***
Река Абакан берет начало в Саянах, течет между лесистых гор на северо-восток, принимая в себя речки поменьше, потом расширяется и плавно несет свои воды по степным просторам, чтобы, в конце концов, соединиться с могучим Кем-суг. По берегам обеих рек, в степи и горной тайге издавна жил черноголовый народ хыргыс, почитавший Великое Небо, богиню Ымай, других богов и духов, хозяев гор и вод. Люди здесь во множестве разводили овец, лошадей, коров и привыкли перегонять скот с зимних выпасов на летние и наоборот. Кочевали они совсем не беспорядочно: пастбища делились между родами и семьями. В аалах — селениях на местах зимовок, —засеивали делянки ячменя, проса, пшеницы, конопли. Из зерна пекли лепешки, а чаще просто обжаривали до золотистого цвета, перемалывали в каменных зернотерках, толкли в ступах, просеивали и получали талган. Эту муку из поджаренного зерна ели как кашу с молоком и маслом или добавляли в похлебку. Такое перемолотое зерно удобно было брать с собой в путь: оно долго хранится, его легко перевозить и готовить из него. В тайге люди собирали ягоды, орехи и съедобные травы: черемшу, дикий чеснок. В горах водилось много дичи, её мясо разнообразило пищу, а мех выделывался, из него шили одежду или продавали. Пушнину у охотников, кожи и шерсть у скотоводов охотно покупали иноземные торговцы с юга, благодаря которым здешние богатые женщины щеголяли в китайских шелках и коралловых бусах, а дети носили на шее раковины каури как обереги. Кораллы, сердолики и другие камни чаще всего оправляли в серебро, реже в золото, которое намывали в горных речушках. В народе уважали мастеров, изготовлявших инструменты, упряжь, оружие, доспехи, украшения, а женщины в каждой семье сами пряли шерсть, ткали и обшивали родичей. Одежды здесь любили украшать вышивкой, напоминающей о травах и цветах. Нельзя сказать, что женщины занимались только домашней работой, все они с детства учились ездить верхом, если было нужно — пасли скот, а многие девушки стреляли из луков, как богатырши из легенд.***
Давным-давно у реки Абакан, среди гор, жил богатый бай Хозан со своей женой Саасхан. Они растили шестерых сыновей и одну дочь. Трое старших сыновей возмужали и ушли на службу к кагану, правителю народа хыргыс, поселились в его северной ставке на берегах Белого Июса. Двое из них погибли в боях с уйгурами. Три младших сына, совсем ещё дети, жили с родителями. Дочь Хозана Курлукан выросла красавицей и умницей, родные ею гордились, ведь она многое умела делать лучше других девушек аала. Только соседи болтали, что эта девочка родилась лицом вниз, а значит, жизнь её не будет счастливой. Эти досужие разговоры разгорелись вновь, когда умер жених девушки. Еще в пятилетнем возрасте Курлукан по обычаю просватали за сына бая из соседнего аала. Это был брак чести, который заключали родовитые и богатые люди. Детей обручали в малолетстве, а родня жениха ежегодно ездила в гости к родителям невесты и привозила дары. Такое сватовство было и удобнее и выгоднее позднего обручения, ведь когда дети достигали брачного возраста, и игралась свадьба, за невесту уже не платился калым: его размер перекрывался стоимостью подарков за прошедшие с помолвки годы. К тому же люди аалов успевали познакомиться, а дети сдружиться, и все эти годы между селениями не было свар. Брак чести считали особенно почетным, но большинство простых людей женились иным образом, хотя без разрешения родителей браки все равно не заключались: верили, что в ином случае у пары не будет детей, да и проживут они недолго. Жених Курлукан, её ровесник, умер в пятнадцать лет от резей в животе, и невеста оплакала его. Бая Хозана многие не любили за высокомерие, завидовали его богатству, и по соседним селениям пополз слушок о том, что Курлукан проклята, приносит несчастье. Может, виной тому стала злая молва, но к шестнадцатилетней дочери Хозана не спешили свататься. Сам бай особенно не переживал: была у него честолюбивая мечта выдать Курлукан замуж на север, за одного из приближённых правителя. «Дочка так красива, что достойна лучшего жениха, чем местные парни. Стать бы ей женой знатного человека и растить сыновей-воинов», — думал Хозан.***
В начале лета, когда отощавший за зиму скот вволю отъедался на свежей зеленой траве, а отелившиеся коровы наконец начинали хорошо доиться, устраивали Тун, или праздник первого айрана. Напиток айран готовили из перебродившего коровьего молока. Часть его потом перегоняли и получали араку — молочную водку. В день праздника жители аала Хозана и трех соседних собрались в особом месте на пологом горном склоне. В землю воткнули выкопанную с корнями молоденькую березку, украсили её ветви разноцветными лентами. Здесь же соорудили коновязь для священного коня — ызыха и развели большой костёр. По такому случаю трехлетнего рыжего ызыха омыли сначала отваром чабреца, травы ирбен, потом кипяченым молоком, надоенным непорочной девушкой от белой кобылицы, и вплели в его гриву красные и белые ленточки. Праздник начался. Девять раз почтенный шаман Пагалдай обошёл по ходу солнца священное дерево, коновязь с ызыхом и костер, а за ним шли собравшиеся. Обмакнув пучок ирбена в айран, шаман окропил березу, костер и священного коня, прося духов сделать так, чтобы у народа скот и молоко не переводились. Потом ызыха отпустили на свободу. С этого дня он, как и прочие ызыхи до него, он пасся где хотел, никто не смел поднять на него руку или ездить на нём верхом. Люди верили, что на нём скачут только духи, которым конь