Моя невыносимая боль

— Отто, почему ты не смотришь на меня? Ты боишься его? Страшно узнать, каково это, быть впечатанным в стену? — что-то, а вероятно все, в голосе Нормана было сломленным. Отто знал, что Озборн не шутил. Норман точно что-то задумал, и Отто прекрасно знал и чувствовал: это задуманное никоим образом ему не понравится. — Нет, я не боюсь тебя... "Норман", — хотелось продолжить, но Отто сдался, глядя в мертвые глаза напротив. У него язык не поворачивался назвать старым именем того, кто стоял рядом. Норман, его Норман, умер. С течением лет Отто научился принимать смерть за что угодно другое, только не за повод останавливаться. — Боишься, — губы Озборна изогнулись в исходящей ядом усмешке, и сердце Отто с короткой болью пропустило удар. — Питер сделал тебя мерзко мягкотелым и теперь хочет так же "исправить" меня. Как смешно. Смерть — не повод останавливаться? Что же, Отто ошибался. — Я боюсь не тебя, а того, чем ты стал. Я боюсь принять искаженное злостью воспоминание. Это разбивает мне сердце. Передо мной не Норман Озборн. Настоящий Норман... Умер. Взгляд напротив прояснился, но только на миг, и это отозвалось острой болью в груди Отто. Ему, его мертвому, заточенному в плен Зеленого Гоблина другу, было очень, очень плохо. Сейчас, в квартире энтузиаста-Паркера, не-Норман был неправильным. Нет, он не стал еще более помертвелым, чем был в крипте Стренджа. Наоборот: словно ожил, но совсем другим человеком. Человеком, которого Отто никогда не знал. Человеком, которого Отто не хотел узнавать. — Разбивает сердце? Если его так легко разбить, то какова цена твоим чувствам, Октавиус? Они делают тебя слабым и, как лопочет твой малолетний дружок-паучок, добрым. А всякое добро наказуемо, тебе ли не знать? Отто не ответил. К лицу прилила кровь, проступая краской на щеках. Сердце болезненно затрепетало в груди. Отто не верил этому Озборну. Ни единому слову. Но понимал, что сделать уже не сможет ничего. Разве только... Заслонить от удара живого и юного Паркера своим телом такого же, как и настоящий, родной Норман, мертвеца. * Прежний мир, но как будто чужой. В переломные минуты своей новой жизни Отто пытался согреться на обломках старой. Получалось то плохо, то никак. Хотелось утопиться, удавиться и расщепиться на молекулы одновременно, лишь бы не чувствовать, как сводили в глубине легких горячие судороги. Рядом опять был Норман. Без яда, без маниакальной ухмылки и повадок падальщика. Норман был... Чистый. Как будто пустой внутри, выгоревший. Отто терялся в догадках, кто был перед ним в этот раз. Свой? Чужой? Зачем? Что будет? Почему он, Отто, по-прежнему должен переживать эту пытку неизвестностью? — Отто, почему ты не смотришь на меня? Ты боишься? — не "его"? Просто "боишься"? Отто сглотнул, плотно сжав веки. Одних темных очков не хватало, чтобы спрятаться от него. От самого себя. Отто молчал, только чувствовал, как беспорядочно билось о ребра сердце. То самое, которое так легко разбить, которому цена гнилая Октавиусова душа. Норман звучал недовольно. Отто знал причину этого недовольства. Норману отчаянно не хватало доказательства собственного существования в этом мире. Чуть раньше он хотел бы обратить на себя внимание как минимум целой вселенной и купаться в этом внимании, нырнув с головой, но сейчас... Сейчас Норману сошел бы и кто-нибудь один. Отто прекрасно понимал, кто. Понимал, но стоял на месте. С закрытыми глазами и лишенными и намека на воздух легкими. И чувствовал себя жалкой незаметной точкой, утерянной на координатной прямой ушедшего времени. Отто не знал, что будет дальше. Что страшнее, он не верил в то, что "дальше" — не иллюзия. — Да. Я боюсь тебя... Норман. Мир раскололся на "никак" и "ничто". Признавать свою капитуляцию было как никогда больно. Как заточкой под ребро — и провернуть. В первый раз за столько времени Отто перманентными чернилами поставил на себе огромный крест. Могильный, по большей части. Отто сдался. Руки Нормана подлезли под пальто, обожгли холодом пальцев даже через ткань водолазки. Озборн ткнулся носом куда-то под ключицу Отто, и он ощутил тепло чужого дыхания. Почему-то казалось, что Норман улыбался. Оно так и было. — Не бойся, Отто. Теперь есть только мы. "И я тоже люблю тебя, моя невыносимая боль".