***
Бомгю правда поменялся с приходом его нового друга. До этого ходивший с гордо поднятой головой, он вдруг стал каким-то простым. К нему боялись подходить люди, не входившие в круг местной элиты, с ним никто не спорил, на него пялились издалека взглядами восхищенными, будто Бомгю – святой, каких нигде и никто не видел. У Бомгю от святого только глубоко верующие родители, навязывающие эту веру ему. Ёнджун всегда отслеживал траекторию покачивающегося из стороны в сторону крестика, залипал, как котенок на подвешенный фантик. Иногда его крестик помогал ему сосредоточиться на своих мыслях, как маятник, своим ритмом погружающий его словно под гипноз. Сейчас крестик Бомгю снял. В морозный вечер, наполненный дополнительными занятиями и кружками, Ёнджун уходит злой и разочарованный собой – едва прошел порог, - и наблюдает за ссутуленной спиной, идущей перед ним. В длинной черной юбке, тонкой майке, нелепой жилетке в ромбик он узнает Бомгю. Один его вид заставляет поежиться. Ёнджун не помнит, зачем сделал это, но его широкий шарф оказывается на дрожащих от холода плечах, шапка – на лохматой голове, а сам он пребывает вне себя от блестящих глаз, смотрящих на него с читаемым удивлением и благодарностью. Они не перекидываются ни словечком, но это не мешает ему понять, что шаг, сделанный в этом направлении, был правильным. Словно бы он нашел короткий путь к своей цели, и сходить с него ему не хочется.***
Бомгю не признается, что он гей, за него это делает их новенький, с которым он на удивление сближается даже после такого предательства. Слишком набожная семья выгоняет его из дома сразу же, стоит тому видео распространиться по сети, а золотой крестик с изящной шеи оказывается в мусорном ведре рядом с кабинетом по художественному искусству. Ёнджун подбирает его, не брезгуя засунуть руку в ворох бумажек, жвачек и окурков, выкинутых особенно наглыми учениками. Он сжимает цепочку внутри, смотрит на фигуру распятого Иисуса и почему-то думает, что Бомгю, наверное, ощущает себя не иначе, как он – позорно пригвождённым на всеобщее обсуждение, опозоренным, преданным всеми, с кем он когда-то был близок. Крестик все еще лежит в шкатулке в комнате Ёнджуна, и в минуты особенной грусти он вспоминает о нем, достает и сжимает в руке, словно острые края, впивающиеся в кожу, могут помочь ему как-то прийти в себя.***
Шумный Джисон, волчком крутящийся то в их, то в компании Бомгю и Хёнджина, мельтешит перед глазами и мешает сосредоточиться на подготовке к вечным тестам, от которых у него голова кружится не хуже, чем от Хана. Тот что-то щебечет-щебечет-щебечет, его бессвязный говор черно-белым шумом проносится мимо ушей, и он улавливает из бесконечных фраз что-то про благотворительную вечеринку, про приглашения, которые ему дал Хёнджин, про то, что у него «плюс один», и становится нетрудно догадаться, кого он возьмет с собой. Потом Джисон падает на стул перед ним и доверчиво льнет к поглаживающему его по волосам Минхо. Тот с удивительной легкостью и точностью жмет на нужные кнопки, чтобы успокоить этот ураган, и Ёнджун, невольно засмотревшись на них, переводит взгляд на черное пятно позади них. Глаза не сразу фокусируются из-за яркого света солнечного дня, льющегося из окна, на подоконнике которого сидит Бомгю и шепчет что-то на ухо Хёнджина. Что-то, что заставляет того улыбаться, тянуть Бомгю за руку и щекотать его, одновременно ведя на выход из аудитории за полминуты до прозвучавшего звонка, оповещающего о начале занятия. Их нет весь последующий час, но в кафетерии Бомгю все же появляется. Уже один, все так же сгорбленный, с привычной гитарой за спиной.***
На очередной благотворительной вечеринке Ёнджун застает Бомгю прижатым к стене, зацелованным, опьяневшим не то от алкоголя, не то от наркотиков, не то от простого возбуждения. Его глаза блестят в свете неоновых ламп, сверкают, как в тот день, словно в них – тысячи звезд, целая вселенная. В одном лишь Бомгю скрывается столько удивительных вещей и черт, что сложно представить, как в нем все это умещается. Ёнджун предпринимает попытку подойти, но пересекается с ним глазами. Взгляд у того расфокусированный, и он удовлетворенно улыбается, будто счастливый от того, что его застали в таком положении. Хёнджин выцеловывает его шею, влажно лижет скулы и хаотично шарит по тонкому телу широкими ладонями. Бомгю выше, но выглядит маленьким в его руках, скрытый за широкими плечами и сжавшийся во много раз, как от щекотки, потому что, несмотря на попытку обмануть его, Ёнджуна, своим уверенным взглядом, тело говорит честнее. Музыка долбит по ушам, со всех сторон толкаются люди и наступают ему на ноги. Он проливает коктейль, приготовленным Субином, на свою новую рубашку и раздраженно стягивает ее, кидая на диван рядом с целующейся парочкой. Благотворительный вечер для детей-сирот превращается в притон малолетних извращенцев, куда не глянь – никто не думает о том, скольким детишкам достанутся новые игрушки и шмотки. В прочем, Ёнджуна это тоже волнует не особо сильно. Пьяный, зацелованный другим мальчик занимает все его мысли и не может выйти из них уже слишком давно, чтобы с этим можно было мириться. - Все точно нормально? – Субин приподнимает брови, чешет параллельно щеку указательным пальцем. Его обтянутая белая рубашка промокла насквозь, а