Малодушные люди

Они не говорили об этом. Никогда. Только копили непонимание и обиды. А может и говорили. Просто молча, одними лишь глазами. Когда Антон поднимет взгляд и в очередной раз встретится им с Пятифаном, они долго будут смотреть друг на друга, Антон как-то по-детски виновато, а Рома нервно и мрачно. А затем их молчаливую беседу прервет трель звонка и толпы учеников, спешащих на урок. Они всегда так легко теряли друг друга в толпе, что связь их взглядов в одночасье разрывалась. Длится это невесть сколько. Антону кажется, что им вовек не разобраться в этих переглядках. Он думает, что Рома как более волевой человек из них двоих первый начнёт разговор, чтобы, наконец, всё прояснить, но тот как-то по-особенному красноречиво молчал и взглядами метался. Петров устал от этого. Сегодня всё кончится. Антон идёт по школьному коридору, скоро звонок ему бы поторопиться, он, разумеется, так бы и сделал, если бы не заметил Пятифана, плавно сворачивавшего за угол. Конечно, он сорвался с места и рванул в конец коридора со всех ног. Стоило свернуть за угол, как силуэт Ромы опять ускользает от него в класс. — Рома! Он не кричит, однако голос его громким эхом разносится по пустому коридору. Друг всё слышит, оборачивается и отпускает ручку двери, подходя к нему. — Ты чего это, Тошик? — Я это... в общем, поговорить хотел, — слишком неуверенно, робко, стеснительно. Парень потом ещё долго будет подбирать эпитеты к этой своей до жути банальной фразе, коря себя за то, как оробело произнёс её. — Сейчас? Ромка, кажется, и бровью не ведёт, либо делает вид, Петров не понимает. Пятифан лишь усмехается и хлопает его по плечу: — Беги на урок, после поговорим. И либо Антону снится, либо привиделось из-за не выпитых утром таблеток, но Рома Пятифан предпочёл урок разговору с ним. Да где это видано? Петров готов поклясться, что впервые видел с каким энтузиазмом можно открывать дверь, так ещё и кабинетную. Парень оторопел, даже возразить ничего не смог, лишь с покорностью двинулся в этот же кабинет. Зашёл он с таким видом, будто его обухом по голове ударили, учитель даже поинтересовался всё ли с ним в порядке и не нужно ли ему посетить школьную медсестру. Конечно, Антон заверил, что он в полном здравии, просто устал немного. Только после этого урок продолжился. В голову ни одна нужная мысль не приходит, лишь волнение перед предстоящим разговором. Когда сегодня Петров догонял Ромку в коридоре это было скорее спонтанно чем нарочно, но тем не менее ни страха ни волнения он тогда не испытывал, просто шёл к цели. Сейчас же, когда беседа их не особо светская и не особо приятная была отложена, Антон стал невероятно переживать, прямо до дрожи в коленках. Кроме сомнений в нём вдруг ничего не осталось. И о чём им говорить? Нет, и правда, о чём? Это он напридумывал себе, что между ними существует напряжение, а Рома может и не чувствует ничего такого, а смотрит он на него так, потому что Петров наверняка что-то сделал не так на очередном «дельце», чего осознать ему склад ума не позволяет. Под конец урока мысли его совсем омрачились, идея переговоров ему совершенно стала не по душе. Потому, стоило только звонку выдернуть его из тревожных и совершенно безнадёжных размышлений, он тут же поспешил вылететь из класса, чтобы друг не увязался за ним. Сегодня решено идти домой в одиночестве. Тяжёлое скользкое чувство опустилось на плечи Антона. Он ведь просто хотел раз и навсегда разобраться с недопониманием, а в итоге ещё больше всё запутал своим трусливым бегством. То и дело вкрадчивый голос в голове шептал о его малодушие и нерешительности, даже хруст снега под ногами не мог отвлечь от этого оглушающего шёпота. Однако у всего есть свои плюсы. Идти домой было абсолютно не страшно, даже наоборот, лес словно успокаивал своим молчаливым и безусловным присутствием. Иногда казалось, что кроны деревьев утешающе покачиваются, а их ветви милосердно раздвигаются перед несчастным парнем. Антон впервые был благодарен долгой дороге к дому, так у него появилось больше времени всё обдумать. Хотя, что уж тут думать? Да, трус. Да, зайчик. Да, куколка эта нелепая, пропади она пропадом. Не может он, не может. Кто бы знал, как сложно совладать с собой, когда всю жизнь ты был словно загнанный зверёныш. Весьма проблематично измениться в мгновение ока после такой жизни. Но что у него не отнять и не изменить так это прагматичность ума, в этом уж он никому не уступит, и потому, фигура его останавливается на полпути, что остатки этой прагматичности не дают ему ступить дальше, а ведут его обратно. Антон не идёт, плетётся – устал. В ногах собственных путается, то и дело о каждый сугроб спотыкается. В мыслях тоже полный кавардак, но с этим он разберётся, уже скоро. Маршрут на дом Пятифана, Антоша его как свои пять пальцев знает, порой кажется, что туда дорогу и вовсе забыть невозможно. Однако стучит в дверь совсем нерешительно, не надеясь