✦ ❴✠❵ ✦
В их квартире слишком тихо. Не то чтобы они оба были шумными, совсем нет. Шиничиро сам по себе был тихим и едва присутствующим, а с появлением Манджиро и вовсе приучил себя ходить бесшумно даже там, где это физически невозможно (Шиничиро всегда был заботливым старшим братом и маленького Манджиро любил до безумия, настолько, что Вакасе всегда доставалось тапком по макушке, если тот слишком громко дышал, пока Манджиро спал беспробудным сном в доме, а они были в чертовом гараже), а Вакаса со временем подстроился под партнера, не сильно любившего шум, и стал спокойнее, тише, мягче в чем-то, из дикого леопарда превращаясь в домашнего пушистого котенка. Но даже так он сохранял где-то в глубине ту бешеную энергию, за которую его боялась половина Канто (и за которую его любил спокойный добрый Шиничиро, привлеченный к Вакасе словно мотылек его безумной энергией, в которую причудливо вплеталась мягкость). В их квартире никогда не было гвалта, но всегда было тихое дыхание Шиничиро, всегда был его бубнеж о работе и байках, всегда были его дурацкие песни по радио, которым он подпевал хриплым от сигарет голосом. Сейчас тишина в квартире мертвая — слышно даже, как оседает на изголовье кровати пыль. Вакаса лежит, раскинув руки, и смотрит в потолок — на этот раз не на лампочку, потому что у него не хватило сил включить свет. Там, за окном, город живет, дышит, ни о чем не подозревает; там, за окном, что-то происходит, а здесь, в их с Шиничиро квартире на пересечении дорог от спортзала и магазина байков (потому что квартира над салоном — это, конечно, хорошо, но неудобно Вакасе), время — стылая вода в озере без притоков и оттоков, вмиг всеми позабытая, брошенная медленно умирать гавань, в которую больше никогда не войдут корабли. (Вранье; Вакаса знает, что Бенкей примчится по первому же его зову — верный, добрый Бенкей, который по-дружески любил его и всегда был готов сорваться в любой момент, чтобы быть рядом, несмотря на то, что когда-то в прошлом, до появления Шиничиро в их жизни, они едва не рвали друг другу глотки за главенство над Канто.) ((Такеоми не придет — Такеоми теперь точно в депрессии и спивается, и Вакаса не удивится, если через неделю Бенкей, навестив четвертого основателя Черных Драконов, не найдет Харучие ни в одном из углов их квартиры, не превращенной в помойку только стараниями малышки Сенджу.)) Со звонка деда прошло несколько часов, и все эти долгие, тягучие как патока минуты Вакаса провел в каком-то мутном беспамятстве: пальцы сами собой раз за разом набирали знакомый номер, и раз за разом мозг никак не мог принять механическое «абонент недоступен» — раз за разом он не верил, что больше никто не ответит. Вакаса — пережеванный улицами, разбитый сотнями драк, когда-то пополам сломанный собственным отцом, знавшим только язык насилия, от рождения лишенный надежды — все равно как слепой котенок продолжает надеяться, что все это — один большой отвратительный кошмар, и скоро он закончится. Но кошмар не заканчивается — тянется, как мерзкая жвачка, и проникает в вены, тромбами застревая в сосудах. Кошмар пахнет сигаретами Шиничиро, одна из которых зажата у Вакасы между пальцев, и пылью, которой покрывается его душа. В их квартире слишком тихо — тишина давит, разрушает, уничтожает, и Вакаса поступает как последний идиот, которым в их паре всегда был Шиничиро, — кидает в сумку зубную щетку, сигареты и старый плед, собирает полторы смены одежды и без единого йена срывается в дом семьи Сано, не врезаясь в любую машину только чудом. Шиничиро даже с того света убил бы его за столь халатное отношения к байку, но впервые в жизни Вакасе наплевать. Шиничиро, вероятно, было бы тоже. Шиничиро, как-никак, в первую очередь заботливый старший брат.• ────── ❴✠❵ ────── •
В доме Сано тоже тихо — только на этот раз тишина не мертвая и стылая, а траурная и тяжелая. — Как они? — первое, что говорит Вакаса, когда дед открывает ему дверь. Дед выглядит так, будто Вакаса дал ему по лицу, но в его взгляде плещется понимание — он тоже знает, почему Вакаса приехал, будучи в том состоянии, когда его рука могла почти осознанно сорваться и размазать байк вместе с его владельцем по асфальту. — Плохо, сам понимаешь, — в усталом голосе не слышно привычных ворчащих ноток, и это лучше прочего говорит о том, насколько дед подавлен. Вакаса клонит голову, пряча лицо за распущенными волосами, и поджимает губы; он откровенно ужасен в общении с детьми, даже если этих детей он когда-то учил драться и вместе с ними пытался затащить в тренировочный зал Шиничиро. Он не старший брат и не нянька, он бешеное животное, но сейчас, наверное, только он может что-то сделать — и должен, потому что воля Шиничиро кольцом прожигает ему грудину, пытаясь добраться до сердца. Вакаса осторожно касается плеча деда, прося его пропустить, и со своей почти пустой сумкой тихо проходит к гаражу Шиничиро — сейчас Манджиро может быть только в месте, которое еще дышит его драгоценным братом. Эма, наверное, с ним — да и где ей еще быть, как не рядом со своим братом? Он оказывается прав: и Манджиро, и Эма в гараже Шиничиро. Манджиро сидит, обняв тонкими ручками битые коленки, и смотрит в пустоту, а Эма обнимает его, дрожа всем телом от беззвучных рыданий, раздирающих ее грудь за двоих — пухлые от количества съеденных дораяки щеки Манджиро сухи, и глаза совсем не красные, но ему больно, только боль эту он выплеснуть никак не может, и поэтому Эма, как хорошая сестра, помогает ему как может. Эме тоже больно, и плохо, и еще страшно — за Манджиро, который сидит так, наверное, с момента, как дед ему рассказал, что двое его ближайших друзей убили его брата, чтобы сделать ему подарок на день рождения. Вакаса знать не желает, что происходит в этом маленьком тельце под кожей и костями, с трудом удерживающими скорбящее даже больнее Эмы сердце. Манджиро всегда был слишком чувствителен, даже если многим по его ровному лицу казалось иначе, а Шиничиро он любил всем своим существом. Тихо закрывается за ним дверь, и из сумки возникает плед — старый, шитый-перешитый, принадлежащий Шиничиро, привезенный им из дома и много раз отвоеванный у мусорки в неравном бою, сейчас он, наверное, мог сделать только хуже, но иных идей у Вакасы не было совершенно. Да и быть не могло, потому что плед он схватил без единой задней мысли, просто по привычке, потому что всегда брал его, куда бы ни ехал с мыслями о Шиничиро, потому что этот сентиментальный идиот мог спать только под ним. Вакаса накидывает плед на плечи Эмы и Манджиро, забираясь на кровать и присаживаясь перед ними, и рука его ложится Манджиро на макушку, притягивая к груди. — Отпусти, Манджиро, — со слабой улыбкой говорит Вакаса, не глядя на детей и плечом чувствуя, как содрогается маленькое тело. — Я держу тебя. Тонкие ручки вцепляются в его футболку, из которой он так и не переоделся, когда убегал из квартиры, и Манджиро горячечно рыдает в его объятиях, доверяя партнеру брата держать его. Поэтому дед и не подходил — Манджиро любил деда, но дед никогда особо не был близок к Шиничиро, как был Вакаса, и от Вакасы до сих пор пахнет братом, в прикосновениях Вакасы до сих пор чувствуется брат, в дыхании Вакасы до сих пор слышится брат, и Манджиро захлебывается в тихой истерике, понимая, что Вакаса, как бы ни хотелось, не Шиничиро. Шиничиро больше нет.✦ ❴✠❵ ✦
Манджиро затихает только через несколько часов, измученный слезами своими и сестры, — зарывается глубже в объятия Вакасы, доверчиво утыкаясь носом в его шею, и крепко сжимает ладошку Эмы. Эма тоже клюет носом, но упорно не позволяет себе прикорнуть или вовсе уснуть — сторожит беспокойный сон брата, напряженным взглядом следя за тем, как он изредка дергается, и сильнее смыкает хватку на его ладони; Вакаса думает, что им обоим, наверное, больно, но ни один не собирается отпускать — не собирается оставлять второго наедине с болью и страхом. — Все же будет хорошо? — тихо спрашивает Эма, осторожно пересаживаясь так, чтобы подобраться к другому, свободному от Манджиро плечу. Второй рукой Вакаса притягивает Эму к себе, устраивая и ее тоже в своих объятиях, и молчит, мечтая закурить. Он никогда не курил. — Не знаю, — немного жестоко для маленьких детей, но зато честно выдыхает Вакаса, поглаживая обоих. Эма всхлипывает. Правда ранит, но она куда лучше сладкой лжи — особенно сейчас, когда Эма и сама понимает, что Вакаса солгал бы, ответив, что да, обязательно будет. Потому что ни черта не будет все хорошо просто так. — Но я постараюсь, чтобы было. В конце концов, это его долг. Эма благодарно прижимается к нему и после тихого «поспи», шепотом сказанного ей в растрепанную макушку, откидывается на Вакасу полностью, наконец позволяя себе отдохнуть. Вакаса осторожно пересаживается так, чтобы ему было удобно, и отворачивается к окну, за которым в удивительно чистом летнем небе встает луна. Шиничиро умер и не оставил ни завещания, ни хоть каких-то указаний, как распределить его имущество или как хотя бы просто жить дальше без него. Но Вакаса и без несчастной бумажки знает, что байк заберет себе Майки, а все эти бедные, разбитые смертью дети отойдут на руки именно ему. Потому что больше никто не сможет за ними проследить. А это единственное, чего бы Шиничиро на самом деле действительно хотел. Где-то там, внутри, за клеткой из ребер, в этот миг что-то громко трещит, но Вакаса почему-то все еще дышит.✦ ❴✠❵ ✦
Он сидит с ними до самого утра, не размыкая объятий и не смыкая глаз. Эма спит неспокойно, поверхностно, глаза бегают под закрытыми веками, но она не просыпается — только иногда судорожно до треска ткани сжимает в пальчиках футболку и что-то бормочет между всхлипами; Манджиро за ночь подскакивает раз пять, резко дергаясь в обвившей его плечи руке и каждый раз прицельно попадая острым локтем прямо под ребра, и смотрит пусто, загнанно, беззвучно зовет «Шини-ни-чан», как не делал с глубокого детства, как не делал при посторонних, и Вакаса не находит в себе даже намека на желание упрекнуть этого маленького ребенка в том, что на его теле цветом наливается огромный синяк — силой, в отличие от брата, Манджиро не обделили. Они просыпаются одновременно и выглядят даже хуже Вакасы, который не спал эти почти десять часов, охраняя их сон. Дети смотрят на него мутными пустыми глазами, в которых боль вытеснила что угодно остальное, и от этого внутри что-то жалобно трещит и скулит. Вакаса никогда не любил детей и не умел с ними обращаться, но у него всегда болело сердце, когда детям было больно. Сейчас все куда хуже. Сейчас это его дети. — Сидите здесь, я принесу перекусить, — Вакаса несвойственным для себя жестом, принадлежащим скорее Шиничиро с его любовью и умением к ласке, проводит ладонями по растрепанным макушкам и выползает из кровати, стараясь не обращать внимания на то, как за ним потянулись следом дети в нежелании расставаться с теплом. — Я быстро, — кидает он, зная, что их это не успокоит, и направляется в дом широким шагом, почти бегом, чувствуя, как в позвоночник вгрызается страх. На кухне сидит дед, ладонями обнимая чашку зеленого чая; пар не идет — дед сидит давно. Обычно он любит пить едва не кипяток. Вакаса быстро и привычно сооружает бутерброды, с давнего молчаливого разрешения воруя продукты из холодильника — в этом доме он уже несколько лет не гость, а один из хозяев, — и, уже развернувшись, чтобы уйти, натыкается на потяжелевший взгляд деда. — Сам держишься? — Вакаса замирает с тарелками в руках на середине шага и внезапно чувствует, как весь мир давит ему на плечи. Дед сильнее смыкает пальцы на кружке, понимая, что сделал. — Если будет нужна какая-то помощь… — Справлюсь, — Вакаса вздыхает тяжело, горбится, не зная, сможет ли еще хоть секунду