сам он – как мокрый пес, сдуру вбежавший в реку. Говорит, Арин скинула его в бассейн, и довольно добавляет, что и сам в долгу не остался. - Нормально все, - Ёнджун закатывает глаза. Его идеальный вид подпорчен надетой вместо брендовой рубашки футболкой с нелепым черепом, найденной на верхних этажах дома, а настроение – прижатым к стене Бомгю. – С чего мне плохо-то должно быть? Вранье начинает даваться ему все легче и легче с каждым сказанным словом, с каждым новым действием и выработанным незаинтересованным взглядом, брошенным на человека, который из мыслей не выходит даже во снах. Субин ему, в любом случае, верит и больше не задает вопросов. Он втюхивает бокал ему в руки, закидывает руку на его плечо, выводит на задний двор к бассейну и забалтывает какими-то бессмысленными разговорами. Где-то на фоне все еще долбит музыка, а Ёнджун, засмеявшись с очередной глупой шутки, запрокидывает голову и мельком видит в панорамном окне на верхнем этаже прижатую к стеклу полуголую фигуру. В лохматых каштановых волосах, в задранной длинной юбке и стянутой с одного плеча рубашке он безошибочно узнает Бомгю и тут же отводит взгляд. Надеется, что в темноте его больше никто не увидит. Хотя, он уверен, развернувшаяся перед ним картина была преднамеренным представлением для таких, как он – гомофобов, не упускающих возможности нагрубить или обозвать. Как спектакль «Лебединое озеро» для тюремщиков или изысканный, хорошо поваренный омар для нищего.***
Экзамены-экзамены-экзамены, бесконечные сдачи и проверки, вечные попытки преподавателей и руководства держать их в ежовых рукавицах и сохранить свое звание самой элитной школы в стране, и Бомгю приходит на них с расширенными зрачками, лихорадочным румянцем на впалых бледных щеках и красным носом, вечно шмыгающим. Он сдает все на десять баллов из десяти, когда трезвый Ёнджун с трудом набирает шесть, и уходит в направлении туалета, откуда не выходит до конца учебного дня. Не то что бы Ёнджун следил, но. Но он следит, заходит периодически в перерывах между походами из кабинета в кабинет на очередные дополнительные, видит его посеревшие кроссовки, некогда бывшие белыми, в небольшом расстоянии между полом и дверцей кабинки, и все пытается понять, что он там делает. Чем можно заниматься в туалете наедине с собой полтора часа, не выходя ни на минуту? Ёнджуну быстро надоедает, и вместо последнего на сегодня факультатива он зовет Бомгю шепотом, стоя напротив запертой дверцы, и боится повысить голос хоть на полтона – вряд ли ему отзовутся, если услышат, что это он. Бомгю не отзывается и даже не шевелится, и за него становится страшно. Еще десять минут – Ёнджун зачем-то считает, нервно перебирая цифры в голове, - он убивает на попытку взломать замок, и она на удивление венчается успехом. Щелчок – сердце в груди колотится сильно-сильно, - и дверь раскрывается с негромким скрипом, а за ней – Бомгю, сидящий на закрытом крышкой унитазе, с въевшимися уже пятнами рвоты на излюбленной жилетке в ромбик, дышащий тяжело даже сквозь сон. Может, и не сон вовсе, может, просто отрубился. Волнение зарождается и больно сдавливает грудную клетку, как тогда, когда Ёнджун впервые поехал в горную экспедицию или чуть не утонул в озере на семейном уикенде.***
Слишком громкое для тишины комнаты сопение отвлекает от мыслей. Ёнджун вертит золотой крестик в руке, сидя напротив мирно спящего в его постели Бомгю, отмытого и переодетого их домработницей, и пытается сосредоточиться на чем-то одном. Но мысли сменяются одна за другой: то об экзамене, не проваленном лишь чудом, то о широких зрачках, перекрывающих шоколадную радужку, то о взглядах из-под светлых бровей, о лице, перекрытом светлыми прядями отросших волос. Ёнджун поднимает руку в воздухе, разжимает ладонь: крестик падает и отскакивает на цепочке, зацепленной на пальце, и, будто маятник, шатается в разные стороны. Мысли возвращаются в норму, выстраиваются в голове в порядок, словно бы по волшебству становятся легкими и доступными его уставшему мозгу. С появлением Хёнджина в их с Бомгю дружбе все изменилось. С его переводом у Бомгю жизнь пошла под откос, но он, почему-то, стал выглядеть гораздо счастливее. Даже несмотря на то, что переехал из огромного дома в какую-то халупу в бедном районе, даже если больше не получал родительскую любовь, потерял всех друзей, даже если в привычки правильного мальчика Бомгю вошел алкоголь и наркотики. Он стал выглядеть живым, хоть его оболочка давно умирала под тяжестью веществ, под грузом взглядом людей вокруг. Ёнджун же потухал с каждым днем, и один лишь маятником качающийся из стороны с сторону крестик помогал ему держаться наплаву, не позволяя уплыть на дно. Его подростковая драма началась с неожиданным видео, на котором его лучший друг отсасывает новенькому. С видео, которое переворачивает не только жизнь самого Бомгю, столкнувшегося с травлей, с гневом родителей и обещаниями покарать его Богом, что для верующих – самый страшный способ наказания. Но Бомгю вовсе не верующий, потому что его золотой крестик остается в мусорном ведре в это же утро, а сам он – переодетым из черных утягивающих джинсов в юбку, свободно свисающую с худощавых бедер, прикрывающую бритые икры лишь наполовину. И он радуется этой свободе от Бога, от церкви, радуется даже оскорблениям, сыпящиеся на него с тех, кого он раньше даже не замечал, с тех, кто боялся даже смотреть в его сторону – слишком недоступный, как кумир, оказавшийся на расстоянии вытянутой руки.***
