***
Потом тревога на время… не исчезла, нет — одиночество и импульсы, толкающие на то, чтобы его разорвать, никогда не оставляли Диму, — но на время отступила на второй план. Была работа, изматывающая и пустая, были чашки кофе, горчащего на языке, оранжевые отблески фонарей на потолке спальни. Были не поставленные вовремя уколы. Был Игорь, больной и несчастный, и злость от невозможности помочь ему заставляла заваливать себя дополнительными сменами. Была Лиля, казавшаяся такой близкой, но на самом деле такая далёкая; он желал бы её обнять, но руки не поднимались. Был он сам, потерявшийся в тени Грома, запутавшийся в сотнях условностей и сетях прошлого. И где-то в укромном уголке сознания был Валик, с которым хотелось просто поговорить за чашкой чая или бокалом вина, рассказать что-нибудь о себе и послушать о нём, если он захочет поделиться. Но разговор не мог состояться, пока у Димы такой бардак на душе. Шаг за шагом по мостовым Калининграда, пляжу Зеленоградска и набережной Балтийска Дима распутывал туго затянутый клубок своих и чужих переживаний; дома казалось, что этот гордиев узел можно только разрубить мечом, одновременно отсекая всё, что ему дорого — сейчас, далеко от всех узел медленно, но верно поддавался. Дима дышал свежим воздухом, спал до полудня, отключив телефон, и гладил городских котов. Жизнь становилась проще. А в последний день отпуска он зашёл в гости к Вере. Они заказали пиццу и устроили марафон «Матрицы», когда Дима признался, что, к своему стыду, ни разу полностью не видел трилогию. Вера уговорила его остаться на ночь, и в два часа в слабом зеленоватом свете ночника Дима, лежащий головой у неё на коленях, смотрел в её задумчивое лицо, пока она перебирала пряди его отросших волос. На детских фотографиях их с Верой было не различить: они одинаково улыбались и корчили рожицы. (Когда Димины однокурсники делились детскими фотками, Дима без зазрения совести отправил фото троюродного брата.) Подростковые фото он не любил: пока Вера расцветала, училась краситься, а затем выглядеть уверенно и без косметики, Дима горбился и закутывался в кокон. После нескольких лет его гормональной терапии семейное сходство, конечно, сохранилось, но сейчас их с Верой назвали бы, скорее, двойняшками, а не идентичными близнецами. Вера стала прекрасной женщиной, а он никогда ею не был. — Вера, — прошептал он. Она опустила взгляд на его лицо. — Я такой трус. Я знаю, что мне это было нужно, но я просто сбежал от проблем, требующих решения… — Дим, — прошептала она в ответ. — Ты на себя наговариваешь. Ты один из самых смелых людей, кого я знаю, ты всегда выбирал плыть против течения. Но даже самым смелым и сильным людям нужно отдохнуть. И ты знаешь из военной тактики, что иногда нужно отступить и восстановить силы, чтобы затем отдохнувшим идти в бой. — Спасибо. — Щекой Дима прижался к её руке. — Если захочешь, всегда можешь рассказать мне, с чем ты сражаешься. А если нет — я просто рядом. — Верино лицо поплыло, Диму нещадно клонило в сон. — Я расскажу. Но после того, как одержу победу.***
Разговор с Игорем не то чтобы расставил всё по своим местам, но, когда облачаешь в слова всё, что ты за долгое время передумал, в голове становится больше порядка. Дима перестал гоняться за призраками прошлого, которыми он окружил себя в сумрачном мире. Ему не нужно было хвататься за бесплотные руки в надежде, что его выведут в лучшую жизнь. Как они могли провести его по дороге к счастью, если сам он не знал, куда ему надо? Не то чтобы Дима знал, что делать и куда идти сейчас. Но он решил, что может выдохнуть, закрыть глаза и довериться чувствам. Субботним