колёса любви расплющат нас в блин;

1. когда ты меня раскусишь, жжённый мой сахарок; Хуй пойми, что ему снится, если честно. Или уже не снится? Мощные приходы после диких ночей всегда держали его на коротком поводке, играли с ним в хозяин-слуга, и он, ничего не соображая, сам лизал их страшные босые ноги — уродующую самого себя свободу. Никто его больше не держит, потому что он больше никому не нужен. Вот что точно можно сказать, так это то, что он обдолбался. Потому что слишком уж хорошо и ярко, и башка работает. Сейчас — в тёмной комнате: шторы не пропускают свет, но позволяют вливаться из открытого окна прохладе, которая чувствуется, но не кусается, как это бывает обычно — страшное ощущение. Выродки человеческой жизнедеятельности, в комнату проникают приглушённые высотой тринадцатого (вот не повезло-то, Петь) этажа звуки утренней Москвы. Где он был до этого? Чей-то номер в отеле Китай-города. Но почему? “Почему?” звучит в ушах знакомым голосом. Тут же в память врываются зелёные глаза. С его губ, почти неосознанно, когда-то сорвался сомнительного качества комплимент на их счёт. А ответом была кривая усмешка. Не оценил. “И нахуй тогда было вписываться во всё это?” — зло думал он, когда садился в машину, чтобы куда угодно, но подальше и, желательно, — чтобы подальше от себя. На поверхности души тогда лежала липкая злость, а совсем глубоко — осознание, что Стрелецкий просто всё понял — ну, вот прям всё: ублюдство, эгоистичность, мелочность, недалёкость. Все отрицательные характеристики человечества — единственные его, Петины, достоинства, и в этом вся проблема. И Артём, видимо, прозрел. Гниль прорвалась сквозь юмор (они ловили друг друга на полуслове, у Стрелецкого такие стрёмные шутки — как раз для Пети), сквозь их охуенный, блять, секс, сквозь такое доверие, что одежда уже общая, пропахшая сигаретами и Old Spice Wolfthorn, и похуй, что думают люди вокруг. Жизнь раскусила это доверие, как безэмоциональный Щелкунчик, который с чьим-то чужим напором надавил зубами — и под ореховой скорлупой обнаружилась тоскливая тухлятина. Первая девочка, вторая, третья, мальчик, второй, марки и “соль”; и Стрелецкий стоически терпел. Он молчал, даже улыбался на извинения, просто иногда возвращался домой “с пробежки, Хазин, ничего страшного” со своими огромными влажными глазами. А потом Мотя позвонил Пете и сказал, что “шэф” в больнице. Стрелецкий держал ладонь Хазина в своих нелепых длинных пальцах, вторая рука — в гипсе, синяк на лбу. Они молчали всю дорогу по пути домой. И так, в тишине, всё начало рушиться. Он вспоминает себя: в красивой, но фальшивой комнате ударяет девчонку на его коленях по загорелой заднице, на её лоснящейся коже осталось немного кокса — первая снежная перхоть на бледной холодной осенней земле, и на улице то же самое — красота, романтика, блять. Его бросает в жар. Всё холодеет, всё умирает. Кричит о том, как ему охуенно. Зелёные глаза в затухших на тот момент воспоминаниях смотрели спокойно: было хуёво ощущать свою злость, идущую в никуда. А Матвей вот не хочет сходить на хуй со своими постоянными доёбами? а Лера с нездоровым сталкингом? а Денис с замашками папика? Даша, убейся об стену. Бывших жён не бывает, так что “...ты её до сих пор любишь? Бегаешь к ней?” Яд, яд. Они все пускают в его грязную кровь свой безупречный яд, ебучие короли и королевы добродетели, светлые ангелы. Все о нём, конечно, уже давно знают, наверняка качают головой, естественно, что неодобрительно: почему умный мужик купился на ёбнутого наркомана, на безоговорочного мудака, на жалкий кусок неконтролируемой боли? И вот именно то, что во время отходняков, во время болезненного осознания своей мерзости после очередного секса на стороне это неодобрение становилось предметом собственных рефлексий, было причиной, по которой он выл, уткнувшись лбом в руль; по которой при виде Стрелецкого он хотел лезть в петлю. Или обдолбаться. И