посвящён. Закончив ритуал, народ сел пировать. По обычаю, вся приготовленная для этого дня белая молочная пища должна быть съедена во время праздника. Первый айран и первая арака имели целебную силу, их нельзя проливать, иначе духи рассердятся. На столах кроме айрана и сыра также в изобилии было вареное и жареное мясо, кровяная колбаса, лапша с бульоном, вареные луковицы лилий-саранок и кандыка, дикий лук и чеснок. Сладкоежки лакомились кедровыми орешками в меду диких пчёл, подсушенными молочными пенками, смешанными с брусникой или молотой сушёной черемухой. Пили много араки. Её у каждой хорошей хозяйки к празднику бывало заготовлено несколько жбанов. Еда это хорошо, а развлечения еще лучше. В этот день они были на любой вкус: сказители играли на чатханах и хомысах, пели о подвигах легендарных богатырей; устраивались конные скачки, молодежь состязалась в стрельбе из лука или в борьбе курес. Борцы подпоясывались широкими цветными кушаками, за которые соперники в поединке хватали друг друга и старались бросить на землю. Кто коснется спиной земли или упадёт на четвереньки, тот проиграл. Еще одной забавой для настоящих мужчин были состязания по поднятию камня. Смуглые полуголые силачи, играя мускулами, поднимали округлый валун до пояса, приседали, выпрямлялись, держа камень, и перекидывали его через плечо. Зрители подбадривали состязающихся громкими возгласами. Молодой охотник Чалбарт из аала Хозана и из лука стрелял и поборолся. Невысокий, сухощавый, жилистый, он был упорным и вертким, так что двух ровесников победил, и вышел из состязания. Поднимать камень Чалбарт не рвался: такие игры для батыров покрепче. Он, как и все прочие, с нетерпением ждал самого любимого развлечения — конных скачек. В лошадях разбирались все, многие владели скакунами-тулбарами. Обычно наездниками на скачках были мальчики- подростки, иногда девочки, если в семье не имелось сыновей. Победа в состязаниях — повод гордиться весь год, а еще возможность заработать на ставках. Случалось, что ставили не только серебро, но и целые стада скота. Выигравший обычно угощал собравшихся. Восемнадцатилетний Чалбарт был младшим сыном в семье, поэтому сам хотел участвовать в скачках, благо, телосложение позволяло. Его тулбар был рыжим, одной масти с ызыхом. «Может, это сходство принесет удачу», — думал Чалбарт. Его старшие братья обещали, что будут ставить только на него.***
Бай Хозан на эти скачки хотел отправить своего лучшего жеребца, вороного красавца с белой звездой во лбу, прозванного Белолобым. Вот только незадача случилась: за день до праздника тринадцатилетний сын бая Тимир сломал правую руку. Какой уж из него наездник, если рука в лубке. Десятилетний сын Айас просил разрешить ему участвовать в скачках, но Хозан колебался, ведь наездник должен не только легким быть, но и с умом конем управлять, а у Айаса азарта в избытке, но вот смекалки пока не хватало. — Отец, позволь мне скакать на Белолобом, — попросила Курлукан. Она, конечно, понимала, почему Хозан сомневается и медлит с решением. Вот и мать, Саасхан, многозначительно поглядела на мужа, но ничего не сказала, а тот думал: «Дочка ездит верхом не хуже парней, решимости у нее хватит. Да и тоненькая она, как тростинка, весит немногим больше Тимира. Белолобый ее любит». Сделав строгое лицо, Хозан важно произнес: — Позволяю. Не подведи, дочка. Огорченный Айас насупился, но перечить отцу не принято. Переглянувшись с обрадованной дочерью, заулыбалась Саасхан, высокая и еще красивая женщина с двумя толстыми черными косами, спускавшимися из-под головного платка дорогого китайского шелка. Вечером, уже в постели, она сказала мужу: — На скачках народ увидит, как смела и хороша собой Курлукан. Ну а если Белолобый придет первым, значит, удачлива наша дочь. Может, хоть тогда перестанут шептаться про проклятие. — Болтунам рты так просто не заткнешь, — заметил Хозан. — Хотя, если боги дадут Курлукан победить, ее станут сравнивать с девами из сказаний. Сильная женщина станет матерью сильных воинов, так будут говорить люди.***
Перед началом скачек взволнованный Тимир надавал сестре советов, как поберечь силы коня до решающего рывка и кого из соперников следует опасаться. Курлукан внимательно слушала, как и вертевшийся тут же Айас. Братья пожелали сестре удачи, и, сев на Белолобого, она заняла место в ряду скакунов. Родители смотрели на неё издалека, мать с волнением, а отец старательно сохранял невозмутимый вид. Чалбарт тоже приметил Курлукан, залюбовался ее нежным лицом и подумал, что всадница прелестна, и ее Белолобый очень хорош. В прошлом году брат Курлукан на этом коне уже побеждал на скачках. На этот раз Чалбарт на своем рыжем надеялся обойти Белолобого. По древней традиции, на скачках наездники не пользовались седлами. Каждый из них повязал на голову яркий платок, чтобы по его цвету зрители отличали своих любимцев. Распорядитель скачек поднял руку с плетью, резко опустил её, и тут же гнедые, вороные, рыжие, буланые кони сорвались с места. Заклубилась пыль из-под копыт, закричали зрители, подбадривая наездников. Белолобый пока шел третьим, сберегая силы для рывка, а жеребец Чалбарта — шестым. Ярко-зеленая трава на лугах еще не выгорела до желтизны. В чистой синеве неба сиял круглый золотой щит солнца. Чалбарта переполнял особый восторг: он молод, силен, резвый конь под ним летел птицей. Грохот копыт сейчас приятней уху, чем любые песни. А впереди, в такт галопу, поднималась и опускалась голова прекрасной наездницы в алом платке, десяток