стоять и не падать на колени в бессильной истерике, которой его колотит с самого рокового звонка. — Разве что, наверное, будет нужна жилплощадь, — он стучит — раз, два, три — по тарелке ногтем, думая, занимая голову другими мыслями, чтобы разум не пытался вернуться к одной пугающей — что Шиничиро… — Без проблем, — дед отпивает чай из кружки, не глядя на него. — Сомневаюсь, что Манджиро вернется в свою комнату. Вакаса сомневается тоже — еще когда Шиничиро… еще когда они только съехались, Манджиро сразу занял освободившийся гараж, чаще ночуя в нем, а не в своей постели, за что часто слышались ссоры с дедом. Теперь этих ссор уже не будет. — Когда похороны? — ноготь скребет по тарелке, чашка слишком тяжело опускается на стол. Чужая смерть повисает между ними как ящик с чумными крысами, к которым никто не хочет подходить, боясь заразиться. — Сегодня придут из похоронной службы, — Вакаса кивает. Смерть Шиничиро не была загадочной, его тело не искали — все кристально ясно, да и Кейске с Казуторой [хруст] во всем признались сразу [хруст]; неудивительно, что похороны будут так быстро. Вакаса не знает, сможет ли выдержать хонцую. — Такеоми, наверное, не придет, — он прислоняется поясницей к стойке, все еще держа тарелки в руках, и запрокидывает голову к потолку. Интересно, рассказал ли Бенкей Такеоми о том, что произошло? Или, как Вакаса, не нашел сил признаться в смерти Шиничиро даже себе? — Могу я участвовать в хонцуе? Взгляд деда твердеет, оседая на плечах вместе с миром. — Ты делил с Шиничиро жизнь последние восемь лет и еще задаешь такие глупые вопросы? — он приподнимает бровь. Вакаса усмехается — больно и горько, но эта усмешка будто делает ношу на его плечах чуть легче. Дед смотрит на него с истинно семейным теплом, и впервые за долгие годы Вакасе хочется плакать. — Ты носишь подаренное им кольцо. Для него ты был партнером не только по дракам на улицах. И я об этом знаю. Вакаса благодарно склоняет голову в подобии поклона и, не глядя на деда от страха все же по-детски расплакаться прямо на кухне и принести соленые бутерброды, уходит. Он сидит с детьми весь этот и следующий день, делая все, что в его силах, чтобы они не закрывались в своем горе (Манджиро снова плачет ночью, уткнувшись лицом в грудь Вакасе и закутавшись в плед Шиничиро с головой, и от его рыданий сердце у Вакасы почти в действительности трещит как стеклянное), а прямо перед ночным бдением у тела Шиничиро его телефон взрывается, панически атакованный поочередно Бенкеем, Такеоми и Сенджу. Вакаса абсолютно неуважительно подрывается, вылетая с территории дома Сано будто ошпаренный, провожаемый испуганными взглядами Манджиро и Эмы и хмурым — деда.• ────── ❴✠❵ ────── •
Харучие все же сбежал из дома, и ни единая живая душа не могла найти его уже больше суток. Не то чтобы его отсутствие было чем-то из ряда вон выходящим: Харучие регулярно сбегал лет с шести, когда до Такеоми окончательно дошло, что Черных Драконов распустили, и он, пользуясь остатками их наследия, начал методично просирать свою жизнь, оставляя младших брата и сестру на родителей-наркоманов. Признаться честно, Вакаса тогда за ним не следил — его главной целью было окончить среднюю школу и найти подработку, чтобы съехаться с Шиничиро, а не копаться в проблемах бывшего товарища, с которым они никогда особенно не ладили; временами он себя за это корил — ведь, поддерживай они прежнюю связь, старшие Акаши не подсадили бы семилетнего сына на наркотики. Но Шиничиро тягал его за цветные пряди и говорил, что тогда и он тоже виноват. Говорил, что они успели хотя бы за малышкой Сенджу, а Харучие еще можно спасти — потому что Харучие любит свою милую сильную близняшку до беспамятства и за нее глотку перегрызет хоть самому Изанаги. И последует за ней хоть на край света. Сенджу правда старалась. Но этого было недостаточно. Оказалось, чтобы спасти — надо исключить корень проблемы. Такеоми признавать себя проблемой упорно отказывался. Харучие, и так далекий от стабильности, от наркотиков растерял последние способности к удержанию своего бешеного темперамента, а пьяный Такеоми никогда не был человеком спокойным и способным к конструктивному диалогу (поэтому пить с ним прочие Черные Драконы отказывались, и терпеть его мог только Шиничиро, потому что Шиничиро, очевидно, был святым). Их крикам и плачу малышки Сенджу не было ни конца, ни края, они срывались друг на друга по любому поводу, и часто их конфликты заканчивались тем, что один хлопал дверью, второй — окном, и потом обоих искали по улицам почти сутками, прежде чем одного находили вусмерть пьяным в очередном баре в компании заискивающего перед бывшим Богом Войны менеджера, а второго — в коробке в каком-нибудь скопище бездомных греющим дешевый пакетированный чай над последней спичкой со стеклянными глазами. В какой-то момент Харучие даже разодрал Шиничиро лицо в приступе бешеной ненависти к одной только мысли, что его снова вернут домой, и им с Вакасой пришлось оставить дикого щеночка у себя — не бросать же его в той самой коробке. Пусть бесится в тепле и под присмотром, а не черт знает где и под дозой. После нескольких таких случаев они даже задумались насовсем забрать близнецов к себе, но эта затея, к сожалению, провалилась еще на этапе подготовки: Сенджу слишком сильно любила обоих братьев и отказывалась оставлять хотя бы одного из них наедине с их демонами, разрываясь между баррикадами в этой семейной войне. Ей было плохо и от того, что Такеоми пьет, заливая алкоголем столь резко свалившееся на него одиночество, и от того, что Харучие сбегает из дома, не в силах выдержать эту атмосферу, и от того, что они ссорились, но сделать хоть что-то, чтобы это прекратить, она, к сожалению, не могла. Они с Харучие могли жить у Вакасы и Шиничиро, но Такеоми там не поместился бы ни физически, ни морально, и поэтому Харучие, скрипя зубами, продолжал оставаться в квартире своей семьи в ожидании, когда старший брат вернется протрезветь, и успокаивал Сенджу, когда она плакала почти сутками, потому что Такеоми, пьяный мудак, не брал трубку. Харучие был ответственным старшим братом — в отличие от Такеоми. Такеоми же, действительно чертов мудак, постоянно сравнивал близнецов и превозносил Сенджу за то, что она не доставляла ему проблем, как Харучие, и совершенно отказывался признавать, что этим делает хуже. Ни разу он не ходил искать младшего, скидывая эту свою обязанность на сестру, вынужденную звонить его и своим друзьям — потому что в одиночку маленькая девочка ничего не могла сделать, — и тем, что вместо поисков и извинений вновь прикладывался к бутылке или очередной фривольной девице, только подливал масла в огонь, методично увеличивая раскол между собой и Харучие до непоправимых размеров. Сначала Харучие отказался называть его братом, а потом без лишних слов разбивал лицо каждому, кто называл его по родной фамилии, а не по придуманному вместе с Сенджу прозвищу. Иногда Вакасе, обрабатывающему мальчишке раны после очередного закономерного побега, хотелось оторвать Такеоми голову — потому что она ему, очевидно, была не очень нужна, — но по настоянию Шиничиро он терпел и держал этот порыв в себе, зная, что и сам Шиничиро в отношении друга ходит по тонкой грани между дипломатией и насилием. Но даже его Такеоми не слушал и после каждого разговора снова брался за старое, открывая у себя второе, и третье, и уже неизвестно какое дыхание на очередной запой. В итоге замыкался отвратительный порочный круг: Сенджу болела за Такеоми и не могла бросить его наедине с бутылкой, а Харучие не мог бросить Сенджу наедине с Такеоми. И в итоге раз за разом возвращался домой, чтобы снова поссориться с Такеоми до разбитых о его голову бутылок из-под алкоголя, снова сбежать на улицу, снова быть найденным сердобольным Шиничиро и снова оказаться на пороге ненавистной квартиры. Такеоми в упор не видел этого колеса Сансары, планомерно пропивая последние мозги от надуманной тоски по ушедшей эпохе Черных Драконов, и в конце концов за этим устали наблюдать все, и даже Шиничиро, терпение которого было достойно воспевания в легендах и балладах. Незадолго до Происшествия он подумывал все же исполнить старую задумку, пусть и в несколько ином виде — сделав еще одну копию ключей, чтобы Харучие после очередной ссоры уже напрямую шел к ним, а не огромным крюком через подворотни и мосты. Конечно, не переезд, и они не ограждали Харучие от новых побегов, а малышку Сенджу — от новых слез, но это было хотя бы что-то. Вакаса сжимает чертов дубликат в кармане огромной толстовки и старается не думать о том, что еще в своей жизни не успел сделать Шиничиро, неожиданно покинувший этот мир в едва исполнившиеся двадцать три. Идет дождь; удивительно для лета ледяная вода стекает по волосам и за ворот толстовки, и под слоями одежды Вакаса содрогается от холода — потому что идиот и не оделся теплее, и зонтики для слабаков, а Белый Леопард не слабак, — но упорно продолжает шататься по улицам, заглядывая в каждый закуток, знакомый и нет, в надежде найти под одной из картонок знакомую светлую макушку. Его держат сила воли, восемь банок энергетиков и четыре с половиной часа сна трое суток назад, а еще грызущая внутренности ответственность и за этого ребенка тоже. Тринадцать минут назад Бенкей отписался, что у него пусто, тридцать восемь минут назад в истерике звонил Такеоми. Телефон пиликает; Вакаса, не сильно заботясь о его сохранности под дождем, проверяет сообщения прямо на ходу. Малышка Сенджу скромно уведомляет, что на пороге Харучие за прошедшее с ее последнего сообщения время — почти полтора часа — не появился. Из горла вырывается хриплый вздох. Кажется, он заболевает — от стресса, усталости и ледяной воды, которую щедро льет на него небо, — но Вакаса только хлопает старенькой раскладушкой и делает глоток из девятой банки. Он не может свалиться сейчас, когда Харучие шатается неизвестно где голодный и без крыши над головой. Вакаса не боится, что на Харучие нападут и убьют — Харучие мальчик сильный и хитрый, он справится и с кем-то, по комплекции схожим с Бенкеем, — но он все еще ребенок и может заболеть. На улице о больном мальчишке заботиться никто не будет. На двенадцатой банке и двадцать девятом, почти тридцатом, часу поисков Вакаса сквозь шум чуть стихнувшего ливня и собственный кашель слышит из ближайшей подворотни звуки драки — даже, скорее, откровенного избиения — и, сердобольная душа, не может пройти мимо. Он отставляет банку в сторону, так, чтобы ее не задели, когда будут выбегать из закоулка, и несколько позабыто, но легко влетает в толпу крупных парней, отпинывая их от эпицентра. Не сильно избитые, но впечатленные его силой идиоты сбегают, оставляя ему на руки залитого кровью ребенка, и в мутном, но все равно бешеном взгляде под заляпанной красным челкой Вакаса с трудом узнает теряющего сознание Харучие. Харучие — мальчик сильный и хитрый. Но не против толпы ублюдков, которые больше него в три раза, и не после суток не евши и не спавши. — Все будет хорошо, Хару, — бормочет Вакаса, стягивая толстовку, и укутывает в нее Харучие, стараясь действовать аккуратно, чтобы не сделать больнее — яснее ясного, что ему и так ужасно больно. Харучие, маленький засранец, протестующе шипит на прозвище, пытаясь трясущимися пальцами ухватиться за длинные цветастые пряди, и Вакаса, борясь и с ребенком, и с дрожью — и так промерзшему, в одной мокрой насквозь футболке ему холод ощущается еще острее, — отмечает это с облегчением. Если Харучие в состоянии для попыток оторвать ему голову, значит, все не так плачевно, как кажется на первый взгляд. Вакаса подхватывает его на руки и, бережно прижав к груди, быстрее звука вылетает из подворотни, на ходу пытаясь