Куски мяса

      — Это унизительно, — ухмыльнулся, загораживая нечеловеческие глаза морщинками, Хошигаки. Оглянул ещё раз домишко: два этажа, затушенный свет и пушистый садик настороже. Опорные столбы подпирали болотную крышу, улыбающуюся выгнутыми углами. В их прикрытии стояли стенкой двое мужчин, щекотали их тёмные лица ленты касы.       Ветер, звон колокольчиков.       Итачи флегматично промолчал и качнулся по направлению к дому. Возводя мурчащую в предвкушении Самехаду на мясистое плечо, Кисаме пошмыгал соплями да топнул за ним.       Бесшумно соскользнула в сторону сёдзи. Приглашающим взмахом руки Кисаме дал Итачи зайти первым и встряхнул сандалиями. Вспорхнула с них пыль долгой дороги. Огибая напарника и прижимая голову под низким потолком, выбросил:       — Могу я? Подождите здесь две минуты.       Холодные пальцы выловили толстое запястье и с лёгкой болью скрутили голубую кожу.       — Тихо, помните?       — Помню-помню, Итачи-сан.       Никто из них и подумать не мог, что первая общая миссия будет такой. У Итачи, кажется, кодекс шиноби стоял превыше всего. У Кисаме так же. Потому они не поворотили нос перед поставленной Пейном задачей — задачкой, — разве что Учиха всё обнюхивал малознакомого напарника и запрещал хоть на толику отклониться от инструкций Лидера. Ходил плечом к плечу, контролировал. Кто знает, почему Кисаме проникся к мальцу уважением. Наверное, дело было в иллюзии понимания.       Акацуки только-только собирались, всё ещё не хватало нескольких человек. Денег, как и народу, почти не было. Благо, сводить концы с концами каждый из них уже привык. И без того мелочные запасы приходилось строго делить на кучку нукенинов, у которых эксклюзивный плащ то и дело пострадает в бою, рука лишний раз сломается, а после ухода Орочимару медицинскими техниками никто из них не обладал. Требовалось собрать достаточно финансов, прежде чем слава об организации пригреется в чужих ушах, а пока — грамотно разделять затраты на еду, проживание, одежду и редкие выходы в увеселительные заведения, лишь бы убийцы не свихнулись раньше времени в грязной нищете (надо не забыть пожать руку Какузу за такую работу). Нет, они не собирались ради выживания разносить продуктовые лавки или побираться по помойкам вместе с лишайными котами.       Всё должно было быть красиво, в уникальных плащах и стильных кольцах, с высокой целью и очередью жертв.       Это Кисаме преимущественно и нравилось. Выполнять миссии, как он был лучше всего научен, поддерживать благую цель и притом не опускаться на уровень кривозубых бродяг, которые в Тумане по ночам ловили девочек и мальчиков, чтобы изнасиловать их или съесть.       И ради этого даже такие смехотворные миссии, как убить старушку-гражданскую, приходилось брать с опущенной в смешке головой.       — Кому это понадобилась её жизнь? — вибрирующая ирония просачивалась сквозь клыки, открывшиеся при неискреннем смехе.       — Анонимность, Кисаме. — В глазах Пейна расходились круги, как на фиолетовой глади после аккуратного броска камнем.       Старуха храпела в спальне на верхнем этаже. Невинно приоткрытое окно (Кисаме вскинул брови на людскую невинность) с лавирующими по воздуху занавесками, большая пушистая кровать, запах замыленного старого тела и ночного сквозняка. Самехада почавкала бинтами. Старуха спала на спине, сложив на груди узловатый замок из рук и раздувая седые кудри сладким храпением, которому не препятствовала выложенная на стол вставная челюсть. По стене поползли тени: рослая широкоплечая фигура убийцы увеличивалась, мрачным неказистым пятном растекаясь по старомодным обоям над спящей целью. Блеснула кровожадная белозубая ухмылка, заслоняющая мелкие животные глаза. Слюнявое клацанье одушевлённого меча раздалось в ночь, опали высохшей листвой под ноги бинты. Взмах руки, спроецированный чёрной полосой по стене, — сочный «чмавк». Кровь прыснула на обои. Навострившая жирные иглы Самехада расплющила по подушке череп женщины, понежилась в его осколках и в пахнущих шампунью кудрях. Голова бабки промялась в нижней части, заполняясь таким же розовым месивом, как гибкий язык меча, полизывающий остатки подбородка пожилой хозяйки.       Точки зрачков Кисаме метнулись к краю глазницы. На ухоженный спелый газон лёг жёлтый слой в контрасте с глубокой синевой неба. Снизу включили свет. Незваный гость явился?..       Но всплесков незнакомой чакры никем замечено не было. Хошигаки испарился в ту же секунду, держа наготове идентично ухмыляющийся меч, роняющий из пасти комочки старушечьих мозгов.       — Итачи-сан?       Никого. Подслеповатая лампа сбрасывала круг света на кухню, где Учиха, повесив однорукий плащ на крючок в прихожей, тихо похлопывал полками.       — Закончили? — спросил он без интереса, и от спешных телодвижений жиденький хвост раскачивался меж острых лопаток, подобно гипнотизирующему маятнику.       Он ещё был так не крепок — лет пятнадцать, Кисаме предполагал? Пубертатные прыщики под протектором, руки-спички, и макушка зрелому напарнику едва доставала до груди. В объемном плаще, акцентирующем внимание на хищническом шарингане и провалинами под ним, хоть поменьше ощущалась пропасть возрастов. Но сейчас Итачи не мог даже дотянуться до верхней полки с приправами.       Не скрывая смешка, Хошигаки достал нужную банку, подойдя со спины (Итачи держал поблизости кухонный нож и напряг позвоночник), и вручил холодным пальцам, на которых особенно хорошо и умело свистели отполированные сюрикены. У Итачи щеку растягивало данго.       — Проголодались? — отошёл, садясь на тумбу, Кисаме. — Не думаете, что мы привлечём внимание?       — Не думаю.       — А что грабить чужой холодильник неправильно?       — Тоже. Вы убили её. Сомневаюсь, что она расстроится из-за пропавшей курицы.       — Я б расстроился, если б после смерти о таком узнал. Где гарант, что смерть — конечная? Да и убивать — наша работа, а вот грабить — простое преступление. Это то же самое, что оправдывать чиновника за взяточничество — ну, он ж чиновник, пусть пользуется своим положением на здоровье. Или в Вашей Конохе и это за норму считается?       — Не могли бы Вы подготовить котацу, Кисаме-сан?       — Щас-щас...       Хошигаки вздохнул и принялся промывать Самехаду прямо в раковине. Скучно просто было, хотелось до первого за столько лет напарника по-человечески доебаться. Тут же под боком суетился мелкий и проворный Учиха, закрутивший хвост на затылке в пучок. Готовил, открыв окно, чтобы не мешал процессу стойкий металлический запашок. Ошмётки кожицы вычищались из-под чешуи Самехады трудно, но денег на полировку в карманах не бренчало. Меч жадно пил из-под крана и встряхивал промокшей макушкой, пока глухая ночная прохлада расстилалась по полу и кусала открытые накрашенные пальцы на ногах. Итачи же обувь снял и у двери оставил. То ли следов избегал, то ли совесть взыграла по помытому в уличном ходить.       Кисаме следил одним глазом за ним. Готовил тот хорошо, искусно — а было ли что-то, в чём он был плох? Наблюдение парень сразу же заметил, однако среагировал лишь после того, как, утирая руки полотенцем с пчёлками, прикрыл замызганную кастрюлю.       В открытую встретил чужой взгляд и стал упрямо сверлить своим.       Ноздри подразнивал манящий запах горячей лапши. Кисаме пожал левым плечом и выключил воду, после чего сунул вытирать руки в то же полотенце, которое Учиха ещё не отпустил. Рваные касания никого не смутили. Шоркая пятнышко крови на воротнике, Хошигаки прикрыл окно:       — Заболеете.       Наверху спала вечным сном старушка с разнесённым черепом. Колыхались там лишь окровавленные занавески, шепчущиеся с ветром.       Итачи вновь открыл окно, как только Кисаме убрал руки. «Нахал», — хмыкнул про себя Хошигаки; его забавило это учиховское молчаливое баранье упорство. В нагревающуюся, обличённую золотистым свечением комнату заструилось стрекотание цикад спящей страны Земли. Вскоре котацу прогрелось и удон был готов, наваристый, тёплый, с аппетитно блестящей в жире курочкой. Каждый самостоятельно наложил себе в тарелку с горкой, сел на колени, укутав их в одеяло котацу, и без слов застучал палочками.       Засасывая неряшливо лапшу, Кисаме пробормотал щедрую благодарность — давно он так не набивал желудок. Хлюпая соплями, растаявшими от пара и щекочущими носогубную складку, он отложил опустошённую тарелку с оранжевыми разводами и отрыгнул в сторону. Хорошо.       — Если заботитесь о моём здоровье, думайте первоначально о своём. Вредно так быстро есть.       Хошигаки, похрустывая спиной и откидываясь на выпрямленные руки позади себя, кинул в напарника любопытным взглядом. Скрипнули жабры на верхушках скул в оскале; этот тонкий противный скрежет был слышен лишь с близкого расстояния и знаменовал ухмылку.       Учиха что, рос в обеспеченной семье и ему незнакома привычка наскоро пичкать рот всем съедобным, пока есть возможность? Бедняжка.       — Укротили голод и разговорились? — съехидничал на замену ответу Кисаме. Морщинки заползли на акульи глаза.       Итачи мёрз, подрагивал, грел ладони о дно глубокой тарелки и пачкал губы восхитительным соусом.       — В этом суть напарников? — вопросом на вопрос отрикошетил он, серые глаза прострелили из-под грязной чёлки безэмоционально.       — Да?       — Да. — Итачи прочистил языком полость рта, отставил тарелку для диалога. Постукивая палочками по её краю, продолжил: — До исключения Орочимару мы работали преимущественно по одиночке. После его попытки нападения на меня стало очевидно, что такой подход устарел. Каждый член Акацуки — потенциальный предатель. Лидеру необходимо нас контролировать и обеспечивать необходимыми социальными благами, чтобы мы не потеряли рассудок. Мы же преступники.       — Что Вы имеете в виду?       Не разрывая зрительной нити, Кисаме бессовестно подобрал чужие палочки и стащил немного лапши из тарелки Итачи, упаковывая еду себе в рот.       — В одиночестве незаконным убийцам, на касту ниже законных, то есть шиноби при деревне, тяжелее. У нас не может быть крепких уз, но рабочие связи — вполне. А узы нам необходимы, чтобы одним не сойти с ума. Когда мы с кем-то обмениваемся мыслями в малейших, пусть даже самых скупых диалогах, то держим себя в узде. Чужое мировоззрение, с которым мы сталкиваемся при каждом социальном контакте, влияет на наше собственное и оттого тормозит мозг в познании того, чего нам не дано.       Кисаме открыл рот, чтобы выплюнуть недоумевающий вопрос, но издать звука ему не дали.       — Некоторые уже достигли этого познания. Вышли за рамки морали, стали равнодушными — стали счастливыми. Могут убивать ради забавы, разрушать во имя своего удовольствия. Это не выгодно Лидеру, преследующему свою цель, поэтому каждому сорванцу в паре прилагается ведущий авторитет.       Итачи говорил о погружении в себя, когда текучие философские размышления под давлением одиночества раскрываются в человеческом мозгу чересчур явственно. Вопросы об убийстве и самоубийстве, о потоке жизни, о мироустройстве, задумываться о которых слишком долго было пагубно такой крошечной единице, не способной к полному познанию и оттого тянущейся к нему, как человек.       Кисаме грешил этим, и Итачи, видимо, тоже.       — Намекаете, что сорванец — я? — ткнул в себя пальцем он, выковыривая ногтем мясо из зубов. — Я думал, мы расформированы по принципу баланса сил.       — Каждый из нас достаточно силён, чтобы справляться с миссиями в одиночку.       — Но без Вас я бы так вкусно не поел.       Итачи заторможенно, будто сонно моргнул — как-то редко это за ним замечалось — и поджал губы. Что это? Улыбка? Подбор выражения? Смакование соуса?       — Нам нужно общаться, заниматься сексом, выпускать пар, контролировать друг друга и поддерживать совместной работой коллективный дух в организации, чтобы случай с Орочимару не повторился. Такова стратегия Лидера для успешности Акацуки. Баланс сил, как Вы высказались, мельтешит на фоне.       — Заниматься сексом? — выхватил из реплики самое режущее слух Кисаме.       — Это тоже входит в список социальных благ.       — Предполагаете, нас разбросали по парочкам, чтобы трахаться?       Итачи поднял порцию остывающего удона, проглотил кусочек курицы и блаженно прикрыл глаза.       — Сейчас мы бедны, Кисаме-сан. На публичные дома и... подобного рода институты сбережений нет. Найти здоровую одноразовую пассию не хватит времени — на данный момент необходимо постоянно зарабатывать и быть начеку. В случае заболевания у нас ни ирьёнина, ни средств на лечение.       — Подставьте кунай к глотке пугливого медика и получите список лучших лекарств без проблем. Да и не думаю, что всё перечисленное остановит от элементарных изнасилований. Вы мыслите слишком... По-коноховскому, Итачи-сан. А намудрили-то, намудрили!       В интонации сквозило снисхождение, как к всамделишному ребёнку. Довольный собой, Кисаме почесал язык о нёбо. Курить хотелось, курить было нечего.       — Так или иначе, с постоянным партнёром безопаснее и проще, — проигнорировал дыру в своём анализе Учиха, наскребая остатки ужина. — И единственный шанс его заиметь при нашем образе жизни, это...       Избирая слова, он взмахнул палочками и постучал ими друг о дружку с навязчивыми деревянными щелчками.       — Я понял, Итачи-сан, не надо никого иметь. Простите, я моральный урод, а не педофил.       Итачи поднял на него глаза.       — Я не говорил, что собираюсь с Вами спать.       Он вытер жирные губы салфеткой и покашлял в неё, смяв жёлто-зелёную смесь в комок. Причмокивающий, мёрзнущий, повседневно рассуждающий и отчего-то прижимающий руки к бокам — таким вот заурядным и незамысловатым предстал в тот вечер перед Хошигаки загадочный для остальных и по природе скучно-человеческий Итачи. Со спадающей резинкой, со вздутыми фалангами и вечно сохнущими глазами, из-за чего множились перерывы на их небольшую зарядку. Кисаме тогда ещё забавил и увлекал процесс слияния обыдёнщины и его необычного напарника, но за годами без всякой техники перемещения след простыл и у этого.       А Учиха-то прав был. Дуэты Акацуки, собравшиеся в полном составе со временем, не заморачивались и пользовались боевыми товарищами в постели, притом что собачились на каждом собрании не менее горячо и страстно. Кисаме сложно было представить поднимающийся на ненавистного тебе человека член, и он только подтрунивал над всеми с Самехадой на пару.       Днём Какузу и Хидан были готовы убить друг друга наперекор бессмертию, ночью же религиозный психопат с усердием вылизывал яйца своему каменнолицему ненавистнику и кайфовал от того, как серые нити Какузу обездвиживали. Сасори и Дейдара точили зубы в спорах об идеалах, что обязательно заканчивалось чьей-то подорванной хаткой, однако разногласия забывались, когда Сасори направлял несколько пар рук своих ледяных бездушных марионеток ублажать подрывника. Он не мог испытывать возбуждения сам, но наслаждался искусством того, как приближается к мощному взрыву гордость блондина и скатывается в плаксивую мольбу. А Дейдара обожал его пальцы, неподражаемо контролирующие не только нити чакры. Даже позже он порою разгуливал нетвёрдой походкой и зло закрывал отличительно болтливому Тоби рот, правда, тут же осекаясь и забавно хлопая ресницами. Будто человек под маской делал с ним в кровати страшное.       Про Лидера и Конан говорить было нечего, мужчины в организации ведь считали, что если девушка в одной команде с мужчиной — предназначение у неё заведомо есть. По тому же принципу строились команды в скрытых деревнях: три мужчины, включая сенсея, и одна наученная покладистости куноичи, чаще всего медик — заботливая, понимающая, подготовленная с девичьих уроков в Академии тому, что лучше потерпеть и шиноби-сокомандника ублажить, чем управляться с его прорывающейся на адреналине жестокостью впоследствии.       Конечно, напарники Акацуки помогали друг другу. Кто голову притащить, кто осуществить террор. Но, как говорил Итачи, справились бы и по одиночке. Взять Какузу с Хиданом. Да, без помощи первого второй был бы давно нашинкован на бусы из ручек да ножек, но на деле, пока Хидан ловил приходы во время боя, Какузу спокойно стоял в сторонке и не вмешивался, к охуеванию врагов. Или наоборот: Какузу, сопя, расплетался и душил кого-нибудь, а Хидан к ритуальчику своему кружочки из крови старательно вырисовывал и насвистывал под нос. Сами Кисаме и Итачи придерживались той же расстановки сил и делили битвы по очереди, чтобы у одного из них было время сбегать за едой; всё-таки с боя жрать хотелось по-свински. Сасори и Дейдара, например, вместе сражались не чаще. Первый разрабатывал план, второй веселился. Так, Дейдара захватил Джинчурики Однохвостого сам, и Сасори без него со своей родственницей и наглой девчонкой расправлялся... Но они были напарниками. Из необходимости побольше, чем быть сильным дуэтом.       В убийцах приходилось сохранять человечность в самом немилосердном смысле этого слова. Все в Акацуки, кроме Итачи, были изуродованы телом, отдалившись от чистых человеческих генов. Душа была истерзана тоже, но её всё-таки требовалось выхаживать, поддерживать. Схоже-гнилой шиноби рядом был не нужен, но важен.       — И каково это — быть напарником такого утырка? — спросил Дейдара ещё в тот день, когда они впервые вели его к Пейну после поражения шарингану. В Скрытом Дожде погода не менялась, и деформированные отражения помятых лиц кочевали из одной серой лужи в другую.       Блондин, взмахнув хвостом манерно, тыкнул носом в чёрную спину Учихи. Тот шёл впереди — не столько шёл, сколько шлёпал по лужам. Кисаме цыкнул: опять Итачи хлипкое здоровье не бережёт. Без того часто подхватывал простуду, тормозя их работу.       — Не жалуюсь. Чему и Вам будет полезно научиться, Дейдара-сан.       — Хм!       Многие задавались этим вопросом. Почему-то именно Итачи создавал впечатление человека, не умеющего работать вдвоём, но только у него выстроились ровные отношения с напарником, с уважением, прямотой и равными правами, а не желанием свернуть друг другу шею. Кисаме уж смотрел на него не как на рокового Учиху, а как на Итачи-сана, у которого он лицезрел и неаккуратные порезы после первого неудачного бритья, и опущенное лицо, когда в отсутствии посторонних его не надо было держать, и засаленную до сосулек причёску.       Но вопрос «А каково это?» закономерно перерос у юного и игривого Дейдары в надоедливое «Вы же тоже, ну, того?».       Почему-то именно Итачи создавал впечатление человека, который не способен заниматься сексом.       Каждая пара организации, не считая главенствующей, уживалась друг с другом с трещинами и пробоинами, но не они. Все спали, вынося личные претензии в сексе на обозрение всем во время публичных споров, но не они.       