Красота от лукавого

Морозный вечер укрыл Александрову Слободу в своих колючих объятиях. Ветер завывал зимнюю колыбельную так, что окна в тереме дрожали. Горела лучина. Слышалось характерное постукивание спиц. Княжна Варвара Сицкая – полгода назад ставшая Басмановой – вязала своему защитнику и покровителю теплый жилет. Рыжая коса девицы раскаленным золотом переливалась от света огненного и казалось, будто колдовством она занята. А ведь и впрямь – так проворно двигались пальцы ее, умело переплетая нити меж собой. – Эко ловко у тебя выходит, хозяюшка, – подивился, наблюдавший за ее делом холоп их, Максимка. Максимка возраста был неопределенного наверняка – не слишком стар, не слишком млад. Вид имел простодушный, работящий и преданный. Любила его Варя, и он ее. Частенько коротали они за разговорами вечера. И тогда уж не так тоскливо становилось боярыне, дожидаясь мужа с царской службы. А Федька ее равнодушен был к холопу, не ругал, но и не хвалил никогда. Благодарил только, исполняя скорее долг по статусу положенный, чем из искренних побуждений. Да посматривал искоса в момент задушевной их с Варенькой беседы. – Думаешь, понравится ему, батюшка? – привязалась она за долгие месяцы к слуге и другом верным его про себя нарекла. – А как иначе-то, душенька, от сердца ведь твоя работа идет. Варя ласковой улыбкой одарила Максимку. Ветер вдруг немного поутих и послышался топот копыт, да фырканье вороного любимца Федора – Черныша. – Не успела, – с досадой протянула Варя и поспешила к порогу. Отворилась дверь, обдало морозом сени, и появилась стройная мужская фигура. От шубы с песцовым воротом и пурпурового бархатного кафтана повалили клубы дыма. Боярин стряхнул меховую шапку, и подобно Морозко посеребрил снежной пудрой пол. Взгляд Варвары скользнул с покрытых инеем длинных ресниц, очертил собольи брови и запутался в спадающих на лоб кудрях. – Добрый вечер, Федор Лексеич, – Максимка отвесил земной поклон своему хозяину и тотчас помог ему облачиться в домашнее. – Благодарствую, ступай к себе, – коротко ответил Басманов и повернулся к девушке. – Здравствуй, душа моя. Алое от холода лицо с правильными чертами дышало свежестью, расцветом сил и осознанием собственной прелести. В ясных глазах с надменной поволокой еще ярче блеснули лукавые огоньки. Озарили хрупкое девичье сердце, и отозвалось оно с благоговейным трепетом "краше Феденьки нет на белом свете". И такая нежность захлестнула Варю, вспомнила она про подарок свой незаконченный. – Ах, светик мой, не бранись-не серчай на меня. Уж грезила я в срок твоего прихода закончить вязание, но не успела маленько. Рядок, да петелька остались. Варя засуетилась вокруг загадочно улыбающегося Федора. – А погляди-ка на жилет свой новый. Он покорно натянул его поверх шелковой рубахи. Окликнул снова Максимку, велел зеркало принести. Поправил кудри, подмигнул собственному отражению, да покрутился, ловя восхищенные вздохи Вареньки и одобрение холопа своего. Затем уж трапезничать сели, хоть и время было позднее. А после Варвара косы свои долго в опочивальне расчесывала. Перед сном прижал к себе, в лоб поцеловал ее уставший, но довольный прошедшим днем Федя. И не успели угольные кудри рассыпаться по подушке, как веки закрылись и сон глубокий одолел молодца. Любовалась Варенька спящим Федькой, да в думы непрошенные провалилась. Давно она стала замечать, что червленые уста ее ненаглядного редко касались Варенькиных. Поцелуй он чаще запечатлевал на ее щеке, и был этот поцелуй долгий, томный, даже мокрый. Так молодцы только в губы девиц целуют. Но не Феденька. Губы Варвары он мазал украдкой, будто нехотя или неловко ему становилось. Но неловкость – черта, чуждая