вспомнить, в какой стороне находится больница. Банка энергетика забыта, как и то, что дождь не спешит заканчиваться, и Вакаса, в приступе паники от количества крови и дрожи маленького тельца, закономерно поскальзывается в очередной огромной луже, всем телом вытирая мокрый асфальт. Только чудом годами отточенной в драках реакции ему удается извернуться так, чтобы по асфальту не протащило еще и Харучие — на сегодня травм ему хватит. Харучие тихо стонет в его руках, все же отключившийся от слабого, но тепла от толстовки и чужого тела, и Вакаса, жмурясь от острой боли из разодранного бока, упрямо поднимается. Больница маячит перед глазами грязными сероватыми панелями за углом, а он ответственный взрослый и должен позаботиться о ребенке, должен донести его до теплого безопасного места, в котором ему помогут. Сначала медсестра, с которой Вакаса сталкивается на входе, пугается его внешнего вида, но потом быстро берет себя в руки и, сомкнув крепкую хватку на его локте, тащит в сторону травмпункта, причитая о том, что лучше бы дети сидели по домам, а не устраивали эти свои байкерские сходки, на которых и сами калечатся до жути, и других калечат, и совсем младших еще втягивают. Вакаса честно не знает, стоит ли уточнять, что ему уже шесть лет как не семнадцать, он уже давно вполне приличный гражданин Японии и честно не ввязывался в драки долгие годы, но покорно молчит, когда медсестра кидает на него грозный взгляд. Не такой уж он и гордый, даже если раньше отчитывать его мог только Шиничиро. Потерпит. Сейчас куда важнее Харучие, дыхание которого слишком слабое и поверхностное, и крови у него на лице слишком, слишком много. Примерно полчаса спустя Вакаса — на котором из верха только бинты и больничный халат, потому что и толстовку, и футболку можно выкидывать на помойку, — выползает в коридор и звонит Бенкею, чтобы тот притащил ему и Харучие смену одежды. И чтобы он ни в коем случае не брал с собой Такеоми, потому что Харучие хоть и слаб, но выцарапать старшему брату глаза определенно в состоянии.✦ ❴✠❵ ✦
Харучие накладывают по шву с каждой стороны рта и выдают таблетку успокоительного, потому что маленькое тело ненормально колотится, а спать ему пока нельзя — ни по настоянию врача, ни по мнению Вакасы, потому что такие люди, как Харучие, в незнакомых местах даже под хлороформом не вырубаются, а если такая беда все же приключается, то по их пробуждении всех ожидает как минимум Апокалипсис. Даже не локальный. Бенкей влетает в больницу спустя почти час, на ходу отпинывая Такеоми обратно на улицу и стараясь делать это так, чтобы не задеть малышку Сенджу, крутящуюся у него под ногами в обнимку с объемным пакетом. Вакаса встречает их усталым взглядом и мелкой дрожью, потому что в больнице, черт возьми, холодно, а кроме халата выдать ему ничего не смогли. Он шипит на Такеоми, забирая вещи и натягивая их прямо там, не сильно заботясь о том, чтобы прикрыться, а потом берет Сенджу за трясущуюся ладошку и ведет к близнецу. Бенкей после молчаливого диалога глазами остается с Такеоми — заламывать ему руки и закрывать рот, чтобы Харучие не услышал извергаемый знакомым голосом мат и не подорвался бить брату лицо. Харучие выглядит так, что его хочется только пожалеть и погладить по голове: пластыри, скрывающие почти все лицо, ленты бинтов, обвившие лоб и дрожащее тельце, слишком худое даже для тонкокостного мальчишки, каким он всегда был, огромный халат, в котором он натурально утопает, — от всего этого рука сама тянется к растрепанной макушке, даже с полным осознанием, что руку эту откусят по локоть. Харучие смотрит куда-то в пол, вцепившись судорожной хваткой в свои плечи в подобии объятия, и не обращает ни на кого внимания, провалившись в кроличью нору своего сознания, — даже на Вакасу не глянул за все то время, что они ждали Бенкея с вещами. Но стоит малышке Сенджу всхлипнуть, выронив пакет из рук, вмиг ослабших от вида избитого брата, как Харучие тут же вскидывает взгляд и единым слитным движением заключает близняшку в объятия, подорвавшись с кушетки и сбросив халат на пол. — Ну и чего ты сырость развела? — бормочет он с притворной насмешкой, вплетя пальцы в пушистые волосы. — Разве это подобает будущей Королеве янки, Кавараги-сама? Сенджу всхлипывает громче, стискивает пальцы на бинтах сильнее, почти разрывая их, тычется носом куда-то в острую ключицу — и никак не может заставить слезы перестать течь. Только небеса знают, сколько всего она успела себе напридумать, пока старшие искали Харучие и впервые не могли найти его так долго, и скольких сил ей стоило оставаться хотя бы внешне спокойной и не ударяться в панику. Малышка Сенджу удивительная. И очень, очень сильно любит своего дурного братца. Обоих. Харучие дрожит, и ему больно — Вакаса видел жуткие синяки на его ребрах. Но Сенджу к себе он прижимает крепко, позволяя ее рукам сжать себя в ответ, и ни единой мышцей не выдает то, как ему от этого плохо: малышка Сенджу сильная, очень сильная, и от волнения не контролирует себя явно, сжимая брата слишком сильно, наверняка оставляя ему новые синяки. Но Харучие наплевать — он обнимает сестру, уткнувшись носом ей в макушку, и стоит неподвижно, вдыхая с ее волос сладкий запах детского шампуня и дождя. И дрожь понемногу успокаивается, покидая его тело. Вакасе все это напоминает самые жестокие драки Черных Драконов, в которых их глупый лидер не сидел на месте и отхватывал наравне с товарищами, а потом возился с четырехлетним Манджиро, говоря, что от этого сломанные ребра болят меньше. Шиничиро был жалким врунишкой, но за это его и любили. Потом, когда уже раздадут законные подзатыльники и таки спровадят до больницы, потому что у тебя сломано гребаное ребро, Шиничиро, это не шутки и Манджиро не поблагодарит нас, если мы угробим его драгоценного старшего брата. Вакаса устало прислоняется плечом к дверному косяку и думает, что, наверное, может позволить себе поспать пару часов, когда доползет до какой-нибудь ближайшей кровати. Только, если честно, он понятия не имеет, где это несчастная ближайшая кровать. Он должен вернуться в дом Сано, потому что Манджиро и Эма остались одни и он не может их бросить, но и оставить Харучие — преступление против законов морали. Почти тридцать часов, два шва и полотно фиолетового и красного на чудом не треснувших ребрах — и это только два дня со смерти Шиничиро. Вакаса не хочет даже представлять, до чего может дойти, если Харучие вернется к себе домой. Такеоми никогда толком не умел тормозить на поворотах, а сейчас тем более, и его беда с башкой слишком сильно прогрессирует — потому что в первую очередь он рвался не выяснить, что произошло с младшим братом, а надавать тому «воспитательных» подзатыльников. Такеоми классный парень, правда. Просто слишком радикальный и иногда совершенно безмозглый. Звонит телефон; Вакаса передает пакет с вещами вздрогнувшим детям и под внимательным взглядом Харучие выходит из палаты, снимая трубку. — Кейске отпустили. Видимо, его друг взял всю вину на себя, — без приветствия начинает дед, и Вакаса спотыкается на ровном месте, едва не полетев носом в плитку больничного пола. Он вздыхает, задерживая воздух в легких на несколько секунд, выдыхает. Нет, с этим дерьмом он сейчас разбираться точно не будет. Ему нужен хотя бы час сна, иначе он просто свалится и не встанет уже вообще. Слишком много всего. Жизнь руководителя крупнейшей группировки гопников в Токио, конечно, подготовила его практически к любому дерьму, но точно так же она научила его думать хотя бы немного. Для профилактики, чтобы мозг не превращался в желе. — Подумал, что ты должен услышать это первым, — продолжает дед с явным намеком, и Вакаса слышит, как что-то почти в действительности трещит. Кажется, его голова. Манджиро еще не знает, что Кейске отпустили. Ками-сама, дай мне сил. — Завтра. Я со всем разберусь завтра, — Вакаса упирается лбом в стену и снова выдыхает, поворачивая голову на движение на краю взгляда. Из дверей палаты выглядывают обеспокоенные дети: Сенджу утирает кулачками мокрые щеки, убирая последствия нервного срыва, Харучие хмурится, прислушиваясь к разговору; они крепко держатся за руки и выглядят почти отражениями друг друга. — У меня тут двое побитых жизнью детей. Найдется для них место? Дед тяжело вздыхает в тон Вакасе. — Надеюсь, ты их не украл. Вакаса, вспоминая об оставленном в холле Такеоми, бьется лбом об стенку. Тихонько. Отрубаться в больничном коридоре не входит в его планы на ближайшее никогда. — Почти. Я в процессе.✦ ❴✠❵ ✦
Провести близнецов мимо взбешенного столь варварским отношением к своей персоне Такеоми, что логично, не получается — да Вакаса и не пытается, только приобнимает их за плечи и опускает подбородок, чтобы длинные пряди скрыли, что у него мелко дергается бровь. Такеоми, едва завидев младших, уже открывает рот, чтобы начать свою очередную тираду о том, какое Харучие вселенское разочарование, — Бенкей не очень скрытно примеривается к тому, чтобы садануть кулаком по лохматой макушке и вырубить несчастного, пока он не сделал что-то ужасное, — но Сенджу успевает первой. — Не надо, — у нее в уголках глаз снова собираются слезы, но рука, выставленная между братьями — закрывающая Харучие от Такеоми, — не дрожит. — Пожалуйста, Такеоми. Не сейчас. — А когда?! — он всплескивает руками, впервые обращая свой фирменный злобно-возмущенный взгляд на сестру. Сенджу вздрагивает (Харучие, чувствуя это, разъяренно скалится, но молчит, удерживаемый тонкими пальчиками близняшки, стиснувшими его ладонь), и слез на светлых ресницах становится больше, но взгляд ее только твердеет. И вздрагивает уже Такеоми. — Никогда, — неожиданно стальным тоном отвечает Сенджу. — Хватит, — все остальные четверо удивленно хлопают глазами, в последнюю очередь ожидая чего-то подобного от обычно веселой и по-детски наивной девчушки; Харучие смотрит на близняшку с абсолютно драгоценным непередаваемым выражением лица, в котором смешалось все: от восхищения и любви до скепсиса, удивления и откровенного ужаса. Видимо, произошедшее в последние полтора дня стало для нее последней точкой, думает Вакаса, предпочитая наблюдать за развернувшейся сценой молча. Это дела семьи, и сюда он лезть права не имеет. — Ты больше никогда не оскорбишь Харучие, — Сенджу еще сильнее сужает глаза, и Вакаса ощущает в ее голосе, что это не просьба и даже не приказ — это констатация факта. — Не при мне, Такеоми. Хватит. Я больше не позволю вам драть друг другу глотки. Малышка Сенджу устала и готова драться. Даже с собственными братьями, которых любит до безумия. Она смотрит сначала на Такеоми, потом оборачивается на Харучие и, только дождавшись медленных кивков от обоих, опускает руку, устало выдыхая и пошатываясь. Харучие тут же ловит ее, обнимая за плечи и прижимая к себе, и зло сверкает глаза на дернувшегося Такеоми, но — удивительно — молча позволяет подойти и обнять Сенджу — к нему самому Такеоми даже тянуться не пытается. Они долго сверлят друг друга напряженными взглядами, но Вакаса видит, что буря миновала. Это не перемирие — даже близко не оно, — но, по крайней мере, заготовка фундамента: произошедшее сегодня с Харучие тронуло лед многолетней неприязни и заставило Сенджу взять в руки лом, чтобы доломать его окончательно. Полноценный мир среди них будет делом долгим и кропотливым, но он будет того стоить. Вакаса только надеется, что в процессе никто больше не пострадает.• ────── ❴✠❵ ────── •
