Святочное гадание

— Фёдор Лексеич, ну пойдём, а? Ну Федь… Дашка и Машка, дочки-близняшки срамной бабы Агафьи, обнимали Фёдора с двух сторон, гладили пухлыми и белыми — не к крестьянской работе привыкли — девичьими ладошками по груди и плечам сквозь одежду, тянули за руки, заглядывали в глаза. Ластились, упрашивали, подначивали. К Агафье этой, овдовев, начал хаживать порой отец Фёдора, воевода Алексей Басманов. А после вошёл в возраст Фёдор, стал из мальчишки юнцом, подросли как раз и дочки Агафьи незнамо от кого, Фёдора на пару лет младше, да тем же делом срамным, что и мать, занялись. И посколько точно знал старший Басманов, что от него Дарья с Марьей быть не могут — родились они ещё в ту пору, когда была жива его жена, мать Фёдора, а пока была она жива, на других баб он вовсе не смотрел, — то спросил Агафью, не могут ли дочери её Фёдора любовной науке обучить. Рада была за звонкую монету услужить Агафья, рады и дочери её — а и тому все трое радовались, что с красивым юнцом девкам на сей раз забавляться придётся, не с мужиком бородатым возраста хоть того же Алексея. Хотя Алексея Басманова Агафья ещё и одним из лучших своих гостей почитала — платил по чести, не бил, не обижал почём зря, не виноватил, что во блуд вводит. Не в пример некоторым. Был бы Алексей не боярином да царским воеводой, а кем поменьше, может, и затеплилась бы надежда у Агафьи окрутить его, лаской к себе привязать да и оженить. Что, не случается разве, что на срамных бабах женятся? Случается, и не так редко. Ещё и самые верные жёны порой из таких, как Агафья, получаются. Не своею волею она ведь такой и стала. Поверила, девчонкой совсем будучи, такой же, как дочери её сейчас, молодцу пригожему, под венец обещавшему повести. Сбежала с ним из дома родительского, а далее уж как водится — на спину уложил, чести девичьей лишил, а под венец не повёл, и поминай как звали, и кому теперь такая нужна? Родители-то вовсе отреклись — как воротиться хотела, так и на порог не пустили. Не хотела, чтобы дочери вслед за матерью по срамному делу были, но — а кто на них, её, Агафьи, дочек, иначе как на срамных девок смотрел? А надо на что-то жить, и не так уж молода сама Агафья, это Алексей Басманов да такие же, как он, на лета её не смотрят, а иным-то мужикам девок помоложе подавай. И тех — иных — куда больше, чем с воеводой Басмановым схожих. Думала Агафья сперва, когда Алексей о дочерях её речь завёл, что и ему она стара стала, девок молодых захотелось. Не вызвало у неё сие радости, но знала, что и деваться некуда, — а уж как поняла, что не для себя, а для Фёдора Алексей Дашку с Машкой просит, так обрадовалась гораздо. Юнец пригожий девкам хоть не в тягость будет, а и в радость вовсе. И присылал всегда Алексей за Дашкой и Машкой холопей с санями али повозкой, те смеялись, что их как боярышень родовитых везут. И с Федькой им впрямь весело было — хоть и шепнули матери, что иные-то юнцы в его годы до девок куда горячее. Поначалу-то ладно, не знал он, что делать, боярин Алексей Данилыч сразу упредил, что в первый раз ему утехи любовные будут, — да и то… А уж после — молод ведь, весел, пылок, и они-то, Дашка с Машкой, уж не уродины какие, чай сами знают, даже зеркало материнское, бережно хранимое, дома есть. И Фёдору с ними весело, и по мужскому делу у него всё в порядке — чай, убедились, — но будто шутить да смеяться воеводскому сыну более с ними любо, нежели срам творить. Оно бы, может, иная и не поняла — а они, чай, учёные… Агафья дочерей, вестимо дело, успокоило. Коли Фёдор всем доволен, да пуще того отец его, коли вновь и вновь вас к Басмановым возят да щедро одаривают, так чего ж вам ещё надобно? Нешто не прискучили те, что умеют только подол задирать? Так чай, ещё прискучат. А Федька Басманов, девоньки, — вы только языки-то за зубами держите, а то Алексей Данилыч за поклёп на сына и укоротить может, он до той поры добер, пока нами доволен, — так вот, девоньки, Федька-то, поди, не по бабам вовсе. И не ржите, как кобылицы, и такое бывает. Я-то не сразу, дура, поняла, чего отец евонный вас так привечает, нешто Федька сам девку найти не может, иные-то в его лета да уж с его-то красою ни одной не пропустят… А поди, надеется Алексей наш свет Данилыч, что будет Федька с вами забавляться, так не пойдёт под других мужиков ложиться, не станет им сам заместо девки. А вот и не ржите, мамка ваша вас умнее, жизнь повидала. И Федьке такого в глаза сказать не вздумайте, а уж чтоб до боярина Алексея Данилыча дошло, так и подавно. Не думайте, что коль пряниками потчуют, деньгами да платками вышитыми одаривают, так и шибко добры. Все они, дворяне да купцы, добры до поры до времени. Да и крестьяне даже. Дашка с Машкой не дуры вовсе оказались, материнскую науку усвоили. И, глядя на Федьку, помыслили, что мать-то, поди, и права. Весело с ним, конечно, да и ему с ними, иначе не бывать бы им более в доме Басмановых, — а только, видать, и впрямь он таков, как мать сказывала. Но и не беда. Всё равно не о нём, воеводском сыне, им мечтать. О том, что найдётся тот, кто под венец поведёт, мечтают, — но ведь не Фёдор Алексеев сын Басманов. Так, поди, и лучше, что ни шибко ему вовсе девки интересны, — а то было бы иначе, так и влюбиться бы в такого пригожего впору. А от любви той мука одна, мамке вон чего выпало. А ещё коли обе да в одного бы влюбились — как делить? А ещё — коли бегал бы он без отцова наущения по девкам, так поди, и Дашка с Машкой ему бы не сгодились, и Алексей Данилыч не привечал бы их да не одаривал? А так — вроде как брат им Федька. Хоть блудом и тешатся; хоть и боярский сын он, а они — срамной бабы дочки да сами такие же срамницы. Но и ладно. Привечают, не обижают. Весело. Подарки дарят богатые. Чего ещё-то желать. — …Фёдор Лексеич, ну пойдём? Фе-е-едь… Весь вечер уже упрашивали Дашка с Машкой Фёдора пойти поворожить к бане. Святки сейчас, самое время. Сказывают, надобно дверь бани приоткрыть, зад голый туда показать, банник за зад тебя схватит, а вот какою рукою ухватит — такой и муж будет… Фёдор отнекивался. Краснел даже, глаза отводил — хоть и давно уже перестал с агафьиными дочками чего-либо стыдиться. — Я-то вам у бани той пошто, блудодейки? Сами и идите, чай не держу… баня где стоит, знаете… — А нам самим страшно, — заявила Дашка, старшая из близняшек. — Банник же! Чай, всё равно сила нечистая! А мы к нему, выходит, с просьбой… — Ну так и не ходите тогда. Вот я велю лучше пряников ещё принести… — Фёдор Лексеич, опосля — пряники! — подхватила за сестрой Машка. — Когда ещё погадаем-то? Святки закончатся, не в Святки оно не то, оно на Святки надобно… а без тебя страшно, а с тобой-то мы на всё решимся… — Ты ж как этот, — снова Дашка заговорила. — Богатырь-то из сказок. С тобой мы банника не убоимся. — Ай, да прямо уж и богатырь, — вновь покраснел Фёдор, да на сей раз уже от удовольствия — любил он, чего греха таить, когда хвалили его, а окромя Дашки