Басманову. Он умел быть с женой и нежным и мягким. Тогда она чувствовала его отеческую заботу, как если бы Варя цветком была редкостным. И она знала, что дорога, по-настоящему дорога ему. Но не было меж ними страсти. У него не было. Не туманило Федькины очи то тягучее сладостное вожделение, какое возникает у мужа к жене. Хоть нечасто она бывала в царских палатах, зато видела, как самозабвенно приоткрываются эти уста, расширяются ноздри, и едва дергаются собольи брови. А глаза смотрят неотрывно и внемлют каждому слову государеву на службе. О чем он думал в эти секунды, Варенька могла только догадываться. Ибо на нее он никогда не смотрел так. И уж боязно ей становилось тогда самой глядеть на царя. И стыдилась она мыслей своих и поделать с ними ничего не могла. Ведь это надежа-государь, батюшка, которого почитать надобно как родного и молиться на него, кормильца их. И Феденьке Иван Васильевич доверяет аки сыну родному. Но казалось ей иной раз, что не по-отечески Иоанн смотрит на мужа ее, что в переглядках их иной смысл заложен, скрытый от посторонних. Поведи лишь царь очами, и Феденька уж и жизни не пожалеет. Все правильно, все так и должно быть. Только от чего же сердце Вареньки так болезненно сжимается? – Скажи, Феденька, сокол мой ненаглядный, любишь ты меня? Басманова бровь дугой изогнулась, в глазах недоумение. Ответил он не сразу. – А за кого я каждый божий день в храме молюсь, за кого воевать иду, о ком перед сном думаю? Последние слова сделались пожаром в ее груди. Жаждала она ласки, той, что в первую брачную была одарена. Соскучилась по Федькиной силе, по речам его сладким. Не удержалась Варенька, прильнула к губам желанным, обвила руками вокруг шеи. Не ожидал Федька такого напора. Не оттолкнул он ее, но и отвечать стал нехотя. Мягко отстранил девушку, заглядывая в глаза. А там уж такая нега разлилась, что у Басманова под ложечкой засосало. Никогда он Варю такой разгоряченной не видел. И дыхание прерывистое, и щеки пылают и явно не готова она без боя сдаваться. – Солнышко мое красное, голубок сизокрылый. Коли любишь, так докажи уж делом. Всю ночь готова я любовь твою принимать. Искренне удивился он этим словам. – Побойся Бога, Варюша, не пристало жене от мужа близости требовать. Но она уже не слышала ничего, исступлённо целуя Басманова в шею. Федина рука вскоре оказалась на талии, но затем только, чтобы пристыдить нравоучением: – Подумай, как батюшке исповедоваться будешь. Тогда уж она сдалась и посмотрела на него глазами, полными слез. – Что мне сейчас до исповеди, я мужа своего люблю. Любить не грех, грех в жене своей женщину не видеть. Федя так и осел. – Ты глупости себе выдумала, душа моя. – Разве глупости, что любовь мою не встречаешь ты приветом? Одно дурное в голову лезет. Может...может изменяешь ты мне, Федя? Сказала и тут же прикусила себе язык и ладонью рот прикрыла – страшные слова сами собой вылетели. Собольи брови нахмурились, а скулы еще более очертились. – Постыдилась бы, Варвара Васильевна. Злыдень я какой по-твоему? Или обижал тебя, житья не давал. Со мной ты и бед не знаешь, оберегаю, как зеницу ока. Службу государеву несу, не покладая рук. Царю стараюсь угодить, чтоб нужда в наш дом не постучалась. – А жене угождать и не стараешься. Такой дерзости не слыхал еще Федька, да и у Вари уж голова кругом пошла. Но жгучая обида и злость одолели ее. С полминуты молчали оба. Федя что-то обдумывал с тяжелым видом. Поразила его Варенька своей смелостью, под стать ему самому. Не могло быть иной жены у Басманова, иную и желать невозможно. – Не сердись, милая. Думаю я о тебе, как об ангеле. И уж ангелом непорочным ты мне видишься. Забываюсь я. И подкрепил