Стая

– …не спать, Александр, время ещё детское. Подъём! Нож входит в бедро медленно, неглубоко – не больше, чем на пару сантиметров, чтобы привести в чувство и заставить стиснуть зубы, шипя от боли. Однако Вадим то ли играется, то ли раздумывает, что делать дальше, ведь если бы он хотел по-серьёзному, то не церемонился, но по-серьёзному нельзя – нужна информация, хоть какая-то зацепка, а для этого стоит быть изобретательнее. С изобретательностью у Вадика всё в порядке, несмотря на то что зависают они вместе почти сутки, и на Шуре живого места нет – Дракон неторопливо вынимает лезвие из бедра Мальвины, скользит острием ножа выше, к покрытому тёмно-фиолетовыми, почти чёрными гематомами боку, надавливает и резво ведёт к центру груди, оставляя очередной порез поверх десятков других. – Теряешь сноровку, Вадюш, скучно как-то, – хрипит Шура и тут же давится вскриком, когда получает точный удар в солнечное сплетение. Но Мальвина держится – сжимает окровавленные кулаки, тут же вспоминая про вырванные на части пальцев ногти благодаря острой пульсирующей боли, и выдыхает сквозь стиснутые зубы. Перед глазами всё уже давно плывёт – Шура понимает, что живым он не выберется, точнее, может, только цена его не устраивает. А значит можно поднять расфокусированный взгляд на пиздопротивное хлебало Вадима, метко плюнуть кровью ему в лицо и очаровательно оскалиться: – Не впечатляет, говорю. Дракон знает – Мальвина храбрится, ему ничего другого и не остаётся в подвешенном на верёвке состоянии на богом забытом складе, кроме как из последних сил, на чистом адреналине язвить. Что Вадиму интересно – причина по которой Шура оказался здесь и не собирается сдавать своих работодателей, с учётом специфики их прошлого сотрудничества. – Ты же вроде бы неглупый парень, Александр, – произносит Дракон, с непроницаемым лицом вытирая кровь, – ради чего это всё? Неужели после Венеции не щёлкает? Острых ощущений не хватает? – А то ты не знаешь, Вадюш, – Мальвина кашляет, давясь собственной кровью, – что каждый раз хочется больше. – Знаю. Но необходимую адреналиновую дозу можно получить и не работая на последнего безумца, который пытался тебя убить ранее и пустит в расход при любом удобном случае, как пустил однажды вместе с Волком, – задумчиво проведя ножом выше, Вадим поддевает Шуру за подбородок и внимательно вглядывается в заплывшие голубые глаза, – или ты из-за Поварёшкина и ввязался? Молчание Мальвины воспринимается Драконом по-своему – он убирает лезвие и смеётся, будто услышал самый тупой бородатый анекдот из возможных. – Александр, ты не Блэкпарадов, ты Ебланов, в курсе? – продолжает ржать Вадим. «Волков, вообще-то, но тебе знать об этом не обязательно», – думает Шура и в стороне не остаётся: – Ну, а ты не Дракон, а Гондон, дальше что? В следующее мгновение Мальвине прилетает в нос – хорошо, с характерным хрустом и до искр из глаз, а затем Дракон бесцеремонно хватает его за волосы, заставляя встретиться с холодным болотистым взглядом. Когда-то давно именно этот взгляд помог Шуре понять, что от Вадима следует держаться подальше, если жизнь дорога. Один раз удалось съебаться, оставив на память Дракону шрам на брови – Мальвина зелёный был, на бо́льшее и не рассчитывал – и ущемлённое эго. Жаль, во второй раз уйти не получилось. – Вроде не маленький уже, Александр, но, так уж и быть, объясню для влюблённого мальчишки, – Дракон говорит спокойно, чётко, можно обманчиво предположить, что доброжелательно, – Олегу насрать на всех, кроме своего психованного террориста. И не надейся, что он тебя защитит – этот Волк старый, больной и по уши влюблённый. Считай, одной лапой в могиле, из-за своей бешеной лисицы, опять же. Стая там из двух калек – умственно-отсталого и физически-ограниченного. Так что смысла вытрёпываться тебе нет. Сдай их вместе с преемником и дело с концом – моё начальство даже оставит на чай, чтобы ты на Мальдивы какие уехал и ни в чём себе не отказывал. Ну? Лет пять назад Мальвина сдал бы их. С искренней ненавистью к Разумовскому и с обидой на Волкова. Но судьба любит переворачивать всё с ног на голову так, что умудряешься и одним второй шанс дать, к другой привязаться, а в третьего влюбиться, в конце концов понимая – по-другому больше не можешь. Даже принимая тот факт, что Олег с Сергеем за ним не придут, не станут ради Шуры рисковать, и Лере не дадут. Но ещё есть Кир. К Макарову хочется вернуться, у Мальвины впервые появился человек, ради которого правда стараешься выжить любой ценой. Однако заплатить цену в виде жизни его сестры Шура не готов. На его руках достаточно крови, поэтому Мальвина улыбается широко, максимально поехавше: – То есть человек, из-за которого меня лишили работы в прошлом, предлагает мне побыть крысой? – Шура облизывает пересохшие губы и наклоняется вперёд, елейно шепча Вадиму почти в губы. – Что ж, буду краток: иди нахуй вместе со своим начальством! Дракон качает головой и синие волосы отпускает, разочарованно как-то, мол, объясняешь ему как трёхлетке, что нельзя пальцы в розетку совать, а он суёт и суёт, не верит словно, хотя током бьёт ещё как. – Говоришь тебе, говоришь, что ты с безумцами связался, что они о своих шкурках переживают, что похуй и Волку, и его лисице на тебя, но ты отрицаешь очевидное! – отойдя, Вадим тщательно вытирает нож прежде, чем положить в задний карман. – Я не отрицаю, – Шуре едва ли удаётся пожать затёкшими плечами, – в курсе, но всё равно ничего тебе не скажу. Потому что безумие – оно как бешенство. Заразительно. Когда Дракон наставляет на него пистолет, Мальвине не страшно – он смирился с неизбежным несколько часов назад. К тому же, в их профессии смерть всегда была где-то рядом, вот и перестаёшь бояться неизбежного – разница лишь в том, что обычные люди погибают в своей постели от старости или от рака на больничной койке, а наёмники оказываются с перерезанным горлом или пулей в лоб рано или поздно. Дожить до тридцати с их работой – уже неплохо. Шура считает, что хорошо пожил. Влюбиться, вон, успел. – В таком случае ты знаешь, что бешеных животных принято отстреливать, Александр, – произносит Вадим, и по бесконечно безразличному выражению его лица Мальвине становится отчётливо ясно: ответ Дракону не требуется, всё решено. Шура смотрит не на него и не на дуло пистолета, а куда-то в воспоминания, где серо-голубые как грозовое майское небо глаза, тёплая робкая улыбка и нежный шёпот, способный заглушить звук взведённого курка. А затем раздаются два коротких выстрела. …Тело Мальвины падает на холодный бетонный пол. – Сука! Для того, чтобы оценить обстановку, Шуре хватает одной секунды – Вадик, прижимающий простреленную руку к груди, обрывок простреленной верёвки в связанных руках, выроненный заряженный пистолет… Мальвина не мешкает и с трудом хватает его, собираясь направить на Дракона, но тот уходит в сторону, дотягиваясь до рации и рявкая: – Где все?! Из устройства среди помех отлично различаются выстрелы – те же, что Шура слышит сейчас где-то на крыше склада. Вадим чертыхается и тянется за вторым пистолетом, однако не успевает его вытащить, потому что рядом приземляется кинутая сверху светошумовая граната. И чей-то труп. Первая попытка Мальвины встать проваливается с треском. Он подозревает, что с треском собственных рёбер – боль адская и дышать тяжело. Вторая попытка становится успешной, но только потому что Шуру подхватывают чьи-то руки, правда до дезориентированного Мальвины не сразу доходит, на чьё плечо он опирается. – Что ты здесь делаешь? Удивлённый бас Шуры тонет под грохотом выбитой железной двери – части наёмников из охраны удалось прорваться внутрь склада, так что отстреливаться приходится и от них. – Тебя спасаю, mon chéri, двигай давай! Разумовский успевает вовремя затащить Мальвину за стоящие неподалёку контейнеры, по пути снимая сразу двух наёмников. Блеск стали – и остатки верёвки сняты с запястий, позволяя поудобнее взяться за пистолет и прострелить Вадиму колено. – Десять очков Рейвенкло! – присвистывает Сергей. Это странно, неожиданно, да в то, что происходит, в принципе с трудом верится, но, похоже, Разумовский пришёл за Мальвиной. И пришёл не один. – Волче, у вас всё готово? – спрашивает Сергей по гарнитуре и, получив положительный ответ, обращается к Шуре. – Насчёт три – валим отсюда побыстрее. – С этим может быть проблема. Разумовский понимает, к чему тот клонит – состояние у Мальвины отвратное, так что Сергей поудобнее придерживает его за талию, позволяя чуть ли не повиснуть на себе, и оборачивается, выглядывая из-за контейнеров на мгновение куда-то наверх. – Прорвёмся, Шур. Сейчас! Они срываются с места и направляются к чёрному входу в тот момент, когда свет на складе гаснет и сзади взрываются дымовые шашки, заполняя всё здание густым дымом, в котором ни черта не видно, однако Разумовский целится в темноту и, судя по звукам, умудряется в кого-то попасть. Пока не дёргается, будто… – Нет времени, на выход! – командует Сергей, и они оба вываливаются со склада. Дверь закрывается вовремя, а после баррикадируется возникшим из ниоткуда на грузовике Славиком, из которого тот выпрыгивает и подбегает к Разумовскому с Мальвиной, подхватывая Шуру с другой стороны. – Слав, ты же зарёкся спасать мою жопу, если я продолжу работать с Олегом и, цитата, «его шуршащим шифером крыши мужиком»? – Мальвина пытается смеяться, но получается как-то жалко, хрипло и с кашлем. – Шур, завались, я тебе выдам пиздюлей, как выберемся, обещаю! – Славику стоит огромных трудов не выдать ему подзатыльник прямо здесь, и останавливает лишь вероятное сотрясение, устроенное Шуре Вадимом. До машины добираются одновременно со спустившимися с крыши на кошках Волковым и Макаровой, на ходу продолжая перестрелку с теми наёмниками, что выбрались из здания. В их числе, разумеется, присутствует и хромающий Дракон. Забравшись в транспортное средство как кильки в бочку, не иначе, под градом пуль – даром, что машина бронированная – стартуют с места. – А они за нами не погонятся? – спрашивает Лера, снимая маску Чумного Доктора и наклоняясь к Шуре – Мальвина уже совсем плох и едва различает плывущие черты лица Макаровой. – Не отключайся, Шур, нельзя, сам знаешь! – Шины у их тачек я проколол, так что… – говорит Славик, но прикусывает язык, слыша визг колёс позади, – извиняюсь. – Прорвёмся, – Олег скалится азартно и перезаряжает пистолет. Разумовский за рулём оказывается великолепен и водит, сбивая к херам всё на своём пути, чтобы поскорее выбраться из порта, но передаёт управление Волкову – Славик на этом моменте молится на испанском Деве Марии – и высовывается из окна с гранатомётом наперевес, избавляясь от хвоста одним ударом и возвращаясь за руль. Это последнее, что Шура видит, проваливаясь в темноту, но не последнее, что он слышит – боль держит его в сознании пару секунд, которых хватает, чтобы различить откровенно испуганный тон Олега: – Серый, у тебя кровь! «Мы в жопе» – думает Мальвина и отключается под очередной вспышкой пронизывающей боли.

***

Шура просыпается с головной болью и желанием блевать. Открыть глаза оказывается задачкой не из лёгких – противный белый свет режет так, что предпринимать ещё попытку не хочется. Мальвина решает временно довериться другим органам чувств, но те тоже не сразу соглашаются работать, посылая своего хозяина на три весёлых буквы – тело болит, ноет и не особо горит желанием функционировать как надо. Впрочем, через какое-то время удаётся принюхаться и различить типичный запах больницы – фенола, краски, немного спирта, хлорки и пыли, и, прислушавшись, у Шуры выходит уловить тиканье часов, негромкие разговоры и шаги в коридоре, а также размеренное дыхание рядом, такое знакомое и родное. Мальвина всё-таки разлепляет глаза с огромным трудом и находит русую макушку Кира, спящего на стуле рядом в огромной солнечно-жёлтой худи, с которой контрастируют залёгшие под трепещущими ресницами синяки. Макаров явно места себе не находил, переживая за состояние своего парня, и пустой стаканчик из автомата в его руках намекает, что на данном этапе даже кофеин не помогает. Рука с перебинтованными пальцами тянется к лицу Кира – Шура бережно гладит его по щеке, совсем легонько, но этого оказывается достаточно, чтобы Макаров проснулся и посмотрел на Мальвину сонным, но тёплым взглядом, а затем бросился к нему, уткнувшись носом в шею и аккуратно обнимая. – Очнулся, придурок? – бурчит Кир, и Шура чувствует влагу на своей коже. – И тебе привет, детка, – Мальвина смеётся, пускай выходит хрипло и тяжело, – я соскучился. – Я тоже. Чёрт возьми, Шур, я так рад тебя видеть… «…живым» – застывает невысказанным в воздухе, но Шура всё прекрасно понимает и гладит Кира по волосам ласково, втыкая в белоснежный потолок, пока Макаров всхлипывает тихо, вцепляясь в плечи Мальвины отчаянно, будто боится, что если отпустит, то потеряет навсегда. – Саша, Сашенька… я боялся, очень боялся, Саш, что не увижу тебя… думал, с ума сойду, Сашенька… – Тшшш, детка, я с тобой, теперь я с тобой. Когда Кир успокаивается, он кратко пересказывает картину, обрисованную ему Владленой Бонапартовной – мамой Славика и по совместительству главврачом больницы, в которой они сейчас находятся. При упоминании имени мамы Славика и планов оного выдать пиздюлей для профилактики Шура бледнеет, вспоминая стальную хватку этой женщины, и предлагает бежать через окно, наплевав на шестой этаж, однако трещины на паре рёбер, сотрясение мозга, многочисленные ушибы, синяки и резаные раны ему мешают банально сесть на кровати без шипения и отборного мата на русском и французском. – Но ничего серьёзного, в принципе, – выдыхает Макаров и делает тон более серьёзным и командным, – жить будешь. Долго и счастливо. Со мной. – Как скажешь, детка, я не против, – Мальвина улыбается и подаётся вперёд, целуя его нежно и сразу отстраняясь из-за боли. От Кира не ускользает гримаса боли, которую Шура умело скрывает