с Машкой, мало от кого похвалу и услышишь. Отец суров, редко слово доброе скажет, а уж чтоб богатырём назвать… Мать, может, и назвала бы — да матери давно на свете нет… — Какой я богатырь, дуры? — беззлобно спросил, с улыбкой, и девки в ответ только захихикали. — Богатырь-то сказочный, поди, одною рукою меня да за шиворот… — …и в мешок седельный! — крикнула Машка, и обе близняшки залились смехом, а Фёдор покраснел сильнее. Вспомнил: в мешки седельные сказочных богатырей чаще невесты будущие сажают, нежели иной кто. А коли представить, что его, Фёдора, в мешок бы посадили, — его, что ли, вместо невесты? Ежели сам про богатыря сказал — не про поляницу? Тьфу ты. С этими дурищами такой срам в голову полезет, что самому себя стыдно. — Ты ж и оружен, ежели что, — Дашка снова его за рукав потянула, по руке погладила. — Стали-то вострой, булатной нечисть завсегда боится. А ну как банник на нас осерчает, так что мы без тебя сделаем? Страшно. Вот и как отказать, когда нахваливают да защитником полагают? Отец давеча ругал, что саблю плохо держит, подзатыльник даже отвесил. А тут — богатырь. И хоть понимаешь, что дуры девки да срамницы, а всё равно ведь приятно. — А идёмте, — тряхнул весело вороновыми кудрями, белозубо улыбнулся. — Я нож возьму. Саблю брать — отец увидит, расспросы пойдут. Ещё и не пустит, поди, и за грех ворожбы отругает. А девки будто мысли прочли. — Саблю бы, не нож, — Машка промолвила. — А ежели бы не твою, Федь, саблю, а батюшки твоего, боярина Алексея Данилыча… она ж в бою была, которая сабля в бою была — та супротив нечисти всё равно что заговорённая… — Умом тронулась? — огрызнулся сердито Фёдор, и Машка обиженно надула губы. — Коли я отцовскую саблю без спросу возьму — выпорет как последнего холопа… Опять бросило в краску. Не удержал язык при девках… Но ежели подумать — а какого сына отец плетью не учит? А Машка губы дуть перестала, вслед за сестрой гладить по руке кинулась. — Федь… Фёдор Лексеич, ты не сердись. Я ж так. Я же не к тому, чтоб ты батюшку своего гневил. А то и на тебя, и на нас прогневается… — Да уж вас-то за мою вину не накажет, — вздохнул Фёдор, опустил глаза. — Но саблю брать не буду, не просите. — Ножа хватит, — сказала Дашка. — Так пойдём, да? Пойдём? Не выдержал Фёдор — вновь улыбнулся. — А как вам отказать. Оделись, привесил Фёдор нож к поясу. Пошли тихонько к бане. Ясно месяц да звёзды светят, снег будто сахар блестит. Мороз за щёки, за губы щиплет. — Страшно, — шепнула Машка, и сестра тут же ткнула её локтём в бок. — Тихо ты. — Пошто вам та ворожба, а? — снова Фёдор не удержался. — Замуж хотите? — А нешто не хотим, — неожиданно громко Дашка ответила. — Нешто мы всю жизнь хотим как мамка. — Да не за тебя хотим, не бойся, — Машка засмеялась, сестра смех подхватила. — Чай знаем, кому ровня. Фёдор тоже засмеялся. Шутить так шутить — и когда смеёшься, не так страшно вроде к бане идти. — За себя бы мне двоих и поп взять не позволил. Да и отец. Попробовал представить себя женатым. Сватов к невесте засылающим. Не к Дашке али Машке, конечно; к боярышне какой… Что-то не порадовала мысль. На что ему та невеста? А после и жена. Оно, конечно, весело с девкой забавляться, но чтоб каждый день дома ждала? Жену — её любить надо. Отец уж на что строг, а мать любил, Фёдор помнит. А попробовать себя оженившимся представить — вот сидит дома жена молодая в кокошнике жемчужном, и хоть какая, может, красавица, а на что она… Иное порой