он свои слова поцелуем, да таким вымученным, что Варе противно вдруг стало. Всеми силами гнала от себя бесовы мысли, в церкви молилась усердно. За Феденьку и за счастие их семейное. У мужа ее завистников было хоть отбавляй. Злые их языки не только за спиной Басманова, но и в глаза его не боялись обвинять в таком, о чем и вообразить гнусно. Знала она, что на опричных пирах отплясывал ее Федька в женском летнике. Но было это еще в первые месяцы его службы в чине кравчего. И поползли слухи о "царской Федоре, что не гнушается исполнять волю царскую во всех ее распутных проявлениях". Потом как-то прекратилось, улеглось. И Федор повзрослел, возмужал – глаз не отвести. Благородные кудри цвета вороного крыла, высокие острые скулы. В шубе так и вовсе затмевал своим видом царевича. Когда заговаривал с кем-то из бояр, будто одолжение делал. Капризная линия губ надламывалась и тогда он становился похожим на хитрого лиса. Всюду тенью следовал за Иваном, всегда знал, когда и что ему шепнуть на ухо. Боялись Федьку бояре, боялись и ненавидели. Никто не желал оказаться у царского любимца в немилости, так как знали, что могут навлечь на себя опалу государеву. А он, словно желая подразнить их и указать на место холопье, дерзко поднимал голову и лихо поправлял кудри, отчего звенели и поблескивали серьги с дорогими каменьями, вызывая еще большее негодование. Все видели, и Варенька видела, как преображался Иван Васильевич, когда подходил к нему Феденька. Если был он хмур и мрачен, то морщины сами собою разглаживались, брови к переносице не сдвигались, а пронзительный испытующий взгляд мягче и приветливее становился. Часто Варвара вспоминала Настасьюшку, которая души не чаяла в Иване. И уж так горячо о нем отзывалась, глаза светились любовью неземной, что Варя грешным делом иной раз завидовала, мечтая, чтобы и ей Бог послал великое чувство. – Гляди, Варюша, какой платок я вышила для Ивана Васильевича. Белый хлопковый платочек был окантован искусно вышитыми золотом вензелями, а в левом нижнем углу переливались инициалы И.А. – Иван. Анастасия. Варя восхищенно обвела взглядом будущий подарок царю и похвалила рукодельницу. – Ну а ты, сестрица милая, есть ли молодец, что мысли твои занимает? – Анастасия склонила голову чуть набок и улыбнулась добродушно. Девушка лишь вздохнула в ответ. – Не кручинься, Варюшка. Царь-батюшка мигом найдет тебе пару. У него посмотри сколько царедворцев молодых, да знатных. Выберем самого красного из них. Да хоть бы Федьку Басманова, чем тебе не жених? Басманова никогда не видела Варя и слышала о нем впервые. – Он совсем недавно в Слободе, но государь о нем мнения самого высокого, вон уж и рындой поставил. А отец его, Алексей, славный воевода. Будешь как за каменной стеной. В опричнину не за глаза красивые жалуют. А уж глаза у Федьки – любую девку с ума сведут. Ну точно вас сосватать надобно. Настасьюшка как в воду глядела – свели с ума Варю Федины очи. Ни спать, ни есть не могла, все думы об одном – как бы Феденька ее мужем поскорее сделался. Но не застала любимая сестрица их свадьбы. Горька эта утрата стала и Варе и Ивану Васильевичу. Постарел он на все десять лет. Смурной, подозрительный, никому не доверяющий, кроме самых близких слуг опричных. После женитьбы Басмановых он не выказывал более своей теплоты к Феде, речи вел отстраненные, взгляд подолгу не задерживал, как это бывало обыкновенно. И страшные Варенькины мысли, что мелькали на задворках разума, и кровь к щекам пригоняли, да воздух из груди вырывали, правдой оказались. Не одну ее приворожил Федя, сам государь в плен коварный и противоестественный попал. Молился денно и нощно, надеясь очиститься от содомского