тонких черных кос бил хозяйку по спине, и казалось, что слышен звон серебряных подвесок в них. Юноша был готов мчаться так вечно. Или нет, лучше перегнать красавицу и увидеть, как она взглянет на него с интересом. Кони доскакали до условленного места, раскидистой одинокой сосны на лугу, и повернули назад. Настало время для решающего рывка. Хлестнув Белолобого плетью, Курлукан приникла к его холке, ударила пятками по бокам. Скакун вздрогнул и помчался вперед еще быстрее. Подхлестывая своего коня, Чалбарт любовался летящими по ветру косами Курлукан, такими же блестящими, как ее вороной скакун. Между тем, Белолобый обошел двух своих соперников и вырвался вперед. Те принялись подгонять коней, задние тоже подхлестнули своих, и ветер засвистел в ушах всадников. Толпа зрителей приближалась, стало слышно, как они азартно вопят. В первых рядах кричали и размахивали руками братья Курлукан. Несмотря на все старания Чалбарта, его рыжий жеребец шел вторым. Оставалось совсем немного до конца, стук копыт громом отдавался в ушах Чалбарта. Сжав зубы, он нахлестывал своего коня, но тот по-прежнему отставал от Белолобого. «Еще чуть-чуть, давай!» — мысленно молил Чалбарт. Напрасно! Первым до толпы доскакал Белолобый. Радостный возглас Курлукан заглушили крики людей: ликовали те, кто поставил на байского тулбара и его наездницу. Поймав повод Белолобого, Айас повел его шагом, а разрумянившаяся Курлукан спрыгнула с коня и подошла к отцу. Тот улыбнулся и сдержанно похвалил ее, но дочь видела, как горд Хозан, как сияет его широкое смуглое лицо. Он отвернулся, выслушивая поздравления мужчин. Подошла Саасхан с родственницами, и уж они-то на похвалу не скупились. Радовались и братья девушки, а самый младший, восьмилетний мальчуган даже прыгал от радости. Хозан объявил, что ставит народу угощение, и его громко благодарили. Выждав некоторое время, Чалбарт подошел к Курлукан, стоявшей с подругами, и поздравил ее с победой. Ее подружки захихикали, в смущении прикрывая лица широкими вышитыми рукавами. Лишь Курлукан не стала прибегать к обычным девичьим ужимкам — она вежливо склонила голову, улыбнулась, блеснув белыми зубами, и спокойно, с достоинством ответила, глядя прямо в глаза Чалбарту. Юноша был покорён. Праздник продолжался, люди пировали и радовались. Чалбарт же издали любовался красавицей Курлукан. Даже когда он закрывал глаза, в мыслях его возникали улыбка смелой наездницы, ее розовые, как лепестки дикого пиона, губы, блестящие карие глаза с длинными ресницами и изогнутые крыльями соболиные брови. К вечеру юноша понял, что теперь его жизнь будет пуста без этой единственной в мире девушки, и стал искать встречи с ней. В суматохе праздника тем же вечером Чалбарт и Курлукан столкнулись еще раз и договорились о свидании. С тех пор, как бы невзначай, все лето они встречались в черемуховых зарослях у реки или в кедровом бору за аалом, разговаривали и вскоре поняли, что любят друг друга. После первого робкого поцелуя Чалбарт пообещал возлюбленной посвататься к ней. Курлукан была согласна. Вот только юноша знал, что родители присмотрели ему другую невесту, и просить их о помощи пока нельзя. Набравшись храбрости, в середине осени Чалбарт пошел к Хозану и попросил его дочь в жены. Если бы тот согласился, тогда юноша сделал бы все, чтобы его семья одобрила брак с Курлукан. Ведь девушка умна, рассудительна и отважна, а все слухи о проклятии не стоят пустой кедровой скорлупки. Услышав, чего хочет молодой гость, Хозан нахмурился: не о таком муже для дочери он мечтал. Но выгнать Чалбарта бай поостерегся. И так уже его ославили высокомерным грубияном, и лишний раз давать повод для пересудов не стоило. От неподходящего жениха можно избавиться довольно просто. — Ты же считаешься хорошим охотником, — сказал Хозан юноше. — Так подтверди свою славу. Принеси мне полный мешок пушнины, и я подумаю насчет вашего брака. Чалбарт обрадовался, ведь добыть шкурки он сможет, хотя и придется потрудиться. Зверь уже набирал зимний мех, и условие бая не казалось невыполнимым. Поговорив с возлюбленной, юноша ушел в тайгу, жил там один в зимовье и охотился. Бродя по лесу, он мечтал наткнуться на птицу хысхылых. Осенью и весной над здешними землями пролетали такие редкие птицы: длинноногие, клювастые, с бело-розовым оперением. Тот, кому удавалось подстрелить хысхылых, по обычаю мог сватать любую девушку. Сидя по вечерам в зимовье за выделкой шкурок, Чалбарт часто думал, что эта птица сразу сделала бы его с любимой счастливыми. На убитую хысхылых он надел бы красную шелковую рубаху, на шею повязал красный шелковый платок и отправился с ней в юрту родителей Курлукан. Те должны были принять подарок, а взамен отдать дочь. При таком сватовстве даже калым не полагался. Люди верили, что если девушку не отдать, то ее семью проклянет хысхылых, и дочь умрет.***