вечером чувства привели его к смартфону, на котором была открыта переписка с Валиком. В позапрошлый раз тот с беспокойством писал, что рядом с их клубом творится что-то непонятное — и Дима предложил помощь. В прошлый — пожелал удачного отпуска (и откуда только узнал?). Дима гипнотизировал текстовый курсор, мигающий в строке ввода. Нервно хихикнув, он напечатал: «Раз вы, Валентин, увлекающаяся натура, может, увлечётесь мною?». Подавив улыбку, стёр всё. А затем пятнадцать минут составлял новое сообщение. «Добрый вечер. Может быть, тебе будет интересно: в Мраморном дворце открылась выставка про культуру предреволюционных лет. Не хочешь сходить?» Он положил телефон на стол так быстро, словно тот был заразным, и нервным шагом стал мерить комнату. Через пять минут телефон пиликнул, но взять его в руки Дима не решался ещё минуты три. «Вечер добрый, — пришёл ответ. — Не знаю, вычислил ты или догадался, но мне интересно, и я хочу сходить. Завтра?» Только выдохнув, Дима понял, как долго не дышал, и закашлялся. Потом подавился слюной и кашлял ещё полминуты. Очень нелепо и ничуть не романтично. «Завтра. Давай в 16:00». Дима был так сильно благодарен Валику за то, что он не стал спрашивать, свидание ли это — ответить Дубин бы не сумел. На выставке он готов был признаваться в любви Серебряному веку. Они с Валиком прибились к маленькой экскурсионной группе, и экскурсоводом оказался пожилой джентльмен с негромким, но глубоким голосом; Валик вытягивал шею, чтобы лучше слышать, а Дима украдкой любовался им: напряжённой шеей, небольшим адамовым яблоком, плагами в мочках крупных ушей, подчёркивающей челюсть бородкой, длинными чёрными ресницами, очаровательной горбинкой на носу… Слушать экскурсию было интересно. Но разглядывать Валика, пользуясь его увлечённостью — ещё интересней. Имя твое — птица в руке, Имя твое — льдинка на языке. Одно-единственное движенье губ. Имя твое — пять букв. Дима моргнул. Кажется, он пропустил момент, когда от предчувствия революции они перешли к любви. Имя твоё — пять букв, строчка шариком прокатилась по сознанию. Он улыбнулся. — Спасибо, что пригласил, — сказал Валик, надевая пальто возле гардероба. На пару секунд уголок его губ поднялся. Дима кивнул, натягивая шапку как можно ниже — Валик же шапки принципиально не носил. — Рад, что угадал, — признался Дима, когда они вышли за ворота замка. — Сначала я предположил, что ты больше по современному искусству. — Честно? Вообще не фанат, — он усмехнулся. — Есть работы, которые произвели на меня впечатление, но в целом… Сначала мне нравилась его тенденция к разрушению, потому что я тоже разрушал себя, но, к счастью, с этим я справился, а потом понял, что чаще всего то, что называют современным искусством — мусор, которому напрасно пытаются приписать смысл. Без обид, если ты его любишь. Дима рассмеялся. — Слава богу, я не повёл тебя смотреть на бетонные холсты, вышло бы ужасно неловко. — Легонько он толкнул Валика плечом, и тот тоже улыбнулся. Бесцельно они шли по Миллионной улице, свернув затем к Мойке. Пока они были в музее, на улице стемнело, и отблески фонарей колыхались в водах ещё не замёрзшего канала. — Расскажешь, за что ты любишь Серебряный век? — О-о-о, во-первых, за эксперименты! Некоторые из них сейчас кажутся непонятными или нелепыми, но другие стали базой при дальнейшем развитии искусства. Взять тот же театр Мариенгофа — сейчас никого не удивишь разного рода интерпретациями от переноса действия в современность до, так сказать, кроссоверов, а ведь их пионером был именно Мариенгоф. — Увлечённый, Валик начинал бурно жестикулировать, так, что Дима даже чуть