вот он, замкнутый круг. Снова какой-то слащавый мальчик, которому он продал пару грамм, отсасывает ему в туалете клуба. И внутреннее уродство равняет всех на самого себя. Тём? Ты тоже такой, Тём? Отвечай! Ты тоже? Молчание было бесконечным, а потом серьёзно и спокойно: “Я бы никогда…” — “Стрелецкий, никогда — прямо сейчас, не увиливай хоть один раз в жизни!” — “Я не ты”, — как отрезал. Петя мальчик взрослый и серьёзный, но даже закончив юрфак с красным дипломом можно банально разучиться дышать. Стрелецкий посмотрел на эту реакцию как-то отстранённо, а потом спрятал глаза за длинными пальцами, и видно было с какой силой он надавливал на веки, словно наказывал себя, словно это он был неправ. “Слушай, я не собирался…” До зелёных глаз, опущенных вниз, до них, пиздец любимых, невозможно было добраться. Или так казалось… Петя нихуя не мог разглядеть; а что было в его собственных глазах: соринка, бревно или гнев? Ну не слёзы же. Развернулся и пошёл на выход, похуй, что из собственной квартиры. Стрелецкий что-то спокойно вымалчивал из себя. И вот Хазин оказался на улице, сигаретный дым умывал глаза, и ни черта не было видно: то ли он ослеп, то ли туман закрался в оглушительно тихий двор. Сейчас бы чего погромче. Кричит. Вскакивает с кровати, какой-то чужой — противные и скользкие шёлковые простыни. Пальцы ищут телефон, находят чью-то тёплую руку. Тут же спокойствие, что Стрелецкий рядом, сейчас проснётся. Только спина равнодушно отворачивается, голос, какой-то далёкий, что-то бормочет. Спина. Приподнимает одеяло: ноги голые, какие-то до истерического смеха короткие, незнакомые. Кровать широкая, а на ней тела, как на поле боя. Петя проиграл. Game over. Выть хочется ещё сильнее, потому что в голове кадрами дешёвого хоррора мелькают отрывки сна, в котором Стрелецкий с друзьями, с женой этой; и Хазин зовёт его, а Артём (испуганное “Тёма, блять!”) бросает незаинтересованный взгляд, словно его образ в чужих мыслях был так, мимоходом — словно просто рядом в метро стоял; и через пару секунд всё: финита ля комедия, не стало. И Петя остался один — пленник кратковременной памяти своей обречённой любви. Бывший пленник чужих ласковых мыслей. Его выпустили, а все пути назад закрыты. Его выпустили, и он хочет обратно. Артём, Артём, Артём. Тёма. Решение — надо выбраться отсюда и быстро к Стрелецкому. Похуй уже на чувства, хочется самого себя убедить, что он существует, и что Тёма существует, и есть что-то между ними, за что ещё можно ухватиться. Искать одежду в темноте сложно, найденный на тумбочке телефон слишком ярко светит, и на кровати кто-то недовольно шевелится, бормочет, сонно матерится. Только не просыпайтесь, и так погано. Молчите, исчезните. Но в голове упрямо, навязчиво проносится всё, что было этой ночью, тело ломит, внутри всё ноет, двигаться, тем более ходить, — одно мучение. Он вспоминает, как было больно. Он разве это заслужил? Заслужил, конечно. Это его личная терапия — пусть Стрелецкий и не одобрит. Стрелецкий больно ему никогда не делал. От всех этих мыслей трясёт. Он выныривает из комнаты в прокуренную гостиную, полураздетый, в рубашке, носках и боксёрах, с мятыми штанами в руках. Комично и жалко. Ему предлагают нюхнуть. Он чувствует на себе чужие руки, чувствует, как пальцы вдавливались в кожу, оставляя отпечатки навсегда, а в голове — мысль о том, что если он сейчас не закинется, то живым до дома не доберётся. Дорожка? Ага, дорога жизни, прекрасная и бескрайняя. С двойной сплошной. И Петя выруливает на встречку. 