В преддверии зимы с Чалбартом случилось странное. В горах он наткнулся на самку ирбиса, снежного барса с двумя подросшими котятами. Мех ирбиса ценился очень высоко, но у охотника рука не поднялась на мать и детенышей. Прячась за большим валуном на склоне, Чалбарт любовался молодыми и еще игривыми зверями. Те наскакивали друг на друга, прыгали по камням. Их мать растянулась на земле и снисходительно посматривала на шаловливых отпрысков. Вдруг позади раздался звучный мужской голос: — Ты не натягиваешь лука, охотник. Почему? Обернувшись, юноша увидел человека в нездешних черных одеждах, в расцвете сил, но с белоснежными волосами. Лицо его было вытянутым, а не круглым, нос — большим, а глаза серыми. В народе Чалбарта иногда встречались похожие на далеких предков люди с зелеными глазами и рыжеватыми волосами, но таких светлых, как серебро, глаз охотник еще ни у кого не видел. Странный безоружный незнакомец, несомненно, не принадлежал к миру людей. «Он таг ээзи — один из хозяев гор», — догадался Чалбарт, низко поклонился духу, почтительно приветствовал его и ответил: — Это же самка с детенышами. Не хочу их трогать. — Разве за шкуры ирбисов не платят серебром? — Конечно, платят. Но барсы очень красивые и считаются священными. Я настреляю зверей попроще, не таких редких. Чалбарт видел, что горному духу понравился его ответ. Незнакомец попросил охотника назвать свое имя и сказал: — Мне нравится, что ты почитаешь заветы своих предков. Если тебе нужна помощь, только скажи. Охотник вежливо заверил, что помощь ему не нужна, пушнину он добудет сам. Горный дух стал расспрашивать, зачем ему столько меха, и юноша рассказал ему про возлюбленную и условие ее отца. Таг-ээзи пожелал охотнику удачи, а на прощание напомнил, что отныне Чалбарт может рассчитывать на его поддержку.***
Когда стаял снег, к весеннему празднику начала года Ящерицы, Чалбарт вернулся в родной аал с заплечным мешком, полным шкурок соболей, лис, белок и куниц. Только лучшие из них он понес к баю, и было их много, очень много. Хмурился бай, разглядывая и щупая пушнину, искал, к чему придраться, и не находил. Пересмотрев все меха, Хозан скривил губы и произнес: — Признаться, я думал, что твоя добыча будет ценнее. Столько шкурок ты приносишь каждую весну, и на этот раз ты себя не превзошел. Моя дочь самая красивая девушка в аале, равных ей не найдется на сотни перестрелов вокруг. Она достойна большего. Принеси мне торбу золота, тогда и поговорим о свадьбе. Тем вечером Чалбарт и Курлукан встретились у большого старого кедра в ближнем бору. Когда юноша рассказал возлюбленной о требовании ее отца, Курлукан воскликнула: — Торба золота?! Столько невозможно найти за короткое время. Ясно, что отец не желает нашего брака. Чалбарт пытался уговорить ее подождать, обещал, что постарается, хотя предполагал, что трудиться ему предстоит долго и тяжело. Он слышал, что золото моют в горных речках, но до сих пор ему не приходилось этим заниматься. — Любимый, пока ты будешь добывать такое количество золота, мы с тобой можем состариться, — сказала Курлукан. — Давай ты умыкнешь меня, и мы вместе уедем на север. — Нас там никто не ждет, — возразил Чалбарт. — И чем я буду там заниматься? — Мой старший брат в войске кагана. Он может замолвить за тебя слово, ты же меткий лучник. — Если я тебя украду, твой брат скорее убьет меня, чем станет помогать, — отрезал Чалбарт и уже мягче продолжил: — Трудно жить вдали от своего рода. Не хочу подвергать тебя таким испытаниям. И родители должны нас благословить, иначе у нас может не быть детей. Давай не будем рисковать. Я отыщу золото. Долго девушка уговаривала возлюбленного бежать, но Чалбарт остался тверд: не хотел он делать любимую изгнанницей, и не желал покидать родные места, где испокон веков жили его предки. Когда они расстались, Курлукан улыбалась сквозь слезы, поверив обещаниям Чалбарта. Только ветви старого кедра покачивались в безветренную погоду. Заметив это, девушка решила, что это плохой знак: кедры, как и березы, почитались священными, и вот теперь дерево словно пыталось предупредить ее.***
Перед возлюбленной охотник старался выглядеть уверенным в себе и ободрить ее, но когда он отправился в горы на юге, чтобы искать золото, тяжесть лежала у него на сердце. Он отыскал быстрый ручей, но с чего начинать поиски, не знал. Наконец, Чалбарт вспомнил, что горный хозяин обещал ему помощь. Другого выхода он не видел. Набрав воздуха в легкие, юноша закричал: — Добрый господин, среброглазый таг ээзи! Услышь меня! Я, Чалбарт, прошу, помоги мне. Зашелестели кроны деревьев, словно ветер подул. Позади юноши раздался знакомый голос: — Здравствуй, охотник. Что за печаль у тебя? Поклонившись, Чалбарт рассказал о своих затруднениях. Горный хозяин успокоил его и обещал: — Я помогу тебе. Найдешь столько золота, сколько сможешь унести. Таг-ээзи махнул рукой, и на земле возник лоток для промывки золотоносного песка со дна ручья. Дух объяснил, как им пользоваться. Увидев на лотке первые тускло поблескивающие крупинки, Чалбарт очень обрадовался. — Оставайся здесь, — сказал ему таг-ээзи. — Это хороший золотоносный ручей. Свою торбу наполнишь быстро. Желаю тебе и твоей невесте счастья. — Благодарю тебя, господин! Ты очень добр. — Если понадобится еще помощь, зови, я приду, — сказал таг-ээзи и исчез, словно провалился сквозь землю. У ручья Чалбарт прожил до конца месяца жатвы, возясь в грязи, пока не набрал полную торбу золота, столько, сколько смог унести. Еще немного золота он отложил, спрятав в укромном месте, чтобы потом продать и устроить пышную свадьбу. Когда торжествующий Чалбарт вручил Хозану добытое сокровище, тот вовсе не обрадовался. Охотник ожидал, что жадный бай смягчится, когда увидит драгоценный металл, но он ошибался. Хозан удивился, выслушал, как Чалбарт мыл золото, пробурчал, что ему повезло, но подытожил: — Ну ладно. Удачлив ты, не спорю. Насчет свадьбы я подумаю. Приходи через три дня, тогда дам ответ. — Да будешь ты долголетен, почтенный Хозан, и да возвысится твой род. Живи до тех пор, пока не побелеют твои черные волосы! Пусть жилище твое наполнится потомством, а дворы твои пусть наполнятся скотом! — пожелал баю Чалбарт и ушел, надеясь получить согласие на брак. Ведь юноша выполнил все, что хотел бай, а золото вполне достойный калым.***