Когда они идут по школе, люди расступаются. Коридор из прижатых к кабинкам учеников живым тараканами расширяется, стоит тем на них посмотреть. Их родители – спонсоры. Их родители предоставляют стипендию для лучших учеников школы, дают возможность учиться в лучших университетах всего мира. Благодаря ним в библиотеках – компьютеры от Эппл, в кабинетах искусства – графические планшеты, а в коридоре огромная цифровая вывеска с названием школы. Все это только из-за их родителей, и переступить дорогу их детям означает лишиться даже малейшей надежды стать тем счастливчиком, который попадет в Гарвард, Массачусетский или Стэнфорд. Им нельзя перечить, а ненавидеть можно только молча. Субин приглашает их на вечеринку в своем доме по случаю отъезда родителей, и не то что бы для них это какой-то особый повод. Скорее, сейчас просто его очередь. Особо завистливые прислушиваются к их разговору в коридоре и уже начинают думать, какой наряд нацепить на себя в этот раз, чтобы прийти и не казаться на вечере белой вороной. Естественно, никого не выгонят. Естественно, их даже не заметят в свете сине-розовых софитов, на фоне бьющей по ушам музыки и в ледяной воде крытого бассейна, до которого доберутся лишь те, кто не успел напиться слишком сильно. Однако Ёнджун прогадывает со своими теориями по этому поводу и обнаруживает Бомгю сидящим на холодном кафеле, шатающимся даже в этом положении. Бомгю не пьет, и видеть его таким – странно. - Ты в порядке? – он опускается рядом, заглядывает в глаза. В них отражаются пляшущие по воде круги, тень от длинных черных ресниц и абсолютная пустота. - Не лицемерь. – Бомгю хмыкает. Его тихий смешок эхом отскакивает от кафельных стен бассейна. Сюда не достает музыка, не видно изрядно напившихся учеников (кроме них двоих, совершенно сумасшедших), тихо так, что слышно собственный ритм сердца. – Тебе какая разница? Ёнджун пожимает плечами и справедливо отвечает, что никакой. Недолго думая, скидывает с себя рубашку и прыгает в воду с разбегу, едва не поскользнувшись на мокром полу прямо перед прыжком. Брызги ледяной воды окатывают Бомгю с ног до самой головы, он хохочет – его смех чистый и слишком пьяный для такого человека, как он. Ёнджун думает, что точно знает, что это ненормально – видеть Бомгю пьяным. На подкорке проносится мысль, что, наверное, ненормально – это думать, будто он знает Бомгю достаточно хорошо, чтобы это предполагать. - Иди сюда, - он тянет одну руку, хватает ей голую лодыжку, свешенную в бассейн, тянет на себя. Бомгю сопротивляется долгую минуту, но расслабляется и осторожно опускается в воду следом за Ёнджуном. Улыбается. Смотрит преданно, как пес, потому что плавать он совершенно не умеет. Надеется, что Ёнджун поймает его в случае, если придется. Он ступает по дну бассейна на носочках, от плавания Ёнджуна по воде разносятся волны, он шатается – сложно устоять на ногах. Руки расставил в стороны над водой, боится. Все равно смеется и пытается дойти до уплывающего от него человека. Его смех эхом отдается от стен, звук плещущийся воды оглушает – сквозь него не слышно пьяного щебетания, зова: - Ну плыви сюда, я утону сейчас, - и снова смех, а Ёнджун сжимает кожу в области сердца уже заледеневшими пальцами и плывет навстречу. Окунает с головой под воду, тут же вытаскивает, ждет, пока Бомгю откашляется. Для них пьяных все это лишь шутки, почему-то слишком веселые, чтобы их прекратить, и Ёнджун стягивает с Бомгю мокрую рубашку, кидает ее в сторону своей. - Ой, - тихий смех, потому что Бомгю – смущен, Бомгю – сплошная натянутая, а его рубашка падает прямо на когда-то сухую Дольче, безбожно испорченную. Он все так же стоит на цыпочках, левой рукой держится за кафельный выступ над головой, глазами хлопает. Улыбается, смущенный, как девочка в свой первый поцелуй. - Хочешь, кое-что покажу? Идеи в голове Ёнджуна рождаются совершенно нетрезвые, абсолютно глупые и даже страшные, но Бомгю кивает, готовый, видимо, на все, что ему могут предложить. Это подстрекает к действию, и он тянется к своей рубашке и достает из нагрудного кармашка пакетик с розовыми таблетками-сердечками, и даже трезвеннику Бомгю (сейчас абсурдно пьяному) ясно, что это. Но он не чувствует себя так, будто готов отказаться. Он чувствует себя так, будто это розовое, маленькое сердечко – все, что нужно ему, то, что он хотел бы почувствовать на своем языке, чтобы вкус химии смешался с вязкой слюной. Пальцы Ёнджуна на вкус, как хлорка. Они укладывают на вытянутый язык таблетку, а сам он словно божество, в которое Бомгю с удовольствием бы поверил. Он как ненастоящий, и его губы, растянутые в улыбке, расширенные зрачки, заполняющие светлую радужку совершенно пьяных глаз, его изогнутые в непонятной для Бомгю эмоции брови кажутся ненастоящими. Протяни руку – он растворится, будто причудился. Под кафельным выступом темно из-за тени, но отсюда прекрасно видно панорамные окна и стеклянный потолок, в котором светятся звезды, моргает спутник в небе, и Бомгю хочется верить, что это – гаснущая звезда, которая вот-вот упадет, так что он заранее загадывает желание и сглатывает неприятную на вкус слюну. Таблетка