Тему секса они не затрагивали с тех пор, как вкусно поели в доме убитой ими же женщины и, убрав за собой во всех смыслах, ушли под утро (Итачи не учёл, что «тихое» убийство может быть и грязным; озадаченность этому читалась в его сведённых бровях при виде размозжённого по всей кровати черепа. Кисаме отсалютовал и отправился мыть посуду). Итачи поступил к ним стремительно развивающимся подростком, ум обгонял его тело и не сразу понимал, что за сигналы шлёт организм. Поначалу проявлялось это в ничтожных мелочах. Кисаме учил Итачи бриться — Учиха накладывал его большие синие ладони на свои щёки и, не давая отчёта в странности происходящего, тёрся обветренными скулами о шелушащиеся мозоли напарника. Кисаме стягивал плащ — увесистый взор брюнета непременно падал на голую спину с горками мышц (Хошигаки торс ничем, кроме плаща, прикрывать не удосуживался) и не стеснялся поедать рельефы мускул. Один раз Итачи даже подошёл и без слов обвёл неполный треугольник подобия жабр на плечах мужчины. Кисаме поёжился, высыпались мурашки на предплечья. Чувствительное место.       — Фальшивка? — несколько заговорщически задал вопрос Итачи, кончиком выпуклости на подушечке пальца расчерчивая неровные метки, вблизи уродливо тёмно-синие. Хошигаки еле сдерживал дрожь в плечах, комкая кулаками плащ.       — Да, — прошипел на выдохе. Прежде никто его там не касался, чтобы он осознавал, насколько странные ощущения это вызывало. Словно кто-то поливал оголённое мясо. — После пыток в плену Конохи осталось.       Итачи опомнился, опустил руку. Вернулся к изучению карты, позабыв о произошедшем и стуча костяшкой по коленке, закинутой на другую ногу.       Кисаме чувствовал, что Итачи заводится — естественно, наполовину неосознанно, постепенно. К тому моменту у них уже нажились карманные, чтобы кого-нибудь хорошенького снять, и Кисаме на это рассчитывал. В противном случае пришлось бы сексуальное воспитание парня брать на себя, этим Хошигаки отнюдь не горел. С другой стороны, крепнущее тело, приобретающее аппетитные чёткости, не могло не привлекать. Возбуждение накатывало на Хошигаки чаще всего прямо во время боя, когда адреналин пульсировал в сонной артерии вскрипячённой кровью и азартом, а после битвы, подтаявший, он восстанавливал дыхание вместе с каплю потрёпанным Учихой и каждый его стежок на своих неосторожных ранах воспринимал как намеренный ожог. Зубы сцеплялись, как хотелось порой — всегда рядом, наэлектризованный, взаимно тянущийся, ещё неопытный и лакомый, как насыщенно-красный сырой стейк. Только руку протянуть да вплести в чёрные, быстро становящиеся блестящими от грязи волосы. Кисаме терпел. Не от него зависел первый шаг, который он втайне надеялся не встретить.       Но, вопреки всеобщим ожиданиям, они пришли к этому без лишних задержек. Как только Итачи разобрался, так сразу уложил Кисаме на себя.       Впервые случилось это на горячих источниках.       Кисаме отмокал, крутя затылком по бортику. Кроме них и не было никого. Над мутной водой концентрировалось скопление пара, жгучей фильтрацией бегая по ноздрям. Пальцы скукожились, стенки желудка, смазанные плавающим на подносике саке, приятно посасывало. Звёздное небо над головой открывало необъятный простор размышлениям. Сегодня они убили пятерых и заслуженно отдыхали. Тело Итачи в этом нуждалось: оно практически всё время было вымотано и ныло слишком много.       Он сидел где-то рядом, опустившись в кипяток по икры и накинув на пах полотенце. Не пил, но горел на ушах и глубоко дышал, прочищая сопливый нос.       — Итачи-сан? Пододвиньте, пожалуйста, ошики.       Словесного ответа, согласно ожиданию, не последовало. Кисаме не открывал глаз, но чувствовал колыхание чакры при методичных передвижениях Учихи. Тот опустился в воду с расслабляющим бульканьем, ненадолго отплыл. Вскоре деревянный поднос ткнулся Кисаме в грудину, и он, поблагодарив в полудрёме, ещё несколько минут ленился пошевелить раскинутыми конечностями. Итачи выпрыгнул из воды, плюхнулся на плитку. Подпитывающаяся силой духа чакра тягуче циркулировала по каналам и тешилась в истерзанном очаге. И своя, и чужая. Благодаря чутким способностям Кисаме ясно ощущал потоки чакры Итачи, что подозрительно стали ускоряться и теплеть.       Температура (что у Итачи частенько скакала до зашкаливающих показателей) чужого тела окутала верх. Волос коснулось полотенце. Итачи сел так, чтобы голова Кисаме оказалась между его ног. У того заворошились веки в рвении открыть глаза. Но сначала Кисаме, одурманенный близостью обнажённого заманчивого тела, охватил парня под коленями и, уже наплевав, скользнул пальцами по жилистым ляжкам с полосами окаменевших четырёхглавых мышц бедра. Полотенце было коротким. Кисаме умостил большие пальцы в подколенных ямках, Итачи мелко вздрогнул. Ухмылка потянулась по одной щеке Кисаме, когда приоткрылись щёлки его сосредоточенных глаз. Перевёрнутый шаринган кружился, свисали мокрые чернильные пряди с порозовевшего лица. Всплыл кадык на шее Итачи.       — Я помогу, Кисаме.       Итачи наклонился. Округлость его подбородка захотелось прокусить и зализать. Хошигаки закатил глаза, ожидая ласк немногословного рта напарника на своей шее, но брюнет, касаясь мужчины лишь остриями волос, вытащил саке из воды. Кисаме нетерпеливо заёрзал. К чему прелюдии? Они дали друг другу понять и принять свои намерения, этого было достаточно. Хошигаки привык к быстрому безымянному перепиху.       Мужчин он пробовал несколько раз, чаще по пьяни в поиске новеньких ощущений. Перед собой не юлил, понравилось, но гигиена и правила однополого секса были больно придирчивы для него. Округлые, послушные женщины вызывали меньше проблем, привлекали фигуристостью и мягкостью на долю больше. Но Итачи был другим. Не дрищавым и нескладным парнем, как прошлые половые партнёры Кисаме, а по-кошачьему грациозным и сильным — впору с него лепить (правда, аппетит у него скакал, то набирался вес, то убывал). Девичьи, лисьи черты лица в сочетании с твёрдым нравом, который яйца поджимались как хотелось укротить и подмять под себя, дурманили. В особенности сейчас.       Зажурчало саке, заливаемое неторопко в отёко и вылизывающее керамику пьянящими язычками. Засмотревшись на пальцы с неснятым алым кольцом, Кисаме понятливо отворил губы.       — Я в гендзюцу, Итачи-сан?       — Помолчите.       В пересохший до стянутости глотки рот полилось тонкой струйкой саке. Кисаме поморщился — из элитно-холодного температура напитка приподнялась, портя вкус, но не то было главным. Итачи опёрся на плечо мужчины, нарочно теребя чувствительные «жабры». Планировал, поди, гадёныш. Прямая, но чуть склонённая спина, раздвинутые подкачанные бёдра, смятое белое полотенце. Приплюснув щёку о своё плечо с татуировкой Воли Огня, Итачи выглядел богоподобно. Лил не переставая, и глотать без того, чтобы подавиться, было непросто. Пара капель сгинула с краешек губ и покатилась по линиям челюсти. Отставив саке с умиротворяющим стуком чашечек о расписной кувшин, Итачи поймал горькие капли и с внимательным, изучающим взглядом положил указательный палец Кисаме на шершавый язык. Лак на ногтях Итачи был обшарпан о вражескую шею.       Кисаме подавился, хлопнул водой импульсивным вскидыванием бёдер и дёрнувшимся затылком прижал полотенце. Готовый член испускал в воду предэякулят, жаждал внимания, вместо которого Хошигаки до синяков стискивал колени Учихи. Где-то взлетела стая воронов, и безмолвная ночь, ухающая лесными призвуками, давила. В слоях пара Итачи казался недосягаемым. Кисаме это понравилось, и он снова позволил ему вести, безоговорочно принимая толкающийся палец.       Нагнал ветер, слегка раздувая парёжку. Кисаме зажмурился, а палец уже покинул полость рта и заменился губами.       Поцелуй был на удивление аккуратен, так как по неопытности Итачи не спешил, и слюняв. Поза сказывалась неудачная, да и предпочтение Кисаме отдавал процессу слияния не губами. Он перевернулся лицом к лицу, захватил Итачи за затылок, извернулся, прильнул, направил. Пробрался глубоко, прочувствовал до трепетания поясницы обжигающий выдох итачиных ноздрей, стал зубоскалиться.       — Ни разу не пробовали алкоголь, Итачи-сан?       Он замахнул ещё одну чашечку саке, лихо задирая голову и впечатывая за талию в себя Учиху сильней. Выкатил язык, смял носом нос. Растерявшись сначала, Итачи несмело полизал чужие рецепторы, собирая с них субъективный вкус. Вобрал кончик языка Хошигаки в рот, обсосал. Кисаме уже тяжело: его вело, а опозориться и либо спустить, либо отключиться раньше времени не хотелось. Он оттянул рвущиеся чёрные пряди.       — Теперь попробовали.       — Битые яблоки, тропические фрукты, вишня. Странный вкус.       Кисаме хмыкнул в птичью шейку.       Накрыл эрекцию Итачи через полотенце, прокрутил головку, скалясь тому, как под полотенцем было смазано. Он чувствовал себя на своём месте, что было несказанной редкостью. Ни семьи с ролью никудышного сына, ни команды с ролью верного товарища, ни деревни с ролью примерного шиноби.       Организация дала ему цель, место и даже Итачи.       Парень сполз поближе к напарнику и к воде, куда и сорвалось полотенце за ненадобностью. Розовый, наклонённый, сочащийся член Учихи — морщинки у глаз сложились в складочки, Кисаме заухмылялся шире, сдавливая эрекцию Итачи до терпимой боли.       — Я уже сдвинул кровати в нашем номере, — выдавил, задыхаясь, тот. Кисаме тоже голову кружило от жара больше в физическом, нежели сексуальном плане: кожа пылала, дышать было нечем, кроме бледной солоноватой кожи.       Скрипнули жабры — с такого расстояния брюнет услышал и это.       — Так и думал.       Всякого ожидания стоило то удовольствие, когда они пали на прохладный матрас. Вместо ласк дышали несколько минут сбивчиво под приоткрытым окном, усыпляясь ночным холодом и успев уже остыть к соитию, пока Итачи не прошёлся языком по жабрам на плечах и неприятное для нормального человека ощущение не прошибло Кисаме возбуждением вновь.       Секс выходил быстрый, сухой, деловой даже, как любой их диалог. Всегда спонтанные разы для Кисаме и запланированные для Итачи — вечного инициатора, ненасытного и молодого. Во взаимопонимании на миссиях они сходились лучше, чем в постельных вопросах. Много времени потребовалось на гармоничное сочетание предпочтений друг друга. Итачи растягивал предварительные ласки, не терпел коленно-локтевую и позволял касаться волос только в очень хорошем настроении либо в очень сильном возбуждении. Второе случалось чаще.       — Они и так быстро загрязняются, — на стонах ворчал он, вырывая чужую неугомонную ладонь из своей разлохматившейся причёски и насаживаясь максимум до половины.       Кисаме награждал шлепками, укусами — ему это доставляло. Особенно, вдалбливаясь сзади и держа потного Итачи на весу за ноги, кусать его цепь на шее и тянуть на себя, затрудняя дыхание. По завершению они всегда раздвигали кровати обратно. Итачи был прилично сонлив, а Кисаме веки смыкал редко. Более того, Учиха сильно потел в тревожном сне и много просыпался с полукриком. Ничего необычного для шиноби в этом не было, но Кисаме мешало.       Иногда они уставали друг от друга, и Кисаме отдыхал от душного общества Учихи в борделях, развлекаясь с девочками черноволосыми, черноглазыми, бледнокожими, худощавыми, но противно-безвольными, которым запрещал трогать фальшивые жабры и всегда возвращался к тому, чтобы подставлять их касаниям тех пальцев, что с изяществом высшего существа владели сюрикендзюцу.       Оглядываясь назад, Кисаме не жалел о том, что однажды они перечеркнули грань.       Они кончали на энгава огороженного съёмного домика под раскидистой криптомерией. Кисаме рухнул сверху и, делая вид, что ленится сдвинуться, устроился у Итачи на груди. Он был тяжелее, но и Учиха был ражий, чтобы, разгибая трясущиеся ноги на прогретых досках, не возразить. Просто Хошигаки нравился послеоргазменный Итачи, живой, как никогда. С красными ушами, испариной на лбу и откровенной мимикой, за которой на редкий миг не прятались тягостные думы. Так что он рассматривал вблизи как бы невзначай, прислонялся всем телом, впитывал и запоминал: побаливающие губы, заломанные брови, трепещущие ресницы и в случайном объятии обронённая на лопатку Хошигаки кисть руки. Красиво было.       И опасно.       Один раз Кисаме, наблюдая таким образом, заметил, насколько Итачи плохо. Его дыхание восстанавливалось вдвое дольше и вдвое быстрее сбивалось, когда они ещё были на стадии раздевания. И происходило это вовсе не из-за возбуждения или чрезмерного веса тела, заваливающегося на него. Итачи действительно закашливался приступом на несколько минут, прерывая процесс и иногда даже оканчивая его. Кисаме в своё дело не лез, не поднимал эту тему в разговоре, зато специально не придавливал и слушал пульсирующую грудь в ожидании прихода сердцебиения в норму.       Итачи любил поцелуи и им активно обучился, однако Кисаме воспроизводил их лишь под конец, и то неполноценно. Он прислонялся губами к губам, соединяя два дыхания, чтобы показать пример — четыре секунды вдох, восемь секунд выдох — и выровнять их вместе.       Так они лежали, слипшись, в не снятых до конца юкатах с набрызгавшей на шёлк спермой, пока восходило ознаменование нового дня и скребли ветки криптомерии о крышу с драконьими головами. После ночной миссии на руках у них всё ещё не смылась чья-то кровь.       Они ловили Джинчурики Пятихвостого. Итачи как всегда спланировал идеальный маршрут для побега — разум его работал без сна, предподнося такие стратегии, что моментами Хошигаки ощущал себя в шкуре не попробовавшего жизни чунина. Вот они, избавляясь от погони, запрыгнули в заросли захваченной ярким-преярким мхом разветвлённости. Мешком повесили вырубленного Джинчурики на высокую ветвь, а сами бухнулись у жирнющего ствола и задышали.       Итачи надрывно втянул влажный лесной воздух и стал долго рвать горло в сгиб локтя.       Кисаме забил его по лопаткам; задержал кулак на костистой спине, стоило увидеть на рукаве напарника кровь.       Подумал, что ранение. Ранения не было. Были воспалённые от Мангекё и слезящиеся от кровохарканья глаза, заледеневшие в предупреждении не спрашивать ни о чём.       Из-за ослабленности Итачи Кисаме приказал не продолжать ход, хотя оба отчётливо понимали, что шиноби Камня на хвосте, они полыхают ненавистью и стремительно сокращают отставание.       Пришлось их перебить.       — Ирьёнин? — Кисаме приставил пережёвывающую кишки Самехаду к перепуганному лицу мальчишки, последнему выжившему, что всё сражение держался в тени ныне погибших.       Перед атакой Кисаме спрашивал каждого из них то же самое, однако никто не был настроен на переговоры, стихией земли пробуждая величавые корни тысячелетних деревьев, чтобы ими задушить.       — Д-да..       — Надо же. Правду говорите или просто выжить надеетесь? — С улыбкой Кисаме присел перед пареньком на корточки и, покрутив мечом, тыкнул ему в кадык живым черепком на навершии Самехады.       — Правду! Правду! Только не убивайте, прошу!       — Славненько. Итачи-сан, спускайтесь!       Эхо зова запуталось в пограничном лесу. Учиха с посеревшей кожей спрыгнул на развороченную траву, вытирая рот.       — Осмотрите его лёгкие, — вернулся Кисаме к ирьёнину, игнорируя враждебный напор Итачи, что пялился на него с танцующей в радужках тьмой.       Сочетание непригодной вежливости и жестокости в Хошигаки приводили медика в больший ужас. Он (гигантские зашуганные глаза, каре цветом в неспелую рожь, кровь товарищей на штанине) метнулся к Учихе, который был предельно вымотан и не способен препятствовать.       — Итачи-сан, пожалуйста. У нас мало времени.       Тот всё же отлепил от Кисаме свинцовый взор, выбрался из плаща, постелил его на землю и ровно лёг. Хошигаки с подозрением следил за действиями незнакомца, что засветил зелёным над рёбрами брюнета и издающей приглушённые помехи техникой просканировал ему органы. Нахмурился.       — Что такое? — присел рядом Кисаме.       Парень наделил Итачи сочувствующим взглядом.       — Говорите, — поторопил Хошигаки, расчёсывая нервно подбородок.       — Плохо дело, — промямлил ирьёнин, гася технику. — Кровь заражена. На лёгких многочисленные рубцы. Слабый иммунитет, усталость, частый кашель, жёлтая мокрота, плохой сон?       — Допустим, — неохотно подтвердил симптомы Кисаме, глядя в равнодушное выражение лица Итачи, зацикленное на окрашивающемся в синий небе.       — Уже с кровью, — добавил брюнет от себя с нездоровой хрипотой.       — Мне жаль, но это...       — Я знаю, что это, — сглотнув першение, перебил Итачи. Ветер подстегнул его хвост. — Мне не нужна жалость. Мне нужно знать срок.       — Без лечения... Ну... Месяца три, — неуверенно пролепетал медик и заперебирал травинки. — Скоро финальная стадия...       — Без лечения? — смятённо повторил Кисаме. — А с ним? Что значит срок?       — Болезнь запущенная, поймите. Предпринимать что-либо поздно. Судьба Вашего товарища уже решена.       Самехада издала сдавленное урчание, когда ею круто взмахнули и придавили незадачливого медика. Пелена слёз покрыла его расширившиеся зрачки, руки взметнулись в жесте сдающегося.       — Пожалуйста! Я же сделал то, что Вы просили!       — Дерьмово сделал, раз решения проблемы нет, — пробасил Кисаме, сдавив меч с такой силой, что тот, противясь, выпустил на рукоятке шипы. Они проткнули ладонь, которую Хошигаки только напряг покрепче. Внезапный гнев на Учиху ослепил его белоснежной вспышкой.       — Но это больше не вылечить!       Поддаваясь страху, русоволосый судорожно отползал назад, всковыривая грязь ногтями и уже вовсю захлёбываясь слюной. Самехада рыкала на него, кусала воздух, как злая псина. На штанах шиноби Камня пропорционально мольбам о пощаде росла клякса мочи.       — Не позорь свою родину. Прими смерть как следует. Ты шиноби, — сказал Кисаме. Редко когда убийство вместо наслаждения сопровождалось настоящей злостью. Обычно лишение жизни приравнивалось к контролю над чужой судьбой, компенсирующему Кисаме потерю понимания своей собственной. Этот случай почему-то был исключением. — Я убью тебя в любом случае. Ты обладаешь информацией о слабостях одного из лучших членов нашей организации, дружок. А информация — это всё. Я не могу допустить утечку. Вытри сопли, соберись.       Парень продолжил реветь, но беззвучно. Боязно взглянул в глаза своему убийце, гыкнул глоткой по-детски да кивнул, закусив дрожащие губы. Кисаме на скромное мгновение призадумался, можно ли его отпустить, и, прежде чем нашёл разгадку, замахнулся вновь.       