отодвинулся. — О, булочная, зайдём? — Зайдём, — кивнул он. Зазвенел колокольчик, откуда-то играла радостно-рождественская песня, и удивительно, но воскресным вечером для них нашёлся столик возле окна, украшенного медленно моргающей гирляндой. Был только конец ноября, но город уже готовился к праздникам. — Так вот, — продолжил Валик, съев кусочек морковного торта и зажмурившись от удовольствия, — во-вторых, меня всегда привлекала их свобода, желание выйти за всевозможные рамки — в том числе и за рамки предписанного гендера. Взять Зинаиду Гиппиус: очень многие стихи написаны ею с окончаниями мужского рода, она любила мужские костюмы и эпатировать ими публику — и понятно, что дело не в одежде, но тогда презентация через неё теснее была связана с самоидентификацией, — а о себе она говорила, что женское и мужское в ней слито и перемешано. Не очень правильно делать предположения об исторической личности, но, возможно, в современности она называла бы себя небинарным человеком, — открыто и беззащитно улыбнувшись, Валик пожал плечами. Дима с трудом подавил порыв оглянуться и проверить, не слушают ли их. — Ого, — сказал он вместо этого, — я не знал. — Ага. И наконец, это было суматошный век, почти все они стремились порвать с гармонией, но гармония ещё жила в них. Окончательное её разрушение произошло позже, а на тот момент она словно прыгала на канате, натянутом над пропастью, но балансировала и удерживалась. Нужно было ответить что-то, а у Димы в голове было лишь «Я балдею от наших разговоров, ты такой умный дядька». — Я как будто на мини-лекции побывал, в хорошем смысле, — сказал он, подперев подбородок рукой. Валик усмехнулся и отпил кофе. — Я очень люблю, когда люди с огнём в глазах рассказывают про свои увлечения, это раскрывает их с новых сторон. — А что насчёт тебя? Какая эпоха в искусстве близка тебе? Дима сглотнул. Как бы сейчас не сморозить глупость, которая прозвучит детским лепетом на фоне складных слов Калигари. Он понимал, откуда это дикое желание понравиться и проявить себя с лучшей стороны, но оно так мешало сосредоточиться… — Ну… я погружался в это не так глубоко, как ты, но, наверное, Золотой век. Я искренне люблю «Евгения Онегина», когда-то разные комментарии к нему читал. — Очень давно, но читал же. — А ещё в школе я всегда жалел лишних людей, которые не сумели найти себе применения, и очень боялся стать одним из таких. Возможно, из-за этого я всегда хотел быть полезным другим. И не смейся, пожалуйста, что я говорю как школьник, но иногда мне кажется, что все мои старания были напрасны и я всё равно лишний, — Дима снова сглотнул, пытаясь убрать ком в горле. — Дим, я не буду смеяться, — Валик вдруг положил свою руку поверх его. — Я понимаю. Мне, как открытому не-цисгендерному человеку постоянно казалось, что я никуда не не вписываюсь, и из-за этого — что мне нечего предложить миру. У тебя — свои причины, не менее важные. Но это неправда, Дима, ты очень трудолюбивый и талантливый человек, и ты уже изменил мир. Он обхватил димину ладонь и второй рукой, будто укрывая её, а вместе с ней и самого Диму. Сердце стучало неровно. Имя твое — ах, нельзя! — Имя твое — поцелуй в глаза, В нежную стужу недвижных век. Имя твое — поцелуй в снег.***