Вечером того же дня сумрачный Хозан пришел в юрту шамана Пагалдая. За стенами свистел разыгравшийся ветер, а здесь от горящего очага шло тепло, пахло вареной бараниной. Невестки и внучки шамана накрыли на стол и ушли, оставив мужчин наедине. Перед началом трапезы хозяин юрты выбрал два верхних правых ребра, откусил по кусочку мяса с каждого, а остальное по обычаю бросил в очаг со словами: — Доля огня. Ради приличия Хозан поел немного, а потом рассказал шаману о том, что к Курлукан сватается местный охотник, которого не хочется видеть зятем. — Ты знаешь, что мой старший сын служит в войске кагана. Он уже сотник. Нынешним летом его командир, храбрый тысячник, овдовел, и сын предложил ему в жены Курлукан. Тысячник согласен и готовится к свадьбе. Он знатный, богатый человек, приближенный кагана. Сидя на кошме за низким столом, Хозан стиснул выточенную из березового капа чашку так, что она едва не треснула, и закончил: — Сам понимаешь, я предпочитаю видеть свою дочь женой тысячника, а не местного охотника. Мальчишка Чалбарт мне мешает. Он задурил голову дочке. — А вдруг она его любит? — Глупости! Когда она отправится на север, то забудет его. А еще лучше, если он сам от нее откажется, тогда дочь пожелает побыстрее уехать. — Я видел Чалбарта. Его глаза горят, по доброй воле он не откажется от такой красавицы, как твоя дочь. Хозан, ты же можешь избавиться от мальчишки гораздо проще. У тебя под рукой два десятка крепких пастухов, они тебе в рот заглядывают. Поручи смышленым парням прикончить охотника и спрятать труп, вот и все. Хозан смотрел хмуро. Опрокинув чашку араки, он раздраженно произнес: — Пастухи не смогут долго держать языки за зубами. Уж я их знаю. Меня здесь не любят, завидуют моему богатству. А вот отца Чалбарта уважают, несмотря на то, что он овец не тысячами, а сотнями считает. Если услышат про убийство, моей семье здесь не жить. Никто не захочет родниться с моими сыновьями. Помедлив, он добавил: — Мальчишка нравится жене. Если пастухи ей проговорятся, в моем доме никогда не будет мира. Пагалдай с трудом сдержал усмешку. Да уж, Саасхан решительная женщина и может сделать жизнь мужа невыносимой, а широкоплечий, крепкий Хозан, хоть и выглядит суровым, свою жену ценит. Из глиняного кувшина шаман подлил гостю и себе араки, погладил жидкую седую бороду и спросил: — А от меня чего ты хочешь? — Ты великий шаман. Ты мудр. Я даже не настаиваю на том, чтобы Чалбарт умер. Просто заставь его отказаться от моей дочери или уехать куда-то далеко, чтобы он больше не путался под ногами. — То есть, тебя устроит, если охотник попросту исчезнет? — Конечно. Если Курлукан подумает, что Чалбарт ее бросил, это будет просто замечательно. Ей легче будет забыть его. Пагалдай принялся за мясо, выгадывая себе время на раздумье. Бросив обглоданную кость на деревянное блюдо с объедками, он вытер руки влажным полотенцем и спросил: — Что ты мне дашь за то, что я избавлю тебя от Чалбарта? — Проси, что хочешь. Я даже Белолобого отдам, не пожалею. Шаман аж присвистнул, и глаза у него заблестели. Хозан усмехнулся в седеющие усы: он знал, что Пагалдай уже давно мечтал получить прославленного скакуна. — Согласен, — отрывисто произнес Пагалдай. — Коня отдам сразу, как только мальчишка исчезнет или откажется от Курлукан, — посулил Хозан. — Всем остальным скажу, что это… — Плата за лечение, — подсказал шаман. Сделку скрепили рукопожатием, и шаман сказал Хозану: — Завтра моя внучка принесет тебе отвар. Проследи, чтобы Курлукан его выпила. После этого она уснет, а ты объявишь, что она заболела и позовешь меня. — А это не опасно? — Не бойся. Твоя дочь проснется, когда будет нужно. Успокоенный Хозан отправился домой.***
Назавтра юная внучка Пагалдая принесла баю берестяной туесок с травяным отваром. За ужином Хозан исхитрился налить в чашку дочери этот отвар вместо настоя из листьев дикой смородины, которым запивали еду. Курлукан успела убрать со стола, потом сказала, что ей хочется спать и сразу легла. Наутро она не проснулась. Ее напрасно пытались добудиться: девушка дышала, но не открывала глаз, не откликалась на крики и плач матери. Саасхан сама потребовала, чтобы позвали Пагалдая. Хозану это было на руку. Посмотрев на спящую девушку, шаман с озабоченным видом потрогал ее лоб и объявил, что Курлукан опасно больна. На коленях Саасхан умоляла Пагалдая вылечить ее девочку, а Хозан громко объявил, что за спасение дочери готов отдать шаману даже Белолобого. Сбежались соседки, заохали, посочувствовали и разнесли по аалу известие о том, что дочь бая на пороге смерти. Несчастную девушку жалели, охали и вспоминали о проклятии. Как только Чалбарт услышал эти пересуды, он прибежал к жилищу бая. Отозвав его в сторону, Хозан объяснил, что дочь не могут разбудить. Юноша попросил разрешения увидеть Курлукан. Угрюмый Хозан провел его в юрту, где у постели дочери сидела Саасхан, а поодаль, на мужской половине, на брошенной по обычаю на пол черной кошме, восседал седой шаман. Его морщинистое лицо было выдублено ветрами до бронзово-коричневого цвета. Он что-то бормотал себе под нос и бросал в очаг пучки сушеных трав. Пахло чабрецом. Чалбарт знал, что эта трава отгоняет злых духов, и ему стало ещё страшнее. Саасхан позволила юноше приблизиться к постели: она-то была не против видеть его мужем своей дочери. Бледная Курлукан не просыпалась, она не шелохнулась