застать Ромку дома, уж не в его это стиле после учёбы сразу домой идти. Не открывают долго, Петров уже и разворачиваться собрался, как услышал мягкие шаги в доме, а затем скрип двери. Он оборачивается мгновенно, руки складывая в замок по инерции, дыхание у него сбивается, а потом и вовсе пропадает, когда видит, как с порога на него смотрят серые глаза, такие удивлённые и слегка насмешливые. — Привет, — Антон честно пытается не смущаться. — Здорова. Виделись, — бурчит Пятифан, но руку для рукопожатия протягивает. Антон тает весь, у Ромы руки тёплые, у него не такие. Оно и понятно, с улицы же. Они жмут руки чуть дольше обычного, а Петров отчаянно взгляд напротив поймать пытается, чтобы уж не произносить ничего более, достаточно слов. Тем не менее, другу кажется и взгляда теперь не нужно, чтобы понять, чем его белокурый товарищ раздосадован, он тянет его на себя всё за ту же руку, а тот падает, наконец, в жаркие объятия, прижимаясь холодной щекой к тёплой шее. Ромка чуть назад отходит, не разрывая контакт, в дом своего Тошеньку затаскивает, дверь затворяя, чтобы холод не впускать. — Я хотел поговорить и, — слышится откуда-то снизу тоскливый, даже слегка виноватый лепет, — ...и струсил. А Рома всё знает, понимает, однако говорить ему совершенно не хочется. К тому же, ему надо держать лицо, ему это необходимо, даже перед Антоном. Не в силах он ему высказать те же откровения. — Не по-пацански, Тошенька, не по-пацански, — бесстрастно отвечает, по крайней мере, пытается так отвечать. Боится, как бы голос не дрогнул, как бы не прокрались нотки ласки и нежности в его хриплый и грубый баритон. Рома отстраняется, стараясь не смотреть в глаза. Соприкоснуться взглядами, он этого не вынесет. Руки его тянутся к молнии на куртке, расстёгивают медленно, потом шапку с Антона стягивают и аккуратно на тумбочку кладут. Странные руки. Удивительные руки. Всегда знают, чего Ромашка на самом деле хочет. — Матери нет, проходи. На кухню уходит, раздеться Петров и сам сможет. Антон привычно вешает куртку на крючок в прихожей, ботинки оставляет там же. Поспевает на кухню следом за другом и за стол садится. Кухня тут же превращается в сосуд с концентратом водорода или аммиака – чуть больше давления и всё взлетит на воздух. Петров вновь ощущает это напряжение, только теперь оно стало совсем невыносимым, притом таким сильным, что кажется совершенно точно осязаемым. Пятифан к нему спиной стоит, старательно чай наливает. Такой Пятифан Антону нравится больше всего – домашний и уютный, а главное целиком и полностью безобидный. Всё же заговорить парень с ним не решается, слишком уж губительным это кажется. — Говори, чего хотел. — Да я... — он долго мнется, — даже не знаю, — честно признается и опускает голову, закрывая лицо руками. Рома и сейчас всё понимает, но не говорит, положение дел у них донельзя схожи. — Помолчать пришёл? Или поныть? Парень кружку перед ним ставит и напротив садится, ждет смиренно, когда Тоша в себя придёт и голову поднимет. Только вот Антон совсем раскис, ему вдруг так стыдно стало, что он хоть всю жизнь так просидеть готов – страус. Ромка голову рукой подпирает, а вторую к парню протягивает и легонько проводит по его запястью. — Тош, а Тош... — совсем тихо зовёт, даже ласково. Тот лишь мычит что-то невнятное в ответ. Рома причудливо голову набок склоняет, со светлой макушки глаз не сводя, — Расскажи мне, — почти шепчет. Антон вдруг глаза свои поднимает и шепчет с трепетом: — Люблю тебя, сил моих нет. Они тогда умерли. Вместе. Тогда планета остановилась, и люди на ней перестали существовать. Вселенная тогда сжалась до этой крохотной кухни, нет, до голубых глаз, смотрящих перед собой и так рьяно желающих получить ответ. — К черту, — только и слышит Антон. Они тянутся друг к другу через стол, чашки и печенье. Рома берёт его лицо в свои ладони, чувствуя, что обжигается о нежную кожу щек, губами касается в торопливом поцелуе. Как-то само собой, получается, обойти стол и, наконец, прикоснуться друг к другу с бóльшим комфортом. Пятифан чувствует, как тонкие руки обнимают его за шею, как пальцы зарываются в его короткие волосы на затылке, как сжимают и оглаживают. Горячие губы с такой робостью соприкасались с его губами, что он не в силах сдержать улыбку. Каждое касание пылало лаской, каждое не сказанное слово отдавало любовью, каждый поцелуй трепетал нежностью. Рома привлекает парня ближе к себе, осторожно кладя руку на талию, пальцами второй руки скользит по шее. А Антон не достает, на носочки встает с безропотной покорностью, затем делает глубокий вдох, блаженно прикрывая глаза, когда парень ведет носом по его щеке, оставляя на ней мягкий поцелуй. Молчание. Благоговейное молчание. Ни единого слова. Они не привыкли говорить, только смотреть. Теперь ещё касаться, но не говорить. Таковы они – малодушные люди, страстно красноречивы во взглядах и поцелуях, страшно невыразительны в словах.