В правой руке — меч, играющийся с русым каре бездыханного тела. Свободную руку Кисаме протянул рассматривающему облака Итачи, чтобы пальцы обоих сложились в совместную печать для телепортации вместе с отключённым Джинчурики к ближайшему убежищу в скале. Даже этот исход событий Итачи предусмотрел. Пальцы его были холодными, как смерть.       Вздутые от дождя облака призраками летали над полупустой гостиницей посреди пустыни. Небесная вода смачивала песок, волнами бьющий о фундамент здания. Охрой мигали лишь пара квадратиков окон, в которые настойчиво стучались тяжёлые капли. Внутри голые стены, из мебели — не работающий от забившейся пыли вентилятор и... в общем-то, всё.       Бедром подделась дверь.       — Опять работаете? Ками-сама.       Два футона посередине комнаты. Справа сидел Итачи с картой в руках, головы не поднимая. То его увлечение — самостоятельно сотворять атласы. Находить старые, треснувшие и выцветшие, расчерчивать их заново, отмечать исторические изменения, создавать понятные только ему значки и собирать из всех экземпляров коллекцию мест, где он побывал. Если неизвестная местность его привлекала, пусть даже малый однотипный луг, то он мог часами исследовать его и создавать бессмысленную карту с нуля. Вот и сейчас ставил крестики на возможных логовах посреди пустыни. Бывало, Кисаме помогал ему с неуместным энтузиазмом.       Однажды в болотистой долине он повстречал гордого оленя с гладкой пятнистой шёрсткой. Чтоб не спугнуть, Итачи пришлось отрывать от разглядывания какого-то кустарника за рукав. Тот, казалось, посветлел, черты лица разгладились, и он вытягивал туда-сюда шею, чтобы поймать разумный взгляд чёрных бусинок. Олень медленно подошёл, покачивая весомыми рогами.       Итачи вынул из-под плаща сорванное неподалёку яблоко, вытер о штанину и протянул.       — Здесь, должно быть, совсем не охотятся, — шепнул он то ли боевому товарищу, то ли совершенно безбурному оленю.       Тон его был далёким от тогдашнего места и времени. Можно было предположить, воспоминания окутали его. Охотился когда-то? Каждый второй шиноби занимался этим на первых порах, разгребая миссии невысокого ранга, но Итачи говорил так, будто убийство животных ассоциировалось у него с чем-то поприятней, чем убийство людей.       — Вы ему не нравитесь, — усмехнулся Кисаме на то, что олень обнюхал предложенное Учихой и есть не стал.       — Попробуйте Вы.       Итачи вложил в голубую ладонь яблоко, слегка тёплое от его кожи. С подозрительностью на уровне рефлексов Кисаме сунул под нос животному зелёный фрукт, и они стояли в ожидании ничего достаточно долго, чтобы Итачи вмешался:       — Расслабьте руку. Доверьтесь сначала ему, чтобы он доверился Вам.       Олень вздрогнул, когда Итачи холодно коснулся тыльной стороной ладони Кисаме, направляя руку мужчины так, чтобы жест выглядел предлагающим и добровольным, а не скованным и враждебным. И животное из совмещённых рук напарников надкусило яблоко мощными зубами. Мужчине хотелось как-нибудь простенько съязвить, чтобы разбить чересчур мирную атмосферу. Затихло всё: мёртвое болото, ветер, голоса. Слышался всего-то хруст яблока, да чувствовался пульс Учихи в прислонённом запястье, и был он удивительно строен и чист.       Итачи поддерживал пальцы Кисаме до тех пор, пока олень не завершил перекус.       Не то чтобы Хошигаки не справился бы сам.       Футоны были расположены впритык. Вытряхивая дождевую воду из волос, Кисаме повздыхал. У скул ещё плясал пьяный румянец. Пригнулся, чтобы не задеть повесившуюся на цоколе лампу, и стал стягивать липнущую к коже футболку, морщась от специфического запаха, которым та пропиталась за пять часов, просиженных в баре на первом этаже.       Когда обзор закрыло серой тканью, хрустнула сворачиваемая карта острова Наги и Кисаме ожидаемо ощутил всплеск чужой чакры, тёмной, малочисленной, но страстной, что вмиг приблизилась и подула на выпуклый пресс. Итачи шустро переместился, накрыл его руки своими и помог снять верх. Откинул одежду и тут же пристроился вплотную, одним скользким движением опустился на пол и схватился за чужой ремень. С волос его тоже капала вода после долгого душа, несло хозяйственным мылом, а распаренная кожа не успела остыть и влажно пригревала Хошигаки собой.       — Пожалуйста, встаньте.       И если можно было смотреть с доминантностью снизу вверх, то Учиха был в этом лучшим. Он провёл носом по тропинке волос, вкусил торчащую тазовую кость, зная, как это понравится. Хошигаки выдохнул в потолок и засчитал удары капель о стекло, бормоча себе что-то о самообладании.       Лязгнул ремень.       Поняв, что отступать не собираются, Хошигаки просто сел подле, смяв идеально заправленное постельное место.       — Никакого минета.       — Вы не хотите? — Итачи наклонил голову. — Можем...       — Не можем, — отрезал Кисаме, напористо сжимая колено напарника. — Я хочу, Итачи-сан. Но мне больше нужен боевой товарищ, чем его член.       — Мы уже исключили элементы удушения, сковывающие позы и быстрый ритм. Я хочу Вас.       — Как будто к капризной жене от любовницы переметнулся, — хохотнул Хошигаки, смаргивая непрошенные фантазии при виде оттянувшегося ворота Учихи. — Поговорим, когда начнёте лечение.       — Ставите ультиматумы?       — Нет, взываю к здравому смыслу.       — Я знаю, что делаю.       — А я вот, честно, понятия не имею, что за хрень Вы творите. Вы больны. Смертельно. И не предпринимаете ничего. Хера с два я поверю, что ситуация настолько безвыходная.       — Всё идёт по моему плану, — с неопределённой снисходительностью вымолвил Учиха.       Былая злость на него зачесалась в трахее.       — Так осведомите меня.       — Не могу, — просто отчеканил Итачи, выжимая на пол подсыхающий хвост.       Его поведение не переставало заводить в тупик. При Кисаме он не скрывал, что нечто утаивает, но исправно служил организации. Почему гениальный шиноби в тринадцать лет вырезает свой клан и подаётся в преступную организацию, разрывая все связи с деревней? Итачи нужен был мотив. Он преследовал свои цели, а не разделял цели Акацуки. И Хошигаки интересовало в данной ситуации лишь одно: отдаёт ли Учиха себе отчёт.       Потому что Кисаме воспитывали машиной для убийц, но жить им — его выбор. Каждую перезанную глотку, пусть по приказу свыше, он считал и осознавал, потому что быть шиноби — тоже выбор. Нельзя было спихивать свои поступки на безвыходные обстоятельства, на приказы, на других. Выбор был всегда. Не подчиниться, уйти, что-то предпринять, наложить на себя руки. Хошигаки никогда не исполнял приказы просто потому, что это были приказы. За каждым действием его стояло взвешенное решение. И он презирал тех, кто лишал себя ответственности. Где и кем бы мы ни росли, создавали мы себя сами. Плохими или правильными поступками — менее важно, чем то, что каждый из них на нашем счету. И чужая смерть, и своя — область жадной шинобьей совести.       Даже если Итачи приказали, он мог отказаться. Даже если Итачи смертельно болел, он мог лечиться. Даже если он был нелюдим, он мог сообщить об этом Акацуки. Он мог сообщить Кисаме. Ничего из этого он не сделал.       Кисаме больно врезался затылком в стену.       — Снимите себе девку, коли чешется.       — Непрактично.       — В смысле? Жаба душит раскошелиться?       — В смысле не стерильно.       — У меня есть несколько здоровых на примете. Можем вместе их, если так боитесь без меня, — заиздевался Хошигаки, устремив обзор к мрачному окну, ибо дешёвое освещение рубило по сетчатке.       — Я не хочу заниматься сексом с девушками, — беспристрастно заявил Учиха, заползая на мужчину с каменной миной.       Кисаме бы никогда не подумал, что его напарник может быть таким активным в сексе. Не вязалось с ним совсем.       — Они Вас не привлекают? — с трудом удерживая веки.       Какое-то время — молчание. На матрасе прожженные дырки и коричневые пятна. На них оказалось проще сосредоточиться, когда Итачи упёрся лбом в стену и забрался мужчине на живот. В каждой его позе читалась ломота тела: нужно было обязательно опереться на что-то и шевелиться как можно меньше во избежание боли.       — Кисаме. Мне не нужно больше одного партнёра. С чужим человеком небезопасно и дискомфортно, слишком долго находить друг к другу подход. Времени на это у меня нет.       Неожиданная откровенность подстегнула. Итачи редко говорил о своих истинных намерениях, но действовал всегда безупречно. Каждый шаг просчитывал наперёд даже в повседневности, каждое слово обдумывал по нескольку раз, и промахи прослеживались разве что в том, как его воспринимали другие. Потому что Учиха никогда не намеревался производить конкретное впечатление, и каждый воспринимал его по-своему, насколько хватало ума. Гражданские боялись и наслаивали один слух на другой, шиноби мечтали или превзойти, или в жизни не пересечься. Младший брат ненавидел, Дейдара презирал, прочие члены Акацуки стороной обходили. А Кисаме уважал. И единственный был рядом в осознанные годы Итачи.       Отрезвляюще поддувало и стрелами дождя стучало с окна.       — Не более чем дышащий, справляющий нужду, осознающий себя кусок мяса, который в любой момент может умереть. Таков человек по природе. Просто мне, в отличие от большинства, известен точный срок. Тем лучше.       А Кисаме?       Что насчёт него?       И они снова начали спать.       И Итачи стало хуже.       — Блять, — прошипел Кисаме, когда поднял голову Итачи с подушки за волосы и увидел на наволочке кровавые круги. Вытащил, затянул штаны.       