во всем виноваты книги.

мирон постоянно читает. если не пишет очередной замудреный текст, то непременно листает какую-нибудь объемистую книжку или сборник стихов. сосредоточенно перелистывает страницу за страницей, погружаясь с головой в вымышленный мир и часами о себе не напоминая. это дело нихуево отвлекает от непрерывного мозгоебства над альбомом, буквально являясь единственной возможностью дать себе глоток свежего воздуха в перерыве между подходами по несколько исписанных листов. первое время наблюдая эту причуду лысого (или уже не совсем) слава был в ахуе с него, такого идеального. натуральный, блять, ботаник, засел у себя за закрытыми дверями, все внимание свое ценнейшее сосредоточив на работе. а славе, между прочим, ласка требуется, пиздеж душевный, по голове там погладить, да за ушком почесать. он, несомненно, неебически счастлив, что мирону так вставило, что тот снова набрел на свой творческий путь и готовился в который раз выебать рэп-игру, но выебать кое-кого другого тоже не помешало бы. и сейчас слава, вернувшийся из магаза и заставший мирона в привычной позе — распластанным на диване в обнимку с книгой — страдальчески закатывает глаза. даже в прихожей не удосужился встретить, вот неблагодарный гандон. карелин оставляет пакеты на полу, не донеся до кухни, и вваливается в гостиную, осуждающим взглядом окидывая мирона. тот это если и замечает, то не удостаивает никакой реакцией. такое поведение славу уже начинает порядком подбешивать, и почему-то все равно он ощущает себя пиздец каким удачливым — даже подозрительно удачливым. какие подвиги он совершал в прошлой жизни, что судьба вручила ему самого недоступного и выебистого рэпера в ру-сегменте, за которым каждый второй бегает и спотыкается? после всего дерьма, которым его жизнь кормила, это был, без сомнения, лучший подарок. отходя от резкого прилива нежности, слава присматривается повнимательнее и теперь может в полной мере оценить весь творческий пиздец, устроенный фёдоровым. смятые бумажные листы беспорядочно разбросаны по полу, на диване громоздится неопрятная груда фантиков от конфет, журнальный столик заставлен пустыми банками из-под энергосов и кружками, где одиноко отмокают чайные пакетики. нихуя себе накрыло. слава много чего хочет высказать, приправив нецензурной лексикой, но, делая скидку на непростой период в карьере, только сдержанно спрашивает. — че читаешь? — темные аллеи. — опять? это, типа, уже десятый раз? — я не считал, — нагло врет федоров, насчитавший около полных двенадцати раз. слава обреченно вздыхает, начиная разгребать эти авгиевы конюшни. мусорка быстро переполняется звенящими друг о друга банками и смятыми бумажками. мирон не то что не растроган такой самоотверженной заботой, он, кажется, и вовсе забыл, что в комнате есть кто-то еще. но, несмотря на неутешительную на первый взгляд картину, выглядел он на удивление свежо. похоже, идея о возвращении все-таки вдохнула в него жизнь. карелин готов потерпеть некоторые выкрутасы, чтобы мир снова увидел оксимирона в самом расцвете сил. но ему тоже должна достаться хотя бы частичка его гения. — сделай перерыв, че ты, бля, как это. — потом. — перерыв, — начинает канючить слава, плюхаясь на диван и бесцеремонно кладя широкие ладони на оксимироновы колени. плавными движениями их оглаживает, в надежде отвлечь и соблазнить сменить род деятельности, но мирон остается непреклонен и даже не смотрит в его сторону. — ты сам-то когда-нибудь читал бунина? — многозначительно спрашивает он, надеясь сменить тему и брыкаясь в попытке сбросить чужие цепкие лапищи. — тебе ли не похуй, — кряхтит слава, уже забираясь на диван с ногами. сейчас он раскрепостит этого ботаника. территория личного пространства оксимирона словно таинственный темный лес, даже самые бывалые не всегда решаются сунуться