меньше, чем за секунду. Мальвина гладит кончиками забинтованных пальцев щёку Макарова, улыбаясь тепло и мягко, искренне, но всё равно через силу из-за того, как ломит всё тело, и внутри Макарова вспыхивает нечто обжигающее, быстрее яда распространяющееся по венам. Вот так, стоит тревоге и наваждению от счастья, что Шура пришёл в себя, исчезнуть, как Кира опять накрывает понимание насколько его любимому человеку досталось. Макаров смотрит на многочисленные тёмные синяки и глубокие порезы, вспоминает увиденное во время перевязки тело и результаты рентгена, и его наполняет… не желание справедливости, это ведь не митинг, нет – Кир хочет мести. Повернув голову, Макаров ловит чужое запястье и, едва касаясь губами пальцев, не просто обещает, а клянётся, и от уверенности в его голосе у Мальвины по коже бегут предвкушающе-восторженные мурашки: – Он пожалеет, что посмел тронуть тебя. Но это будет потом, когда раскалённая жажда мести внутри него остынет, превращаясь в готовый для пуль свинец, а пока Кир наклоняется к Шуре, зацеловывает его лицо – щёки, скулы, лоб, уголки глаз, подбородок, но старается быть аккуратнее из-за порезов и синяков, не сошедших за трое суток, что Мальвина валяется тут, в специально выделенной палате с милым детским рисунком на стене чего-то рыжего, смутно напоминающего лису. Внезапно Шуру оглушает воспоминанием. «Серый, у тебя кровь!» – Детка, на секунду, – зовёт Мальвина, но Макаров не слушает, упорно продолжая целовать его, – Кир, это важно… Выдохнув и недовольно пробубнив что-то себе под нос, Кир отрывается от него и смотрит на Шуру недовольно. – Ну? – Разумовский как? Скрывать эмоции у Макарова не выходило никогда. Нет, он тренировался, на всякий случай, «мало ли что, Шур, я хочу такую же непроницаемую наёмническую мину как у вас с Олегом!», но в данный момент по лицу Кира видно всё. Парень сжимает губы в тонкую полоску и отводит взгляд, медля с ответом. – Кир? – реакция Мальвине откровенно не нравится. – Он… – голос Макарова срывается, и Кир прочищает горло, говоря тихо, еле различимо, – он умер, Шур. – Что? У Шуры в голове прокручивается перестрелка, тот момент, когда они уже покидали склад, однако Сергей дёрнулся резко, и Мальвине тогда показалось, словно его задело… не показалось, выходит. Разумовского правда задело, пока он вытаскивал Шуру, хотя не обязан был, по всем канонам не должен был, но за каким-то хреном полез спасать, а теперь он… его получается… из-за Мальвины? А Олег…? – Но потом вообще-то он ожил, – слова Кира работают лучше ведра ледяной воды на голову, заставляя Шуру вздрогнуть. – В смысле ожил? – переспрашивает Мальвина. – Кир? Макаров набирает в лёгкие побольше воздуха и объяснение тараторит на одном дыхании: – Пока вы доехали до больницы, он потерял много крови, очень много крови, Шур. Уже брадикардия и судороги начались, а затем его сердце остановилось, и врачи говорили, что всё, но Олег стоял на своём, он, блять, массаж сердца продолжал, там уже Лера его оттаскивать начала и… и… Шур, Серёга ожил, прикинь? Врачи охуели, все охуели, Шур! И пока с переливанием туда-сюда он реально отказывался уходить на тот свет. Не знаю как, никто не знает! – Так его спасли? – Шура прерывает этот поток, пытаясь перейти к главному. – Как бы… да? – говорит Кир неуверенно и хмурится, губы кусая. – Он в коме. Что-то в поведении Макарова смущает Мальвину. Или, скорее, напрягает. Парнишка недоговаривает, изящно отходя от темы того, насколько всё серьёзно, и Шура, с учётом специфики своей профессии, знает при каких условиях кома – это не «хотя бы живой», а, по сути, «в целом-то уже и не живой». – Детка, – Мальвина не напирает, старается быть мягче, – расскажи, что не так. Кир сдаётся и пододвигается для дальнейшего разговора ближе, подсознательно ища поддержки. – Вообще, после кровопотери в кому не впадают. Ну, ты и сам знаешь, наверное, – дождавшись кивка Шуры, парнишка продолжает, – но не то чтобы люди часто воскресали, потеряв почти четыре литра крови. Технически с ним всё в порядке сейчас, смерти мозга нет, просто Серёга никак не очнётся, и никто не врубается почему… Макаров трёт переносицу, собираясь с мыслями, а Мальвина не торопит, где-то на краю подсознания составляя список знакомых медиков подходящего профиля, включая тех, кто работает так хорошо, что нелегально и за огромные деньги. Из размышлений Шуру выдёргивает короткий прерывистый всхлип, которого Кир и сам от себя, судя по удивлённому взгляду, не ожидал. – Прогнозы делать сложно... – Макаров на грани, но выкладывает остатки информации для Мальвины, пускай и с заминками, – Владлена Бонапартовна руками разводит – у неё такого в практике не было. Олег, когда не с ним, звонит кому-то, а Лера все книжки свои штудирует, списывается со специалистами разными, но пока тихо... Шур, Серёга, может, и террорист, и мудак редкостный, но он же наш террорист и мудак, да? Я почему-то переживаю… Блять, столько всего… Парнишка запрокидывает голову, глядя в белый потолок палаты и сглатывая подкатывающий к горлу ком. Для Кира это всё – любимый человек, которого пытали несколько часов и вытаскивали во время перестрелки, и околоотцовская фигура-кумир, чьё состояние под вопросом – чересчур. Шура, может, и рассказывал, как бывает, и предупреждал, чем грозит вся чумная вечеринка, но сам знает – к подобному подготовиться невозможно. Только пережить и принять. Но перед принятием каждого ждёт эмоциональный разъёб. И у Макарова, державшегося ради Мальвины всё это время, как раз начинается упомянутый этап – как бы он ни пытался, подавить утрамбованную бурю из шока, ужаса и истерики не получится. – Мне страшно, Шур, – признается парнишка, размазывая слёзы по щекам рукавом худи, – Я нихуя не мог сделать, ни когда тебя вытаскивали, ни когда с Серёгой жесть творилась… ты на мумию похож, с ним ничего не ясно… Сука! В палате повисает удушающая тишина, потому что ни Шура, ни Кир не находят, что ещё сказать. Новости ошарашивают, от реакции Макарова больнее, чем от пыток, и Мальвина понятия не имеет, как ему реагировать, с чего начать, пока внутри, пользуясь паникой, просыпается что-то забытое, но грозящееся в ближайшее время кусочек за кусочком начать пожирать его. Кира рядом бьёт мелкая дрожь – Шура сбрасывает остатки наваждения и кладёт свою перебинтованную ладонь на ладонь Кира, несильно сжимая, чтобы привлечь внимание паренька: – Иди ко мне, детка. Макаров тут же забирается в койку, несуразно из-за своего роста устраиваясь у Мальвины под боком, и выдыхает с облегчением впервые за несколько дней – Шура рядом. Живой. Без серьёзных последствий для здоровья. И пока можно сконцентрироваться на этом факте и тепле тел друг друга. По крайней мере – постараться. – Слава Богу… – шепчет Кир, позволяя себе приобнять любимого человека, – слава Богу, ты вернулся ко мне, Саш… Губы Мальвины растягиваются в горькой ухмылке, потому что по иронии судьбы упомянутый Макаровым Бог лежит в соседней палате.