2. на душе тоска, и мне, как всегда, она собьёт прицел; Итак, он оказался тут. Собственная комната — гроб. Глубоко-глубоко под землёй теперь живёт мальчик Петя. Его съедят червяки, его раскрошит время. Урод, не достойный того, чтобы кто-то скорбел о его разлагающемся теле, — таким он был для всех, таким он уйдёт от Стрелецкого. А он таким уходить не хочет. Не хочет видеть Тёму в аккуратной траурной рубашке на похоронах (эта картина из кошмара неожиданно ярким образом откладывается в сознании). Он хочет быть его цветом. Он хочет быть кровью в его сердце, хочет там официально прописаться, чтобы навсегда: согласны ли вы в горе и здравии?.. Он слезает с кровати, на экране айфона седьмой час утра сменился восьмым. Двадцать пять процентов сменились двадцатью четырьмя. Он теряет несколько секунд своей нелепой жизни на гул в пустой голове и на созерцание собственных подрагивающих пальцев. А потом открывает контакты. Куча номеров: случайные знакомые, родственники, коллеги, поставщики и покупатели, Тёма. Тёма, наконец-то, блять, Тёма. Сидя на полу, положив тяжёлую больную голову на икеевскую тумбочку, Петя вслушивается в бесстрастность гудков и думает о том, как его звонок разрезает тишину пустого Тёминого офиса. Звучит как нездоровая ревность, громкая и неприятная, всепоглощающая, она липнет к коже, как мокрая джинса. Нездоровая ревность, это она и есть, вообще-то. Лицемерно с его стороны, учитывая, что шесть часов назад он позволил войти в себя двум незнакомым парням одновременно. Мёртвые звуки, которые сейчас слышать хотелось меньше всего, без слов сообщают, что Стрелецкий говорить с ним не хочет. Но когда Петю это останавливало? Тёма берёт спустя четыре сброшенных. — Ну и кто был сегодня? Девушка? — спрашивает он, прерывая тишину, потому что Хазин не может собраться с силами и бросить бесполезное что-то в бездну их остывшей ссоры. Голос на том конце до тошноты спокойный, и ни один мускул на лице наверняка не дрогнул. Петя в мрачном бешенстве, если честно. Хочется врезать, хочется спровоцировать хоть на одну эмоцию. Он хотел извиниться, хотел по-нормальному, а в итоге ведёт себя словно ребёнок: — Девчо-о-онки, — тянет, улыбаясь, а потом от самого себя становится тошно, он морщится, смаргивает тяжёлые слёзы, пробившие его напускное самообладание, и признаётся: — Две симпатяшки, но я… ничего не было с ними, Тём. Они хотели, я — нет. Мы пили текилу из каких-то праздничных, как на утреннике, стаканчиков и… запивали соком, детским, приколяй, — он смеётся, но на другом конце Тёма молчит, и его смех пропадает в глубине чужой холодной горечи. На философии говорили, что из Хаоса родился Космос, а у Пети вечно получалось наоборот. Одно и то же: порядок падал, разваливался. Начинали за здравие, а заканчивали — как всегда. И тишина (даже дыхания не слышно) Стрелецкого пугает собой, мысленно сообщает, что и тут будет так же. Непутёвый ты, Петя. — Ну и… да, они меня всего облапали, как оказалось, даже пять косарей себе спёрли в качестве компенсации. А? Какой компенсации? — он говорит так, будто Стрелецкий на том конце заинтересован. Хочется верить, но от такой отчаянной веры ничего хорошего не жди: Петя сбивается, у него дрожит голос. Он прочищает горло и продолжает: — Да я на них хуй забил, просто пил и пил, — это ложь, если быть совсем уж честным. Они смеялись, смеялись, смеялись, ужасно напились, и Хазин им выдал всё как на духу: люблю его, люблю, а вы мне нахуй не сдались, ходячие пиздени. И тогда первая сука дала ему по морде, а вторая назвала пидорасом. “Да хоть бы и так”, — подумал он, пока одна из них ему руки держала, а другая залезла в карман его пальто за бумажником. Он материл их, а они, уходя, сказали: “Хуёвый ты водитель убера, Петь. Ставим единицу только за смазливое еблишко, дырявый”. — Тём, — зовёт Петя тут же, чтобы его не перебили, потому что правда хочет исправить всю ту хуйню, что наговорил ему сейчас, что наговорил ему раньше. — Ну, это же ничего? Ничего не было. Честно. Так что… Разве это что-то значит? Ты приезжай, я... Он не знает, как продолжить: слова застревают в горле, и он понимает, что плачет. Ебучий, блять, слабак, тупая, блять, неженка, сучка, маленькая истеричная девчонка. Что ты сделаешь на этот раз, Петя? Позволишь трахнуть себя в разъёбанную задницу? Вот это, по-твоему, он