полностью растворилась, у него мозги набекрень, и от чего – остается вопросом без ответа. Руки Ёнджуна расстегивают его ширинку, стягивают мокрые джинсы совсем немного, он смотрит совершенно бессознательно, растерявший остатки здравомыслия и самообладания. - Если завтра вспомнишь, скажешь, что я гомик. – Бомгю шепчет, потому что боится, потому что дверь не заперта, потому что стена, соединяющая помещение с бассейном и дом – стеклянная, как и окно панорамное, из которого вид на задний двор. Их могут застукать. - У тебя встал еще до того, как я расстегнул твою ширинку. Не делай вид, что тебе этого не хочется. Бомгю шумно сглатывает, кивает и мелодично стонет на первое прикосновение к члену, бессильно вцепившись в ёнджунову шею. Он льнет вплотную, такой нуждающийся, что голову срывает – Ёнджун двигает рукой хаотично и остро, лишь бы дальше слышать сбитое дыхание и тихие стоны из прижатых к его щеке раскрытых губ и чувствовать ладони на своих лопатках, руки, плотно прижимающие его за шею к себе. Они пьянеют сильнее от взаимных прикосновений и надуманных лишь на одну ночь чувств, потому что без них такого не бывает, Любить таких, как Бомгю – сложно и это неправильно, а Бомгю уже слишком много принципов переступил, так что еще одна ошибка ему не нужна.***
Утреннее солнце слепит глаза из-за незакрытых с вечера жалюзи. В комнату задувает холодный ветер, Ёнджун морщится – в тонкой рубашке холодно. Он сам не заметил, как заснул вчерашним вечером за своим рабочим столом. Перед ним незаконченная домашняя работа, теплый желтый свет ночника, почти невидный из-за яркого солнца, вычисления по высшей алгебре – он ее никогда не понимал. Бомгю тихо дышит в другом конце комнаты, укутанный в толстое серое одеяло по самый нос. Маленький комочек, замерзший, больной, словно бы не человек вовсе. Ёнджун чешет щеку, откидывает отросшую черную челку назад и подставляется под дуновение сквозняка в какой-никакой попытке прийти в себя. Выходит с трудом, но теперь он хотя бы вспоминает, как вечером его поклонило в сон, как не хотелось тревожить Бомгю, как он боролся с мыслями лечь рядом, но так и не осмелился. Хоть кровать и просто огромная. В дверь стучат – как по будильнику зову на завтрак. Домработница сообщает, что завтрак подан и можно спускаться. - Принеси сюда. Две порции. За дверью – тихое согласие, и комок на кровати начинает шевелиться. Бомгю глаз не открывает. Переворачивается на другую сторону в тень и снова кутается в одеяло, сжимаясь в размерах еще сильнее, чем до этого. Его растрепанные волосы на затылке светятся в солнечном свете, а Ёнджуну трудно держать себя в руках – он фотографирует представшую перед ни картину, выключив в телефоне звук, и украдкой смотрит по сторонам. Будто кто-то может его увидеть. Будто кто-то имеет право его осуждать. Он увеличивает изображение, подмечает синяк на шее, видный сквозь чересчур отросшие пряди, приглядывается – не засос. Синяк. С неверием переводит взгляд с фотографии на Бомгю и напряженно выдыхает. Его жизнь не должна волновать кого-то вроде Ёнджуна. Кому-то вроде Ёнджуна должно быть не наплевать только на себя. Ему заносят еду – женщина удивленно смотрит на лежащего в кровати Бомгю и, позволив себе смелость, спрашивает: - Кто она? – осторожно, будто Ёнджун может позволить себе нагрубить или прогнать ее. - Мой одноклассник. Он улыбается. Позабавился с того, что Бомгю перепутали с девушкой. Домработница прикрывает рот от неловкости и тут же вторит его улыбке. Она – самый светлый человек в их доме, но, скорее всего, лицемерка не хуже всей их семьи, просто показывать это ей запрещено. Вторая, та, что вчера намывала Бомгю, позволила себе немало нелестных комментариев Ёнджуну, и он обязательно бы взял это на заметку, если бы ему не было так сильно наплевать. - Прости. Думала, это девушка. Ёнджун пожимает плечами и не перестает улыбаться. Наверное, стоит предложить Бомгю сходить подстричься.***
- Мне нравится твоя прическа. – он даже не пытается казаться приличным, жует, говорит с набитым ртом, одновременно улыбаясь – в этом всегда был весь Бомгю. – Я тоже так хочу. Ёнджун проводит рукой по бритому затылку скорее по инерции и кивает: - Подстригись, кто тебе мешает. Бомгю пожимает плечами и берется за сок. - Мы будем как два идиота. К тому же, мне такое не пойдет. Я бы их отрастил, - он оттягивает одну прядь с челки и рассматривает ее так внимательно, будто не видел никогда. Поразительный человек, он сочетает в себе все самое несочетаемое, чем, наверное, никогда не перестанет удивлять. У Бомгю забавные вьющиеся прядки выкрашены в шоколадный, ему не идут кепки – волосы слишком пушистые, отчего торчат из-под головных уборов, как шапка у мухомора, и волосы его до жути мягкие. Даже холодный Тэхён любит их касаться и перебирать в руке, когда Бомгю, всю ночь просидевший за видеоиграми, засыпает на его плече прямо посреди урока. - Пошлите на рампу вечером? Когда Кан Тэхён начинает говорить, все слушают его крайне внимательно – делает он это редко. Услышать от него длинные серьезные монологи слишком большая редкость, и, если в них не будет подколок, то можно смело устраивать праздник. Такое случается, в основном, когда он нетрезвый, потому сейчас, сидя в школе, у всех автоматически навостряются уши. Бомгю единственный, кто его никогда не слушает. - Не, я на гитару сегодня. Тэхён пожимает плечами и не предлагает во второй раз. Когда Субин предпринимает попытку расспросить о его предложении и выведать, в какое время им встретиться, он отрицательно машет головой и говорит, что передумал. Бомгю бы чувствовать себя хоть немного виноватым, но он уже надевает наушники и открывает очередной видео-урок по гитарам.***