***

Поход в палату к Сергею откладывается. Сначала – так как Шура просто-напросто не может встать с постели, а потом – так как ходить всё ещё больно (и это чистая правда, хотя бывало и намного хуже), но по большей части он не может заставить себя подняться. Мальвина боится увидеть Разумовского, боится встретиться с Волковым… Последний заходит несколько раз, однако Шура или спит, или притворяется спящим, и Волков, конечно, ждёт какое-то время, но по понятным причинам Олег покидает его палату, почти постоянно находясь с Сергеем, чтобы не пропустить, когда тот проснётся. В каком-то смысле Мальвина даже рад, что Волков не навещает его – Шура не знает, как вести себя в данной ситуации. Мальвина стабильно топчется у палаты, но стоит ему услышать хриплый шёпот Олега – и Шура сразу сбегает, не находя в себе решимости взглянуть Волкову в глаза. С чего вообще начать диалог? «Привет, Олег, мне очень жаль, что по всем канонам на месте твоего бешеного должен быть я»? «Сорри, что не смог спасти дорогого тебе человека, сам будучи полумёртвым в это время»? В итоге, что то – хуйня, что то – хуйня по мнению Мальвины. Каким-то немыслимым образом Лере вместе с Владленой Бонапартовной и Славиком – тот всё же забежал выдать Шуре подзатыльник и сгрести в медвежьих объятиях, после которых рёбра ныли, но, впрочем, заслужено – удаётся уговорить Олега пойти привести себя в порядок. Не поспать – банально помыться, побриться и съесть что-то. А выглядит Волков с каждым днём всё хуже – Мальвина видел его в тонкую щёлочку приоткрытой двери, когда снова приходил к палате Разумовского. – Олег уехал, – докладывает Кир, уминая принесённые Славиком апельсины и шоколад, – ты пойдёшь? – Не знаю, детка, я… – Шура мнётся, откровенно неуверенный в том, что дальше делать. Зато у Макарова уверенности хватает на двоих – он уминает плитку и последнюю дольку апельсина, после чего встаёт со стула, подходит к Мальвине, положив ладони ему на плечи не в попытке приободрить даже, а скорее чтобы Шура взял себя в руки, о чём Кир и говорит: – Либо ты идёшь к Серёге, либо продолжаешь грызть себя, – голос у Макарова становится мягче, – давай, Шур, выскажи ему всё, что думаешь! Он мигом очнётся доказывать, как ты неправ! Ты ещё попросишь его обратно в кому впасть, вот увидишь. Мальвина фыркает, потому что это было бы весьма в стиле Разумовского – спорят они постоянно, причём периодически чисто из принципа, и Шура соврёт, если скажет, что не скучает по бешеным перепалкам с Сергеем и молчаливым совместным перекурам после, сойдясь на том, что их обоих бесит нечто третье. – Лучше бы это действительно сработало. Выйдя в коридор, Мальвина оглядывается по сторонам воровато, а затем подходит к двери в соседнюю палату и сжимает ручку до побелевших костяшек. Повернуть не торопится, хотя времени у Шуры в обрез – Олег надолго своего рыжего без присмотра не оставит, а встречаться лицом к лицу с Волковым Мальвина пока боится. Не выдержит. А Разумовский хотя бы не посмотрит тяжело и ничего не скажет. Так что, взвесив все «за» и «против» в последний раз, Шура заходит в палату. Храбрится, куда же без этого, вальяжно подходя к койке, и специально с грохотом и лязгом тащит за собой стул, разваливаясь на нём нагло закинув ноги в больничных тапочках на простыни. Дышать в палате почему-то тяжело – «Разумовский, ты невозможно душный тип» – и хочется выйти поскорее, но Мальвина замирает, скользя взглядом по фигуре, лежащей на кровати и утыканной иглами и катетерами, пока рядом размеренно шумит аппарат НИВЛ, подавая кислород, и противно, но стабильно пиликает кардиомонитор. – Отвратительно выглядите, Сергей Викторович… Собеседник Шуры, естественно, молчит. Но выглядит Разумовский и правда паршивей некуда: кожа почти белая, на ней вены фиолетовые ярко выделяются, губы пересохшие, синяки под глазами жуткого серого оттенка, а некогда огненная копна волос какая-то блёклая, да и весь Сергей перед Мальвиной – выцветший. Бледная копия самого себя. – Хорошо ты устроился, однако, – Шура хмыкает, откидываясь на спину стула, – все вокруг тебя бегают, суетятся, а ты лежишь «буква ю – похую» чисто. Лицо у Мальвины всегда выразительное, Олег как-то говорил, что его «зелёным» легко было прочесть без контроля, если Шура расслаблен и не настроен на работу, где надо скрывать всё, но в эту минуту, пока он брови хмурит и глаза щурит, руками размахивая туда-сюда, эмоции почти мультяшные, настолько они яркие. – Почему сдохнуть мог я… второй раз причём, рыжий, – Мальвина указывает на лежащего в койке Разумовского пальцем, – и снова из-за твоих чумных делишек… но каким-то образом в состоянии недоовоща валяешься ты? Тип, это тебя спасали или меня? В палате повисает тяжелое, давящее и выводящее из себя молчание, пока Шура разглядывает расслабленное болезненное лицо Сергея за кислородной маской. И от этой картины у самого Мальвины начинает дёргаться глаз. Шура губы сжимает и зубами чуть ли не скрипит, закипая изнутри. Какой удачный случай – можно немного поиграть с капельницей и устроить Разумовскому воздушную эмболию, например, или подать слишком большую дозу лекарств, или поступить ещё проще и перерезать ему горло ножом, быстро скрывшись. Вариантов – море, многие из которых по роду деятельности Мальвина уже испробовал, а бесследно исчезать он неплохо умеет – несколько лет скрывался, так что опыт за столько лет есть. «Но не хочется уже, да? – подмечает сознание отчего-то голосом Сергея, – Чего же так, Александр Романович? Получите – распишитесь, мстите, сколько душеньке угодно. Нет? Отчего же так? Из-за Олега? Или из-за того, что я твою жизнь спас?» Побелевшие костяшки хрустят, когда ладони сжимаются в кулаки снова и снова. Снова и снова. Бесит. Бесит. Бесит. – Какого хрена вы вообще полезли меня спасать? – Шура чуть ли не шипит сквозь стиснутые зубы, – И, самое главное, что ты там забыл, а?! Ты же у нас мегамозг! Твоё дело сидеть в позе креветки за компьютером и командовать в микрофон своим пиздопротивным высокомерным голосом! Да тебя сдвинуть возможно, только если твоим планам хана, где-то выставка Боттичелли или что-то с Олегом случилось, – на секунду Мальвина останавливается, думает успокоиться, но отбрасывает эту идею и почти рявкает, – но я-то здесь при чём?! Шура подскакивает на месте и стул падает с грохотом на пол, но Мальвина внимания на него не обращает, крича уже во весь голос несмотря на то, что воздуха почему-то не хватает с каждой секундой всё большее и дышать тяжело – лёгкие сдавливает, огнём жжёт, но остановиться Шура не cможет уже, даже если попытается. – Я же изначально все твои карты спутал, и смотреть тебе на меня противно, и на любимого твоего Волка я мало смахиваю, – перечисляет Мальвина, не жалея связок, – хули тогда ты попёрся меня спасать?! Ради чего? Это ты так вину за Венецию загладить пытаешься? Совесть замучила? – остановившись, Шура возводит руки к потолку в совершенно театральном жесте, – Господи, ты слышишь? Ебать вот это новость, у нашего знаменитого маньяка-террориста есть совесть! Да нахуй мне не всрались твои игры в искупление! Потому что ты опять думаешь только о себе, эгоистичный кусок говна! Выкрикнув последние слова в сторону Разумовского, Мальвина резко дёргается, начиная расхаживать по палате – смотреть на недотруп Сергея ему тошно, а бить лежачего Шуре не позволяет атрофировавшееся, но не до конца пока сгнившее подобие совести. Иногда Мальвина жалеет, что он не откровенный мудак, как тот же Дракон – жилось бы куда проще, но Шура выбрал уровень похардкорнее и теперь выплёскивает злость, нервно наяривая круги у койки Разумовского и борясь с желанием разгромить всю палату к чертям. – Нет, вы поглядите, всех вокруг на уши поставил и съебался в кому! – Мальвина продолжает крыть матом, и его бас отходит от стен палаты – слышно на весь этаж, наверное, – Блять, да на Олега смотреть страшно! Причём мне – не только потому что видок у него недалеко от твоего ушёл, но и потому что как, по-твоему, сука, мне смотреть в глаза второму и последнему после Кира человеку, который мне дорог?! – с каждой произнесённой фразой в груди давит сильнее, но Шура всё кричит и кричит, забив на боль, – Ладно, ещё есть Славик, но… Что я должен сказать своему другу, своей, ебать эти сюжетные повороты судьбы, семье?! Просто мне в голову кроме «Волк, слушай, твой муж – долбоёб» ничего не лезет! Может, у тебя идеи есть какие? А, генератор грандиозных планов?! Остановиться приходится лишь когда в глазах уже темнеет, и Мальвина рефлекторно хватается за подоконник в безуспешной попытке удержаться на ногах и восстановить дыхание – выходит лишь жалко хватать ртом воздух, задыхаясь. Пульс бьётся в висках, голова кажется чугунной, а сосредоточиться, зацепиться взглядом за что-то не удаётся – комната плывёт, вертится… Шура не