Пока они разбирались с семейной драмой, дождь открыл у себя второе дыхание, поэтому за сплошной стеной Вакаса не сразу замечает, что под зонтиком стоит не дед, а ютятся Манджиро и Эма, вдвоем сжав пальцы на ручке. Оба выглядят усталыми, но лицо Эмы тут же озаряется, стоит ей сквозь косые узоры воды разглядеть полосатые пряди, даже мокрые хорошо заметные издалека. Но потом она замечает двух детей, идущих рядом с ним, и тревожно переглядывается с хмурым Манджиро. В его глазах мешаются хрупкая радость и настороженность, и Вакаса вспоминает, что с близнецами, особенно с Харучие, он так же близок, как и с Кейске: Такеоми не сильно любил возиться со своими младшими, в отличие от Шиничиро, пусть и таскал их за собой довольно часто (точнее, они таскались за ним сами — так и подружились с Манджиро, Эмой и Кейске), а потом и вовсе потерялся в алкоголе и истлевающей славе Первого поколения Черных Драконов, поэтому Сенджу и Харучие тянулись к тому, кто, в отличие от их старшего брата, мог дать им тепло. Шиничиро было только в радость быть причиной их улыбок, а потом он радовался уже тому, что близнецы подружились с Манджиро и нашли в нем свой дом. Шиничиро всегда радовался, когда вокруг его младшего брата собирались верные люди — лишенный родительской ласки Манджиро как мог пытался найти семейное тепло не только в Шиничиро — потому что Шиничиро его слишком большому сердцу, к сожалению, было недостаточно, — но и в своих друзьях. Харучие Манджиро был предан до глубины души. И малышка Сенджу его любила. Для радости Шиничиро этого было достаточно. Вакаса кидает взгляд на Харучие — побитый тщедушный мальчишка ни у кого не может вызвать хоть какого-то ощущения опасности, но от этого им несет за километры; Харучие сейчас никому не соперник, но драться со всем миром он готов отчаянно и пока не сдохнет, если посчитает, что у кого-то есть даже мимолетная мысль как-то навредить Сенджу, — и Вакаса с тяжелым вздохом хватает узкую ладошку, заканчивая путь как беспокойный родитель с непослушным чадом. В последние пару суток он ощущает себя именно так, и это почти забавно — если не вспоминать, что эти дети пережили и почему вообще он из грозной бешеной собаки превратился в няньку. Даже если Харучие предан Манджиро и любит его, сейчас на первом месте для него Сенджу — и сорваться из-за нее он может на кого угодно. В последние несколько дней его мир сделал столько сальто, что впору усомниться и в том, что эти люди ни за что им не навредят. Не то чтобы Вакаса его не понимает. Он все еще помнит, как отчаянно кусался и царапался почти на грани того, чтобы убить Шиничиро, когда умерла сестра. Манджиро никогда в жизни даже неправильного взгляда на Сенджу не кинет — потому что Сенджу девочка и потому что она младше, и так сильно похожа на Эму, а малышку Эму Манджиро обожает, и потому, что саму Сенджу он тоже безмерно любит, — но Харучие этого в жизни не объяснишь. Ему слишком много врали о безопасности — те, кто больше всего должен был о нем заботиться, — поэтому слова для него — пустой звук. Манджиро предстоит заново заслужить доверие Харучие — на этот раз на деле. Не то чтобы это плохо. Но разбираться с этим, когда его глаза открыты почти в действительности только благодаря вставленным под веки спичкам, Вакаса не будет. — Не замерзли? — спрашивает он, забирая из рук Эмы второй зонт, который она раскрыла секундой раньше. Эма и Манджиро синхронно вертят головами, но — глупышки, нежно думает Вакаса, глядя на то, как оба мелко дрожат. Дрожат, впрочем, они все, потому что нормальной теплой одежды нет ни у кого, а двое из них еще и отмокали под дождем несколько часов. — Позаботьтесь о них пару дней, хорошо? — Вакаса опускает свободную ладонь на макушку Сенджу и чуть сильнее сжимает ладошку Харучие. Сенджу робко улыбается, не уверенная в том, как ей следует реагировать на то, что они пришли так внезапно и почти сразу после посетившей этот порог Смерти, когда их друзья явно еще даже близко не оправились от потери. Харучие эти условности не очень волнуют — он смотрит на младших Сано исподлобья, в любую секунду ожидая какого-то подвоха. Его ладонь Вакаса все еще не отпускает и потому чувствует, как крепка ответная хватка. И как она дрожит. Харучие не страшно — не в жизнь, — но ощущение чужого прикосновения заземляет его, оставляет на месте, не дает швырнуть тело в бесполезный бой против того, кто еще ничего не сделал и против кого он физически пойти не может — одна мысль об этом явно причиняет ему боль, потому что под внимательным взглядом черных глаз Харучие сжимается и смотрит в ответ слишком отчаянно и затравленно. Но все еще стоит так, чтобы плечом закрывать Сенджу, спрятавшуюся от пристального взгляда Манджиро за спинами Вакасы и близнеца. Манджиро кивает, молча принимая объяснение и новых людей в своем доме, и, как гостеприимный хозяин, ведет всех за собой. Эма нервно цепляется за подол его футболки, сжимаясь плечами под пристальным взглядом Харучие, но Вакаса его не одергивает — он и так получил огромный кредит доверия, когда Харучие без вопросов позволил отвести себя и сестру неизвестно куда, даже если это место им оказывается по итогу знакомо. А еще он не сомневается, что Манджиро справится — потому что Манджиро очень похож на Шиничиро, а за Шиничиро шли даже те, кто в жизни бы ни за кем не пошел. Как в свое время пошел Вакаса. Поэтому он уверен, что с Харучие все будет хорошо — ему просто необходимо немного успокоиться. В доме Вакаса вручает Харучие и Сенджу Эме, очень умело игнорируя возмущенный взгляд первого, и трогает Манджиро за плечо. — На пару слов, — Манджиро удивленно моргает, не понимая, что от него понадобилось, но все же кивает. Спать хочется неимоверно, как и хотя бы в принципе просто отдохнуть от этой нервной канители, но он обязан поговорить с Манджиро до того, как к ним на порог заявятся представители закона. В том, что они придут со дня на день и, по закону подлости, именно тогда, когда его скорее всего не будет рядом, Вакаса не сомневается. В старой — теперешней явно уже стал гараж Шиничиро — комнате Манджиро немного пыльно, и видно, что тут пока даже не пытались убираться — Вакаса и не стал просить это делать, а сразу сказал, что лучше они потерпят остальных четверых в своем пространстве. Потому что он не может оставить ни одних детей, ни других, а те не могут оставить друг друга; оставалось только надеяться, что эти милые дети, пока он будет отсыпаться, не перегрызут друг другу глотки. Вакаса присаживается на незаправленную — как обычно — кровать и хлопает ладонью рядом с собой. Когда Манджиро садится, Вакаса тяжело вздыхает, собирая остатки сил в кучку и понимая, что даже он сам не до конца морально готов к этому разговору. Но он — в который уже раз напоминает себе? — ответственный взрослый, и это он должен первым разбираться в этом дерьме и помогать решать проблемы. — Кейске отпустили, — Манджиро замирает, уставившись на Вакасу пустыми глазами. Сам Вакаса спокойно смотрит в ответ, пытаясь прямым взглядом внушить это мнимое спокойствие и ребенку — оно ему очень нужно, потому что Манджиро уже выглядит как привидение и еще одного нервного срыва может просто не выдержать. — Наверное, Казутора взял всю вину на себя, иначе в исправительную школу отправили бы их обоих. Манджиро молчит и смотрит, и Вакасе становится немного страшно. Но он не должен нервничать и впадать в панику — он, черт возьми, взрослый, и это его обязанность — провести Манджиро через все это дерьмо максимально безболезненно. Иначе потом он не сможет смотреть Шиничиро в глаза. Вакаса медленно выдыхает, а потом разворачивается к Манджиро всем корпусом и кладет руки ему на плечи. — Завтра я поговорю обо всей этой ситуации с самим Кейске, но, — он чуть сильнее стискивает пальцы, чтобы вернуть Манджиро в реальность, — сейчас я хочу поговорить с тобой. О них. Потому что они твои друзья. И, к сожалению, да — один из них убил твоего брата. Поэтому не сегодня завтра к вам с дедом придут из полиции, чтобы обговорить дату суда. И, возможно, вам обоим придется давать показания, а не только быть свидетелями, — Вакаса снова набирает в грудь воздух и снова медленно выпускает его обратно. — Я не собираюсь наводить тебя на какое-то решение — оно твое и только твое. Но тебе нужно его принять. Как бы Вакасе ни хотелось защитить Манджиро от жестокости этого мира, на съедение которому его бросил его же собственный друг, навсегда разлучив с Шиничиро, — это не в его силах. Но в его силах стоять за плечом Манджиро и поддерживать, если мир решит поставить этого сильного ребенка на колени. Проходит почти десять минут в тяжелой тишине, прежде чем Манджиро рвано вздыхает и отводит взгляд. — Я не знаю, что мне делать, Вака, — тихий голос слишком высок, и Вакаса слышит в нем новые слезы. — Не знаю. Вакаса смягчается, притягивая Манджиро в объятия. — Это нормально. Они же твои друзья, — он смотрит куда-то в стену, туда, где Манджиро повесил старый флаг Черных Драконов, с молчаливого одобрения Шиничиро утащенный у своего хозяина. — Все, что я могу тебе сказать, — они этого не хотели. — Знаю, — со всхлипом выдыхает Манджиро, глубже зарываясь в плечо Вакасе и хватаясь за его кофту. — Знаю, но… — От этого не легче, — Вакаса понимающе кивает, подбородком прижимается к пушистой макушке. Ему самому — тоже, потому что он, быть может, и не очень много пересекался с Казуторой, но Кейске помнит хорошо — как и то, что их с Манджиро связывает нечто такое же глубокое, какое Манджиро связывало с Шиничиро. — Ответь себе — не мне, Манджиро, — на несколько вопросов. Ты их любишь? Манджиро молчит, но Вакаса не принимает это за ответ — он сам попросил отвечать себе, а это требует времени. Манджиро должен разобраться во всем сам. — Люблю, — тихо-тихо отвечает, и это слово вместе с горячим дыханием опаляет кожу сквозь ткань. — Даже после того, что они сделали? Манджиро снова замолкает. Ответ в этот раз выходит из него еще тише — Вакаса не услышал бы, если бы не сидел вплотную, почти утянув Манджиро к себе на колени. — Да. Вакаса кивает. — Когда они вернутся — ты их примешь? Не «сможешь их принять» — потому что Манджиро сможет. А вот действительно ли примет — это совсем другой вопрос. — А ты бы принял? — после долгого молчания он отстраняется от плеча Вакасы и, утерев рукавом слезы, поднимает на него взгляд. В этом взгляде — ожидание той самой чудесной таблетки от всех болезней мира, но Вакаса никак не может ее дать. Он убирает с лица Манджиро челку и старается не чувствовать себя последним ублюдком. — Сейчас разговор не обо мне. А о тебе. Манджиро отворачивается, опускает плечи. Вакаса чувствует, что он закрывается, чувствует, что Манджиро не знает, как выразить все те свернувшиеся в груди эмоции, которые, словно паразиты, пожирают его заживо. Этого он никак не мог допустить. Иначе он — они все — потеряют Манджиро. — Манджиро, — он аккуратно обхватывает его лицо ладонями, мягко разворачивая обратно к себе и заставляя посмотреть себе в глаза, — тебе не нужно прятаться от меня. Я приму все, что ты мне дашь, и помогу с этим разобраться — потому что именно для этого я здесь. Манджиро бегает глазами по его лицу, пытаясь найти хотя бы крупицу фальши, хотя бы намек на то, что Вакаса его осудит. Но Вакаса никогда этого не сделает — не с Манджиро. Не с человеком, у которого глаза того, кто был для него всем миром. Не с младшим братом Шиничиро, которого он любит ничуть не меньше. Минуту спустя Манджиро опускает глаза, и его плечи костенеют. И Вакаса уже заранее знает, что Манджиро ему скажет, — потому что когда-то давно сам боролся с похожим желанием. Но у него был Шиничиро. А у Манджиро будет он. — Я хочу убить его, — тихо, но со сталью в голосе говорит Манджиро. Ровно, без эмоций, как факт. И Вакаса знает, что он имеет в виду именно то, что говорит, — и что он действительно способен это сделать. Плечи Манджиро все такие каменные под его руками, но пальцы сжаты в кулаки, и ткань трещит — это все, что выдает Манджиро — что