- Я не хочу быть скучным, - Бомгю опирается щекой на сжатый кулак и с трудом держится в положении сидя. Наверное, не сиди Субин вплотную к нему, он бы давно упал. - С чего ты взял, что ты скучный? У Ёнджуна уже дежа-вю: пьяный Бомгю становится для него привычным зрелищем. Для родителей он сидит у Кая и играет с ним в видеоигры. Для всех – он тут, в кругу нетрезвых учеников старших классов, вливает в себя уже, наверное, пятую бутылку ноль тридцать три и пьянеет, как тесто поднимается на дрожжах под батареей – безбожно быстро. - У меня посредственная жизнь, - он с трудом выговаривает слова. Попроси Ёнджун сказать ему скороговорку, он запнется на первом же слове. – Я ничем не отличаюсь от остальных. Хожу, учусь, сплю, скрываюсь… Он опускает взгляд к бутылке и трясет ее. Остатки пива плещутся на дне стеклянной тары, и он выпивает все залпом. Тянется за ёнджуновым бокалом с виски и так же быстро опустошает его – Ёнджун не успевает среагировать и забрать. Потом придется держать его над унитазом в попытках не дать ему окунуться головой в грязную воду, повидавшую уже десяток таких же пьяниц за этот вечер. - Скрываешься? – Тэхён вздергивает брови, становится слишком в Бомгю заинтересованным. – Ты умеешь секреты хранить что ли? Бомгю фыркает и обиженно отворачивается. Естественно, не умеет, но свои – другое. У них секрет один на двоих, и раскрывать его нельзя. Арин, сидящая по другую сторону от Субина, понятливо кивает. Ёнджун не понимает, что такой светлый человек, как она, делает среди них. Хотя, Бомгю он тоже когда-то считал светлым.***
- Проснись уже, - Ёнджун трясет Бомгю за плечо в безуспешных попытках разбудить его. Хочется вылить на него ведро воды, но собственную постель жалко. Матрас еще долго будет сушиться. - Отвали. Бомгю, видно, не понимает, где он находится. Еще бы. С прошлого дня он проснулся лишь дважды: когда Ёнджун случайно ударил его головой о крышу машины в попытках засунуть его в салон и когда засунул его под ледяной душ. Оба раза продлились не больше минуты, потому его беспамятство для Ёнджуна вполне оправдано. - Не отвали, а проснись. Если не встаешь, я реально окачу тебя, а потом будешь сушить все феном. Бомгю что-то мычит, натягивает одеяло по самую голову. Ёнджун в глупой, совершенно неправильной для его трезвого мозга идее ложится на свободное место и залезает рукой под одеяло. Колеблется, внезапно понимая, что творит, но решает не останавливаться. Сам не знает, что им движет. - Просыпайся, или я сделаю это, - его рука в воздухе висит ровно над чужим пахом, а предупреждает он скорее сам себя. Одеяло тяжелое, рука быстро устает, а Бомгю и не догадывается, что означает его «это», потому кивает: делай, что хочешь. Рука сжимается на пахе сквозь брючную ткань шорт (первое, что попалось под руки, когда нужно было дать домработнице одежду), Бомгю не реагирует, лишь дыхание едва заметно сбивается. Ёнджун не знает, что он творит. Он не понимает, зачем ему это. Не понимает, почему чувствует себя последним ублюдком, но движет рукой вверх и вниз, оглаживая очертания вялого члена под тихое сбитое дыхание, доносящееся из-под одеяла. Бомгю уже не спит, но упорно прикидывается. Ёнджун принимает это за согласие. Хоть психолог в школе на лекции и твердил, что согласие должно быть исключительно словесным. - Лучше вставай с постели, я не остановлюсь же. В ответ Бомгю молчит. Он вжимает голову в шею – Ёнджун на секунду успевает возненавидеть себя, - и отводит верхнюю ногу назад, укладывая ее на ноги Ёнджуна. Дает согласие: не словесное, но слишком очевидное, чтобы можно было перепутать. - Бомгю. Он клянется, что хочет остановиться. Хочет, потому что мозг твердит: нельзя так, что ты делаешь, придурок? Но рука сжимается на твердеющем бугорке, пальцы расстегивают ширинку шорт, подлезают под: у Бомгю нет белья, Ёнджун о нем совершенно забыл. Член твердеет, Бомгю становится мокрым – остановиться теперь кажется невозможным. Он прижимается ягодицами к Ёнджуну, дышит громче, чаще, возбуждается от простой незамысловатой ласки и все больше сжимается, но ноги все ползут в стороны. - Не надо останавливаться. Шепот просящий, Бомгю переворачивается на спину. Его правая нога – на ёнджуновых бедрах, левая отъехала в сторону, а сам он – как натянутая струна, выгибается, готовый вот-вот лопнуть от ему одному известных чувств и ощущений.***