уверен на сто процентов, но, похоже, это паническая атака, и она вот-вот накроет его с головой тяжёлой волной. Нужно успокоиться, нужно привести себя в порядок. Для начала – вспомнить как дышать. Выходит не сразу, слишком быстро, но Мальвина старается, одновременно пытаясь сфокусироваться на чём-то одном – рисует в сознании знакомые серые как грозовое небо глаза и тёплую улыбку Кира. Ради них всегда хочется выжить, должно и в этот раз помочь. И помогает. Приступ постепенно отступает, и Шура понимает, что сидит на полу уже какое-то время. Мальвине отчасти смешно и дико хочется курить. Жаль, что Макаров объединился со Славиком и Владленой Бонапартовной, отказываясь напрочь купить пачку и следя, чтобы Шура не выцыганил у соседей по этажу. Мальвина пытался. А ещё до Шуры доходит, что он сбился с мысли, и это раздражает нереально – до впившихся в ладони ногтей, до прокушенной в кровь губы. Сердце разгоняется, готовое вновь завести Мальвину, раскалить до предела. Шура облизывает пересохшие губы, ощущая привкус металла, такой родной почти за столько лет, и безуспешно ищет утерянную нить своей гневной тирады. Взгляд снова возвращается к Сергею – лежит, до сих пор лежит и не двигается, а у Мальвины желваки играют от злости. И пребывая в коме, Разумовский кажется таким высокомерным, будто бы победил его, в угол загнал, но Шура считает, что в данной ситуации лучшая защита – это нападение. – Чё молчим-то, блять?! До койки Сергея Мальвина доходит с трудом – шатает и ноги не слушаются, так что Шура нависает над ним, крепко вцепившись одной рукой в изголовье кровати. Повязки на кончиках пальцев пропитываются кровью, но Мальвина забивает, наклоняясь настолько низко, что почти касается лба Разумовского своим, и отчётливо слышит, как подаётся кислород в маске. С такого расстояния можно увидеть и бледные рыжие веснушки, и трещинки на пересохших губах под маской, и длинные, пушистые, недвижимые ресницы… Мертвенно-бледное лицо Серёжи действует на Шуру отрезвляюще – человек перед ним не насмехается, не пытается унизить. Не факт, что Разумовский в принципе Мальвину слышит, но хочется докричаться хоть как-то. Но вместо крика у Шуры выходит лишь горько и отчаянно шептать: – Правда, объясни мне, вот зачем всё это? Зачем ты полез, если мы не просто не семья, я по закону жанра тебя сдать бы должен был Вадику сразу и жить припеваючи. А я не могу! Отпрянув, Шура пытается нашарить рукой стул, но вспоминает, что тот упал, и растерянно поднимает его. Мальвина садится обратно и закрывает лицо ладонями, окончательно признавая, что он в эмоционально-логическом тупике и не знает, как выбраться из него. – Я на этом-то моменте завис, но потом ты полез меня спасать, и я окончательно запутался… – признаётся Шура, – Не понимаю я тебя. Ты правда сумасшедший. Хотя, скорее, банально ёбнутый наглухо. Это смешно. Вся эта ситуация кажется Мальвине дерьмовой настолько же, насколько и забавной. Сначала с губ срываются одни тихие смешки, но потом Шура по-настоящему смеётся. Громко, истерично, до тех пор, пока не останавливается резко, устало отнимая руки от лица и втягивая носом воздух, но голову всё равно не поднимает – разглядывает носки больничных тапочек и пол палаты. Губы предательски дрожат – Мальвине снова приходится их закусить, но теперь ещё и картинка перед глазами становится размытой. Шура жмурится. Нет, реветь он тут не будет. Только не он. Мальвина поднимает голову и опять смотрит на Разумовского – всё такого же неподвижного, как статуя в музее или на кладбище. «Тоже мне, Ленин», – мелькает в пустой голове. – Знаешь, сейчас самое время проснуться и сказать, что это не так и меня назвать ёбнутым, – вдруг с непонятно откуда взявшейся надеждой просит, если не умоляет, Шура, – …Пожалуйста, Серый, выходи из своей комы уже. Я даже обещаю не пиздить… ок, пореже пиздить… варенье это морошковое, твоё любимое. Ты только очнись наконец… Рука, по обыкновению, тянется к тонкому запястью Разумовского, и Шура давит в себе желание произнести привычное «подъём, пошли похаваем фастфуда, пока Олег не видит, а то ты за своим компом отощаешь совсем». И почему-то так неприятно от мысли, что, возможно, больше они не будут ныкаться на кухне с картошкой фри и бургерами во время тренировки Леры и Олега. Мальвина этим моментам перемирия не придавал никакого значения, но воспоминания о них выглядят уютными и по-своему домашними, хорошими. И встают комом в горле, который никак не удаётся проглотить, так что Шура продолжает говорить, несмотря на него: – Тебя тут ждут. Лера, хотя она и скрывает, как может… – Мальвина не врёт – видел всё по её обеспокоенному лицу – прикипела, – Кир тоже ждёт. Он привязался к тебе. Ты же его образец для подражания, всратославная отцовская фигура, как-никак! – Шура усмехается коротко, но сразу же становится серьёзным – Сергей как-то говорил, что ему не идёт, – И Олег тебя ждёт. Ты ему сейчас очень нужен… Они все скучают. Зрение подводит – глаза жжёт, и Мальвина порывается встать и уйти прямо сейчас, однако слова оказываются быстрее действий, когда Шура произносит горчащую на языке и противоречащую здравому смыслу правду: – И, чёрт с тобой, я, походу, тоже. Так что тащи свою жопу с того света или где ты там. Лады? Пальцы наконец несильно сжимают тонкое запястье Разумовского, и Мальвина, считывающий пульс на автомате, чувствует, будто бы это его хватают за руку и тянут из вязкой трясины в виде застарелых обид и психологических травм, присыпанных общепринятыми нормами человеческого восприятия попыток покушения на собственную жизнь и противоречащих инстинкту самосохранения едва тёплых, но уже перевешивающих все аргументы чувств. – Всё. Пойду я. Ты тут давай, того… восставай, в общем. Ждём. Шура поднимается, с удивлением обнаруживая, что тяжесть, до того свинцом разлившаяся по телу, почти полностью исчезла, стоило высказать Сергею накопившееся, и становится как-то проще… …до тех пор, пока Мальвина не разворачивается, встречаясь с тёмным пристальным волчьим взглядом. Очевидно, как это смотрится со стороны – рука Шуры, которая только что касалась Разумовского, небольшой хаос в палате. Мальвина сглатывает нервно, перебирая варианты сценариев. Из путей отступления у Шуры – одно окно, в подобном состоянии отбиться от Олега тоже не выйдет… А Волков подходит ближе и ближе. – Волк, в-всё не так! – как назло, врубить дипломатию нормально не получается, и Мальвина пятится, пока не вжимается в холодную белую стену, – Я уже ухожу! Шура ожидает удара в любой момент – у Олега рука тяжёлая, а может и вовсе коленом челюсть пробить – и зажимается весь, в стойку встав и готовясь дать отпор, но оказывается ошарашен, когда огромная тёплая ладонь ложится на голову и ерошит волосы. – Ты как? Какая знакомая интонация. Искреннее беспокойство. Как было в Сирии, в Марокко, в Чили… А голос сипловатый, напоминающий о том, что это не воспоминание давно минувших дней, а реальность. Мальвина задирает голову – Волкову он чуть ли не в пупок дышит – и показывает на себя пальцем, уточняя: – Я? – Ага. Интересуюсь, пока ты снова не убежал притворяться спящим. Шура прямо ощущает, как краснеют щёки и уши. Мало того, что Олег раскусил его, он ещё и, судя по реакции, подслушивал всё это время. – Нормально, – отвечает Мальвина наконец, – без вас меня бы тут вообще не было… Олег, я… ай, блять, больно же! Договорить и сообразить какую-то речь Волков не даёт, прерывая коротким щелбаном по лбу. Почему-то Шура перед ним выглядит таким же зелёным юнцом, как десять лет назад, к которому Олег неожиданно привязался, разглядев за всей язвительностью и безбашенностью нечто знакомое. Волчье. – Я рад, что ты жив, Шур, – говорит Олег и кивает в сторону Сергея, – мы оба. Не забивай голову всяким бредом только, ок? Она у тебя и так бедовая. Мальвина глаза свои голубые щурит недоверчиво, словно ища подвох, но не находит и потому растягивает губы в ухмылке, нагло заявляя: – Да я вообще без башки. – Долбоёб, – Волков выдаёт ему очередной щелбан. – Тц. Ты чего вернулся? – Да я… ключи забыл. На взрослого и опытного наёмника растерянный Олег сейчас не походит, и Шура не сдерживаясь прыскает, сгибаясь пополам от хохота: – Ну и кто здесь долбоёб? – Это у нас семейное, Шур. Но, судя по тому, что у Кира, Леры и, вон, Славика даже, оно проявляется – это скорее какой-то стадный инстинкт. – Стайный, – поправляет Мальвина, перестав смеяться и выпрямившись. Большая не то ладонь, не то лапища Волкова в очередной раз ложится на голову, и Шура позволяет себе уткнуться лбом в грудь Олега. Тот не возражает ни капли, неловко проведя по блёкло-синим – надо будет подкрасить Мальвину, как выпишут – волосам и соглашается: – Да. У нас – стайный. Приборы в палате по-прежнему пищат под гул аппарата НИВЛ, а Шура… Шуре, кажется, становится легче дышать.