выдает его беспокойство о том, как на это признание отреагирует Вакаса. Вакаса вспоминает, как хотел убить отца — за то, что тот поднимал руку на мать, за то, что из-за этого подзаборного пьяницы они с сестрой остались сиротами, за то, что из-за него сестра в конце концов оказалась одной из работниц такого же массажного салона, в котором живет Дракен, за то, что у самого Вакасы в конце концов не осталось никого и ничего, кроме глубинной ярости и пришедшего в одиннадцать абсолютного сознания, что он готов взяться за нож и направить его острие точно в чужую шею. Он жил этим, дышал, варился, сгорал в этом Аду, разверзающемся в его груди. А потом Сано Шиничиро протянул ему руку, и Вакаса увидел мир не только черно-алым. Это, разумеется, не то же самое. Вакаса никогда не любил своего отца, в отличие от Манджиро, который любит и Кейске, и Казутору. Но если и есть что-то, что он понимает в полной мере, так это жажду убийства того, кто причинил самую большую боль. Того, кто предал. Не зря в христианстве последний, девятый, круг Ада — для предателей. И не зря их сторожит сам Люцифер. Вакаса настойчиво поднимает лицо Манджиро и твердо встречает его темный взгляд. — Если ты ждешь осуждения, то можешь сворачиваться. От меня ты его не дождешься, — голос Вакасы спокоен, словно штиль в море, и абсолютно безмятежен, будто не он только что узнал, что тринадцатилетний мальчишка всерьез хочет отправить кого-то на тот свет. — Запомни это желание, Манджиро, потому что сейчас ты не сможешь его осуществить — и не потому, что Казутора далеко, а потому, что ты не посмотрел ему в глаза. Сделай это потом, когда он выйдет на свободу, — Вакаса вздыхает и взлохмачивает Манджиро волосы. — Порой жизнь — куда более жестокое наказание, чем смерть. Манджиро моргает и, кажется, понимает. — И поговори с Кейске. Не заставляй страдать ни его, — Вакаса прикладывает два пальца к чужой груди, туда, где бьется сердце, — ни тем более себя. Потому что Кейске — слишком важная часть души Манджиро. И даже если он приложил руку к смерти Шиничиро — Манджиро не сможет так просто от него отвернуться. — Спасибо, Вака, — Манджиро наклоняется вперед, почти падая, и снова утыкается лицом ему в грудь. Вакаса послушно смыкает ладони на его спине в объятии, прижимая к себе и давая укрыться от этого страшного жестокого мира. — Но… что насчет тебя? — Манджиро изворачивается, чтобы глянуть на него одним глазом, и взгляд его слишком глубокий и проницательный. Вакаса поглаживает его по лопаткам. — Они хотели украсть Бабу. Чтобы подарить его тебе на день рождения, — Манджиро в его объятиях снова каменеет. — Я не могу злиться на них за то, что они хотели сделать тебя счастливым. Я расстроен — и это самое отвратительное слово, которое можно использовать в данной ситуации, но — я не злюсь. Я расстроен, и мне смешно с того, насколько все это похоже на театр абсурда. И он улыбается — устало, ломано, криво, но — улыбается. В нем действительно нет ни капли злости. Возможно, и грусти тоже — в его грудине просто огромная черная дыра на месте диафрагмы, которая поглощает все, оставляя ему только апатию и выдрессированную силу воли, которая толкает его в спину, заставляя переставлять ноги и дышать. Манджиро смотрит на него с ужасом. — Они хотели… — Только не смей думать, что ты виноват, — Вакаса вплетает пальцы в светлые пряди. Кажется, Манджиро в полной мере осознал, что и зачем сделали его друзья, только сейчас — когда это озвучил именно Вакаса, и от этого в груди щемит. — Это было их решение — глупое, безрассудное, и я почти уверен, что Кейске был против, — но ты здесь ни при чем. Ты не пробирался с ними в магазин, ты не перекусывал с ними цепь, и тем более ты не держал оружие вместо Казуторы, — он оттягивает голову Манджиро за волосы назад, чтобы тот четко смотрел ему в глаза. — Это тяжело принять, но ты должен — и не только принять, но и жить с этим. Это тяжело, Манджиро. Я знаю. Но если не ты, то никто. Вакаса склоняется и целует его в лоб, задерживаясь губами на коже, чтобы следующие его слова отпечатались на ней. — Но помни еще кое-что: ты не один. Рядом есть люди, которые готовы подхватить тебя под руки и помочь пройти этот путь. Не закрывайся от нас, и тогда когда-нибудь в будущем перестанет быть тяжело. Не сейчас. Но потом — обязательно. Оно все еще будет давить на тебя, но ты сможешь стоять прямо и идти вперед. А пока что мы все — я, дед, Эма, Дракен, Мицуя, Па — поможем тебе не упасть. Манджиро молчит, а потом всхлипывает — раз, другой. И очень скоро снова рыдает взахлеб, выплескивая из себя то, что накопилось за весь этот непростой разговор. Вакаса удовлетворенно улыбается уголками губ и не перестает нежно поглаживать трясущуюся спину. И старается верить, что то, что он сказал, — правда.✦ ❴✠❵ ✦
Когда дети наконец засыпают — точнее, скорее вырубаются, устало свернувшись клубочками вокруг друг друга, — Вакаса тихо выходит из гаража и идет на кухню — там с очень ясным намеком все еще горит свет, несмотря на то, что деду уже надо уходить, чтобы подготовить додзе к открытию. На столе, помимо привычной чашки чая, так же привычно обвитой ладонями деда, стоит старая кружка Шиничиро, которую тот всегда отдавал Вакасе, когда приводил его к себе в гости; в ней тоже чай, но другой — черный, потому что от зеленого Вакаса плюется. На стул он почти падает, громко и мерзко скрипнув ножками, но дед даже не морщится — в его тусклых от возраста глазах плещутся глубинное понимание, искреннее сострадание и абсолютно невероятно благодарность. От этого коктейля Вакасе становится слишком неловко, и он прячется за кружкой. — Я пропустил похороны, — вместо самого обычного «доброе утро» говорит Вакаса, когда едва не захлебывается чаем и откашливается. Этот факт давит на него еще сильнее самой смерти Шиничиро — потому что он так и не успел попрощаться в последний раз. Ему хочется обвинить в этом Такеоми, но тогда даже под мысленную раздачу попадет и Харучие. А Харучие ни в чем не виноват. Да и даже если виноват — он уже расплатился. Вакаса не имеет права судить его за то, что решил сам. — Ты бы поспал, — дед игнорирует это замечание, но в его глазах появляется грусть — ему самому жаль, что Вакаса не смог присутствовать, когда Шиничиро провожали в последний путь. И чисто по-человечески, потому что Вакаса любил Шиничиро больше всего в этом мире, и потому, что без Вакасы Манджиро и Эме было слишком тяжело — а с ним самим эту ношу делить они не захотели. Вакаса справился бы с ней. Но его там не было. — Не могу уснуть, — Вакаса отпивает из кружки — медленно, чтобы снова не давиться кипятком, — и смотрит в сторону. — У Вас есть адрес Кейске? — Только если ты поспишь, — с нажимом снова говорит дед, и Вакаса чуть громче нужного ставит кружку на стол, нервно щурясь. Не сразу он понимает, что глаза наконец слипаются, а вкус у чая оказывается немного странным. За грудь, не позволяя упасть со стула, обхватывают тонкие ручки; кружку из ладоней забирают другие, перемотанные бинтами. — И чья это была гениальная идея? — хрипит Вакаса, почти до крови вцепившись себе в руку ногтями. Харучие невозмутимо выливает остатки чая со снотворным в раковину и смотрит ему прямо в глаза. — Моя, — он вынимает из кармана упаковку. — Майки для такого слишком честный. Но возражать не стал. Два маленьких сученыша, думает Вакаса, разрываясь между восхищением и бессильной злостью (а еще — радостью, потому что эти двое, даже несмотря на произошедшее с Харучие, так быстро снова встали плечом к плечу, даже если причина тому — желание любым, даже нечестным, методом уложить его в кровать). И все же — немного облегчения и благодарности в этом диапазоне тоже было. Сам себе он такого позволить не смог бы. Манджиро перехватывает его удобнее с одной стороны, чтобы под вторую руку поднырнул Харучие, и Вакаса все же вырубается, повисая на них всем весом.• ────── ❴✠❵ ────── •
На улице медленно вечереет, и небо понемногу окрашивается в розовый и алый; он проспал четырнадцать часов, надежно охраняемый Манджиро и Харучие, но чувствует себя даже хуже, чем если бы не спал еще пару суток. Мальчишкам, идущим следом, почти даже стыдно — но в основном за то, что сон ему не помог, а не за то, что они сговорились с дедом и подсыпали ему снотворное. Не то чтобы Вакаса собирается их обвинять, но обезболивающее все еще отказывается действовать, поэтому он все же немного злится — хотя бы за то, что голова у него раскалывается, а откладывать разговор с Кейске еще на день, чтобы мальчонку изнутри пожрала вина, он не собирается. Манджиро, чувствуя его не сильно добрый настрой, даже идет тихо следом и не шлепает по лужам; Харучие просто повторяет за ним, пристроившись за плечом так, будто это самое родное для него место. Когда они добираются до дома Кейске, в голове у Вакасы почти окончательно формируется смутная мысль предложить Манджиро забрать Харучие в свою банду, чтобы тот маялся хотя бы знакомой дурью под присмотром. Манджиро, хоть и ленивый, но, кто бы что ни говорил, ответственный — и за своих людей особенно. С ним, с большой вероятностью, Харучие будет трезвым и не бездомным. У лестницы они останавливаются. — Хару, подождешь внизу, — Вакаса трет пальцами виски, пытаясь унять головную боль, и оборачивается к мальчишкам. Лицо у Манджиро абсолютно пустое, но взгляд цепкий и внимательный; ему все еще плохо и больно, но он способен спокойно воспринимать происходящее — по крайней мере, до определенного момента. Вакаса испытывает одновременно и тихую гордость, и страх — он не планировал, что Манджиро будет чуть ли не драться с ним за то, чтобы поговорить с Кейске не по очереди, а наедине. На такие подвиги он не был и не будет готов, но все же пришлось пойти на уступки: Манджиро поговорит с другом первым, но Вакаса будет рядом. Возможно — скорее всего, — его присутствие не понадобится, но он не хочет бросать Манджиро одного. Да и, если быть честным, ему самому хочется из первых рук узнать, почему и за что убили человека, которого он любил. И любит до сих пор. Кольцо на груди все еще жжется, будто только раскаленное добела. Харучие кивает, но смотрит только на Манджиро. Идея ненавязчиво пропихнуть мальчонку в Томан — так, кажется, Манджиро назвал свою (пока) маленькую банду — выглядит еще лучше, чем только появившись. Но, наверное, с этим они справятся и без Вакасы: Харучие наверняка мог бы стать одним из основателей Токио Манджи, если бы не его семья и желание помочь Сенджу банально выжить в собственном доме. Когда Манджиро отмахивается, не глядя ему в глаза, Харучие хмурится, но послушно без лишних слов уходит на площадку и садится там на качели. Вакаса прослеживает взглядом его путь, встречает ответный — полный напряжения и скрытого за ним беспокойства за них обоих — и начинает подниматься, вслушиваясь в тихие шаги позади. Женщина, открывшая им дверь, — судя по всему, мать Кейске — выглядит уставшей и готовой драться со всем миром одновременно и совсем не ожидает увидеть на своем пороге кого-то вроде Вакасы — взрослого, с крашеными волосами и похожего на того, кто вот-вот отойдет в мир иной. Эту часть Вакаса так и не успел продумать, но вперед протискивается Манджиро, и Баджи-сан пропускает их, тем не менее, не переставая подозрительно коситься в их сторону. Она явно не очень верит, что к ней могли прийти с благими намерениями младший брат и лучший друг человека, соучастником в убийстве которого невольно стал ее сын. Но, вероятно, Кейске и сам хотел с ними встретиться, потому что в квартиру они все же попадают. Манджиро уверенно ведет Вакасу за собой и в конце концов останавливается перед дверью комнаты. На ней висит табличка с коряво выведенным хираганой «комната Кейске, не входить!»; Манджиро