Следующее свидание — а это уже точно было свидание — спустя неделю назначил Валик, и он позвал Диму в кино. «Ты не ходил на “Богемскую рапсодию”?», — написал он. Смело с его стороны было предположить, что у Димы обычно есть время ходить в кино. Димин отец был умеренным фанатом Queen, поэтому о группе он что-то знал с детства, но точно не был готов к тому, что станет, переполненный эмоциями, цепляться за руку Валика и что позорно расплачется, когда Фредди будет рассказывать группе, что болен. Покрасневшие глаза Валика, которые Дима увидел, когда включили свет, ситуацию не спасали. Не то чтобы он рассчитывал целоваться на последнем ряду (хотя, может, и хотел), но уходить с фильма в слезах… давно с ним такого не было. Словно бы одно крохотным ростком пробившееся чувство потянуло за собой остальные. Ещё после фильма Дима чувствовал себя смелым и вдохновлённым. Он не знал, как надолго хватит запала, но, кажется, сейчас он готов был открыться всему миру — и с гордостью рассказать о себе. Дима проводил Валика до парадной, и тот, обнимая на прощание, легко мазнул обветренными губами по щеке. И, махнув рукой, скрылся за дверью. Щека горела, взрослый человек Дима Дубин чуть не начал глупо улыбаться в тусклом свете фонаря. На неделе они виделись ещё пару раз: во вторник под конец рабочего дня Калигари подскочил с очень серьёзным видом и заявил, что у него к Дубину важное дело, не терпящее отлагательств. Сева глубокомысленно поглядел на коллегу и сказал, что сам закончит разбирать документы, а Дима может идти спасать человечество. Кажется, он что-то подозревал. Важным делом, по словам Валика, оказалось то, что Дима постоянно перерабатывает, а он, Валентин Гашпаров, истинный спаситель человечества, как раз возвращался с работы мимо участка и решил проводить бравого полицейского до дома. Дима даже не стал возражать — хоть сегодня он никуда не выезжал, бумаги утомили его настолько, что под конец дня клонило в сон. По пути Валик рассказал о том, что у них на работе кто-то стал таскать чужие обеды, и они с коллегами проводят расследование. Дима, в свою очередь, поделился историей о том, как вчера пожилая женщина вместо пожарных вызвала полицию, и ему пришлось при посильной помощи Севы снимать рыжего кота с дерева — и обычно на подобные вызовы ездит кто-то другой, но они были ближе всех… Так, болтая о пустяках, они дошли до диминой парадной. Безумно хотелось позвать Валика на чай, но Диме очень нужно было отоспаться, поэтому он неловко обнял долговязого Калигари и попрыгал по ступенькам: — До встречи! В следующий раз Валик появился в участке в пятницу во время обеденного перерыва — Дима как раз доедал картошку из контейнера. — Привет трудящимся! — махнул он рукой, прикрыв за собой дверь. — Опять дело государственной важности? — понимающе покачал головой Сева. — Не настолько, как в прошлый раз, но если товарищ Дубин не против, я его украду на остаток перерыва. Дима в общем-то был не против. Он был только за то, чтобы стоять с Валиком в курилке во внутреннем дворе участка, гулять в освещённом тёплыми фонарями парке, кормить громких уток овощами, хрустеть льдом подмёрзших луж и перебрасываться снежками. И за то, чтобы целоваться в подсобке в глубине участка — кажется, этого не делали даже Игорь с Юлей; по крайней мере та не рассказывала Диме ничего подобного, когда делилась секретами (и кажется, вспоминать Юлю стало не так больно). Дима, отбросив все мысли, прижимался ближе, притягивая Валика за шершавый затылок, языком раздвигал его губы — приятно было случайно коснуться лабрета с внутренней стороны — и вторгался внутрь, тяжело дыша и слыша лишь чужое дыхание. Законопослушный гражданин и ответственный полицейский Дмитрий Дубин просто хотел сделать что-то на грани законного, а другой законопослушный гражданин (Сева, не спрашивая Диму, пробил по базе) поддержал его в этом. — Целоваться в подсобке романтично только в первую минуту, — признался Дима, когда, отстранившись, затылком ударился о что-то тупое. Их разделяла полоска жёлтого света, попавшая