***

Если подумать, то последний раз Олег сидел у кровати Серёжи, когда тот был еле живой, ещё во времена детдома. Как сейчас помнит – тёмный холодный зимний вечер в выделенной под лазарет комнате, мечущегося в горячке по скрипучей постели Разумовского, собственный липкий страх от осознания, что никто им не поможет. Воспитательница отказывалась вызывать скорую «симулянту» и обещала отправить Волкова в подвал на всю ночь, если тот начнёт возникать, но отправила Олега и Серёжу ночевать в лазарет, чтобы не мешали другим спать. Волков глаз не смыкал – провёл всю ночь, держа Разумовского за руку и меняя мокрое полотенце у него на лбу в попытке унять жар, и вслушивался то в болезненное бормотание, то в неровное дыхание вперемешку с кашлем. К утру Серёже стало условно лучше: Олегу удалось довести его до школы, где местная медсестра тут же вызвала скорую, и Разумовского увезли в больницу. В детдом, естественно, наведалась условная, но какая-никакая проверка, из-за которой Волков, будучи козлом отпущения, провёл сутки в ледяном подвале в наказание, и по итогу Олег загремел с воспалением лёгких в ту же больницу, что и Сережа. Попали в одну палату. После той кошмарной ночи неизвестности и ужаса от одной мысли, что Волков может потерять Разумовского, лежать вдвоём с пневмонией оказалось не так уж плохо – по крайней мере оба были живы, а умирать совершенно не торопились, крепко переплетая пальцы и делясь мечтами о тёплом-тёплом доме, где будет пол с подогревом, жарящие вовсю батареи и горячий шоколад со взбитыми сливками, как в этих американских фильмах. Олег сжимает ладонь Серёжи, тоскливо улыбаясь этим воспоминаниям, и робко поглаживает большим пальцем бледную, почти белую кожу. Холодная. В палате нежарко, и Волкову хочется укутать Разумовского, а лучше – поскорее забрать домой. Там пол с подогревом, жарящие батареи и десять видов дорогого шоколада, из которого можно сделать потрясающий горячий шоколад с разными специями и домашними взбитыми сливками, а не этой химозой из баллончика, которую так обожает Серёжа. – Но, когда ты проснёшься, я тебе этих взбитых сливок целую коробку куплю, – говорит Олег и машинально тянется к рыжей прядке, заправляя её за ухо Разумовского, – и не жалуйся потом, как на весы встанешь. Пальцы Волкова осторожно касаются острых скул, оглаживая из-за болезненной тоски по тактильному контакту – не то, без отдачи всё совершенно не то. Сейчас бы прижать Серёжу к себе, покрывать лицо поцелуями – веснушки и губы особенно тщательно – и плавиться от жара родного тела и того, как целуют в ответ. Олег понимает, что дрожит – страшно. Будто бы ему снова четырнадцать, только вот теперь от действий Волкова мало что зависит – остаётся ждать, когда Разумовский самостоятельно придёт в себя. Поскорее бы снова увидеть этот васильковый лисий взгляд и невинно закушенную губу, когда Серёжа опять что-то натворил, почувствовать, как эти вечно замёрзшие руки лезут с утра под футболку, выслушивать очередную обречённо-безумную идею. Боже, Олег не знает, сколько ещё выдержит смотреть на недвижимого, будто одна из мраморных статуй в музеях, Разумовского. Нет, не одна из. Самая красивая. Волков гладит его по голове одной рукой, а второй считывает пульс на бледном запястье, будто не доверяя приборам, к которым подключен Серёжа. Они ведь ничего не знают – ни железки, ни врачи, вообще ни черта не знают о том, что происходит с Разумовским, а Олег… надеется на правдивость своих догадок. Но если они ошибочны, то Серёжа неизвестно когда выберется и выберется ли вообще. – Серый, в Москве – настоящие демоны, в Питере вообще по подворотням шляется вылезшая из водостоков хтонь… – голос дрожит, а Волков горбится и держит ладонь Разумовского уже двумя руками, – да после Кутха, после Поэта, после хер-знает-что-ещё-мы-там-пропустили ты не можешь впасть в банальную кому! Из-за крика в горле начинает предательски першить – Олег заходится кашлем проклиная слабые связки. Он же только и делает, что говорит-говорит-говорит без остановки. Волков даже не уверен, был ли таким разговорчивым в детстве. Однако, пока Разумовский находится в подобном состоянии, разговоры – единственное, на что Олег способен, всё, что он может сделать для Серёжи. А слова с каждым днём подобрать труднее. Кажется, за это время Волков успел высказать Разумовскому всё. Поэтому Олег подносит к губам руку Серёжи и целует, вкладывая в прикосновения всю тоску, нежность и преданность, хрипло шепча и обдавая почти ледяную кожу тёплым дыханием: – Без тебя во всём этом – в Чумной Докторе, в Питере, в сраной жизни – смысла не останется. Я искал, мы оба искали почти четыре года порознь и не нашли, помнишь? Поэтому вернись ко мне… – Волков роняет голову на постель, прижимаясь лбом к ладони Разумовского, – пожалуйста, Серёж, не оставляй меня… Каким же жалким, одиноким и беспомощным себя сейчас чувствует Олег. Единственный по-настоящему важный для него человек прикован к постели и увешан приборами и капельницами, а Волков сидит и… всё. Разве что перекатывать горечь от своей бесполезности на языке с привкусом отрицания очевидного – Разумовский может не прийти в себя, не оказаться там, где Олег думает, тот находится. Кем бы ни был Серёжа, правила их безумного мира постоянно меняются, и ничего они с этим не сделают. И от чувства на грани отчаяния и ненависти к себе – не защитил, не успел – хочется вполне себе по-волчьи взвыть, но в состоянии Олега едва ли получится быть громче гула НИВЛ и ускорившегося кардиомонитора. – Ну как я могу тебя оставить, Волче? Олег не верит. Распахивает глаза, задержав дыхание, и не верит, пока длинные белые пальцы не сжимают – пускай ещё слабо – его собственные. Волков поднимает голову медленно и неотрывно смотрит на Разумовского, который щурится от света в палате и снимает с лица кислородную маску. Нет, доверять собственным глазам Олег тоже не может – столько раз засыпал, видел точно такие же сны, а потом возвращался в молчаливую реальность. Перестань, это всего лишь сон, хватит обнадёживать себя, Волков… – Твою мать! – Олег шипит сквозь зубы, когда рука неожиданно вырывается из ладоней и бьёт кулаком по лбу. – Хватит накручивать себя, Волков, – хрипит Серёжа и жмурится, всё-таки не выдержав из-за освещения, но с трудом один глаз приоткрывает, косясь на Олега, – не удивляйся, я читаю тебя не хуже, чем ты меня. А что касается моей матери, то она привет передавала. На самом деле Волков его толком и не слушает, пребывая в шоке, потому что ещё мгновение назад Разумовский походил на каменное изваяние без перспектив очнуться, а теперь умудряется поучать и трещать без умолку. Всё же то, с какой скоростью в их жизни сменяются события, – это настоящее безумие. С противным лязгом, от которого Серёжа морщится, пододвинув стул ближе, Олег кладёт голову на подушку и утыкается Разумовскому в шею, выдыхая громко и тяжело, наверняка щекоча дыханием кожу, судя по тому, как Серёжа вздрагивает. А потом Разумовский, кряхтя, пододвигается ближе, и Волкова наконец-то отпускает. Однако тут же накатывает адская усталость. Будто бы в Пекло спустились и обратно выползли в который раз, постарев лет на десять в процессе. Это ведь тяжело – снова и снова находить в себе силы