- Новенькие посреди года? Тупо. Ёнджун кивает и осматривает троицу внимательным взглядом. Двое из них не иначе дети богатеньких родителей, такие же, как сами они: на них известные Ёнджуну бренды, и держатся они статно, гордо подняв головы. Один, тот, что посередине – как клоун среди цирковых львов. Низкорослый, щекастый, нацепил на себя все цвета радуги и выглядит во всем это удивительно гармонично даже в окружении своих друзей-моделей. Со стороны Бомгю доносится тихое «Вау», услышанное, наверное, одним лишь Ёнджуном. Он бы тоже так же восхитился, будь ему до них дело. Хёнджин оказывается тем, кто Бомгю так поразил: высокий, почти как они, до ужасного красивый. Выродок какой-то там королевской семьи, проучившийся уже в куче разных стран и знающий не меньше пяти языков. Ёнджун и подумать не мог, что такие еще существуют. У него светлые длинные волосы, худые ноги чуть ли не от самых плеч, белоснежный костюм с ремнями, сумка от Селин, сережки благотворительного фонда в ушах – модель с обложки модного журнала. Не того, что читают подростки, того, что так любят читать мировые дизайнеры типа тех, кто продолжает дело Версаче или Шанель. Бомгю влюбляется в него без памяти, и это Ёнджун понимает только после того видео, разошедшегося по всей школе. Бомгю влюбляется в него, вешается на его шее, спит с ним сначала втайне, отчего появляются слух тех, кто их застал, но кому не верили, а потом открыто, потому что скрывать стало нечего. Влюбляется в него так, что прощает слитое видео, прощает очевидную неверность и однажды, когда они разговаривают с Ёнджуном один-единственный раз после того, как Бомгю больше с ними не тусуется, говорит, что у них отношения свободные, и держать на привязи он никого не собирается. Ёнджун думает, что он влюбляется так, как сам он однажды влюбился в Бомгю, но, оказывается, это совершенная ложь.***
Они прогуливают школу, потому что осознают о том, что время бежит слишком быстро, где-то к десяти. - Сегодня нет контрольных. – уверяет его Бомгю и продолжает уплетать завтрак. После того, как вся еда вышла наружу, есть хотелось безбожно. – Подумаешь, один день прогуляем. - Это твоим родителям на это наплевать, а моим – нет. Ёнджун говорит это не со зла. Он не пытается как-то обидеть Бомгю или напомнить ему о том больном, что ему пришлось пережить. Он не злой, он Бомгю любит слишком сильно, чтобы делать такое, но слова произносятся сами по себе, и он не успевает их остановить. - Извини, я не хотел. – ему стыдно, особенно когда в глазах, ярко блестящих в свете поднимающегося в небе солнца мелькает неподдельная грусть и обида. Но Бомгю быстро возвращает себе прежний вид, улыбается так, как только он умеет – до морщинок у глаз. - Все нормально. Поднос быстро пустеет, Бомгю уже допивает апельсиновый сок. Ёнджуну смешно, потому что Бомгю апельсиновый сок просто ненавидит. - Итак, чем займемся? Удивительно теплый день для наступившей осени собой манит: хочется выйти, прогуляться, сходить до парка и в кофейню, чтобы немного побыть обычными подростками без алкоголя, без наркотиков и без шрамов на душе, вскрывать которые Ёнджун планирует в последнюю очередь. Нужно, чтобы без разговоров по душам, а о текущем: новый фильм, какая солнечная погода, в школе завтра тест – обсудить бы это. Не причину, почему Ёнджун нашел Бомгю в рвоте и почему он ведет себя, как чья-то марионетка: будто кукловод запретил ему быть собой. Потому что раньше Ёнджун был единственным, с кем тот вел себя хотя бы более похоже на «по-настоящему». - Давай поплаваем? – Бомгю видит его, будто читает его мысли написанной в газете статьей. У них всегда так было. Ёнджун пожимает плечами, берет из шкафа два полотенца и молча выходит из комнаты, точно зная, что Бомгю бросит уже свой ненавистный апельсиновый сок и последует за ним.***
- Я думал, ты с Джисоном будешь. – Субин, единственный здравомыслящий их компании, сейчас полностью забывает о своем вросшим в него чувстве такта и обращается к Минхо с определенно неуместным сейчас вопросом. Однако, тот не меняется в лице, будто неловкость для него – это чуждо. - С чего мне с ним быть? - Не знаю, вы вместе пришли. Минхо кивает: справедливо, говорит, но я и с Хёнджином сюда пришел. Тэхён фыркает и перестает их слушать, утыкается в видео-урок по гитаре (все очень упорно делают вид, что не замечают его скуки по Бомгю, но она слишком очевидна). - Я бы тоже с братом не тусовался в школе, мне сестры дома даже надоедают. - Все знают, что у тебя замечательные сестры, Кай. Ёнджун провожает Хёнджина с Джисоном взглядом и отгоняет желание последовать за ними, хоть и точно знает, что они идут к Бомгю. Нестерпимое желание поговорить с ним рвет кожу изнутри и так и рвется наружу, но он его упорно притупляет: ему нельзя. Его не поймут и опустят так же, как когда-то опустили Бомгю, разрезав его школьную форму, пока тот мылся в душе. Может быть, ему тоже подкинуть что-то протухшее в шкафчик, порвут его конспект или вывесят объявление с предложением эскорт-услуг мужчинам с его номером телефона, как когда-то было с Бомгю. Он боится за свою репутацию, как оказалось, гораздо больше, чем ему кажется. Потому он сидит на месте и не решается подняться. Убеждает себя в том, что Бомгю ему неинтересен, и пусть безуспешно, главное, что ему удается это хоть на какое-то время.***