заслужил? Разбираться с твоей хуйнёй после того, как ты в очередной раз всё разрушил? Снова вынуждать его повторяться, раз за разом, как мантру, всем вокруг: Петя? Да, у нас всё хорошо, а почему вы спрашиваете? Нет, синяк не он поставил, конечно, что вы такое… Я просто не посмотрел на светофор и... Да, сбили, но всё в порядке. Водитель? Нет, я сам виноват. Ну, знаете, мало ли что бывает. — С кем ты сегодня спал? Петя давится Тёминым голосом и солёными слезами, скатившимися к уголкам губ. Он убирает телефон от уха и истерично всхлипывает. Пытается ровно дышать, возвращается к динамику. Хочется ответить, только он знает, что если скажет что-нибудь, будет только хуже. Стрелецкому, впрочем, слов не надо: — Если сказал, что с девушками ничего не было, значит, это был парень. Так? — добавляет он, когда бесконечно долгие десять секунд натягиваются между ними так, что кажется, будто время сейчас порвётся. А что будет дальше — непонятно. Петя думает о том, как у Тёмы в этот момент бьётся сердце, о том, контролирует ли он своё дыхание. Думает о его лице. У Пети вот все эмоции наружу, он уже почти рыдает в голос. Вокруг него всё начинает плавиться, таким жаром злобы к самому себе он пылает. От Стрелецкого такого хрен дождёшься. С Хазиным он всегда держит себя достойно. — Я сейчас выпрыгну… — почему-то шепчет Хазин. Эта мысль возникает в одно мгновение и исчезает в динамике чужого телефона. Прыгать не хочется, если честно. Хочется жить, хочется увидеть Тёму, Он искренне надеется, что эта фраза приманит его к Петиному разбитому телу, к его истерзанной бестолковым самокопанием душе. Он снова думает о Тёме в чёрной рубашке, красивом и печальном, как в балладе. И неужели так всё кончится? Что Петя ляжет в землю и даже не услышит от Стрелецкого никакого ответа? Промолчит — и бросит? Бросит трубку. Бросит в окно — почти собственноручно. Почти по-настоящему. Но, вопреки ожиданиям, Тёма отвечает, и Петя думает: это я. Это я думаю о единственном человек, которого так сильно люблю плохо. Мудак. Тупая блядь. — Нет, Петя, не выпрыгнешь, — голос совершенно спокойный. Он знает Петю как свои пять пальцев — тот на самом деле совсем простой, его разгадать можно на раз-два, для Стрелецкого пожевать жвачку без сахара будет сложнее, чем прочитать его. Он всё о нём знает. Всё, чёрт возьми. И зачем он тогда тут? Во что он, такой умный и хороший, ввязался? В вечную истерику на пустом месте, драму без катарсиса: они топчутся на пустом месте, разрушая пол под своими ногами. — Ты этого не хочешь. Конечно, блять, не хочет. Петя плачет в голос, царапает себе кожу головы, а внутри как будто растёт пустота. — Ты мне нужен!.. Собственный голос по законам всех клише кажется Пете чужим, он слышит его со стороны и не верит, что может звучать так жалостливо. Его тошнит от себя, он думает: я притворяюсь, я ёбаный лгун. Не хочу я плакать, не хочу прыгать, просто хочу видеть моего Тёму. Он думает о себе — думает, что он достаточно злой и хитрый для того, чтобы привлечь своего партнёра такими дешёвыми методами. Стрелецкий же умный. Но... на Стрелецком это работает. На нём всегда работает Петино вымученное несчастье. И Петя это, наверное, знает. — Я приеду, — он молчит пару секунд, в которые Пете кажется, что Стрелецкий сейчас отключится, но он как-то несдержанно выдыхает в динамик телефона и чуть мягче добавляет: — Ложись-ка спать, хорошо? У меня клиент в девять, я после половины одиннадцатого выеду. Только глупостей не делай, слышишь? Петя всё ещё плачет, размазывает сопли над губой, когда пытается их вытереть. Бьёт себя кулаком по голове: ну какой же ты урод. От сильных ударов на мгновение темнеет перед глазами, и пульсирует ребро ладони, когда он пытается разжать кулак. — Ответь мне, Петь. Петя не хочет спать. Петя думает, что иногда лучше бы промолчать. Они встретятся, полюбят друг друга и снова разбегутся из-за его истерик — вот и сказочке конец. Это