выкарабкаться не только физически, но и морально. Однако сегодня они смогли. Всё в порядке. С парой-тройкой новых седых волосков, с запахом больницы и грядущей головной болью в виде очередных правок в проекте Чумного Доктора, однако – в порядке. – Ну, доброе утро, наверное, – Серёжа с кривой улыбкой на губах предпринимает попытку разрядить обстановку и отогнать повисшие в воздухе планы ненадолго. – Да день на дворе, – говорит Олег и тоже не сдерживает смешка. – Что поделать, я люблю поспать подольше. Ты же сам мне говорил про здоровый сон! – Про кому разговора не было, Серый. Краткое молчание, и вот ржут уже оба, незаметно для самих себя переплетая пальцы и так особо и не отстраняясь друг от друга. Наверное, стоило бы позвать медсестру, врачей, кого-нибудь, но Волкову с Разумовским не до того пока – один хочет убедиться, что очнулся, а второй, что первый пришёл в себя. Короткая передышка – лишь такую с учётом их образа жизни и можно себе позволить – закончена, и Серёжа замолкает, растерянно закусив губу. Явно стараясь скрыть волнение в голосе, он задаёт главный вопрос, ответ на который позволит понять – стоила ли кома того и был ли его последний план сколько-нибудь успешным. – Живой? Олег прекрасно знает, о ком речь. – Живой. Разумовский позволяет себе облегчённо выдохнуть и чуть потереться виском о висок Волкова. Успели. Они успели. Сработало. – Начинаю подозревать, – задумчиво тянет Серёжа, – что штука с минимальным шансом – это у вас с Шурой в крови. Волковское, типа. – Кто знает? – Олег пожимает плечами. – Но я не удивлюсь, с учётом особенностей твоей родословной. – Veritatem dies aperit, – Разумовский на секунду ныряет куда-то в свои мысли, но живо отбрасывает то, что его тревожит и возвращается к Волкову, – посмотрим. Может и узнаем секрет вашей с Шурой семьи. Кстати, моя просила нас не захаживать на тот свет так часто. Постараемся? Почувствовав, как его ладонь сжимают пальцы Серёжи, Олег приподнимается, слегка нависая над Разумовским – и тот по бесконечно-тёплому и родному взгляду вместе с волчьим ехидным полуоскалом уже знает ответ. – Постараемся.

**

Шура хочет курить. Шура хочет курить, и никто – ни Кир, ни Олег, ни Владлена Бонапартовна ему не помешают. Мальвина видит цель и умело обходит препятствия, стрельнув-таки заветную сигарету и прошмыгнув мимо всех, кто мог бы его схватить за шкирку и провести длинную лекцию про вред курения в его состоянии. Смешно. Столько раз Шура дымил, находясь одной ногой в могиле, причём по-настоящему, когда его ядовитая змея в Амазонке цапнула или когда прижигал себе колотую рану в окружении трупов посреди монгольской пустыни, а тут – извольте соблюдать правила больницы. Не изволит. Желание испоганить лёгкие сильнее – Мальвина интересуется у пары дедков в столовой, где тут можно беспалевно покурить, продумывает гениальный план побега у всех из-под носа и воплощает мечту в реальность, крадясь по коридорам к крылу, в котором из-за нехватки средств приостановился ремонт. В предвкушении Шура проверяет наличие возможного «хвоста», после чего проскальзывает за дверь ближайшей палаты, бесшумно прикрывая за собой дверь. Здесь пахнет дешёвой мерзкой краской из-за не до конца покрашенных стен и табаком – запах десятка разных сигарет въелся в это место. Мальвине сойдёт и здесь, главное, что не под обстрелом и в гордом одиночестве. Или же не в гордом одиночестве, потому что на подоконнике уже кто-то сидит, выдыхая дым в открытое окно. Шура уже думает тихонько выйти и попробовать поискать другую палату, когда неожиданно луч солнца пробивается сквозь нависшие над городом тучи и касается рыжих волос, которые тотчас принимаются сверкать на свету будто языки пламени. «Быть не может, – думает Мальвина, замерев на месте, – охренеть». Наконец-то заметив чужое присутствие, Разумовский оборачивается и тоже застывает, встретившись взглядом с тем, кого настроился избегать ближайшие пару недель, чтобы не было вот такого неловкого молчания, когда оба стоят и смотрят друг на друга, словно призрака увидели. Шура приходит в себя первым. – Ты… – произносит он на одном выдохе. Взгляд внимательно скользит по фигуре и лицу Сергея, собирая информацию: до сих пор бледен, но уже едва ли походит на беломраморную статую, сидит так, чтобы швы не тревожили, а губы карминовые, зацелованные – Олег времени даром не терял явно. В остальном Разумовский, одетый в треники и футболку, выглядит помятым и уставшим, однако живым. Поймав себя на мысли, что васильковые глаза сейчас так же изучают его самого, Мальвина ощущает тягу к перебранке до того, как Сергей успеет прокомментировать внешний вид Шуры и его состояние. – Ты… – повторяет Мальвина, облизнув губы в предвкушении скапливающегося на языке яда, и делает первый шаг вперёд, – Ты долбоёб! Тупая швабра из фикс-прайса! Хуепутало рыжее! Баклан отбитый! Жопоголовый… Разумовский выслушивает словесный понос в свою сторону с непроницаемым выражением лица, как будто ожидал или по крайней мере предугадывал каждую последующую фразу – не удивляясь, не останавливая и не врываясь с высокопарным пафосным ответом, что непривычно, и это раззадоривает Шуру сильнее и сильнее. Потому что нет у Мальвины длинных цензурных речей, в которых бы нашлось хоть немного смысла – Шуре приходится ограничиваться набором обсценной лексики с интригующими эпитетами и угрозами. – …мозги твои багованные! Что ты там вообще забыл, суицидник-авантюрист?! – с каждой фразой Мальвина подходит всё ближе, размахивая руками словно переигрывающий актёр, – Жопу отсидел – решил в могиле отлежаться?! Думаешь, раз ты Аватар Убожества, то тебе всё можно?! Да если ты что-то подобное выкинешь ещё раз, я проберусь в Уффици и твоей любимой Венере усы подрисую несмывающимся маркером! Слышишь, лисица ты сутулая?! На самом деле, за словами Шуры Сергей особо не следит – мимо ушей пропускает, хотя за Венеру сердце ёкнуло – и спокойно докуривает. Мальвина распаляется на всё более витиеватые фразы, нанизывая на них нецензурщину с умением мастера своего дела, а Разумовский тушит сигарету и кидает её на дно оставленной вместо пепельницы пустой баночки из-под кофе, пока Шура продолжает своё выступление. Постепенно пыл у него утихает – или, скорее, кончается кислород в лёгких – и Мальвина пытается отдышаться после подобной тирады. – Закончил? – скучающе уточняет Разумовский, соскакивая с подоконника. – Нет! – Шура в ответ рявкает и тут же стучит себя кулаком по груди, прокашливаясь и вторую фразу скорее выхрипывая, – Ща передохну и… и продолжу… – Ну, передохни, передохни… Мальвина зыркает на Сергея красноречиво, но тут же теряется, переменившись в лице – Разумовский смотрит на него иначе, и от этого немного не по себе. Удивлённый Шура толком не может выбрать подходящее наречие, потому что в отношении себя подобных эмоций у Сергея не замечал раньше. Обычно Разумовский окидывает его презрительным взглядом сверху вниз – «как погодка, тебе там не дует?», «говори громче и переставай дышать мне в пупок!» – или же глаза закатывает, в лучшем случае может губы кусать и морщиться из-за неловкости. Однако сейчас всё по-другому. «И даже хуже…» – думает Мальвина, увидев своё отражение в расширенных зрачках Сергея, и