В его жизни не происходит какого-то серьезного разговора по душам с заумным и мудрым Субином, ссоры с Тэхёном, в результате которой он должен понять, что ведет себя, как лицемер, пока вечерами дрочит на худощавое тело, выгибающееся от хёнджиновых ласк, и нет никакой шутки от Кая, из-за которой его жизнь переворачивается и он решает плюнуть на общественное мнение, стать собой и подойти, наконец, к Бомгю и признаться: я такой же, как ты. Даже Минхо не говорит ему чего-то такого, отчего его мировоззрение должно смениться за минуту, потому что его жизнь – не подростковый сериал, наполненный драмой и поддерживающими людьми, которые оказываются таковыми совершенно неожиданно для зрителя. Просто самому ему надоедает. Но он боится за себя и за то, как будут на него смотреть люди. Он не хочет поменяться местами с теми, кто в школе по стипендии и не имеет права перечить таким, как он. Ему даже не приходится переступать себя, потому что все происходит само по себе. Вот он подбирает бессознательного Бомгю из школьного туалета, везет его к себе домой, дрочит ему ранним утром, лежа в собственной постели, идет с ним в бассейн, и так тяжело где-то внутри. Органы сдавлены, как если бы не он был в воде, а вода – в нем, и текла по венам вместо крови хлорка. Бомгю улыбается, слишком счастливый для своей жизни, и Ёнджун не понимает, почему. - Потому что я свободный, и тебе не помешало бы. Ёнджун сжимает в руке золотой крестик, сидя на холодном кафеле, пока Бомгю брызгается и пытается утянуть его в воду, как его когда-то. Он научился плавать, снял с себя маску и счастлив до трясучки, что аж завидно. Черной завистью, потому что Ёнджун так не может. - Ничего не поменялось. То, что мы вместе – случайность. Бомгю меняется в лице, становится непривычно для него серьезным, будто бы озлобленным. Он говорит, а ощущение такое, будто плюется ядом: - И тогда в бассейне тоже была случайность? И когда ты написал мне, тоже? Когда пришел ко мне домой, когда избил Хёнджина и пообещал ему убить его, тоже? Он вылезает из бассейна, проходит мимо, игнорируя полотенце, и, даже не обернувшись, заходит в дом. Слишком злой, чтобы его останавливать, да и сил у Ёнджуна нет: ни моральных, ни физических. Он сжимает в руке крестик, золото больно впивается в тонкую кожу ладони и оставляет в ней красные следы. Больно и ничуть не отрезвляет.***
- Благотворительный вечер, значит? Минхо отпивает из своего бокала изящным движением левой руки, другой поправляя берет. Тот сидит идеально на его пепельно-серых волосах, губы слегка подведены тинтом, на шее – черный платок с узором. Он весь как принц из сказки, утонченный, слишком красивый – Ёнджуну бы в него влюбиться и не париться ни о чем, но перед глазами все еще картинка, на которой Хёнджин целует Бомгю, его Бомгю, а тот плавится, извивается и тонет, как в бассейне, когда не умел плавать. - Как еще ты заманишь подростков с широкими родительскими кошельками на благотворительность? – справедливо замечает Тэхён, и Минхо кивает. Он прав, и все за этим столом это прекрасно понимают. Ёнджун всеми способами пытается отвлечься. Он вливает в себя литры алкоголя, мешает градус, мешает напитки, добавляет травку и переходит на таблетки – все те же сердечки, что тогда так понравились их правильному Бомгю, и это о нем напоминает. Врезается в память, как однажды увиденный ужастик в пять лет, который не забыть до сих пор в его восемнадцать, и мешанина в организме делает свое дело. То, чего трезвый Ёнджун себе бы не позволил. - Говори мне адрес, или я Минхо все расскажу. Джисон кривится от руки, сжимающей его плечо, от смрадного запаха изо рта Ёнджуна, от всей ситуации в общем: он тут, наверное, единственный трезвый человек. - Будешь шантажировать меня моим же личным делом? - Оно личное, пока не касается других. С тебя адрес, с меня – молчание. Шантаж – это ужасно, это самый низкий поступок, на который он мог быть способен, но он это делает. Он шантажирует Джисона его влюбленностью в Минхо, о которой он, по факту, даже не знал точно. Был не уверен, предполагал, но пьяный мозг выдал это прежде, чем он успел подумать и усомниться в своих предположениях. Те оказались правдой, а Ёнджун – последим мудаком, находившимся в этом месте. - Зачем тебе? – Хан, вроде как, немного успокаивается, либо просто сдается. Но все еще боится. Не хочет быть предателем для своих друзей. – Собираешься вломиться? Избить? - Зачем мне его бить? Все же, небольшой переломный разговор в его жизни случается, но он быстро о нем забывает. Застланный гневом, алкоголем и глупой влюбленностью, от которой его мозг решил, что то, что он любит – только его. - Ну, он же «педик», - Джисон передразнивает, кривится. Ему противно, и Ёнджуну не меньше. - Говори адрес, и я от тебя отвалю, - в чужих глазах сомнение, недоверие, и оно слишком оправдано, чтобы Ёнджун мог его как-то неправильно понять. – Я не трону его, обещаю. Мы были друзьями, я хочу поговорить. Джисон дает адрес. После этого сразу же идет к Минхо, садится рядом и подцепляет его под руку, будто хочет так защититься. Минхо его приобнимет за плечо и о чем-то спрашивает, но тот кивает: «ничего», читает по губам Ёнджун и уходит вслед за вышедшими из дверей клуба полчаса назад Бомгю и Хёнджином. И он правда не хочет никого бить. Но в единственном из домов, напичканных вплотную друг к другу, горят желтые лампочки гирлянды, и номер на входной двери соответствует тому, что ему сказал Джисон. В этом окне ничего не видно, кроме бесконечных гирлянд, плакатов на белых стенах, огромного количества горшков с цветами, фотокарточек там же, где нарисованы гитаристы и портреты Бомгю. Ёнджун всматривается, прижавшись лбом к стеклу, допивает остатки пива и удивительно точным попаданием оставляет ее в мусорном ведре соседнего дома. Запыхавшийся Бомгю, обернутый клетчатым тонким пледом, открывает дверь после первого десятка