греха. Шептал имя Настасьи, но упорно видел перед собой глаза Федькины, голубые и бездонные, как озера лесные. Такие же непокорные и холодной красотой наполненные. И уж волком ему выть хотелось и крови еще больше проливать. Совратил он Феденьку, тот за него и в огонь, и в воду. Ни разу не выказывал недовольства его просьбам, ни разу не ослушался и взгляд не отворотил. Творил беззакония, и образ падшего ангела принимал весь прекрасный облик его. Иван Васильевич готов был поклясться, что буквально рога сатанинские в кудрях его вырастали. И так упивался превосходством и красотой своей отравленной души, что о спасении ее и своей собственной задумывался государь. В эти минуты ненавидел он Басманова за все бесовское, что пробуждали они друг в друге. И кошмары тогда Ивана мучили. Каждую ночь видел он покойников, приходили они и душить его принимались. А во главе них Басманов по шее в крови и кровавую саблю облизывал. Просыпался Иван в холодном поту. Постился, исповедовался, молебны «ушедшим» заказывал. И снова по кругу. Поговаривали, что колдует царская Федора, мол приворожил царя. И сам Иван уж готов был в это поверить. – От лукавого красота твоя, Федюша, – рука Иванова у юноши в волосах утонула, пока тот завороженно «колдовал» над пламенем свечей в царевой опочивальне. – Уже ль не по нраву она тебе стала, батюшка? – спиной сидел к нему Басманов, но даже так царь видел хитрую ухмылку. А как ему могли быть не по нраву стройный стан, что выгибался под ним податливо, томные вздохи, что заполняли собой все пространство, пылающие ланиты, да туманный взор. Улыбнулся Иван, да тут же прикусил губу – снова бес его попутал. Не место Басманову в его постели. С женой спать ему должно. – Повернись, – слишком резко прозвучал приказ, от неожиданности Федька вздрогнул и тотчас развернулся. Причудливые тени от свечей играли в салочки, прятались над подбородком, под бровями и над скулами. Точь-в-точь, как Федины мысли и чувства, которые, как ни пытайся поймать, все равно от тебя ускользают. Иван провел тыльной стороной ладони по румяной щеке, приподнял подбородок и долго всматривался в глаза юноши. Тот нисколько не смутился, покорно ожидал, когда царенька наиграется. И что он только нашел в дерзком самовлюбленном юнце. Ну воин ратный, да мало ли среди опричников тех, кто саблей владеет. Ну приказы исполняет, да мало ли псов преданных, Малюта Скуратов и тот преданнее будет. А в том и напасть, что не ставит себя Федька ниже царя. Подчиняется его воле, но и свою меж тем творит. И читает Ивана, как открытую книгу. Порой лучше него самого знает, что на сердце его творится. Вот и сейчас будто услыхал его мысли, разгадал борьбу внутреннюю неусмиренную. – Зачем терзаешь меня, месяц мой ясный? Или служба моя тебе не по нраву? Ну так и отпустил бы меня совсем, – молвит бесстрастно, спокойно, будто вслух рассуждает. А сам подначивает, и тут же тушуется – выжидает. И впрямь, может давно была пора покончить с удушливым и безысходным мракобесием. Отвел Иван глаза, призадумался. А Басманов вновь к свечам повернулся и что-то тихонько запел себе под нос. – Воля твоя, соколик. Так ведь сам не полетишь. – Так сам ведь не отпустишь. Тишина звенящая, в глотке застряла у обоих. – С огнем играешь, Федька, – пригрозил Иван. – От чего бы не поиграть, коли весело и руки не жжет. Облизнул огонь его пальцы и дернулся Федька, зашипел, потряс ладонью. Иван перехватил запястье и подул осторожно, затем приложил пальцы к своим губам, встречая холодные перстни. – Пустое это все. Ступай к себе, тебя Варвара ждет. Басманов едва не задохнулся. Вон оно как, Иване – сам подпустил к своему трону, своей опочивальне, своему разуму