даже когда возлюбленный довольно громко позвал её. Дыхание девушки было едва заметным. Еще более мрачный, чем обычно, шаман поднес к ее носу сухой стебелек травы, чтобы убедиться, что он колышется. При этом вид у него был такой озабоченный, что сердце юноши подпрыгнуло в груди, и он решил, что любимая вот-вот испустит дух. Сжав кулаки, он спросил: — О, мудрый Пагалдай, может, есть средство, чтобы пробудить Курлукан? Я люблю ее и готов сделать все, чтобы она выжила. По лицу Саасхан потекли слезы. Оценивающе посмотрев на Чалбарта, Пагалдай прищурился и произнес: — Пожалуй, ты сможешь ее спасти. Только ты и никто другой. Саасхан встрепенулась, но, не обращая внимания на ее вопросы, Пагалдай вывел юношу во двор, и, встав позади юрты, тихо повторил: — Только ты сможешь спасти Курлукан. Иначе я не смогу разбудить её. — Как?! Я сделаю все, лишь бы она жила. — Злые духи, жадные айна погрузили несчастную девушку в сон и теперь готовятся забрать её душу и жизнь. Они слишком сильны для меня, не могу я с ними тягаться. Но… Курлукан можно спасти, если предложить духам большую жертву в обмен на ее душу. — Какую жертву?! Я отдам скот, сколько надо. У меня даже золото есть. Возьми все! — Золото не поможет. И скот духи не возьмут. — А что они примут? Пронзительный взгляд шамана был страшен. Он запнулся и, понизив голос, произнес: — Другую душу. Юношу бросило в жар, потом в холод. Он догадывался, о чем поведет речь шаман, но дождался, пока Пагалдай сказал: — Вы с Курлукан любите друг друга и так близки, что духи могут обмануться, принять вместо ее души твою. Едва он замолк, как Чалбарт торопливо заговорил: — Я готов. Скажи, что нужно сделать. Шаман прикрыл глаза, словно от облегчения, и ответил: — Видишь ту гору у реки, похожую на звериный клык? Там обитают эти духи. Если прыгнешь с вершины, они заберут твою душу, а Курлукан проснется живой и здоровой. Решай сам, достойна ли твоя любовь такой жертвы. — Достойна, — дрогнувшим голосом пробормотал Чалбарт. — Тогда ступай. И помни, что девушка может не дожить до заката. Пагалдай отошел и встал рядом с угрюмым, кусавшим губы Хозаном. Из юрты выскочила Саасхан, бросилась к Чалбарту, схватила его за рукав красной рубахи, и, заглядывая в глаза, спросила: — Что нужно сделать? Ты же спасешь её, да?! Спасешь? — Спасу, — тихо ответил ей Чалбарт и ушел, не слушая причитаний женщины.***
Он двинулся прямо к горе-клыку. Высокая, с почти отвесными склонами, она возвышалась над рекой, как зуб древнего зверя-великана. Дойдя до подножия горы, Чалбарт опомнился и подумал: «Надо позвать на помощь таг-ээзи». Поднимаясь по склону все выше, он звал среброглазого горного духа, но не получал ответа. «Наверное, он слишком далеко», — подумал юноша. Иногда Чалбарту казалось, что он в страшном сне, и стоит открыть глаза, как кошмар развеется. Но потом он вспоминал бледное лицо любимой, и, сжав зубы, ещё быстрее карабкался по скалам вверх. Наконец он достиг вершины, встал и окинул взглядом огромный мир. Осень расцветила тайгу желтым и красным цветами. Небесная синь ещё не потускнела, и солнце грело почти как летом. На юге, западе, востоке вздымались лесистые горы: темно-зеленые вблизи, вдали — синие. Серебристо-голубой шелковой лентой извивалась внизу река, а на берегу ходили маленькие, словно жуки, коровы и лошади. Чуть дальше виднелись деревянные и войлочные юрты аала, вились дымки очагов. Промелькнула мысль, что он, Чалбарт, уже на полпути к другому, нижнему миру, и если сейчас исчезнет, окружающие не заметят его пропажи. Хотя нет, родители станут горевать, но их утешат другие дети. Земной, средний мир слишком велик, остальным людям нет никакого дела до одного юноши. Только для самого Чалбарта смысл существования мира заключается в жизни единственной, бесконечно дорогой девушки. Если не станет Курлукан, солнечный свет и земные просторы ему не нужны. Порыв холодного ветра ударил в спину, взлохматил волосы. Чалбарт вздохнул полной грудью, собираясь с силами, и громко воззвал: — Великое Небо, девять творцов, услышьте меня! Молю, оставьте жизнь Курлукан! Спасите ее! Возьмите мою жизнь, только пусть любимая очнется. Спасите ее! Чалбарт раскинул руки в стороны и бросился вниз. Ветер подхватил его, замелькали перед глазами синева, зелень, скалы. Юноша закричал: — Курлукан! Курлук… Крик пресёкся. Пастухи на берегу вскинули головы и увидели, как с вершины горы падает человеческое тело. Долетев до первого уступа, человек взмахнул руками, вернее, уже не руками, а крыльями, и в небо рванулся сокол. Вызолоченная солнечным светом птица скрылась за горой. Ошеломленные люди проводили ее взглядами, постепенно осознавая, что видели чудо. А на другом берегу реки среди кедров стоял кто-то беловолосый в черных одеждах, а его глаза горели золотом. Глядя на сокола, он думал: «Я опоздал. Как жаль! Больше ничего на таком расстоянии сделать нельзя». Увы, он лучше всех знал, что вернуть юноше прежний облик и разум уже не получится: слишком быстро все произошло. Но, по крайней мере, это лучше, чем увидеть изломанное, окровавленное тело на земле — сокол проживет еще несколько лет, как положено птице, зато не будет страдать, как человек. Жаль, что Чалбарта нельзя забрать с собой, и его способности пропадут зря. Но что толкнуло юношу на самоубийство? Он ведь хорошо потрудился, добывая золото, и отец невесты должен бы быть доволен таким калымом. Хотелось бы знать… Золотые глаза вновь стали серебряными, и фигура в черном исчезла, словно провалилась сквозь землю.***