стуков, смотрит удивленно и пьяно: его глаза блестят желтым светом лампочек, заплаканные, отекшие. - Это ты из-за него плакал? – Ёнджун с трудом шевелит языком, но его речь звучит достаточно складно, чтобы Бомгю его понял. – Что он тебе сделал? Говори, что он тебе сделал? Злость растекается по венам, как змеи, жалящие ядом, как корни отмершего дерева, мешает трезво мыслить. Он с трудом стоит на ногах, держится за дверной косяк и ощущает себя самым отвратительным человеком, но контролировать это не может: еще невысохшие слезы на глазах растерянного Бомгю мешают ему сосредоточиться. - Да, из-за меня, - Хёнджин появляется сзади в одних штанах, довольный, гордый – подбородок вскинут, светлые длинные волосы растрепанными прядями лежат на широких плечах. Он подходит ближе, закрывает собой Бомгю и немного отстраняет его назад, чтобы закрыть дверь, вытиснув Ёнджуна на улицу. - Что ты с ним сделал? Глупая, глупая картина: не умеющий удержаться ровно Ёнджун говорит полушепотом, смотрит из-под бровей, чувствуется себе тем, кого он всегда презирал, когда Хёнджин, хоть и немногим ниже, смотрит будто сверху-вниз. Уворачивается от летящего к нему кулака и хватает за запястье, теряет самообладание. Из гордого и спокойного становится раздраженным. - Мы хотели потрахаться, а ты помешал. Думаешь, после такого уйдешь отсюда так спокойно? – в его голосе яду больше, чем у Ёнджуна внутри, и это пугает даже его. – Я никогда не причиню ему зла. Я – не ты. Ёнджун рычит почти беспомощно, вырывает руку и в этот раз не промахивается: мажет по скуле, отчего Хёнджин отшатывается назад, но удерживается на ногах. - Я не сливал его. Из-за меня его не выкинули родители, я не предавал его! В соседних домах загорается свет, ему кричат: заткнитесь! И он, вроде как, слышит их голоса, но совершенно их не слушает. - Ты называл его гомиком, педиком, - Хёнджин наклоняется к его лицу, шипит, - Ты втоптал его в землю. Ты, кто был ему дорог, от него отвернулся. Кто-то вызывает полицию. У Хёнджина все лицо в крови, потому что Ёнджун сломал ему нос (его идеальный аристократичный нос, который выравнивать только пластикой), а его продержали в участке почти сутки, пока родители не внесли залог. Писать на него заявление Хёнджин отказался. После ночи в изоляторе он перестал казаться таким уж плохим человеком, каким Ёнджун его считал.***
Бомгю обнаруживается на кухне за разговором с домработницей и кружкой горячего какао. В свете вставшего уже солнца из кружки струится пар, Бомгю улыбается и смеется, Ёнджун думает: я давно не слышал его смех. Он делает вид, что Ёнджун прозрачный. Но никуда не уходит.***
- Тебе не кажется, что ты проводишь с Хёнджином слишком много времени? Ёнджун осознает глупость своего вопроса только тогда, когда его задает. У Бомгю удивленно вытягивается лицо, он отвлекается от диаграммы, которую до этого делал, и тишина библиотеки начинает казаться слишком неловкой. - Я не в плохом смысле. - А в каком смысле я могу это понимать? – Бомгю отгибает мизинец руки, в которой сжимает ручку, в своей привычке, хмурится. Смотрит, как на ребенка, который с пятого раза не понял, какая цифра идет после четырех. Как на глупца. - В том, что мы по тебе скучаем. - Я тоже по вам скучал, когда вы вчетвером ходили по магазинам и ресторанам. Бомгю от него отворачивается и возвращается к диаграмме. Ёнджуну еще тогда стоило бы задуматься, что это – тот еще звоночек, на который стоит ответить. Но он этого не понял. - Ты сам всегда отказывался. - И вы перестали предлагать. Он ведь правда не задумался тогда. Не понял, что Бомгю пытался ему сказать. Пропустил тот момент, когда Бомгю перестал садиться с ними в кафетерии, когда перестал писать в общий чат, когда перестал просить списать у него литературу – та ему никогда не давалась, потому что метафоры в простых текстах искать он не умел. Никогда не мог найти скрытого смысла и не пытался вкладывать его в свои слова, так что сказанные им тогда слова, сказанные напрямую, без подтекста, были для Ёнджуна последним воспоминанием о Бомгю. Потом о нем иногда рассказывал Джисон, иногда припоминал Минхо: он сегодня у нас в гостях был; или: Хёнджина всю ночь не было дома, догадываюсь, где он. Или: то видео ничего не значит, он не расстроен тем, что его выложили. Или: выкинь ты этот крестик, он не верующий. Для него крестик – как оковы, которые удерживают его в колее «правильной» набожной жизни, в которую его завели родители.***
Ёнджун смотрит на крестик, как на маятник: тот успокаивает его, дает мыслям собраться воедино. Каша в голове сразу рассеивается. Он знает, что натворил слишком много делов, чтобы Бомгю мог его простить. Он сказал слишком много слов, думал слишком много, защищал лишь себя одного – не Бомгю, который сейчас не смотрит, сидя за барной стойкой в его же, Ёнджуна, доме, разговаривая с его домработницей. Бомгю пьет какао из той кружки, из которой пил раньше, год назад, пока не забрал свой рюкзак из-за их общего стола в кафетерии, пока не нацепил гитарный чехол на свою спину, пока не стал игнорировать его существование. Пока не появился в его жизни снова. С невзаимной дрочкой, попыткой сделать вид, что ничего не было, с золотым крестиком, который Ёнджун кинул перед ним на стол и тихо влез в их разговор: - Твои вещи сушатся в ванной. Выход знаешь где.