представляется. Такое, отчего не только лицо, а всё тело в жару горит. Не невеста красивая, нарядная. Не девки развесёлые вроде Дашки с Машкой. Такое представляется, что дознался бы отец — кабы до полусмерти не избил бы… Али, может, и не избил бы вовсе? Нешто отцу он дурной сын? Нешто в грёзах своих виновен? Да и не прознает отец про грёзы те никогда. Фёдор ему точно не скажет — да и никому другому, хоть бы и Дашке с Машкой. А кроме него, никто о грёзах тех, срамных не ведает. Даже попу не сказывал на исповеди — да и как про такое сказать. Это не ворожба у бани, это чего похуже. А ежели и не хуже? Иные ведь, поговаривают… уж на что юн Фёдор, а всякое слышал… И ничего, не отлучают же их от церкви… Горит лицо — не от мороза, от мыслей тайных, постыдных. Дашка с Машкой с двух сторон прижались, под руки держат, будто под стражей ведут. Тут ежели за нож хвататься — так не вдруг и руки у них выдернешь. Но вот и к бане пришли. — Ты первая!.. — Нет, ты!.. — Боязно… — Так и мне… — Давайте уже, что ли, — Фёдор голос подал. — А то пока рядиться будете, околеем тут на морозе. — Ладно, — Дашка вздохнула глубоко — облачко пара в свете месяца изо рта вырвалось, — да дверь бани приотворила. — Я старшая, стало быть, первая. Банник-хозяин, покажи, каков мой суженый-ряженый будет… Повернулась к тёмному проёму двери задом, задрала подол. Почти тут же вскрикнула, отскочила. — Ой… — Что? — сестра тут же к ней кинулась. — Тронула вроде рука… Правда тронула! Мохнатая… — Мохнатая — это богатый купец, — Машка взвизгнула восторженно, прижала обе ладошки ко рту. — Ой, Господи… Машка, ты теперь! — Боюсь… — Да давай уже! — Фёдор легонько толкнул Машку в плечо. — А то сам тебе сейчас подол заголю… Я же на страже, помните? Стерегу вас. Так и не бойся. А и самому страшно. Положил руку на рукоять ножа, сжал покрепче. Правда Дашку банник за зад тронул, али померещилось ей? Страшно… Машка тем временем примеру сестры последовала. И тоже миг спустя вскрикнула, отскочила. — А меня — будто не рукой, а хвостом конским хлестнуло… Дашка руками лицо закрыла. — Татары украдут! Машка вроде призадумалась чуть — да вдруг разулыбалась. — А может, хану какому в жёны… — Дура, — Дашка ей бросила. — Нашла о чём мечтать. — А что? У татар по десять жён, говорят. Конину едят, в монистах ходят. А всё лучше, чем безмужней, как мамка. — Это верно… — Ну вот то-то. Перевёл Фёдор дыхание. Пригрезилось девкам али нет — неважно. Довольны, веселы — и хорошо. — Ну что, увидели суженых своих? Пошли в дом, что ли. Но тут — вовсе того не ожидал — вновь Дашка с Машкой его за руки схватили. — Фёдор Лексеич, ты теперь! — Что я?! — Что-что, к бане повернись да зад заголи… — Дуры! — выдернул Фёдор руки, вновь краска к щекам прихлынула. — Бабское гаданье-то! Меня, по-вашему, тоже суженый должен за зад схватить? — Так тебя, поди, не банник, а банница схватит, — Дашка ответила. — Суженая, стало быть. Нешто не хочешь узнать, какой будет? — Ничего я не хочу, — буркнул Басманов, отвёл глаза. — Пойдёмте, ну… — Боишься! — радостно закричала Машка и запрыгала на хрустящем снегу. — Боишься, Фёдор Лексеич, пуще нашего боишься! И Дашка тут же подхватила: — Боишься! — Ах, боюсь, говорите?! Может, надо было дурёх в снег повалить да покатать как следует, да за ворот им снегу напихать. Но — не выдержал Фёдор упрёка в трусости, повернулся к бане спиной, начал заголяться. Суженая, значит… Будет ли та суженая? Да отец, поди, рано или поздно