Точка

Апоцентр — точка орбиты небесного тела, наиболее удаленная от центрального тела, вокруг которого оно движется. Большая советская энциклопедия

Если б кому-то взбрело в голову меня спросить, когда это я обзавёлся идиотской привычкой говорить сам с собой, вряд ли бы я нашёлся с ответом. Может, так было всегда. Может, в старшей школе на «Арктуре», когда сидел, запершись от Колючки, родителей, собственной несостоятельности в нашей крошечной ванной, и, подперев зеркало лбом, пытался разглядеть перед собой воображаемого героя.       Может, в учебке, когда, лёжа на узкой койке и всячески оттягивая сон, в порывах сладостного мазохизма взращивал и лелеял собственную недооценённость и это мстительное «Они ещё увидят!»       …Или после Алкеры, когда всё вот это вот дерьмище: и моё не такое уж и юношеское тщеславие, и отзеркаленный я – герой, перестали быть чем-то, хоть сколько-нибудь важным.       Тогда я взял и умер к чертям; мне так показалось. Прошло много, много, очень, чудовищно много дней, прежде чем я осознал, что где-то внутри моего неупокоенного трупа кто-то есть. Просто понял однажды, что, пусть я — первый я — давно мёртв, кто-то наглый пользуется моим телом: каждый день поднимает его с кровати, пихает таблетки в сухую глотку и идёт на работу в доки. Оператор погрузчика, венец карьеры, блядь. Вряд ли можно пасть ещё ниже. Кто-то, кто жрёт пищевые брикеты без разогрева и заливает их вонючим кофе из автомата. Кто-то, чьи мысли, как брикеты с кофе, я вынужден пропускать сквозь себя. Не то чтобы их, мыслей, было такое уж множество… Только однажды это всё стало меня напрягать. То он, видите ли, думал о болящих культяпках, то о том, что на пальце от рабочего джойстика уже мозоль, то о зелёных контейнерах: почему, собственно, они зелёные, потому как на прошлой неделе — и месяц — и полгода назад — были цвета дерьма...       И ещё я понял, что, если хочу прервать этот бессмысленный и беспощадный поток отходов чужой жизнедеятельности у себя в голове, неслабо так отвлекающий от блаженного посмертия, мне придётся с ним — с ним — серьёзно потолковать.       — Эй, ты, там… ты там не думал броситься под свой погрузчик, ну или повеситься на манипуляторе? Нет? А стоило бы. Оператор в доках — это ж край, вот избавь себя от мучений. И меня заодно…       — Что, говоришь, не залезешь на табурет? А лекарства надо принимать вовремя, мне доктор Чаквас так говорила, вроде бы помогает. Скользящий узел не умеешь вязать? Посмотри в экстранете. «Как покончить с собой для чайников». Наверняка такое чтиво хорошо зайдет малахольному вроде тебя. Нет, не вздумай даже начинать ныть, что мозоль от джойстика тебе мешает, и тут всё через жопу, я скорее сам повешусь, счастливо оставаться…       — Посуди сам: кто — ты — такой? Никто. Тебя нет. Я более чем уверен. Так возьми и избавь нас обоих… Что значит «повторяюсь»? Вот черти… Нет, я не хочу об этом поговорить, спокойной ночи.       — Кажется, мне нужно выпить.       — Кажется, нужно больше.       — Шепард. Джон. Джон Шепард. Ты нужен мне, сраный ублюдок, как ты мог… как я мог так облажаться?       — Ты был мне нужен-нужен-нужен, хуюшки святы, ты меня спас, ты не мог меня не спасти. Ты всегда спасал всех, идиот, а тебя предали, я сам тебя предал, я тебя…       Если бы я был жив, если бы я не умер, я бы точно решил, что и себя я предал тоже. Вот тогда-то я и напился, что мне делать категорически про-ти-во-по-ка-за-но, так тоже говорила доктор Чаквас, а я обычно ей верил. Когда-то. Когда-то это могло бы иметь значение. Для тебя. Когда мы оба были живы. Если б я мог жалеть себя — я б жалел, прям обжалелся бы весь, слава всеобщим выборам, это уже невозможно. Только вот тот, который внутри меня, с которого всё началось, не придумал ничего уместней, чем внезапно прикинуться сдохшим.       Это не то ли, чего ты хотел, долбоёб? Мечты сбываются, блядь, натуральное Рождество. Только… только в начале следующей смены мне пришлось встать, слопать брикет, залить его кофе и пойти в док… Кто-то же должен грузить эти его контейнеры странного цвета, а уж у меня, ясен пень, выйдет не хуже. Ха. Ха-ха. Точно, не хуже. Как минимум потому, что у меня нет той блядской мозоли… или есть? Стоп. Откуда она? И как же болят мои ноги… Да ёб твою… что значит «твои»?.. Ну ты меня напугал, едрись твой джойстик резвым козликом. Но ты не сдох, на том спасибо, больше мне не придётся тебя подменять, а то брикеты, знаешь ли, — полное говно, даже с кофе, и все эти люди — кстати, кто они? операторы погрузчиков, как ты? — заколебали спрашивать где ты пропадал три дня подряд, пока прикидывался дохлой тенью отца лошади… как там звали того мрачного типа?.. Фиг с ним. Не делай так больше, чувак. Пожалуйста.       Воистину, всё познаётся в сравнении. Может, не так плохо быть мёртвым. Может быть, не так плохо, когда внутри тебя кто-то ещё барахтается. Вроде как тело способно ещё послужить. Не мне — так кому-то другому. Ему, наверное, зачем-то всё это сдалось — и кофе, и брикеты, и работа, вот эти «привет-привет-народ-как-дела?» Интересно, зачем? Нет, вы не подумайте, что мне и вправду как-то особенно интересно, но я решил проявлять больше участия к этому, что ли… А то сдохнет опять, уже насовсем, разгребать дерьма не оберёшься… Лучше сосуществовать. Слово-то какое. Как в Библии.       — Прости, приятель, какая мне разница, что и где у тебя болит? Прими таблетки. Можешь взять мои. Как кончились? Так закажи, где-то там должны быть рецепты. Деньги на чипе, я дам тебе доступ, коли обещаешь не борзеть. Купи уж и накладки на джойстики заодно, может, пальцы перестанут отваливаться. Или отрежь себе руки и выкинь их в шлюз. Хотя как ты это сделаешь — я бы посмотрел — неудобно без рук-то. Даже не подрочить. Хех, это всё, что тебе остаётся. Подрочить, пожалеть себя, съесть холодный брикет и лечь спать. Ах, да, душ. Ну чего ты привязался ко мне с этим душем? Хотя… Ладно. Может, ты ненадолго заткнешься, фонтан, блядь, мыслей. И чувств.       Интересно, в каждой ванной на грёбаном «Арктуре» не развернуться или это мне всё время везёт? Уж точно я не влез бы сюда со своими костылями, но за прошедшее время, — кстати, сколько его прошло? — я кое-как пообвыкся и обходился без них. Из зеркала, которое какой-то недоурод догадался повесить точно напротив унитаза, на меня осуждающе смотрел осоловелый ушлёпок в кепке, из-под которой торчали отросшие лохмы; чувак явно не флотский, и то хлеб. Я б не хотел иметь дел с флотскими. Не после того, как Альянс положил жирный болт на Шепарда, мою девочку и половину нашего экипажа. Пусть даже Хакетт лично придет умолять меня вернуться на службу с букетом алых роз в заднице. Нет уж, уж лучше мозоли от джойстиков.       Двухнедельная щетина, гадко-рыжая, гармонично перекликающаяся с бледно-зелёным оттенком лица, ни дать ни взять азари с Фероса, синяки под глазами, красными, да. Ну упырь упырём, загляденье просто. Морщина между бровей. Приятель, мне нечем тебя утешить, выглядишь ты как полное «Г», то есть, как и я сам. Я имею в виду — тот я, который уже вроде как мёртв, а не тот, которого я с недавнего времени стал величать «Великий Оператор». Молчишь? Вот и ладушки. Вот и молчи. Ещё не хватало, чтобы ты начал читать мне морали из зеркала. А так — ты мне даже нравишься. Ну, всяко больше, чем тот, в моей мёртвой башке.       Давайте, что ли, в следующий раз, когда я почувствую себя в состоянии выжрать хоть что-нибудь крепче холодного кофе, втроём посидим? Может, один из вас упьётся и замолкнет хоть на какое-то время, а другой перестанет на меня тупо пялиться с видом сытого зомби?.. И я, наконец-то, останусь один.       Может быть, вместе с голосом, нудящим про мозоли и про брикеты, я перестану слышать твои шаги у себя за спиной. То, как клацают о палубу моей малышки твои магнитные ботинки, когда ты заходишь в рубку и встаёшь со мной рядом, заложив руки за спину… Ты смотришь на росчерки звёзд на обзорных экранах, мы молчим, и тишина наполнена биением моего сердца и скрипом обёртки энергетического батончика, который ты тайком от меня вскрываешь у себя за спиной, чтобы так же, не меняя выражения на лице, сунуть его за щеку.       Может, посмотрев в зеркало и не обнаружив там никого, кроме себя – то есть чёрной, бесконечной пустоты, я перестану ощущать твои пальцы в своих волосах, дрожь, расходящуюся по нервам, как круги — по воде, электрический зуд на грани воображения от твоих синих всполохов?..       А может, и нет.       Узкая койка. Вчерашний кофе. Холодный, мигающий свет испорченной лампы над умывальником. Холодный свет давно умерших звёзд. Пищевые брикеты. Свежий кофе. Джойстики. Контейнеры. Остывший кофе. Мозоли. Коморка с койкой, душ, парень в зеркале, голоса.       — Знаешь, Джефф, мне нравится думать, что каждый человек — как небесное тело — вращается вокруг своей звезды. Это может быть всё, что угодно: любовь, дружба, какое-то дело, другой человек, суть в другом. То он ближе, то дальше, но неизменно где-то вокруг. Если жизнь — эллиптическая орбита, в ней есть свой апоцентр, точка, в которой мы наиболее далеки от этой звезды. И эта точка — всего лишь миг, один миг, прежде чем каждый из нас начнет возвращаться обратно, к теплу и свету. Это неизбежно.       Я открываю глаза. Сердце умирающей птахой колотится где-то едва ли не в горле. Голос, твой голос, ещё звучит в моей голове, эхом клубясь в хирургической тишине ванной. Кажется, я всё ещё слышу, всё ещё чувствую чужое — родное — твоё дыхание над своим ухом. С тебя станется, чувак, это надо же умудриться уснуть с чашкой кофе в руках, сидя на крышке унитаза. Так и кофе пролить недолго. Шепард бы не одобрил.       Я поднимаю глаза к зеркалу и впервые за долгое время не вижу в нем ничего, кроме тьмы, но она не пуста. В ней нет ни парня в кепке, ни надежды, ни черта. Но я всё равно смотрю, до рези в глазах, и вроде бы вижу, как ты проступаешь сквозь тёмную гладь — в своей чёрной броне — мне навстречу, словно прощаясь, в последний раз. И уходишь — всё так же молча. Как будто хотел напомнить мне — молча — о том, что ты всегда и так знал. О том, что я, дурак, не осмелился произнести.       Что бы с тобой ни случилось, я продолжаю любить тебя.       Не знаю, много это — или мало. Это всё, что осталось.