и нарушить его душевный покой. но слава — тот случай, когда за такое охуевшее вторжение федоров не даст по ебалу, хотя мог бы. опираясь длинными нетерпеливыми ручищами по обе стороны от мирона, слава нависает над ним в пиздецки неудобной позе. федоров едва сдерживает смех, но не поддается, продолжая зачитываться одним из любимых писателей. само собой, ему этого не позволяют: слава ловко подныривает под его руками и прижимается губами к незащищенному горлу. мирон фыркает от неожиданности, но тут же закусывает нижнюю губу, пресекая секундную слабость. слава ухмыляется по-хитрому, приземляя на бледную кожу один поцелуй за другим, не забывает уделить особое внимание злосчастной татуировке. от переизбытка ощущений в голове путаются художественные выверты, но фёдоров упрямо делает вид, что столь низменными приемами его не взять. когда слава подключает руки и вероломно заползает ими под футболку, у мирона спирает дыхание. вязкое чувство постепенно собирается внизу живота, но гордость не позволяет отступиться от принципа. сложный слог совсем перестает усваиваться разгоряченным сознанием, напрочь забывается вечное человеческое экзистенциальное. да как тут вникать в текст, когда так отвлекают. злосчастная книга будто тяжелеет на пару тонн, держать ее становится тем еще испытанием, но мирон справляется назло славе. последнему начинают надоедать эти кошки мышки, и на татуированной шее появляются первые багровые пятна засосов. за такие выебоны карелин получает ощутимый пинок пяткой по пояснице. — мне это потом ничем не закрыть. — а меня ебет? — не ебет, поэтому и бесишься, — довольный каламбуром расплывается в иронической улыбке, но тут же жмурится от нового засоса, оставленного на самом видном месте. слава троллинг не оценивает, но, тем не менее, пожелание учитывает — с явной неохотой оставляет многострадальную шею в покое. приподнимаясь на локтях, тычется носом чуть ниже уха, опаляя нежную кожу горячим дыханием, и, после недолгих раздумий, медленно проводит языком вдоль ушной раковины. мирона аж подбрасывает и в жар кидает, хочется как-то возразить и возмутиться, пресечь этот пиздец крепким ругательством, но те фразы, что приходят на ум, все как-то мимо. слава, воспользовавшись ослабленной бдительностью, наглым образом выхватывает у него книгу и небрежно кидает на журнальный столик. и лыбится так коварно, по-лисьи. он всегда получает свое. мирон пропускает этот момент и не сразу понимает, что остался без темных аллей и сам теперь у славы, как на ладони. от этой мысли предвкушающе сглатывает, ожидая следующего шага карелина, но тот, видно, никуда не торопится, напротив — специально медлит. играется, сукец. они неотрывно смотрят друг другу в глаза, напряжение растет, переплетается с волнением и преобразуется в тысячи маленьких искорок. слава подается вперед и ловит их настойчивым поцелуем, награждая себя за терпение. мирон приятно удивляется, но отвечает на поцелуй лениво, нарочито отстраненно, чтобы карелин не зазнавался сильно. он никогда не признает, что какая-то часть его хотела быть отвлеченной. даже если рак на горе свистнет и все остальное в этом роде. — ну так че, поднимешь свой императорский зад или я недостаточно убедителен? — слава так комично хмурится, что мирон не сдерживает насмешливой улыбки. и вот этот растрепанный птенчик пытается его шантажировать? что ж, глупо отрицать, что он делает это достаточно успешно. даже слишком. — сдаюсь, уломал, — кивает, делая шаг навстречу, а то не хватало обидеть чужую ранимую душу и еще неделю жить под одной крышей с угрюмой тучей, что шароебится по квартире и под нос себе бурчит тексты диссов. — тогда в спальню, — слава хитро сверкает глазами и ухмыляется пиздец самодовольно, а мирон только с театральной раздраженностью глаза закатывает. — только по-быстрому.