гипнотизирует несчастные черточки взглядом, но пройти внутрь так и не решается. Вакаса стучит вместо него. Кейске выглядит не лучше его собственного отражения в зеркале: лохматый, с кругами под глазами, потемневшими от горя, в мятой одежде, он кажется совсем беспомощным и бесконечно виноватым — прямо как выброшенный на улицу щенок, не понимающий, за что с ним так обошлись любимые хозяева. Когда Кейске замечает, кто стоит перед ним, теряется окончательно, и Вакаса невольно думает, что именно с таким видом люди принимают свою казнь. Кейске пропускает их внутрь и закрывает дверь, прислоняясь к ней спиной; по его лицу заметно, что он находится где-то между желанием сбежать и желанием запереть себя с ними, чтобы принять заслуженное наказание. Побеждает, судя по тому, что он не двигается с места, молча наблюдая за тем, как Манджиро занимает его кровать, а Вакаса прислоняется поясницей к подоконнику, второе. Тишина затягивается. Кейске пялится на носки своих тапочек, Манджиро смотрит в стену напротив, сцепив пальцы в замок; Вакаса по молчаливой договоренности делегирует полномочия в разговоре Манджиро, позволяя ему самому решать, куда это все в конце концов зайдет. Кейске, в конце концов, его друг — и только Манджиро может сейчас его судить. Вакасе хватает и того, что Кейске осудил себя сам. — Говори, — Кейске вздрагивает, поднимая взгляд на Манджиро, и встречается с пустыми черными глазами. — Я хочу услышать твою версию, Баджи. Кейске молчит, на его глазах собираются слезы. Манджиро они не трогают — он сидит, чуть сгорбившись и оперевшись предплечьями на колени, и продолжает смотреть — пристально, не отводя взгляда, позволяя другу заглянуть в ту Бездну, которую он породил собственными руками. Манджиро очень, очень сильно любит Кейске, внезапно понимает Вакаса. Иначе бы он, скорее всего, просто избил друга в качестве наказания. Но Манджиро не наказывает — Манджиро только стремится понять и дать понять другому. И когда он успел так вырасти? Кейске давится всхлипом и начинает говорить. О том, как Казутора чуть больше недели назад позвал его куда-то и поделился идеей сделать Манджиро такой подарок, которому тот точно обрадуется, как привез к магазину байков и сказал, что выставленный на витрине Бабу — единственный по неизвестным для ребят причинам так искренне желаемый Манджиро в качестве своего жеребца — они украдут, как они разбили стекло и открыли дверь, удивившись несработавшей сигнализации, как кто-то услышал их и вышел к Кейске с гаечным ключом; как Кейске узнал в этом «ком-то» Шиничиро и как отчаянно он кричал Казуторе, чтобы тот остановился, — и как Казутора не остановился. — Так много крови… — Кейске снова всхлипывает, отворачиваясь от них, и Вакаса чувствует, как у него слегка подрагивают пальцы. В противовес ему Манджиро все так же спокоен и абсолютно недвижим. Манджиро ждет. И дожидается. — Казутора… — Кейске утирает слезы, вдавливает ладони в глаза, а потом поднимает на Манджиро осторожный, но твердый взгляд. — Он хотел сделать тебя счастливым, Майки. Манджиро впервые за весь рассказ шевелится — чуть наклоняется вперед, и его глаза темнеют еще больше — но сейчас в них не Бездна, а что-то живое и яростное. Кейске тоже это видит и вздрагивает снова, но взгляд не отводит, стараясь подобрать правильные слова. — Хоть он и… убил Шиничиро, он правда этого не хотел. Он хотел просто сделать тебе тот подарок, которому ты действительно обрадуешься. Пусть даже… так, — он вздыхает тяжело, горбится, чуть сползая по двери. — Он не смог этого принять — принять то, что вместо счастья принес тебе горе. И, чтобы не сожрать себя заживо, выдумал из тебя врага, — в этот момент Кейске кажется таким взрослым, что Вакасу невольно начинает тошнить. Дети не должны так выглядеть, с горечью думает он. Именно поэтому Шиничиро так преданно заботился о Манджиро и Эме, именно поэтому так сильно их любил и частично именно поэтому распустил Черных Драконов — потому что Манджиро стал старше и еще больше нуждался в любви старшего брата. Шиничиро хотел, чтобы дети оставались детьми. Даже если Манджиро сирота, а Эму бросила собственная мать. Потому что сам не мог быть ребенком. Потому что ему самому пришлось повзрослеть в одиннадцать, когда умерла Сакурако и Макото ушел из семьи, оставив на руках Шиничиро годовалого младшего брата. — Вот оно как, — Манджиро отворачивается от Кейске. — Ясно. Кейске выглядит растерянным — он явно не такую реакцию ожидал. Вакаса может его понять — он тоже ожидал чего угодно, но не этого. — Ты… будешь давать показания? — осторожно спрашивает Кейске, весь подбираясь, будто перед ударом. Вакаса с трудом сдерживает себя даже от малейшего движения — он здесь не защита, он здесь наблюдатель. Он сам так решил, и Манджиро ему поверил. — Против него? Взгляд Манджиро становится ледяным. — Я должен скакать вокруг судьи и размахивать транспарантом «отпустите его он не виноват»? — он клонит голову вбок. — Должен радостно все простить и забыть? Кейске рычит от отчаяния, но Манджиро это не трогает ни капли — он все еще ждет. Объяснения. Понимания. Причины простить, быть может. — Ты лучше меня знаешь, почему Казутора так поступил! — на темных ресницах снова собираются слезы, но на этот раз они полны не вины, а ярости. Вакаса удивленно приподнимает бровь, но дети на него не смотрят, целиком и полностью занятые друг другом. Тем лучше. — Он не хотел бы этого!.. — «Это» — убийство моего брата, Баджи, — обрывает его Манджиро, чуть наклоняясь вперед. Из просто внимательной и ожидающей его поза становится угрожающей. — Знай Казутора, что это магазин Шиничиро, он бы туда не вломился, чтобы украсть байк, который уже был моим подарком? Охотно верю, — он чуть кривит уголок губ. — Но Казутора не знал, вломился и убил моего брата. Я должен простить ему незнание или все же убийство? Что, Баджи? Кейске растерянно молчит, не зная, что отвечать на эту тираду, Вакаса молчит тоже, потрясенный не меньше. Слова Манджиро, хоть и сказаны ровным голосом, полны бессильной злобы, отчаяния и яда — но отравить им он пытается не друга, а себя. Манджиро слишком сильно любит Казутору и слишком сильно хочет его простить. Но Казутора убил Шиничиро, а Шиничиро был для Манджиро всем. Со смертью Шиничиро мир Манджиро рухнул в пропасть и сгорел, оставив ему разруху и пепелище. А потом заставил как-то с этим смириться и жить. Смириться Манджиро никак не может. В глубине души Вакаса все еще тоже не находит в себе сил как-то нормально осознать, что он снова один. — Я хочу убить его, — честно говорит Манджиро, и от этого признания у Кейске подкашиваются колени. Он не падает только потому, что все еще упирается лопатками в дверь. Минуту они молчат, а потом Кейске снова открывает рот. — Не прощай его, — тихо говорит он. — Меня тоже. Не надо. Мы не заслужили. Но знаешь… мы… — он испускает измученный вздох. — Мы правда только хотели, чтобы ты порадовался. — Я понимаю, — неожиданно мягко отвечает ему Манджиро, поднимаясь с кровати и этим обозначая, что разговор окончен. — Но ничего не изменить. Шиничиро мертв. Кейске едва заметно кивает — на большее сил у него нет — и отходит с пути, чтобы открыть им дверь. Весь его вид говорит о смирении и вине, и от этого зрелища в горле комом встает тошнота. Манджиро, перед тем как выйти, останавливается в проходе, заставляя Кейске поднять глаза — в них среди океана вины и боли плещется что-то маленькое и хрупкое. Вакаса замирает в шаге от них, все еще сохраняя иллюзию, что в комнате и разговоре только два человека. — Ты спросил, буду ли я давать показания против Казуторы, — спрашивает Манджиро. Он выглядит задумчивым, неуверенным в том, что делает, и в груди колет, но Вакаса все еще молчит. Это решение — Манджиро и только Манджиро. — Нет. Я сделаю все, чтобы он оказался на свободе как можно раньше, — Манджиро поднимает голову на Кейске и улыбается. — Потому что ты прав: я лучше тебя знаю, почему так вышло. Кейске, кажется, на грани, чтобы снова разрыдаться. — Когда он выйдет, — взгляд Манджиро чуть мутнеет, — я хочу посмотреть ему в глаза. И чтобы он посмотрел в глаза мне, — Манджиро моргает, и вся серьезность с него слетает моментально — он снова тринадцатилетний мальчишка, который хочет кататься на байках зайцем за спинами своих друзей и создать новую эпоху. — Не забудь привести в порядок форму. Одному из командиров не пристало выглядеть как бездомному. Манджиро хлопает Кейске по плечу, и тот все же заливается слезами — на этот раз от облегчения.✦ ❴✠❵ ✦
Когда они возвращаются домой, Вакаса трогает Манджиро за плечо, привлекая его внимание, и опускается перед ним на колено. Харучие, замечая эту заминку, хочет остаться, но Сенджу тактично хватает его за ворот кофты и утаскивает как непослушного щенка, не обращая внимания на протестующие вопли; Вакаса ставит себе мысленную заметку поблагодарить ее и купить любимые сладости. Манджиро клонит голову к плечу, не понимая, что происходит, и Вакаса испытывает острый прилив нежности к этому ребенку. Кажется, теперь он действительно понимает Шиничиро, который временами был способен только на одну вещь — бесконечно трещать о своем младшем брате (а позже — и сестре). — Ты молодец. Сегодня, — уточняет Вакаса, чтобы непонимания в глазах Манджиро стало меньше, и тяжело вздыхает. — Я честно не знаю, как это выразить словами нормально, но… я горжусь тобой, — Манджиро совсем теряется, хлопает светлыми ресницами растерянно; глаза у него становятся влажными. Вакаса улыбается. — И с днем рождения, наш маленький принц, — он чуть привстает и нежно обнимает Манджиро, вплетая пальцы в пушистые волосы и прижимая к себе. Манджиро — Маленький принц Черных Драконов, как его называли все члены банды, узнающие в низком мальчишке с необычным цветом волос младшего брата главы, — всхлипывает и обнимает Вакасу в ответ, до треска ткани сжав в пальцах его футболку на спине. Вакаса прижимается к макушке Манджиро щекой и думает, как бы прошел этот день, будь Шиничиро жив. Голова, на самом деле, пуста абсолютно — для полного погружения не хватает только звуков перекати-поля из глупых западных фильмов. Но одно он все же знает точно. Шиничиро тоже гордился бы своим маленьким, но таким сильным братом. Обязательно. Шиничиро не мог им не гордиться. А Манджиро все плачет.• ────── ❴✠❵ ────── •