теряется, понимая, что стоит перед без привычной ехидно-наглой маски, а повторяя точь-в-точь всё, что написано на лице Разумовского. И как же проще было бы, найдись там хоть капля ненависти, но у замерших Шуры и Сергея там только усталая тревога и разъедающая вина. Первый шаг они делают одновременно, будто проверяя – нельзя, можно, неправильно поняли? Следом – второй, но предельно медленно и всё ещё не отводя взгляда. А затем оба кидаются вперёд – порывисто, не давая себе времени передумать. Обниматься с человеком, который пытался тебя убить – не неприятно. Обниматься с человеком, которого пытался убить – не мерзко. Неловко, конечно, но это не ощущается чем-то противоестественным, в их случае в некой степени кажется даже закономерным, а ещё… – Почему ты это сделал? – сглатывая и перебивая собственную мысль, спрашивает Мальвина. Разумовский вздрагивает, но вопрос для него вполне ожидаемый. Ответ на него он знал заранее и теперь нужно всего-навсего произнести его, признав, что в категорию «близких» людей впервые за всю жизнь Сергея попал кто-то, кто не Олег. – Я же сумасшедший. Мне причины не нужны. Шура хмыкает, но засчитывает. – Спасибо, Серый. Пожалуй, на данной стадии отношений этого хватит. В конце концов, читать между строк Мальвина умеет, а время обсудить у них с Разумовским ещё будет, когда Шура в очередной раз притащит ему бургеров… – С картошкой, – бормочет Сергей куда-то в синюю макушку, – и клубничный милкшейк. Мысли Разумовский читает или же Мальвина вслух это произнёс – не столько важно. Шура в принципе не на этом сосредоточен и не на ноющих рёбрах с дрожащими из-за стояния на цыпочках коленками – вцепившись в футболку покрепче, Мальвина думает о том, как же сильно изменилась его жизнь, если человека, её испортившего, оказывается приятно обнимать. Сергей его мнение разделяет с поправкой на то, что в принципе удивлён возможностям обнимать человека, некогда считавшегося за разменную фигуру, и при этом испытывать зарождающееся нечто – тёплое и домашнее. И оно почти смущает. Забавно, как людей убивать – Разумовского ничего не смущает, а здесь он теряется… – Скучал, говоришь? – неожиданно для самого себя и для Шуры спрашивает Сергей. Требуется пара секунд, чтобы Мальвина вспомнил и начал закатывать глаза: – Милипиздрически. И то из чистого безумия. Что-то вроде стокгольмского синдрома, – Шура смеётся и добавляет, – только на любовь не рассчитывай – моё сердце занято Киром! Набрав в грудь воздуха, Разумовский уже собирается сказать что-то душно-ядовитое, но не успевает. – Прошу прощения, что прерываю ваш индийский сериал… Вздрагивают Шура и Сергей одновременно, и так же одновременно поворачивают головы ко входу, откуда до них донёсся голос Леры. Макарова с залёгшими тенями под глазами не то чтобы впечатлена зрелищем, открывшимся перед ней, и стоит, прислонившись к стене у приоткрытой двери и скрестив руки на груди. – Ma chérie, зачем же так подкрадываться? – при виде своей пернатой протеже Разумовский меняет интонацию на бесившую Мальвину до глубины души театральщину, однако чувствует, как сердце Сергея бьётся от неожиданности чаще – правда испугался, – Шура, ты чему её научил? – Только тому, за что ты платишь, – фыркает Мальвина, про себя удовлетворённо размышляя, что Лера действительно бесшумно подкралась и это – его заслуга как ментора. Разумовский пропускает шпильку мимо ушей и продолжает свой театр одного актёра, хотя Шура считывает пульс Сергея – постепенно успокаивающийся. – Боже, так и инфаркт получить можно! Представлением Макарова не впечатлена и привычно закатывает карие глаза на замашки своего начальства. Впрочем, Мальвина подмечает, что стоило девушке увидеть живого и здорового – но не головой – Разумовского, как она словно выдохнула наконец-то, успокоилась, пускай кома или смерть Сергея означали бы для Леры свободу. Птенчик, похоже, мирится с тем фактом, что псих-террорист-маньяк становится ей дорог. «Ну, как выяснилось, не тебе одной, Птенчик», – усмехается про себя Шура. Тем временем Макарова активно пытается изображать раздражение, прикрывая смущение. – Вас по всей больнице ищут, вы в курсе? – её взгляд бегает по Мальвине и Сергею, так и не удосужившимся разойтись, – И отлипните уже друг от друга, смотреть противно! Коротко переглянувшись, Разумовский с Мальвиной понимают один другого без слов – продолжают нагло обниматься и смотреть на Леру, забавно поджимающую губы и бубнящую себе под нос что-то. – Какие же вы мерзкие… – только и может разобрать Шура, но ему и этого хватает для того, чтобы самодовольно улыбнуться и парировать. – И что ты нам сделаешь, Птенчик? «Нам» вырывается у Мальвины непроизвольно, и он прикусывает язык, когда доходит, что ляпнул вслух, однако Сергей, если и заметил, не подаёт вида и подыгрывает Шуре, точно так же самодовольно скалясь. – Я? Я, наверное, ничего не сделаю, – нехотя признаётся Макарова, делая длинную паузу, от которой у Мальвины и Разумовского пробегает холодок по спине, – а вот они… Лера пинает дверь так, что та с грохотом бьётся о стену и чуть ли с петель не срывается – и вот здесь Шуре видно подражание театральности Сергея, пускай Макарова пока об этом сама не догадывается. Впрочем, Разумовский с Мальвиной сейчас беспокоятся о другом, потому что за распахнутой дверью стоят Олег и Кир. «Они походят на родственников больше, чем я с Волком, а мы троюродные», – мелькает в голове у Шуры. У Волкова и Макарова одинаковые выражения лиц и поза, что не сулит для Мальвины и Разумовского ничего хорошего, и многообещающее молчание, повисшее в воздухе, их догадки только подтверждает. Шура нервно сглатывает: – Пиз… – …да, именно она, – соглашается Сергей.

***

Владлена Бонапартовна орёт на Разумовского и Мальвину так громко, что красочные описания того, что главврач сделает с «вчерашним коматозником» и «сидящим за столько лет в печёнках суицидником», если они не будут следовать её предписаниям, слышит, вероятно, вся больница. Сергей с Шурой чувствуют себя нашкодившими котятами и что-то мычат в ответ, впрочем, уже настраиваясь на выписку, так как больше в больничных стенах им делать нечего. Рёбра у Мальвины пока ноют, Разумовский тоже слабоват, но обоих не тянет оставаться здесь дольше положенного. Хочется банального «домой», причём всем. …И тогда Шуру будто током прошибает. – Всё в порядке? – обеспокоенно спрашивает у него Кир. Голоса вокруг стихают, и Мальвина, слыша удаляющийся стук каблуков Владлены Бонапартовны по коридору, поднимает голову, почувствовав, что все взгляды направлены на него – Олега, ещё секунду назад ворчащего на Сергея; самого Сергея, до того виновато ластящегося к мужу; Славы, не имевшего ни единой причины оставаться и всё равно наблюдавшего со стороны; Леры, которая, вообще-то, в ординатуре и ей бы лучше поспать, а не возиться с наёмниками и террористами; и, разумеется, Кира, чьи тёплые пальцы ласково касаются плеча Шуры. – Да, всё в порядке, – отвечает Мальвина, – прорвёмся. Голова немного кружится, кости ломит, проблемы маячат на горизонте, но Шура со своей фирменной ухмылкой смотрит на собравшихся рядом с ним людей и понимает кое-что очень важное. У Вадима старые данные. В этой стае не два человека. И она сильна как никогда.