оженит. А коли так, то почему бы и не попробовать. Хоть и всё равно, какая она будет — не одна, так другая. Всё равно не… Вздрогнул всем телом. Молния будто по хребту прошла. Впрямь легла на зад рука — да не женская. Длинная, скорее узкая, чем широкая, горячая да сухая… мозоли на ней, будто от оружия, ногти чуть длинноваты, кожу царапнули… В перстнях рука, каждый палец унизан. Чувствуется металл — тяжёлый, холодный. Злато аль серебро, видимо, чай не медные те перстни… Надавила чуть рука, скользнула по заду выше, на пояснице задержалась. И будто въяве увиделось Фёдору: лежит он в горнице, жарко натопленной, на постели лицом вниз, да постель та — меха шелковистые, драгоценные, приятно в них лицом вжиматься… и скользит тяжёлая рука в перстнях по заду обнажённому, по спине… ласкает, власть утверждает — будто печать наложила… Исчезла рука. Исчезло видение — сладостное, страшное, греховное. Одежду бы оправить, мороз ведь, — а Фёдор и шелохнуться, и дышать даже боится. — Фёдор Лексеич… Фёдор Лексеич, что?.. — Федь, ты с голым задом-то не стой, холодно… Пришёл в себя, отмер. Одежду одёрнул. — Федь… скажешь, а?.. Стоило, может, смолчать. Но — само с губ сорвалось: — Была рука, девки… — Какая? Заглядывают в лицо, блестят в темноте глазами. От любопытства сгорают. — В перстнях… много перстней, тяжёлые, на каждом пальце… — Шибко богатая, видать, невеста будет? — Дашка ещё ближе лицо придвинула. — На руке мозоли… — Это как же так? — в машкином голосе удивление послышалось. — В перстнях — и в мозолях? Так не бывает. Богатейки руки не мозолят. А простые бабы перстней стока не носят. А Фёдор только глазами моргает. Всё с места никак не сдвинется, руку чужую, властную забыть не может. — Так мозоли-то от оружия… я знаю, у меня тоже такие появляться начали… Хихикнули сёстры, снова ладошки ко рту вскинули. — Поляница, что ли? На коне да с саблей? И вновь не сумел Фёдор язык за зубами удержать. Слишком сам изумлён — кабы один здесь был, так и ноги не удержали бы, на колени бы в снег рухнул. — Так рука-то не женская… И вновь — окатило видениями греховными, сладостными, теми, кои давно уж от себя гнал. Сам не ведал, о чём мечтает, о ком… Но теперь — как забыть то, что так явственно ощутил… Снова вскрикнули близняшки. Смешок подавили. Хорошо, хоть не заржали кобылами. — Не спрашивайте более, — замотал головой Фёдор, обеих за плечи обхватил, к себе притянул. — Поняли? И молчок. Никому. А то — сами знаете, коли проговоримся, ничего ни у кого не сбудется. И вам ни купца богатого будет, ни хана или кого там, — и мне… А ему — кого? Чья рука была — в мозолях от оружия, в перстнях богатых? Чья горница примерещилась, постель в мехах дорогих? — Не скажем, — сёстры тоже головами замотали. — Не скажем, мы всё знаем… сказывать нельзя… Лечь бы на ту постель из видения, щекой к ней прижаться… распластаться, подставиться — тому, кто… — В дом пошли, — потянул за собой близняшек, шагнул прочь от бани. — Замёрзнем. Светит месяц ясно, светит звёзды. Снег будто сахар блестит. Думает Фёдор Басманов о тех забавах, коими они с Дашкой и Машкой нынешним вечером ещё займутся, — да пуще того думает о том, что себе нагадал. Не на беду ли? Попы говорят, ворожить — грех… «А хоть бы и на беду. Пусть. Хочу, чтоб так было. К чему бы ни привело». Светит месяц, и светят звёзды, и снег в их свете сверкает. И все трое знают, что языки за зубами держать станут. О ворожбе своей умолчат. А стало быть — всё сбудется.