на полки через щёлку между косяком и запертой дверью. — Согласен, — кивнул Валик, даже в полутьме было видно, как тот растрёпан: пряди выбивались из пучка, а щёки горели. — Надо перенести наши действия в более романтичную обстановку, — намекнул Дима и потёр ушиб. — Приходи ко мне завтра, — подняв бровь, предложил Калигари и, усмехнувшись, добавил: — Познакомлю со своими друзьями. — Дима кивнул, и тогда он, улыбнувшись шире, закончил: — А потом можешь остаться. О, Дима бы с радостью. Проснувшееся либидо хотело всё и сразу, а Валика, такого вытянутого, крепкого и статного, хотелось потрогать везде. Была одна проблема. Дима так и не рассказал Валику, что тот напрасно считает его цис мужчиной. Это было очень глупо, потому что, очевидно, Валик не устроил бы из этого скандал с кучей неприятных последствий. Наоборот, он бы принял это спокойно и спросил бы, почему Дима не рассказал раньше. Ну… не было повода? Это только димина бывшая знакомая считала, что у трансгендерных людей все разговоры сводятся к гендеру и ни о чём больше с ними поговорить нельзя. (Примерно того же мнения придерживался и Игорь до того, как Дима случайно раскрылся перед ним.) Реальность несколько отличалась, особенно если одно из упомянутых лиц имело проблемы с открытостью и принятием (до такой степени, что называло себя упомянутым лицом). Дима вздохнул. Пора было выходить из шкафа.***
Дима полагал, что друзья Валика — это ребята из клуба, и он, как тогда, будет чувствовать себя неловко в их компании. Но Валик, когда он спросил, написал, что те, с кем он пересекается на тусовках, скорее, хорошие знакомые по интересам. Друзья же — небольшая небольшая компания тех, с кем он хранит тесную связь ещё с универа или с музыкалки. Чтобы унять нервы, Дима вышел заранее и намотал несколько кругов вокруг валиного дома, пока компания подростков неподалёку не стала коситься на него. Тогда он, хоть до пяти часов оставалось ещё восемь минут, позвонил в домофон. Валик встретил его в домашних штанах и облегающей майке, оставил лёгкий поцелуй на щеке и потянул внутрь квартиры: — Проходи, хорошо, что ты раньше, поможешь с салатом. — Дима по привычке засунул шапку в рукав и повесил куртку на вытянутую вешалку рядом с зеркалом. — Мои всё равно опоздают, разве что Рома вовремя придёт. Шагнув из просторной прихожей в длинный коридор, в конце которого была кухня, Дима огляделся: открытая дверь слева вела в зал, где на тёмных стенах висели картины, а над искусственным камином (вряд ли в многоквартирном доме позволили бы установить настоящий) — череп с рогами. Он заглянул внутрь: напротив камина стоял уютный чёрный диван, стол на витых ножках и пара кресел, а на южную сторону выходило панорамное окно — должно быть, днём тут очень светло. Это было… очень в стиле Валика, хотя Дима ожидал чего-то ещё более мрачного (всю стену в черепах? десятки плакатов электро-групп? подсвечники и круг для жертвоприношений на полу?). С дивана, потянувшись, спрыгнул и подошёл чёрный кот — Валик сказал, его зовут Денис, и отказался рассказывать, почему — обнюхал димины ноги, не дал себя погладить и вальяжно направился лежать в кресле. На кухне, где Валик уже ждал Диму, всё было в похожем стиле, но более современно: чёрный матовый гарнитур, тёмно-серый блестящий холодильник, из которого Калигари сейчас доставал продукты, зашторенное окно и мягко-голубоватый свет от изогнутой люстры. — Классный значок, — сказал Валик, поставив тарелки на стол. На орехового цвета кардиган, самое неформальное, что отыскалось в его нынешнем гардеробе, Дима прицепил пин с хомяком и местоимениями «he/him», заказав его в