Собачье сердце.

Когда всю ночь орешь до одурения на луну, то на утро саднит горло и вместо слов вырывается хриплый рык. После полнолуния нельзя показываться людям еще несколько дней, и дело не в желтых глазах, а в зверской свободе, плещущейся у зрачка. Поэтому я и сидел раньше в своей келье якобы молящийся денно и нощно, под носом у настоящих зверей, готовых растерзать за любое неповиновение и отклонение. Наутро, после полнолуния, когда я уже не зверем, но еще не человеком лежу посреди леса и вспоминаю ночной бег, я тихо шепчу, потрескавшимися губами не молитвы, а Твое имя. И оно прогоняет боль прочь. Инквизиторы-звери, они, незнающие свободы, никогда не поймут тех, кто может быть таким. Быстрым, смелым, ловким, не стесненным никакими правилами. Громко хохочущим на всю улицу, бегающим босым по мокрой траве. Им никогда не стать такими, как Ты, моя дорогая. Я, скрывающийся под рясой монаха, никогда не молился. А теперь начал, правда, редко, через раз. Поверил, точнее, стараюсь поверить, что есть силы, которым не все равно. Должен же быть Бог у таких псов, как я. Должен же кто-то быть на нашей стороне. Должен же быть защитник проклятых. И если это Дьявол – я молюсь ему. Потому что больше ничего не осталось. И молюсь я не о себе. Если они найдут меня, начнут пытать – я твердо знаю, что буду молчать, плотно закрыв глаза. Перед моим взором будет летний луг, залитый солнечным светом. И рыжая коса, небрежно перекинутая через плечо. Боль не будет страшна, я знаю боль намного хуже, которая терзает меня каждую полную луну. Я молюсь, потому что…хочу уберечь. И если кто-то есть, кто слышит собачье сердце, то пускай, пускай он стережет Ее одну. Ту самую, которая танцевала ночью у костра. Которая протянула руку зверю и лапа зверя обратилась в человеческую ладонь. Молюсь о здоровье Ее и покое. Потому что она первая, кто внезапно начал жить и дышать мной. И заставлять меня жить, не оглядываясь на проклятие. Единственная, кто сказал, что я – есть я. И зверь внутри меня – тот же я, только дикий. Она та, которая смогла меня приручить. Прислонившись ухом к земле, я слушаю и слышу. Удары копыт и крики людей. Их осталось немного после ночного бега. Но они близко. Я закрываю глаза, сглатывая. Во рту до сих пор привкус крови. Они достаточно далеко от меня, я успею смыть кровь и переодеться. Успею, стоя на коленях, помолиться о последнем ценном, что только есть у меня. О моей богине с огненными волосами и теплыми веснушками на плечах. Без нее – я едва ли выживу. Без нее – я почти что без сил. И плевать на то, что молитва странная и дерзкая. Может даже слишком личная. Но…Но когда этой ночью я буду рвать зубами последних, кто посмел приговорить Ее к костру, пускай мне хватит сил ее спасти. Всевышний, или кто меня слышит, прошу…Не сжигай ее, словно спичку.