца, который апатично уставился в свою тарелку с едой, не помолившись перед этим. Томас так гордится своим сыном… О чем отец не мог подумать, так это о том, что его сын сейчас в какой-то грязной подсобке какой-то кофейни на другом конце города мешает вместо сахара в кофе метамфетамин, а потом без разбора целует угашенного в дерьмо ангела, который заботливо выпускает дым от последней самокрутки Иисуса ему в рот, чтобы передал дары божьи чертенку через посредника. Когда-то давно Твик сделал дубликат ключей от кофейни родителей, чтобы проводить ночи в подсобке вместе с Кенни. Это не настолько комфортное место, чтобы ебаться на бетонном холодном полу, поэтому все, что было доступно им двоим, это дрочка друг другу холодными дрожащими от мета руками. Загнивали здесь вместе, держа руки в замке, заботились друг о друге — пока Кенни аккуратно делал самокрутку для Твика так же, как отец для матери, тот целовал каждую ссадину на его лице. Кенни так любезно сформировал худенькие дорожки мета в виде креста специально для Крэйга. Сейчас на полу, прижимаясь спиной к серой стене, сидит их мессия, который разбавил мрак в этом помещении своей святой душой. Он учится любить, ведь любовь покроет множество грехов. Он знает, что на самом деле подразумевается под этими словами, но ведь все есть любовь, даже такая. — Похоже, с него хватит, — говорит Кенни, уставившись на Крэйга, у которого ходила ходуном челюсть. — Главное, чтобы не уснул, — лезет к нему на колени Твик, хватая за лицо, чтобы Крэйг не кусал себя за щеки. А Такер боится говорить, потому что толика разума кричит в нем, что он не свяжет и двух слов. Он просто смотрит на лицо Твика перед собой и где-то внутри своей пустой башки делает вывод, что они с Кенни так до безобразия похожи, что, вероятно, Бог ошибся титулами для них. А потом Крэйг понимает, что Бог не ошибся, именуя своих детей. Он смотрит на Твика, который давит на грудь своими костлявыми и сильными руками, который с этого ракурса находится в тени, а улыбка кажется кровожадной. Он смотрит на него снизу вверх, чувствуя власть над собой. Его учили смирению и послушанию, и он терпит эти чертовы, буквально, испытания. Стукаясь затылком об пол, он поворачивает голову направо и видит, как над ним нависает уже Кенни, за головой которого ярко светит лампа под потолком, и в бреду кажется, что это нимб. — Кенни, — хрипит Крэйг, жалобно выдавливая из себя голос и вытягивая руки вверх. Его зрачки такие же черные, как ряса, и очень большие. — А мы не переборщили? — интересуется Кенни у Твика, когда к его щекам прикасаются руки. — Понятия не имею. — Плохо, — качает головой Кенни, накрывая чужие руки на щеках своими. В глазах у Твика совсем все мутно, а слишком много движений разогнали по организму весь тот яд, который он в себя влил сегодня. Его глаза красные и сухие от шмали, от давления, от жара. Кажется, у него поднимается температура, когда Кенни проходится языком по его щеке и лбу. Твик упал лицом в пол, стесав себе губу и подбородок, но боли так и не почувствовал. Он подползает к Крэйгу с левой стороны, целует его в лоб горячими губами, в плечо, аккуратно укладываясь на пол рядом с ним, и смотрит сначала на него, потом на Кенни, который догнался еще раз и, шатаясь, устроился между ног Такера. Это последнее, что запомнил Крэйг в этой подсобке кофейни перед тем, как проснуться с ангелом и чертом на своих плечах.***
Крэйг стоит перед порогом церкви, подтягивая свой рюкзак на плечо. Холодный ветер обдувает красные щеки и слегка колышет желтый помпон на его синем чулло. Он не проявлялся здесь больше трех месяцев, и если бы его увидел Баттерс или Скотт, то они бы непременно испугались его огромных черных зрачков и серых кругов под глазами. Дрожащими руками в язвах он наконец касается золотой ручки на двери, перешагивая порог под крестом. — Крэйг? Что случилось, дитя мое? — доносится с конца голос отца Макси, когда он видит своего бывшего лучшего церковного пса в обычной одежде. Крэйг медленно стягивает чулло, подходя к нему по затоптанному ковру. Его бы воля, он бы упал сейчас на колени, но есть вероятность, что после он уже не встанет. Он выглядит чуть лучше, чем смерть — по крайней мере, так говорит ему Кенни каждое утро, а потом аккуратно целует в уголок сухих губ. — Отец Макси, — наконец-то отвечает Крэйг хриплым голосом и виновато опускает голову перед священником. — Я пиздец как согрешил.