интернет-магазине. — Ага, спасибо, — Дима неловко улыбнулся. — У тебя тут по-своему уютно. — «По-своему» — это значит жутко, но мне подходит? — усмехнулся Валик. — Да нет, это значит комфортно, хоть у меня были другие представления о комфорте. Прозвенел входной звонок, и Валик пошёл открывать, а Дима за ним. В дверях появилась высокая девушка, шатенка без шапки (все знакомые Валика были против шапок?) и, обнявшись с хозяином квартиры, представилась: — Джульетта, можно Джулс. — Дима. Приятно познакомиться. — Взаимно. — Повесив пальто рядом с диминой курткой, она повернулась, и глиттер у неё на веках заблестел в коридорном свете. Так как пока никто больше не приходил, втроём они стали резать салат — на вопрос гостьи, зачем оно им, если можно заказать еду, Валик категорично ответил, что ему захотелось домашнего. Джульетта оказалась бывшей однокурсницей Калигари, сейчас же она тоже работала менеджером в крупной компании. Когда Дима сказал, что работает в полиции, девушка присвистнула: — Валик, с каждым годом круг твоих знакомств всё интересней. Через сорок минут, когда они уже дорезали элитную версию крабового салата, выпили по пиву, Дима рассказал десяток служебных анекдотов, а курьер привёз суши, которые заказала Джульетта, в дверь снова позвонили. — Рома, Толя, мои боевые товарищи по музыкальной школе, — представил вошедших Валик. Рома скинул капюшон, а вот на Толе была красная шапка с крупным помпоном. — А это Дима. — Мда уж, сколько сражений мы вместе прошли на сольфеджио, — хохотнул Рома, невысокий крепкий брюнет, расстёгивая куртку. — Вас, по крайней мере, не исключили на последнем году обучения, — буркнул Толя, поправляя перед зеркалом короткое каре. — Моя матушка до сих пор мне это припоминает. — Сашка написала, что её не отпустили с работы, — сказала Джульетта откуда-то из-за спины. — Видимо, сегодня впятером. С салатом и суши компания перебралась в зал, и на стол рядом с ними Валик поставил монополию. — Ну что, ребята, готовы выстраивать капиталистические империи? — лукаво улыбаясь, спросил он. — Валик, ты уверен, что хочешь, чтобы я, только познакомившись с твоими друзьями, сразу рассорился с ними? — спросил Дима, и все рассмеялись. Валик был уверен. Следующие три часа они бились не на жизнь, а на смерть. Везунчик Толя скупил предприятия на последней улице и беспощадно грабил всех, вступающих в его владения, потирая руки, и быстро обанкротил Рому, который показал ему язык и уткнулся в телефон. Джулс повезло не так сильно, но и она ухватила себе фабрики, на которые постоянно заносило Валика, так что и тот был на грани банкротства. Но он не унывал и едко хихикал над тем, что Дима слишком часто отправлялся в тюрьму. Как и ожидалось, вскоре игра перешла в противостояние Толи с Джульеттой, а выбывший предпоследним Валик с бокалом вина пересел на кресло у окна и включил музыку. Дима остановился у него за плечом. — Можешь устроиться ко мне на колени, — тихо предложил Калигари, не оглядываясь. — Не при твоих друзьях, — отозвался Дима. Он был скалой, его было не смутить. Наконец, Джульетта победила и, поставив Толе щелбан, предложила устроить караоке. Дима подумал, что с его отсутствующими музыкальными данными это сомнительная идея, но спорить не стал — он ещё не знал, что спустя пятнадцать минут, закинув руки на плечи Валику и Толе, он будет во весь голос петь «I will survive». А когда в темноте Дима, натыкаясь на все углы, отправился на кухню попить воды, то увидел горящие глаза кота Дениса, лежавшего в раковине. — Он стрессует, — объяснил Рома, которого жажда тоже привела на кухню. — Дениска, в отличие от Валика, вечеринок не любит. Дима