Итачи был почти в бессознательном состоянии. Хошигаки с плохо скрываемым раздражением отпихнул пропахшее сексом одеяло и принялся с опаской перекладывать брюнета на спину.       — Итачи-сан? Вы со мной?       Он предпочитал не думать о «трёх месяцах». Отпихивать как можно дальше принятие того, что Учиха Итачи тоже смертен. Привыкание — худшее из того, что может позволить себе нукенин. Особенно нукенин по имени Хошигаки Кисаме, расправлявшийся со знакомыми направо и налево попеременно.       Когда первоначальное представление об Итачи разбилось о повседневность, то обернулось оное не разочарованием, а доверием. О, Кисаме был честен — отдувался по этому пункту в дуэте за двоих. Настолько честен, что когда Итачи поставил его на место в том самом первом их разговоре у причала, то он не затаил месть, а взрастил в себе восхищение и уважение, проявляющееся и в формальном сложении суффикса и имени, и в спокойствии пульса наедине. Он начал знакомство с угрозы не потому, что взаправду рассчитывал запугать, а потому, что так было безопаснее. И внутренние барьеры выли, стонали и скрипели от того, что неделя за неделей в присутствии Итачи под сердцем наматывался клубок. Неуклюжий, инородный, но такой яркий комфорт, что против воли Кисаме не стал ему противиться. Привык, как привыкают к домашнему животному. К постоянному присутствию под боком, к не одиночеству, к тёмному взгляду и многоговорящей молчаливости.       Он только нашёл своё место.       Побил по щекам и, приподняв веки, ободрил слегонца. Распахнув все окна и усилив шум дождя, он помог парню одеться, засовывая ватные ноги брюнета в штанины и вместо стягивающей водолазки продевая через голову на Учиху свою свободную футболку. А надеялся, игнорирование проблемы будет лучшим способом затмить вызванные ею растерянность и злобу. На Итачи за то, что сразу не сказал, на себя за то, что сразу не заметил.       Каждый раз, пренебрегая здоровьем и простужаясь стабильно раз в месяц, Итачи знал и делал это специально? Слушал замечания Хошигаки с намёком на заботу и не прислушивался, потому что эгоистично искал внимания?       А Кисаме?       Что насчёт него?       — Лидеру ни слова, — сипко распорядился Итачи, нестабильными пальцами принимая стакан воды.       Он захлебнулся после второго же глотка. Неустающий кашель накатил как рвотным рефлексом, и в воду бултыхнулся жёлто-красный гнойный сгусток. Кисаме ощерился, отвернулся.       — Сами должны понимать, что он не глуп и наверняка уже обо всём догадался. Возможно, раньше нас сами... Раньше меня, — подправил Хошигаки, напомнив себе, что Итачи давно был в курсе. — Не зря же раздал миссии всем, а нам велел отсиживаться.       Они были самой трудоспособной парой организации и брали перерывы вдвое реже остальных, не умея отдыхать вне миссий и чаще всего безвылазно проводя выходные в четырёх стенах. У Какузу были деньги, у Хидана — религия, у Дейдары и Сасори — искусство, у Пейна и Конан — цель, организация, власть. У Итачи тоже была причина жить, пусть и никому не известная, кроме него самого. Кисаме же чувствовал себя на одной ступени с паразитирующим и присмыкающимся Зецу. Что было у него? Работа? Итачи?       Идейная принадлежность была. Однако и от неё по кусочку отрывали: гибли планы организации, гибли участники организации.       — Умерли Сасори, Какузу и Хидан. Мы терпим кризис и теряем авторитет. Логично, что заказов меньше. Лидеру нужно время на составление нового плана. Мы должны скрыться на время. Поэтому мы...       — Если бы это было так, Итачи-сан, он бы не посылал Тоби с Дейдарой на поимку Трёххвостого. Эти двое и «скрытность» несовместимы. Лидеру выгоднее было бы отправить нас, и Вы это знаете.       — Он не может знать, что со мной.       Учиха процеживал слова, преобладая над приступом. Стакан сдавился его побелевшими пальцами. Возражений эта интонация не терпела.       В присутствии Итачи Кисаме больше не курил; тяга к никотину царапала зубы вдвое сильнее и чаще, чем когда-либо (удовлетворяя её морально, он просто не выпускал незажженной сигареты из пальцев). В любой момент могла потребоваться помощь, отлучаться надолго не стоило. Итачи полагался отдых, вместо которого он устилал весь пол картами и ходил из угла в угол с карандашом в зубах, переставляя листы местами и что-то всё переписывая в них. Хошигаки пытался разобраться в этих схемах, водя незажжённой никотиновой палочкой по вырисованным путям, и отстал после красноречивого «Не трогайте». Карты представляли собой всё те же неясные алгоритмы, что и всё, с Учихой связанное. Атмосфера накалялась, потрескивала предупреждающими электрическими разрядами. Объяснять, тем более спрашивать Итачи что-то было бессмысленно.       Хошигаки ощущал себя ничтожно беспомощным.       — Если Вы так хорошо себя чувствуете, мы могли бы развеяться, — сказал он прежде, чем осмыслил. Ему просто необходимо было рассечь эту затхлую тишину. Предпринять что-нибудь.       Хорошо хоть, с половой близостью Итачи больше не лез.       — Я этим и занимаюсь, Кисаме.       — Вы пялитесь на карты несколько часов подряд.       — Это всего-навсего Ваша точка зрения на происходящее.       Пренебрежение в голосе сигнализировало, что Итачи — всё ещё Итачи. Однако, губами выхватив из пачки сигарету, давно просящуюся в рот, Кисаме хлопнул дверью. Пускай не хотелось выглядеть столь импульсивно... Как же изнутри жгло и смердило.       Он застрял с апатичным смертником посреди пустыни без дела. С прострацией там, где должны были быть мысли. Воздух безграничных песчаных гор, к слову, был сух и отвратителен. Сигарета претила тоже, мигая самоуничтожающимся концом.       Они меняли местоположение ежедневно, прозябая в однотипных комнатах, где главным условием было наличие окна. Хошигаки закисал, Учиха тлел. Однажды стопа Кисаме, едва просунувшись в номер, угодила на одну из карт. Ту, на которой расцветала жёлто-зелёная лужица под омерзительные, схожие с рвотой звуки кашля. Кисаме стал собирать вещи. Только тогда он смутно сообразил, что карты формировали один огромный чертёж. Нечто вроде... вида сверху на террасированную гору, обросшую лесом, со зданием на вершине из нескольких башен и отдельной планировкой их строений. Подсчёты красным цветом, измерения углов, зарисовки двух людей, какой-то трон... Запечатывая всё это, Хошигаки с недоумением находил на обратной стороне карт описания, бегло взирая на осколки фраз: «создание клона», «горизонтальный уклон от теневого сюрикена», «гендзюцу — три секунды»... Но его гораздо больше волновал извергающий лёгкие на четвереньках Итачи. Времени не было.       Время было на самом-то деле. Просто в несоизмеримо малой дозировке. Кисаме повёл его, харкающего прямо в подставленные голубые ладони, к единственному знакомому, владеющему медицинскими дзюцу, из подпольной сети. Итачи не сопротивлялся. Он едва ли ходил.       — Сделай с ним что-нибудь, Горо.       «Я уже не могу на это смотреть».       Пахло живыми трупами. Сырой подвал был обставлен бесполезным медицинским оборудованием, годным больше для пыток. А пытку напоминало: Учиха хрипел и бился в лихорадке, отчего кушетка ходила ходуном. Таким беззащитным видеть его казалось неправильно. Кисаме стоял рядом, терзая щёки изнутри и меняя холодный компресс на лбу напарника. Горо продолжительно массировал свои обвисшие подбородки.       — Ну? — Кисаме выкинул пачку купюр.       — То-то же. — Горо выставил на кушетку наборчик антибиотиков и иммуностимуляторов с наскоро заделанной запиской о расписании приёма. — Ему будет легче, но загнётся всё равно. Избегайте солнца, отдыхайте, питайтесь нормально. Никакого алкоголя и сигарет. Закрытая форма, не заразно, но лучше выделить ему отдельное помещение.       Отдельное помещение... Заиграли желваки. Будь на месте Итачи кто-то другой, Кисаме бы снёс ему голову и закрыл тему. Вполне вероятно, что вскоре на месте Итачи действительно будет кто-то другой. Надо называть вещи своими именами. Итачи умирал.       Итачи умирал.       Итачи умирал.       — Сколько? — просипел Учиха, перебитый собственным покашливанием на последнем звуке. Кисаме поддерживал его со спины и смотрел исподлобья.       — Если ты самый везучий в этом поганом мире засранец, то максимум месяц.       Тот несмышленый ирьёнин из камня называл иную цифру, поутешительнее. Кисаме подумал, Итачи в тот момент насовсем перестал дышать, ведь рёбра его вдруг замерли, а замыленный серый взгляд прожёг докторишку насквозь без всякого Аматерасу.       — Уходим, Кисаме.       Секунды невозвратимо сгорали одна за другой. Наверное, нервы играли из-за отсутствия сигареты меж губ. И волосы всклокоченные с трясущими пальцами преследовали Хошигаки по той же причине. По старой вредной привычке, преследующей с четырнадцати лет, губы всё хотелось занять чем-то, правда, Итачи больше не искал его коротких поцелуев, чтобы это компенсировать. Зато начал пить лекарства и постепенно вернул себе естественный цвет лица. Он всё больше проводил время на свежем воздухе в иллюзии одиночества, и       Хошигаки самому задышалось легче.       — Я раздумываю сходить к Орочимару, — выпалил в одной из недорогих забегаловок Итачи сквозь онигири.       