непостижимому. Сам втянул в омут опричный, темный, пахнущий сыростью слободских подвалов, людской гниющей плотью, отравленный клеветою и доносами. Накинул кровавую петлю на грешную шею. И звериное чутье шептало Басманову, что не ровен час – затянет, коли вздумается, коли опалу свою царскую на «Федору» обрушит. А уж мало ли он прихотей его исполнял, отплясывая в бабьем летнике до самого рассвета не токмо на пирах. Мало ли жене своей врал, уклоняясь от поцелуев горячих. Сам топил тоску в женитьбе «любимца царского» на племяннице той, которую любил всем сердцем и после смерти. И знал Федя, что всего лишь заменой был. Не первой и не последней. И ужалить побольнее вдруг захотелось Ивана. – Не для того ли свел нас, чтобы не так соромно мне было постель твою царскую греть? Или тебе не так соромно о Настасьюшке своей вспоминать. Скривил довольно губы – напрягся Иван, не думал он сегодня ссориться. Дышать стал тяжелее обыкновенного, борода задергалась, словно в приступе. На мгновение в жар Басманова бросило, но виду не подал. – Пошто язвишь, Федюша. Кольнул его куда-то под ребра уставший голос. И свеча совсем потухать стала, будто вторя увяданию царских сил. Басманов лишь поправил осторожно кудри, и легкий звон сережек прокатился по Ивановой спине. Серьги с маленькими смарагдами он Феде подарил. – Грешен ты, Иван Васильевич, и грехи у нас с тобой одни. Поднялся с постели, шурша надеваемым кафтаном. И тени зловещие отбрасывал его гордый упрямый стан. И спутанные кудри угрожающе торчали. Уже у порога, обуваясь в сапоги, расшитые жемчугом, как бы между делом усмехнулся: – А ведь и впрямь я для тебя ничего не жалею – ни души, ни тела. Прикажи, чего угодно твоей царской милости, все сделаю. Надломилось что-то в Иване, глаза гневно сверкнули. – Ну так и повелеваю любить жену свою. Отлетели слова грозные от стен деревянных, едва с ног не сбивая Федора. Слегка пошатнулся, да чудом из рук шубу не выронил. Горько пожалел, что не саблю заместо нее сейчас держит. Снова в жар бросило, а голос как будто чужим сделался. – Воля твоя, царь-батюшка. Моя же участь холопья – ее исполнять. Ушел, и в мгновение холодно в царских палатах стало. Затем война грянула, и призвал Федьку долг перед отечеством на смертный бой отправляться – опричным войском командовать. Едва слезы сдерживала Варенька, когда пришла пора прощаться. А каков красавец в воинской кольчуге, так и сверкает серебром под первыми весенними лучами. Вручила ему Варенька платочек шелковый, аккурат к рассвету законченный. Прильнул Федор к губам Вари, вовлекая ее в поцелуй долгий, благодарностью и болью душевной пропитанный. – Я молиться за тебя буду, чтоб живой и невредимый ты ко мне вернулся. А уж я тебе деток подарю. Нутро ковыряла умело Варенька, без ножа резала. Прижал ее Федор к груди израненной и отправился к надеже-государю на поклон и царское наставление. Осветил их епископ крестным знамением, благословил на поход. Иоанн смурной был в этот день, исходом будущего сражения озабоченный. Вновь не спавший из-за ночных кошмаров, да от того, что не нащупал рядом угольные кудри, куда по обыкновению привык запускать руку. – Твое имя в бою иду прославлять, Иван Васильевич. Недолго посмотрел царь на Федора, но так глубоко – чуть-чуть и дна дотянулся бы. А уж чего на этом дне оставил – не то прощание, не то молитву, не то проклятие. Федя так и не понял, лишь гордо вскинул голову и поспешил к своему отряду. Война для Федьки – свобода. От Александровой слободы, от интриг боярских, от игр царских и от мук сердечных. И мчался он к своей свободе, мечтая от сабли вражеской погибнуть. Уж лучше так. Чем всю жизнь птицей в клетке томиться – меж двух огней.