Проходит примерно две недели, прежде чем Вакаса вспоминает, что в принципе о чем-то забыл, и понимает, что количество детей, числившихся на попечении Шиничиро, не сходится. Он проводит вечер, считая буквально на пальцах, и все равно ни черта не понимает. С завидной регулярностью дверь его комнаты — все же он нашел в себе силы вернуться в их (уже только свою) квартиру, не желая причинять деду неудобства, хоть тот все отрицал, — открывается и в проеме поочередно показываются мордашки Харучие и Сенджу. (На неопределенный срок Вакаса забрал их к себе, пока Такеоми не оклемается и не обзаведется жильем, безопасным для детей. Пока что он все еще в процессе, но Вакаса искренне в него верит, а Сенджу держит кулачки при каждой встрече со старшим братом.) Раз на пятый Харучие не выдерживает. — Чем ты вообще занимаешься? — он опирается плечом на дверной косяк, всем своим видом показывая, что без объяснений не уйдет. Вакаса косит на него глазом, а потом уже нормально поднимает голову и удивленно моргает: на Харучие форма Токио Манджи, и выглядит он слегка побитым, но в остальном вполне целым. Разве что длинная челка растрепана и закрывает его лицо с яркими розовыми шрамами, с которых буквально вчера сняли швы, странными клочьями, будто кто-то пытался выдрать ему волосы. Оказывается, пока он пытается составить учет детей, успевает наступить вечер, а эти самые дети — ввязаться в какую-то драку. — Считаю детей, — отвечает Вакаса спустя полминуты разглядываний и снова отворачивается к пальцам. — У меня не сходится количество. Вас слишком мало. Харучие смотрит на него как на идиота и слабоумного одновременно. Вакаса никогда не думал, что окажется в настолько унизительной ситуации. Он раздраженно вздыхает и с отчаянием зарывается в выпущенные из хвостика пряди. — У меня такое чувство, что я кого-то забыл, — честно признается он. — Мне кажется, что я упускаю что-то важное, о чем Шини не раз мне говорил, но на ум ничего не приходит. Теперь в светлых глазах Харучие читается сочувствие. Все это начинает напоминать театр абсурда еще больше. Вакаса впервые оказывается в ситуации, где его жалеет ребенок, которого он еще и подобрал на улице избитым до состояния, когда нужны швы. — Иди поешь, горе-мыслитель, — наконец вздыхает Харучие, и Вакаса только сейчас замечает в его руках пакет. — Эма передала нам на пропитание. Не заставляй меня выслушивать часовую лекцию за авторством Майки на тему того, как мы все не ценим его любимую сестру. Вакаса зависает на долгую минуту, загипнотизированно уставившись на пакет, а потом его вдруг озаряет мысль, которую он так долго пытался выудить из своей головы. — Точно. Эма, — выдает он, и Харучие откровенно пугается. — У нее ведь есть брат. — Да. Есть. Майки, — осторожно напоминает Харучие. Теперь очередь Вакасы смотреть на него как на идиота. Что, впрочем, неактуально, потому что Харучие вообще не понимает, что он несет. — Нет. Другой, — Вакаса закусывает ноготь, хмурясь и пытаясь выловить из памяти имя. — Изана, кажется? Я видел его пару раз, когда он заглядывал в магазин к Шини, но толком никогда не разговаривал. А потом они, кажется, поссорились, и у Шини начался завал по работе, и у нас еще ремонт был… — Вакаса случайно откусывает ноготь под корень и шипит, а Харучие тактично молчит, что ремонт, так-то, есть до сих пор — просто к нему никто не возвращается за неимением сил и толковой мотивации. Потом до него доходит озвученная информация, и он как-то слишком судорожно вздыхает. — Курокава? — Вакаса вскидывает бровь. — Курокава Изана? Вакаса хмурится, а потом осторожно кивает, не до конца уверенный, что это нужная фамилия. Но она кажется смутно знакомой. Харучие со стоном прячет лицо в ладонях. — Я все понимаю, семейное наследие — штука важная, — выдает он чересчур обреченно. — Но почему именно глава Восьмого поколения Черных Драконов? Сначала Вакаса заинтересованно вскидывает бровь, а потом с трудом борется с желанием побиться головой об стену. Кажется, у Шиничиро была довольно странная и ничуть не забавная привычка брать под свое ласковое крылышко детей исключительно травмированных, притом травмированных настолько, что иногда их хотелось застрелить из банального чувства жалости, оправдав это эвтаназией и заботой о чужом благе. Иначе объяснить то, что тем самым последним «птенцом» оказывается ребенок наглухо отбитый — испоганивший их наследие, ласково и за ручку доведший человека до самоубийства и радостно за это отсидевший в исправительной школе, — просто невозможно. (Эта мысль абсолютно кощунственна, но — будь Шиничиро жив, Вакаса, вероятно, убил бы его собственными руками.)✦ ❴✠❵ ✦
Но, в конце концов, Вакаса — ответственный взрослый, а еще он безумно преданный и обещал. Поэтому в следующий месяц он методично собирает всю возможную и невозможную информацию о Курокаве Изане, нагло и не всегда аккуратно (потому что некоторые забыли, что Белый Леопард — не пушистый котенок, и когда-то давно, но перед ним на коленях стояла половина Канто) пользуясь старыми связями Черных Драконов и своими собственными. Не только же Такеоми наслаждаться остатками былой роскоши — должны и остальные использовать то, что заработали себе на своеобразную «пенсию». Ему всего двадцать три, а уже начинаются шутки про старость. Такеоми пустил бы его на коврик для своей прихожей. Найти в не самой маленькой Йокогаме одного-единственного человека, который еще и выпал из жизни японских гопников, несколько тяжеловато даже для Вакасы со связями Черных Драконов, которые для Первого поколения все еще прочны как титановый сплав. Не все, разумеется, потому что было и Восьмое поколение — спасибо, малыш, удружил, с шипением думает Вакаса, когда очередной информатор отказывается помогать ему, разочарованный в Черных Драконах как в смысле жизни не разочаровываются, — и Девятое — спасибо, Манджиро, что извел эту пакость, она только мешала. И потому весь этот и так не самый легкий процесс растягивается настолько, что Вакаса вспоминает «чудесные» будни в конце средних классов, когда он не спал сутками и жил на энергетиках и Божьей помощи. Где-то в середине этого месяца он возвращается домой посреди ночи, и его встречает Харучие с криво сделанным талисманом для изгнания злых духов. — Неужели я настолько плохо выгляжу? — удивленно спрашивает Вакаса, осторожно отводя руку Харучие с зажатой в ней бумажкой. Харучие очень выразительно поднимает белесую бровь. — Хуже. Они с Манджиро снова пытаются провернуть трюк со снотворным, но Вакаса умеет учиться на своих ошибках, а еще он человек бывалый и жизнью потасканный — никто и никогда больше не заставит его принять что-либо из рук этих двух маленьких заговорщиков, вдруг решивших, что они умнее. Умнее здесь только Сенджу, которая пообещала разбудить его через пару часов и действительно сделала именно это, заслужив кредит доверия у Вакасы и кредит ненависти — у близнеца и друга. Сладостями, купленными ей за такую честность Вакасой, с мальчишками она, разумеется, не поделилась. Хотя Манджиро очень старался состроить самое умилительное лицо. Вспоминая о Манджиро, Вакаса испытывает острый приступ желания просто взять и удавиться. Потому что, как и в ситуации с Кейске, он понятия не имеет, как взять и принести Манджиро такую важную информацию, внезапно вывалив ему на голову после смерти одного старшего брата, что у него, вообще-то, есть еще один. Точнее, брат ему Изана только формально, потому что у них с Эмой разные отцы, а у Эмы и Манджиро разные матери, но это сущие мелочи. Пока Вакаса теми же путями, что и Шиничиро в свое время, не раскапывает один маленький, но очень-очень важный факт — то, что Изана отношения к семье Сано не имеет никакого. История о первом муже Курокавы Карен, нагулявшем ребенка с какой-то филиппинкой, его не впечатляет. А вот ясности в ситуации с резкой сменой курса философии Черных Драконов становится чуть больше. Совсем чуть, и не то чтобы это помогает, но, по крайней мере, Вакаса понимает, почему Манджиро так до сих пор о существовании Изаны благополучно и не подозревает (точнее, не подозревает об их связи — знать-то главу Восьмого поколения банды собственного старшего брата он наверняка знает), а Шиничиро где-то года два назад пребывал в состоянии, близком к трауру. Осторожно пообщавшись с малышкой Эмой и взяв с нее обещание, что раньше времени их разговор до ее брата не дойдет, Вакаса получает на руки коробку с письмами Изаны и в своей теории утверждается еще больше. Видимо, Изане новость о том, что они с Шиничиро друг другу никто, по вкусу не пришлась. Либо не пришлось то, что Шиничиро об этом молчал. Вакаса знает, что он мог бы. Потому что Шиничиро, пусть и владел чужими сердцами, не всегда представлял, как к ним подступиться. Спросить бы самого Шиничиро, что в действительности тогда между ними произошло. Но, к сожалению, в этом дерьме Вакаса вынужден разбираться в одиночку. Ему, разумеется, предлагали помощь, но он ни за что не потащил бы с собой Манджиро и Харучие: потому что один еще не готов, а второй Изану скорее прирежет на месте; за малышкой Эмой эти двое потянулись бы в любом случае, а за ними следом и Сенджу, и Кейске, и Дракен, и Мицуя, и Па-чин. Снежного кома из детей, когда на горизонте маячит разбирательство с ходячей катастрофой, Вакасе хочется меньше всего. Не иначе как чувствуя его острое нежелание ввязываться в это сомнительное мероприятие, Курокава Изана как сквозь землю проваливается и отказывается находиться, чтобы облегчить Вакасе жизнь.• ────── ❴✠❵ ────── •
Пока он копает под Изану, находит еще одно знакомое имя. — Коконой? — Вакаса окликает мальчишку на выходе из школы, одновременно и надеясь, что тот остановится, и не очень — в конце концов, с его прошлым несколько выгоднее было бы бежать от взрослых незнакомцев, поджидающих его на улице; не то чтобы Вакаса настолько в свою известность не верит, но его даже не все информаторы узнали, пока наконец не обратили внимания на серьгу. Коконой замирает на половине шага и медленно, подозрительно оборачивается, щуря и без того узкие раскосые глаза. — Я. Что-то нужно? — он крепко сжимает лямку школьной сумки и напрягается, действительно готовый сбежать в любой момент. Вакаса думает, как это выглядит со стороны: мальчишку, в средней паршивости кругах больше взрослого мира, чем мира подростковых банд прослывшего малолетним финансовым гением, окликает крашеный незнакомец с пирсингом и перешедший возрастной рубеж минимум в двадцать лет. Для Коконоя, сейчас лишенного поддержки своего близкого друга, стараниями Курокавы Изаны упрятанного в исправительную школу, само появление Вакасы на горизонте размахивает огромным транспарантом «СМЕРТЕЛЬНАЯ ОПАСНОСТЬ». Не то чтобы с другом было бы легче, но вдвоем отбиваться как-то проще — да и, судя по тщедушному телосложению и огромным синякам под глазами, вряд ли Коконой может представлять из себя в драке что-то мощное. Он как Такеоми — побить, конечно, может, но создан больше для работы мозгами. Это если забыть про то, что к Вакасе он даже прикоснуться не сможет, не то что ударить. — На пару слов о твоем друге, — Коконой сжимает лямку сумки крепче, и в его глазах вспыхивает недобрый огонек. Вакаса растягивает губы в ленивой улыбке, перекатывая леденец из одного уголка в другой. — Спокойно, ребенок. Я не собираюсь тебя бить. С детьми не дерусь, — за это Манджиро и Сенджу его ненавидят, но все равно с завидной регулярностью и не менее завидным упорством пытаются втянуть в драку. Заканчивается это каждый раз одинаково — по подзатыльнику каждому, и этого обоим хватает до следующего раза через неделю. — Как благородно, — фыркает Коконой, все еще не подходя ближе. — Шини собственноручно прикопал бы меня, если бы я занялся «избиением младенцев», которое он и пытался предотвратить, распустив Драконов, — просто отвечает Вакаса, пожимая плечами. Глаза Коконоя шокированно распахиваются. — Имауши Вакаса. Рад знакомству. — Белый Леопард, — Коконой не расслабляется, но напряжения в его теле становится чуть меньше. А вот недоумения в глазах — больше. Вакаса отмахивается. — Можно просто по имени. Я давно не пользуюсь этим прозвищем. Тут он немного лукавит — в конце концов, именно прозвищем он и воспользовался, чтобы найти Коконоя. Вакаса молча делегирует ему полномочия в выборе места для разговора и пропускает вперед, позволяя вести. Вопросов у Коконоя явно хватит на многочасовую изнурительную беседу, но пока что он держит их при себе. Когда они доходят до многоквартирного дома — в котором, видимо, Коконой и живет, — тот останавливается и оборачивается. — Зачем тебе понадобился Инупи? — судя по всему, этот момент за время пути показался ему куда подозрительнее, чем изначально, поэтому сейчас Коконой выглядит так, будто готов драться насмерть. С его стороны это, наверное, выглядит так, будто Вакаса пришел чуть ли не линчевать его за то, что делал его друг, — месть за испорченное наследие и все подобное прочее. Впору бы и оскорбиться, потому что Первое поколение, в отличие от Восьмого и Девятого, никогда таким не занималось и в их времена такого дерьма не было, но не зная историю Коконоя. Вот уж у кого, а у него меньше всего поводов доверять любым взрослым — слишком часто он видел, насколько они прогнили. И слишком часто в этой гнили марал свои руки. Не то чтобы Вакаса ощущает себя слишком старым, но между ними десять лет разницы в возрасте. Он вздыхает. — Я же сказал, что не дерусь с детьми. Расслабься, — Коконой выразительно приподнимает бровь. Вакаса повторяет его жест, снова перекатывая леденец во рту, и отводит взгляд. — Шини рассказывал мне о вас двоих. Он хотел попробовать передать что-нибудь Инуи в исправительную школу и наконец познакомиться с тобой, но не успел, поэтому я вместо него. Коконой застывает, глядя куда-то мимо Вакасы несколько долгих секунд, а потом моргает — и взгляд у него становится злым. — То есть вспомнить о нем так нежно любимое им Первое поколение удосужилось только сейчас? — он шипит разъяренной кошкой, и Вакаса невольно подбирается. — А где же вы были раньше, когда Курокава превращал Драконов в сборище малолетних преступников и заставлял Инупи чуть ли не ложиться под каждого полезного встречного? А потом и вовсе действительно положил под Мадараме, как сучку? — в его глазах столько дикой боли и обиды, что их вкус ощущается на языке почти в действительности. — И что значит «не успел»? За столько-то времени? — Коконоя трясет от бешенства, и от этого Вакасе становится тошно. — Знаешь, что? Иди к черту. Ты, и ваши с «Шини» подачки, и ваша драгоценная банда. Хватит с меня Черных Драконов. Видеть их не желаю. Он разворачивается и стремительно вбегает по лестнице, не оборачиваясь. На ресницах у него блестят злые слезы. Вакаса так и не успевает сказать, что «не успел» — это «умер».• ────── ❴✠❵ ────── •