как-то быстро, в редуцированной форме проносится в голове, но от эха таких несложных внутренних выводов он почти бьётся в припадке. Пете снова приходится оторвать телефон от себя, чтобы жалостливо заскулить, вцепившись зубами в одеяло так сильно, что начинает болеть челюсть. “Припадочная сучка, — думает он про себя и пытается восстановить дыхание, — ты что, хочешь, чтобы Стрелецкий увидел тебя вот таким?” Мысль о том, что Тёма сейчас действительно приедет, накрывает его неожиданно, словно обрушившийся сон: становится хорошо и спокойно, всё остальное перестаёт его волновать. Петя погружается в свою собственную темноту. У него, как у настоящей сволочи, дёргаются уголки губ, и он не может быть уверен в том, от истерики ли это. Во внезапно возникшем успокоении он хриплым голосом произносит: — Ладно. 3. так надо; Он не ложится спать. Он так много спал — пора просыпаться. Хочется встать на колени и помолиться, чтобы всё это наконец закончилось. Ещё парадоксально хочется помолиться, чтобы это не останавливалось, ведь суть их конца слишком ясна, поэтому прекрасный мой Боже, пусть из проклятой, дурной Москвы пропадут все машины, чтобы Тёма не бегал, как сумасшедший, по проезжей части. Я не вынесу. Я не вынесу вины. Прыгать всё ещё не хочется, но лучше бы он прыгнул, потому что это — прыжок веры, это — деконструкция сути их конца — конца, в котором нет Стрелецкого. Плохо так думать, но хватит с него — пусть лучше Стрелецкому теперь снятся страшные сны. Пусть Стрелецкий вместе с Петей хоронит весь мир: всё бытие, всё время, всё пространство, небо и землю, хорошее и — в особенности — плохое. Злую зиму. Мёртвую осень. Беззаботное лето. И весну, до которой Петя больше не доберётся. Весна — всегда была надеждой. Весной прилетают птицы, зелень на деревьях такая молодая, зелёная и невинная. Весной Стрелецкий больше занят из-за демисезонных обострений, но зато, возвращаясь домой, он по-детски требует больше внимания, и Петя чувствует себя ответственным за то, чтобы ему было хорошо. Весна всегда была надеждой — он не хочет доживать до надежды. Надежда мертва. Умирает после каждого звонка. Надежда, Петя, тебе никакой не Феникс. Осознай уже, что после первого проёба ты просто продолжаешь насиловать её гниющий труп. Продолжает топтать их — глупое такое слово — любовь. Дотоптался до того, что любовь давно уже в коме, а они даже не хотят её навещать, настолько всё безнадёжно. Умирай, любовь. Смерть, и смерть любви — тоже, смерть любви — в особенности, это всегда страшно. Страх оставляет засосы на его гадкой душе. Он думал, что страх в отношениях — глупость. Он думал, что все эти переживания, какие-то внутренние сдвиги — просто слова. На словах всё это — высокопарное отчаяние, в которое какой-то герой нашего времени ввёл себя самого. Всё это казалось лёгким пустяком, пока до него не добрались колёса любви. Раздавили. И его, и Тёму, и теперь они — печальное единое целое, которому постоянно надо возвращаться в общее бесформенное тело. Просто струна чувств Пети натягивается, когда они далеко друг друга, и играет самую чистую, самую искреннюю мелодию. А потом они — вместе. Чем ближе, тем больше хочется эту струну обернуть вокруг шеи, потому что чужое бессилие перед собственным уродством невозможно пережить. Потому что уродливо, уродливо лежат они, расплющенные насмерть. И когда всё это началось? И что это? Есть же какая-то причина? Есть же что-то? Ему просто надо понять — что он в них так ненавидит? Это ведь не из неоткуда берётся — каждый раз. Каждый раз это заканчивается примерно одинаково — Артём возвращается. Петя возвращается. И они играют какое-то время, пока игрушка не ломается. Но сегодня он открывает окно, опирается на подоконник и глядит вниз, на землю. И не прыгает. Как прыгнуть — он даже не один из Тёминых клиентов, предпосылок не было, проблем с психикой не было — обманывай себя. Он не прыгает. Наверное, так надо. Снова.