Кисаме медленно сбуровил бровями лоб. За одним из столов хором заржала орава мужиков, просовывая пальцы, искупавшиеся в рыбьем жире, официантке под юбку. Лампа, беспристрастно окидывая лицо заведомого смертника, сбоила. Хотя, если подразобраться, все в зловонном помещении таковыми были. Все существа таковыми были — смертниками заведомыми. Но это философствование не его, Хошигаки, ума дела.       — Простите, Итачи-сан?       — Возможно, он придумает что-нибудь. Со мной.       Недоверие, удивление и, наконец, сетка морщинок у глаз Хошигаки. Рад.       — Дело хорошее, конечно, но что это Вы так стали за жизнь хвататься, м, Итачи-сан?       — Потому что я не успеваю, — безучастно признался тот, глазея в запыленное окно. Привычка у него во время еды была разговаривать. А ещё дышать под счёт «четыре и восемь».       Несколько дней спустя Пейн объявил о слухах, что Саске Учиха убил Орочимару. Сутками позже слухи подтвердились.       — Я не успею, — прогнусавил сам себе Итачи, как только они с Кисаме разорвали связь с четырёхдневным собранием по запечатыванию последнего пойманного Хвостатого.       — Становится сложнее. — Кисаме не расслышал его и первым делом принялся разминать безбожно затёкшее тело, гремящее каждой косточкой. — Нас всё меньше, — зевнул он, не зная, что совсем скоро и Дейдара взлетит на воздух. — Помочь? Пожалуй, у Вас-то ноет посильнее.       Учиха не отозвался, и это расценилось как согласие. Голубые ладони объяли небывало засохшие юношеские плечи, сдавили, вернули на землю. Итачи моргнул. Близкое море обнимало скалы и шумело незначительно.       — Поблизости есть достойные ночлеги?       — Меня спрашиваете? Вы у нас спец в географии.       — Верно... — Итачи тряхнул головой, покачиваясь в такт массирующим движениям. — Вдоль южной границы располагается минсюку. Заброшено. Остановимся там на неделю.       — На неделю?.. Зачем так долго? — Большие пальцы пересчитывали позвонки и вдумчиво расчёсывали привередливые мглистые волосы, посылая короткие замыкания по телу Учихи. Тот не отвечал.       Не соврал — минсюку было заброшено, но, судя по внешнему виду, недавно. Выдержанный в тёмных тонах снаружи, небольшой домик был приятно ухожен внутри, ещё не успев покрыться плотным одеялом пыли. Предметы обихода были в спешке сдвинуты, распахнуты пустые шкафы и отворены все проходы. Веранда разгромлена, сад обуглен, одинокий лес единственный сторожил участок, покинутый хозяевами явно спонтанно. Скорее всего, при вражеском нападении, произошедшем несмотря на то, что спрятались они там, где их не должны были найти, и жили мирно: татами без подкопов, светло-зелёные стены без тайников под картинами и цветочные венки вместо домашнего склада оружия. Примитивно-гражданский уют.       Убираться не стали, не считая дальней комнаты, где обосновался Учиха для того, чтобы умереть. Туда солнце проникало реже.       Учиха Итачи умирал, и никакой гениальности в его отказывающих органах, желтоватом цвете лица и неконтролируемых мочеиспусканиях от сильнейших приступов кашля не было. Кисаме придерживал ему стаканы с водой, которыми чахнущий напарник запивал мощные антибиотики. Расталчивал еду в пюре, чтобы Итачи мог поесть. Обходил раскиданные по полу атласы, к которым Итачи несколько дней как не прикасался, но трогать строго-настрого запрещал. Он уверял, что вернётся к ним, когда полегчает. Контактировали по минимуму. Кисаме занимался бытовыми, далёкими от шиноби и близкими к обслуживающему персоналу вещами, а между делом думал про то, что Итачи скоро умрёт. Думал об этом с какой-то серостью. Ни туда, ни сюда от мысли этой не клонило. Стоял корабль один в ровном море. Ни тучи, ни волны, ни ветер не препятствовали ему. Горизонт стирался о небо. Скучно покачивался из стороны в сторону корабль. Поднимал белый парус.       Рассвет ласкался о деревянную решётку сёдзи, расчерчивая татами на квадраты сквозь просвечивающую бумагу. Всхлипнул мат на полу — Кисаме тихо вошёл для влажной уборки с утра, потягиваясь, и застрял на месте. Итачи чиркал на картах. Поприветствовал кивком, уронив чёлку, просопел «спасибо» за поставленный рядом поднос и даже позавтракал маринованными овощами с яйцами.       — Готовите Вы, как я и думал, прескверно.       Засохшая капля с низенького столика никак не оттиралась. Несколько секунд Хошигаки мучил её тряпкой, прежде чем смысл услышанного дошёл до него. Настолько привык к молчанию, что заухмылялся непроизвольно.       Итачи как прежде указывал, укалывал, умничал. Чёлку поправлял, в конце-то концов. Кисаме его в обед дышать напротив леса вывел, держа под локтем заострившимся. Итачи носом хлюпал, но дышал. Молчал, разговаривая с лесом. Наверное, думал о чём-то.       А к вечеру, вышедши к ужину, загнулся с рукой под рёбрами и скаканувшей ввысь температурой. На следующее утро он также сидел на полу. Спина дугой, схуднувший хвостик, но знакомый такой невыразительный профиль с родинкой на ухе. Кисаме оскалился по-старому.       — Дейдара и Тоби, — констатировал факт, ставя на вычищенный столик завтрак, в этот раз сделанный со старанием.       — Как умерли? — голосом загробным.       Тут Хошигаки оступился о свою незапятнанную честность.       — Дейдара подорвал себя, — поведал, уходя, заложив руки в карманы, — В битве с Вашим братцем. Взрыв был такой, что выжить никому не получилось бы.       Вышел.       Прикрыв на секунду глаза на татами, Кисаме весь день проспал и проснулся ещё более уставшим. Извинялся в перегородку, к первым очеркам сумерек заходя к Итачи. Весь день из его комнаты не доносилось ни звука, иначе разбудил бы — любой шорох матёрого шиноби вырывал из сна. Дом был словно в спячке.       Учиха сидел в той же позе, что утром. Перекатывал карандаш, так и не написав и крошки стоящего. Поднос с остывшим раменом был не тронут. Местоположение вещей ничуть не сменилось. Ещё пара часов, и с Итачи можно было бы смахивать пыль той же продырявленной тряпкой.       — Итачи-сан?       Нет ответа.       — Вам помочь?       — Саске умер?       Спросонья Хошигаки протёр переносицу и не подивился вопросу.       — Предполагают, что да. Радиус взрыва вышел слишком огромным.       Итачи бессловно поднялся. Движения будто бы смазаны были мёдом. Пару листов он по очереди свернул в кулаке и отбросил груду проделанной работы, как хлам. Собрал остальное в стройную стопку, убрал под стол и лёг на старенький футон, морщась импульсам боли в грудине.       — Итачи-сан?       — Всё под контролем.       Отныне с матраса он практически не вставал.       Кисаме ностальгировал по периодам, когда идеализировал напарника и восхищался его умом, ведь сейчас смотреть на Учиху совсем не хотелось. Он забывал, где находится туалет. Забывал и слова некоторые. Глядел порой тупо и бесцельно, порой и не глядел. Шаркался вдоль стен, ибо видел размыто. Атаковал приступ — и он сворачивался на полу в ознобе. Хошигаки всё облегчённее вздыхал тому, что Итачи просто узнавал его лицо.       Он жил за соседней стенкой, вслушиваясь в звуки за ней, в непрекращающееся тяжёлое сбитое дыхание. Сердце кололо, когда ночами оттуда стали доноситься болезненные стоны — Итачи не мог терпеть молча и часами напролёт изнемогал вслух. Курение вернулось к Кисаме, но сигарета еле-еле удерживалась в трясущихся пальцах, когда он сбегал на перекур в сгоревший садик. Ками, он был пуст. Заняться бы чем-то, отвлечь хоть себя. Но секунды убегали.       — Кисаме, — осознанным на странность голосом окликнул его Итачи, когда тот в очередной раз уходил с полным подносом из комнаты. — У меня есть просьба.       Поворот схожего с акульим профиля, оскал, скрипы жабр.       — Да, Итачи-сан?       — Уничтожьте мои глаза после смерти.       Кисаме вернулся, не имея сил выразить удивление мимически. Он вскрыл неумело пожаренную рыбу пальцем, зажевал кусочек, чтобы заземлиться благодаря вкусу еды. Сносно.       — А тело?       Итачи противоестественно улыбнулся, обнажив испачканные в засохшей крови зубы.       — Я не знаю. Я плохо соображаю сейчас.       Проглотить рыбу оказалось значительно тяжелее, чем должно было быть. Кисаме отставил поднос в блеклой и талой надежде, что Итачи всё-таки к еде обратится.       — Хорошо, Итачи-сан.       Лес шумел. Высокие деревья раскачивались, шебурша потоком ветра. Кисаме собрался уходить, чтобы хорошенько выспаться. Два ледяных пальца, указательный и средний, одёрнули его за запястье.       — Вообще-то, — мокрый кашель, — просьбы будет две.       И Итачи положил голубую ладонь на свою исхудавшую щёку. Хошигаки сначала не разобрал смысла в этом поступке, а потом поддался уговорам недосыпа и помышлять о причинах и следствиях лишний раз не стал. Вот она была, просьба. Большой палец Кисаме возлёг в яме под глазом, мизинец затеребил мочку уха, оттягивая отделившуюся прядь. Короткая нежность зашелестела внутри листопадом и завилась вокруг скелета, послабляя древнюю измученность костей.       — У меня спа́ла температура? — Итачи дышал под размеренный счёт.       Зажглась неправильная яркая вера, и ладонь Кисаме переместилась на его лоб. На лоб, неизменно горячий.       — Вряд ли, — проговорил он и хотел уже было руку убрать, как Итачи потянулся за исчезающим касанием и потёрся лбом об остужающую ладошку.       Хошигаки растолковал всё верно и оставил касание на лбу, не зная, почему именно этого желал Учиха. Он казался настолько прежним собой в констрасте с обвалившимся лицом и истощённым мясом на костях, что мог бы, пожалуй, обратиться в нормальную больницу, чтобы увериться или разувериться в том, что ему конец. Мог бы не касаться остывающего на подносе чая.       