Вернувшись в аал, пастухи рассказали о чуде. Кто-то вспомнил, что на самоубийце была красная рубаха. Услышав об этом, побледнела и схватилась за голову Саасхан, а ее муж с облегчением подумал: «Дочка свободна, а золото охотника теперь только мое, о нем никто не знает». Если бы Курлукан вышла замуж за охотника, то Хозан должен был по обычаю выделить ей приданое, соразмерное калыму по стоимости. Теперь этого удастся избежать. Еще до заката Курлукан пришла в себя. Ее мать была счастлива, но боялась говорить о Чалбарте. Во всеуслышание объявив, как он благодарен мудрому Пагалдаю за спасение дочери, Хозан отдал ему Белолобого. В аале его поступок одобрили: ведь бай выказал себя любящим отцом и щедрым человеком. Родители Чалбарта, хоть и знали, как был одет сын, долго не могли поверить, что это именно он спрыгнул со скалы. Юношу искали, звали, пока не решили, что все бесполезно и оплакали его, как умершего. Курлукан спрашивала о женихе, все молчали, но наконец кто-то сказал, что он мёртв. Она не верила; её убедили. С тех пор она ходила, как во сне. Отец, пытаясь отвлечь, рассказал ей о сватовстве храброго тысячника, но девушка не заинтересовалась. — Дай ей отойти от горя, не торопи, — твердила мужу Саасхан. Тот вздыхал, недовольно сопел, но не возражал ей.***
У Курлукан все валилось из рук. Прежде бойкая и расторопная, девушка двигалась медленно, как осенняя муха, и целыми днями молча сидела на берегу Абакана, там, где они с Чалбартом когда-то гуляли, держась за руки. Она ни с кем не говорила и смотрела не на гору, которую теперь все в селении называли его именем, а на реку. На седьмой день после исчезновения возлюбленного Курлукан сидела на берегу. В реке отражались вершина-клык, другие горы, играли солнечные блики. Это зрелище заворожило девушку так, что она не сводила глаз с воды. И вот ей показалось, что поток замедляет течение, и волны расступаются, обнажая речное дно, укрытое водорослями. «Они словно мягкий зеленый шелк», — думала Курлукан. — «Так сладко лечь там и уснуть, не думать и ни о чем не вспоминать. Не будет боли. А потом мы с Чалбартом встретимся в нижнем мире». Игравшие неподалеку дети видели, как девушка встала, не колеблясь, ступила в реку, пошла дальше. Вскоре вода сомкнулась над головой Курлукан, и больше ее никто не видел. Люди решили, что девушку взял к себе хозяин вод, суг-ээзи.***
Теперь и в доме Хозана горевали, рвала на себе волосы рыдающая мать. Саасхан и её муж в одночасье поседели. Особенно быстро постарел бай. Он терзался, укоряя себя за недальновидность: кто же знал, что проклятый мальчишка безраздельно завладел помыслами Курлукан. «Если бы дочь жила», — думал Хозан, — «я исполнял бы все ее желания, даже выдал за Чалбарта». Порой баю чудился голос дочери, певшей грустную песню. Она никогда не споет колыбельную его внукам. Закончилась осень, началась зима. У Хозана появилась привычка подолгу бродить по берегу реки в том месте, где последний раз видели его дочь. Он почти ничего не ел, исхудал, осунулся. Саасхан считала, что он болен, но, когда предложила позвать шамана, Хозан резко оборвал ее и потребовал, чтобы при нем никогда не упоминали имя Пагалдая. Дни становились все короче, а ночи — длиннее. В самый короткий день в году Хозан ушел из дома и к вечеру не вернулся. Наутро его пастух обнаружил бая висящим в петле на дереве. Издали его покачивающийся на ветру труп напоминал большую темную птицу с опущенными крыльями.***
Хозан стоял в сумеречной пещере. Он долго бродил по тесным переходам, удивляясь: «Так вот каковы владения Ирлик-хана». Где-то здесь должен найтись выход на равнины нижнего мира, где обитают души умерших, и он сможет отыскать предков и свою дочь. Наверняка она уже знает о том, что это Хозан виноват в гибели Чалбарта. Бая страшила мысль о том, как он станет объяснять свой поступок, глядя в обвиняющие глаза дочери. Кажется, это будет труднее, чем пройти по мосту из конского волоса. Очередной проем перед ним оказался затянут молочным туманом. Вот туман рассеялся, и Хозан увидел за ним самого себя, сидящего напротив Пагалдая. Это был тот самый вечер, когда бай просил шамана избавиться от охотника. Ох, если бы можно было повернуть время вспять, Хозан и близко не подошел бы к коварному Пагалдаю. Вдруг в голове бая раздался голос. Властный, мрачный, он словно разламывал стенки черепа, и Хозан застонал, опустился на колени, обхватив руками виски. Голос спросил: — Хозан, в разговоре с шаманом ты упоминал имя Чалбарта. Ты знал его? Это, наверное, сам Ирлик-хан? А может, это Узут-хан, владыка душ умерших? Хозан облизал пересохшие губы и ответил: — Да, повелитель, я знал его. Правителям нижнего мира нельзя лгать, к тому же Хозан слишком долго носил в себе груз вины, и теперь он поведал голосу о своем преступлении. Конечно, его накажут, но, может, повелитель позволит ему увидеть дочь и повиниться еще и перед ней? Когда Хозан закончил, голос задумчиво сказал: — Так значит, Пагалдай обманул Чалбарта, и тебе было это выгодно? Опустив голову, Хозан кивнул. — Иди, — распорядился голос. — Куда? — К выходу и затем вниз, во тьму. — Повелитель, позволь мне увидеть дочь! Но голос исчез, и Хозан побрел по вечному сумраку дальше.***