усмехнулся. У него были все шансы подружиться с котом. Около полуночи, растрёпанный (Валик позаботился) и слегка навеселе, Дима вышел провожать отчаливающую троицу — всем кроме Ромы завтра нужно было на работу. — Ром, вызови такси с остановкой у меня, — сказала Джулс, застёгивая молнию на сапоге. — Как сменю документы, буду заказывать себе сама. — Ноу про́блем. Уже без всякого смущения Дима обнял каждого на прощание. Когда он соглашался провести вечер с друзьями Валика, он и не догадывался, что тёплой и комфортной будет не только квартира, но и компания — он будто оказался в круговом бассейне аквапарка, где можно просто бесконечно плыть на надувном круге и ни о чём не беспокоиться. Странное сравнение, наверное, но он вдруг вспомнил, как в детстве кружился так целый час, пока Вера каталась со всех возможных горок. Дверь захлопнулась, и они с Валиком остались одни в полутёмном коридоре. — Теперь мы можем пойти поваляться на диване, пока не уснём, чтобы наутро проснуться с больной шеей, — предложил Валик, опершись о стену. — Какое заманчивое предложение, — улыбнулся Дима. — Конечно, я его принимаю. А когда Валик полулёг на диванные подушки, Дима устроился головой у него на коленях, просто чтобы снизу разглядывать его лицо. — Я рад, что ты сегодня пришёл, — сказал он, погладив Диму по волосам, — и что вы с ребятами нашли общий язык. Это правда важно для меня. — Медленно и аккуратно он массировал голову, посылая волны мурашек по телу. — А ещё ты хороший союзник, Дим, — другой рукой он подцепил значок на кардигане. — Валик, — вздохнув, позвал Дима, ища чужой взгляд в темноте. — Мм? — Я мог получить капитана на два года раньше, — выпалил он и замолчал, переводя дух. — И как это связано с… — Подожди. Я скажу, — Дима не дал ему договорить. — Попади я в полицию на два года раньше, я не стал бы напарником Игоря, но и с кем-то другим я бы всё равно добился успехов, не буду себя недооценивать. — Он снова замолчал, дёргая заусенец на многострадальном пальце, но Валик в этот раз ничего не говорил. — Когда я закончил школу, я взял gap year, который растянулся на два года, чтобы пройти комиссию, сменить документы, чтобы ЗГТ повлияла на внешность и, наконец, чтобы сделать мастэктомию. Только после этого я мог поступить в академию и чувствовать себя собой и на своём месте, — Дима выдохнул. Всё, он сказал. — Дим, ты такой потрясающий, — прошептал Валик и большим пальцем провёл по его лбу. — И сильный. — Нет! — приподнявшись, он пристально глядел Калигари в глаза. — Это не так. Валик, я трус, потому что, как только появилась возможность слиться с толпой, я стал прятаться и хранить свой секрет как нечто постыдное. Я говорил однокурсникам, что поступил так поздно, потому что отслужил в армии, я прочитал десятки форумов, чтобы рассказывать армейские истории, а ещё… — Никто не обвинит тебя в трусости за это… — Валик перебил его, но Дима прижал палец к его губам. — Подожди. Я так боялся, что мир меня не примет, и не принимал себя сам. Меня поддерживала сестра, родители, в том числе и материально — одних моих подработок в восемнадцать лет на всё бы не хватило — но я постоянно бежал от себя, уверяя, что если я буду хорошо притворяться, то стану таким, как все, хотя как все я никогда не был, и в этом нет ничего плохого или стыдного, но… — он выдохся и закашлялся. Валик молчал. — Я не хочу прятаться от всех. Не знаю, насколько я могу открыться миру, но рядом с тобой мне хочется быть открытым. Валик взял его ладонь в свои руки, как тогда в кафе, и сказал очень мягко и нежно: — Я тоже не знаю, Дим. И не знаю, насколько мир готов открываться нам. Но давай посмотрим.