Кисаме невесомо пригладил вспревшую чёрную макушку и отпрянул.       — Может, всё-таки попробуете ужин? Вроде не так херово получилось, как в прошлые разы. — Он окунул руки в карманы и состроил ухмылку, которую Итачи не видел, а слышал.       — В следующий раз.       — Хотя бы чай. Не обижайте Сасори-сана. Пусть его творению найдётся применение хоть здесь. А то в загробном мире встретитесь, он будет ворчать. Вы же его знаете.       Смекнув, Итачи слепо уставился на одеяло.       Сасори однажды раздал каждому из организации одноразовую порцию яда, быстротечно убивающего человека на случай пленения и нужды в лёгком самоубийстве, чтобы не выдать информацию об Акацуки врагам.       Убрав с лица парня волосы, Кисаме помог ему выпить отравленный чай и сел возле футона. Никаких роковых, по ожиданию, дум не возникло, пока он вливал в воспалённое горло напарника разбавленный напитком яд. Как-то глупо это всё было. Не мог же Учиха Итачи в самом деле умереть.       Но так и было. И никто по Итачи не скорбел, не знал о том, что ему остаются последние минуты. Хошигаки решил не уходить.       — Может быть рвота, — предупредил. — Примерно десять минут осталось.       Они ждали. Процесс был необратимо запущен. Яд усваивался в своей новой обители, обымая кровяные клетки. Смута разъездала мозги у обоих. «Поскорее бы закончилось» и «попозже бы началось» сигналило разумам по очереди. Наверное, надо было что-то сказать или сделать.       Приятный полумрак сглаживал грубые черты комнаты и скрывал проступивший на серой коже пот.       — Вы держитесь достойно, — убаюкивал мертвеца Хошигаки. В Итачи не проглядывалось ни паники, ни ужаса, ничего.       — Сейчас мой организм тратит оставшуюся энергию на поддержание жизни. На проявление эмоций сил не остаётся. Внутри, Кисаме... Мне страшно.       Хошигаки сглотнул. Он смотрел на поднимающуюся и опускающуюся грудь Итачи, шёпотом считая от одного до четырёх, от одного до восьми... Итачи вот-вот умрёт.       Это было эгоистично, что Кисаме не хотел его смерти?       Учиха странно рявкнул — сердце подпрыгнуло, Кисаме подумал, началось, но то была рвота. Итачи сгорбился над ведром, где за последние несколько дней скопились его испражнения. Хошигаки нерешительно поглаживал чужую спину и удерживал хвост, пока брюнета крючило и рвало желудочным соком на пару с бардовой слюной. Взбил подушки и уложил на них обратно. Ведро накрыл и оставил, а не унёс.       — Итачи-сан, — шепнул против воли, — ну как? Поняли, что Вы за человек? В момент Вашей смерти.       Зашуршало постельное бельё, а затем — смешок, робкий и несдержанный. Показалось, что смех, и Кисаме с улыбкой скрепил руки в замок, вслушиваясь. Смех оказался кашлем. Нарастающим, горьким, рвущимся.       Но лёгкое разорвалось прежде, чем подействовал яд. Точнее, поражение от него совместилось с болью от лопнувшего органа, иссохшего в фиолетовый и тяжёлый. Резкая боль от лихорадочного кашля отдавала в плечо. Разбрызгивая кровь, Итачи заметался по подушке и забился о стену затылком с сотрясающими комнату ударами. Звуки удушья набатом отдавались в ушах. Кисаме впился в свои колени, смотря на пульсирующий от болезненного дыхания живот напарника. Первородным порывом было броситься на помощь, прежде чем он вспомнил, что его задача состоит в прямо противоположном. Хошигаки будто обдали кипятком и залили в рот так, что сглотнуть было больно. Выгибаемый в конвульсиях, Итачи остановился на сжатии ворота рубашки. Его органы будто разом все спали со скелета в неразборчивую бесполезную кучу.       Быть пассивным наблюдателем ощущалось так странно. Чувство тёмное, глубокое, просторное, всеобъемлющее, как океан, и умиротворяющее, как медленно выплёскивающиеся на берег волны его. Не могло думаться о чём-либо совершенно. Кисаме лишь слушал надрывный кашель, смотрел на дышащий часто-часто бок и остолбенел, когда тот остановился.       Он понял это не сам, а по настигнувшей тишине. Итачи вправду перестал дышать, и всё разом затихло, провожая его.       Закончилось.       Он посидел недолго наедине со своим опустошением. Впервые за две недели толкнулось сёдзи. Смятая пачка сигарет в заднем кармане притягивала вниз драгоценным камнем. Колёсико зажигалки щёлкало и щёлкало, пока не подожгло дрогнувшим огоньком кривоватый кончик сигареты.       Курил полчаса, не видя перед собой ничего, кроме дыма.       Ветер подуспокоился. Пятки и кончики пальцев беспощадно лобызал свежий холодок. В серости неба проступили тусклые лучики, что боязливо пробрались в комнату и задели развороченный футон. Оборот за спину: Итачи расцарапал себе шею, чтобы обнажить гортань и захватить хоть каплю воздуха. Пальцы выгнулись, глаза невидяще упёрлись в потолок. Тёплый ещё, Кисаме уверен.       К пятнадцатой сигарете Зецу явился с вестями о том, что Саске жив и разыскивает старшего брата. Он не поверил в смерть Итачи и рассмеялся, но сплющил себе нос, оказавшись в комнате с трупом. Зловоние стояло в воздухе. Тело само по себе испускало газы (испражнений почти не было, ведь в последние дни перед смертью Итачи ничего не потреблял) и давно запустило процесс самопоглощения. Действительно давно.       — Где глаза? — пробасил Чёрный Зецу над трупом Итачи, лежащим на одном и том же месте вторые сутки.       Окоченевшие веки провалились, вместо органов зрения красовались выковыренные пустоты с отложенными внутри личинками мясных мух.       — Он ослеп почти полностью и в агонии расцарапал их вместе с горлом, — глухо оповестил Кисаме, дыша исключительно через рот из-за невозможной гнилистой вони.       — Так не хотел умирать? — усмешка Белого.       — А кто хочет? — хмыкнул Кисаме, складывая руки на груди. — Самоубийство... Никогда этого не пойму.       Он изронил это с натуральным пренебрежением.       — Вы не скорбите? — в нос промолвил Чёрный Зецу. В его узком эмоциональном диапазоне просквозила нотка удивления.       — Скорблю, — честно сказал Кисаме, вспоминая, как приказал Самехаде черепком выдавить Итачи глаза и захоронил их, как подобает, под булыжником в старом саду. — Но это был его выбор. Бездействие — тоже преступление. Он отказывался от лечения и сам избрал себе медленную смерть. Пусть я этого не понимаю... Это его право.       — Во даёт, — хихикнул Белый Зецу, шкрябая розовым ногтем кожу, что усеялась трупными пятнами и разбухла. — Холодный-то какой! И пальцы ему не разогнуть...       От этой фразы прожгло ещё свежее воспоминание.       Выкурив всю пачку, спустя пару часов со смерти Итачи Кисаме завалился спать. Он по-настоящему выспался и пробудился в хорошем настроении. Принялся распалять ирори, зевая в плащ, — восход выдался морозным. Припасы кончались, заработок тоже. А нужно ведь было ещё закупиться лекарствами на неделю для Итачи-сана...       Фусума с изображением волн отъехала влево, позволив в ноздри ударить смертельному смраду. Кисаме замер с двумя кружками в руках, задержал дыхание и оглянул невинный труп. Кофе встрепыхнулось и изукрасило татами коричневыми разводами. Хошигаки словил себя на рваном дыхании и вышел, жмурясь до боли.       Он увидел, как у Итачи дёрнулась рука.       В агонии множество мышц сократилось и сейчас приходило в норму, вызывая неконтролируемые резкие движения. Только и всего. Неконтролируемые... Кисаме ухмыльнулся: наконец-то Итачи перестал извечно держать себя в узде.       Он презирал всколыхнувшуюся надежду, что Итачи мог быть жив. Презирал очаг жизни под рёбрами, эту хлипкую поганую мышцу, что подскакивала до корня языка. Презирал нервную систему, сигнализирующую слёзным железам ущипнуть уголки глаз.       Он ведь по привычке хотел убраться, сменить постельное, вылить ведро, переодеть Итачи, взяться за стирку, готовку. Может быть, специально недосолить, чтобы услышать попрекание.       — Саске будет недоволен... — вытащил из прошлого Чёрный ецу и погрузил палец в пустую глазницу трупа, вынув оттуда пару личинок. Порассматривал, незаинтересованно отщёлкнул их в сторону. — Поскорее бы избавиться от него. Мерзко.       Хошигаки отвернулся, слушая хлюпающие звуки того, как труп напарника поглощали. Лицо Итачи после смерти уподобилось по цвету мелу, выровняло морщинки, омолодилось, став один в один таким, каким Кисаме его помнил с первого дня знакомства.       И предстояло эти черты из памяти со временем стереть, неосознанно перенять повадки бывшего напарника в виде молчаливости и разминки глаз, чтобы не забыть совсем. Предстояло заново учиться одиночеству, оборачиваться в поисках Итачи на дороге и немногим после вспоминать. Предстояло иногда всерьёз задумываться, чего бы им перекусить — Итачи ведь спрашивал раз в два дня, что ему лучше приготовить.       Жить предстояло.       — Выглядите не лучше мертвеца, — сказал Зецу по окончанию дела, и Кисаме повернулся в опустевшую комнату, где остались только они, паразитирующие и присмыкающиеся; нечестно выжившие взамен тех, у кого причины на это были.       — Раньше я думал, что самоубийство в порядке вещей, если это выгодно тебе. Гражданских мальчишек, по пустякам верёвки на шею накидывающих, я не уважал и не стану. Но теперь... Я не понимаю, почему он это сделал. И вряд ли когда-нибудь пойму.       Когда на пороге Четвёртая Мировая Война, Кисаме отдаёт себя на съедение акулам.