Пагалдай любил и холил Белолобого, говорил родным, что будущим летом на скачках этот прекрасный тулбар непременно придет первым. После смерти Хозана шаман перестал мечтать о скачках, а заботу о коне перепоручил сыновьям. До весеннего праздника начала года Змеи оставалось совсем немного времени, когда Пагалдая позвали камлать над заболевшим соседом. Вечером перед камланием родные больного закололи холощенного белого барана, сняли шкуру, сварили мясо. Во дворе привязали коня-ызыха, вплетя в его гриву цветные ленты. В почетном углу юрты поставили стол, накрыв его сначала шкурой белого барана, затем белой кошмой. На столе разместили блюда с вареной бараниной, сыром, чаши с аракой, предназначенные для духов. На мужской, южной половине юрты протянули веревку, на которой развесили девять предметов одежды: рубахи, пояса, платки. Одежда тоже предназначалась в жертву духам. Для шамана постелили черную кошму, а больного, который уже не открывал глаз, перенесли с кровати на овчинные шубы, расстеленные на полу. Пагалдай снял обычную одежду и на него надели расшитые бусинами шаманскую шубу и шапку. Сыновья-помощники подали ему ложку и деревянную чашку с аракой. Шаман побрызгал аракой в огонь, покормив хозяина огня, затем, обойдя юрту по ходу солнца, угостил духа-хозяина юрты, духов неба, рек и гор. Опустевшую чашку Пагалдай подбросил: по тому, как она упадет, узнавали, удастся ли камлание. Чашка упала кверху дном. Присутствующие переглянулись — предсказание неблагоприятное. Шаман нахмурился. — Эй, спать никому нельзя всю ночь! — напомнил Пагалдай собравшимся в юрте. Те закивали, ведь если они уснут, шаману будет труднее. В левую руку Пагалдай взял расписной бубен, а в правую колотушку. Глубоко вдохнув, он призвал духов-помощников, и начал камланье. Он прыгал и танцевал, все сильнее бил в бубен, кружился по юрте и пел. Вдруг он вскричал диким голосом и начал двигаться ещё быстрее, а потом, согнувшись, выпрыгнул в дверной проём. Такого прежде никогда не бывало. Собравшиеся ахнули и высыпали во двор. Там Пагалдай продолжал танцевать, но очень странно, будто к его рукам и ногам привязали веревки и кто-то дергал за них. Его морщинистое лицо исказил ужас, глаза выпучились. Скулили забившиеся за юрту собаки. Священный конь ржал и норовил сорваться с привязи, словно завидев волчью стаю. Люди не поняли, откуда во дворе появился второй, вороной жеребец, очень похожий на Белолобого. Вот только белой звезды на лбу у него не было. Дергаясь и нечленораздельно вскрикивая, шаман подошел к вороному коню, и, не выпуская из рук бубен с колотушкой, забрался на него. Вспрыгнул боком, как не запрыгнет на коня даже молодой охотник. Точнее, выглядело это так, словно невидимый великан взял Пагалдая за шиворот и усадил на конскую спину без седла. Зрители ахнули. Глаза вороного заблистали золотом, он заржал и пустился вскачь. Шаман на его спине размахивал бубном с колотушкой и громко вопил. Он извивался, пытаясь спрыгнуть на землю, но держался, как пришитый. Черный жеребец канул в ночи, крики Пагалдая быстро удалялись. Опомнившись, сыновья и соседи шамана вскочили на лошадей и пустились в погоню. Ярко светила полная луна, выйдя из-за внезапно расступившихся облаков, и вскоре, поднявшись на пригорок, все увидели скачущего во весь опор вороного с вопящим шаманом на спине. Он направлялся к горе-клыку. Грива и хвост волшебного коня пылали огнем. Видя это, многие повернули домой, но сыновья шамана и самые храбрые мужчины продолжали погоню. Обращенный к реке склон горы был почти отвесным. Подскакав к нему, вороной жеребец резко остановился. Пагалдай перелетел через его голову и со страшной силой впечатался в камень. Торопившиеся следом люди видели его фигуру, распластанную по скале, точно огромная лягушка. Черный конь повернул к шаману голову с сияющими золотыми глазами, заржал, топнул копытом и пропал. В тот же миг исчез и Пагалдай, провалившись в скалу. Никогда больше люди не видели шамана Пагалдая и стали избегать гору, у которой он исчез. Говорили, что если задержаться у того отвесного склона, то можно услышать зов шаманского бубна, идущий из камня, и уйти за ним.***
Прошло больше тысячи лет, многое изменилось, лишь Абакан по-прежнему стремится в объятия Кем-суг или Енисея мимо приметной горы Чалбарта. Много столетий спустя название горы по-русски стало звучать как Чалпан, да и само название народа изменилось. Люди народа хыргыс пережили много невзгод, и, в конце концов стали называть себя хакасами. Давно уже нет славного Кыргызского каганата, почти не осталось настоящих шаманов, местные жители пересели с лошадей на автомобили, но при случае кормят духов и всё ещё помнят о несчастных погибших влюбленных и заточённом в горе шамане. Примечания: Народ хыргыс — енисейские кыргызы, предки хакасов. Ымай — хакасы называют так Умай, общетюркское женское божество, покровительницу женщин и детей. Ирлик-хан — так хакасы именуют властителя нижнего, подземного мира Эрлик-хана. Средний мир — в представлениях древних тюрков, в том числе предков хакасов, вселенная разделялась на три мира — верхний, средний (солнечный) и нижний. Верхний мир населяли светлые боги, и среди них девять творцов. В Среднем мире жили люди и духи природы, а в нижнем мире обитали души умерших людей, злые духи и темные божества во главе с Ирлик-ханом. Год Ящерицы — в хакасском двенадцатилетнем животном цикле год Ящерицы соответствует году Дракона в аналогичном китайском цикле. Начинался год в марте, в день весеннего равноденствия. Месяц жатвы — август. Птица хысхылых — фламинго. Весной и осенью мигрирующие розовые фламинго пролетают над Хакасией, порой отдыхая на местных озерах. Кандык — растение из семейства Лилейных, кандык сибирский, его луковицы массово употреблялись в пищу вплоть до двадцатого века.