На конкретно поиски уходит еще недели две, и от его состояния вешаться готовы уже даже дети — даже те, которые с ним не слишком хорошо знакомы или не знакомы вообще, потому что беспокоящийся Манджиро — это чертов Апокалипсис, и как-то выживать с ним вынуждены все вокруг. Где-то к дню четвертому нервы сдавать начинают даже у Харучие, который за этот период успел превратиться в хвостик Манджиро и был готов терпеть абсолютно все. Вакаса масштабами проблемы впечатляется, но как-то уменьшать их не собирается и тактично сбегает из собственной квартиры, превратившейся в поле боя, наказав Харучие и Сенджу всеми правдами и неправдами не пускать Манджиро на порог. Потому что сначала он найдет Изану, а уже потом будет решать все остальное. Через неделю, когда Манджиро посреди ночи забирается к нему в окно и прижимает к кровати, требуя ответов, Вакаса все же решает, что дела делать надо по-другому. По-человечески. Словами через рот. Он тяжело садится на кровати, смаргивает с ресниц мутный сон — первый нормальный за три дня, Манджиро, можно же было проявить хоть немного милосердия, — и хлопает по одеялу, чтобы его личный мучитель сел нормально, а не так, будто готов кинуться на него и драться, пока Вакаса не расскажет все, еще и с подробностями, к делу особо не относящимися. Вакаса милостиво замалчивает то, что сейчас тем, кто проиграет, будет сам Манджиро. Вот через пару лет они, возможно, уже смогут поговорить о чем-то кроме избиения младенцев, а пока что… Манджиро скрещивает ноги и смотрит на него глазами, похожими на черные дыры. Вакаса начинает очень нехорошо подозревать, у кого Харучие в конце концов, пусть и поздно, подхватил привычку вместо психоза просто сверлить человека пристальным взглядом. — Я ищу кое-кого, — Манджиро моргает, подтверждая, что услышал, но больше не двигается. — Сомневаюсь, что Харучие тебе не рассказал. — Рассказал, — он кивает. Вакаса почти чувствует желание дать паршивцу подзатыльник, но, с другой стороны, в отличие от Эмы с Харучие разговора о конфиденциальности не было. Так что подзатыльник выдать стоит скорее себе. Вакаса ерошит свои волосы. — Так вот. Курокава Изана — по крайней мере формально, но ваш с Эмой старший брат, — он устало трет глаза. — Точнее, брат он только Эме. По идее. Но и тут есть загвоздка: кровью ни с кем из вас он не связан. Шиничиро это, судя по всему, не остановило, а вот Изану переклинило. — «Мы несем волю Восьмого поколения», — задумчиво бормочет Манджиро, хмуря светлые брови. — Вот, что сказал нам Мадараме, когда мы пришли драться за Казутору. Вакаса кивает. — Да. В том, что случилось с Черными Драконами, виноват Изана — эта порочная цепь началась с него, — Манджиро хмурится еще больше, и в его глазах появляется нехороший огонек. Вакаса не может его в этом винить, он и сам не до конца понимает, что делать с этим конкретным ребенком, но что-то делать надо. Изана был дорог Шиничиро, что бы между ними ни произошло. — Ты хочешь найти его, чтобы он был с нами? — Манджиро клонит голову к плечу. Вакаса осторожно кивает. — По крайней мере я хочу поговорить с ним. Шини любил его, а я… — А ты пообещал позаботиться о нас, — заканчивает Манджиро и вдруг обнимает Вакасу, крепко сжимая его за пояс. — Я тебя так и не поблагодарил за это. Спасибо. Вакаса растерянно моргает, не зная, как ему реагировать на внезапное откровение. Он чувствует, как в горле встает ком. — Я делаю это не из-за обещания, — наконец мягко говорит Вакаса, уже привычным жестом опуская ладони на острые лопатки. — Я тоже вас люблю. Вы дороги мне так же, как были дороги Шини, — он горько усмехается. — И он никогда ничего от меня не просил. Я здесь, потому что я этого хочу. Манджиро поднимает на него взгляд, переполненный разными эмоциями, и Вакаса в этой Бездне чувств просто задыхается. И думает, что немного боится: никто и никогда не смотрел на него так. Даже Шиничиро. Шиничиро смотрел на него нежно и влюбленно, и любовь его была тихой, мягкой, обволакивающей, и Вакаса купался в ней, постоянно боясь, что захлебнется или не отдаст в ответ достаточно, чтобы Шиничиро чувствовал себя таким же любимым, каким чувствовал себя Вакаса. Манджиро смотрит на него как на спасение. Как иногда смотрел на Шиничиро, когда становилось слишком тяжело и старший брат утешал, помогал, был рядом. — Шиничиро когда-то спрашивал меня, что я буду делать, если появится еще один брат, — Манджиро немного отстраняется; кончики его ушей заливаются красным от неловкости, но Вакаса милосердно молчит. — Как думаешь, он говорил об Изане? Вакаса вспоминает, как несколько лет назад, пока они вдвоем продирались сквозь учебу,(— Хэй, Вака, — Вакаса поднял голову, но Шиничиро не смотрел на него — его взгляд был направлен в окно. — Как думаешь, что нужно говорить детям, когда у них внезапно появляются братья? — он все же обернулся, чтобы наткнуться на скептичное выражение лица. Вакаса скривился, заставив Шиничиро рассмеяться. Но черные глаза были серьезными. — Мне-то откуда знать, идиот, — Вакаса вскинул бровь. — Это не со мной обсуждали. Шиничиро снова расхохотался и не стал продолжать разговор, вернувшись к домашке.)
Шиничиро спрашивал у него о Манджиро и Изане. Вакаса думает: а что, если бы я тогда развил тему. Что, если бы я ответил. Все было бы по-другому. Да? Наверное. Быть может, и Шиничиро был бы жив. — Если только таких Изан у него не было несколько. Но, по крайней мере, мне он говорил только об одном, — все же отвечает Вакаса, пальцами зарываясь в растрепанную шевелюру Манджиро. — И что ты ему ответил? — Что обязательно полюблю его, — без запинки отвечает этот чистый светлый ребенок. Вакаса чувствует, как щемит сердце. Вроде рановато еще для сердечных приступов. Но он сам взялся заботиться об этих детях, которые рано или поздно доведут его до больничной койки. — Не передумал? — спрашивать это, наверное, следовало бы после того, как Манджиро узнает об Изане что-то больше имени и жутких слухов о Восьмом поколении Черных Драконов (потому что даже они не передадут весь тот мрак, который змеей свернулся в груди Курокавы Изаны). Но что есть, то есть. Да и… Манджиро готов дать шанс Казуторе. Это ли не показательно. Манджиро качает головой — медленно, задумчиво, но взгляд у него твердый. Он может и готов принять Изану, если Изана будет готов принять его. Вакаса думает, что его план надежен. Примерно до момента, как надо будет поговорить с самим Курокавой Изаной.✦ ❴✠❵ ✦
То есть плана у него нет вообще. Вакаса осознает это особенно остро, когда, придя на могилу к Шиничиро, застает перед ней изможденного подростка, выглядящего так, что в гроб краше кладут. Огромные синяки под пустыми глазами, спутанные волосы, грязными неровными прядями закрывающие похудевшее лицо с щетиной, висящая мешком одежда как из помойного ведра — вот каким предстает перед ним опасный глава Восьмого поколения Черных Драконов, которого боялись все банды до появления Томана. От былого куража в Курокаве Изане не осталось ничего. В отличие от Манджиро и Харучие, к которым Вакаса испытывает сочувствие, этот ребенок вызывает в нем только острую жалость. Наверное, для такого человека, как Изана, жалость — куда худший яд, чем любой другой. Изана клонит голову к плечу, рассматривая его фигуру, и в его пустых глазах мелькает искра узнавания. Вакаса немного удивлен: он не думал, что его узнают сейчас, ведь с их последней встречи — кажется, года четыре назад? до того, как Изана оказался в исправительной школе, — он сильно изменился. Но Изана узнает его — только больше ничего не делает. Просто смотрит. Вакаса осторожно садится рядом прямо на землю, скрестив ноги, и зажигает благовония, складывая руки в молитвенном жесте. Он не верит в подобные вещи, но почему-то здесь и сейчас, на могиле Шиничиро, пиетет перед традициями кусает его за шею, заставляя вспомнить о своем существовании. Может, потому, что сам Шиничиро воспитывался в подобном пиетете — и невольно приучал к нему Вакасу. Изана чуть сдвигается, чтобы им обоим хватало места — и чтобы Вакаса не касался даже его одежды. Вакаса мысленно отмечает в голове этот факт и закрывает глаза, чтобы отгородиться от этого жестокого мира, в котором больше никто не обнимает его спины, полностью накрыв своим ростом, и не запахнет в свою куртку, быстро застегнув молнию, чтобы он не выбрался из объятий. Он всегда ворчал, когда Шиничиро так делал. Сейчас Вакаса отдал бы все, что имеет, чтобы этот момент между ними повторился хотя бы раз. «Я так скучаю по тебе, Шини». Эта мысль настолько пронзительна, что Вакаса задыхается — кислород в воздухе резко испаряется, оставляя вместо себя только азот, углекислый газ и вязкое ощущение одиночества. Впервые за два месяца оно ощущается особенно остро — здесь, сейчас, без кого-либо достаточно близкого рядом. Вакаса сомневается, что, даже будь Бенкей вместе с ним, ему было бы легче. Потому что Бенкей готов быть верным плечом и доброй опорой, но он никогда не станет для Вакасы безопасностью. Такой, какой был Шиничиро. Шиничиро был для него всем. Шиничиро был его миром, местом, в котором Вакаса ощущал себя живым, центром равновесия, без которого он бы уже давно упал и не поднялся, не в силах найти точку опоры. Когда Шиничиро улыбался, звезды горели ярче. Сейчас, когда Шиничиро — пепел под слоями земли, небеса погасли и солнце больше не греет. Только объятия детей не дают ему окончательно утонуть. Вакаса так сильно любил Шиничиро, что осознал это только тогда, когда он ушел. — Он скучал по тебе, — произносит Вакаса, расцепляя ладони. Изана сбоку чуть шевелится — едва поворачивает голову в его сторону, будто ему хочется видеть чужое лицо, когда с ним говорят, но это маленькое движение — все, на что его хватает. — Почему ты его оттолкнул? Это единственный логичный вывод. Потому что Шиничиро никогда не бросал тех, кто ему дорог, кого однажды назвал близкими, кого считал своей семьей, — они всегда отказывались от него сами. Как Такеоми. Как наверняка и Изана. — Я ему никто, — голос у Изаны — хриплый, мертвый, могильный; он как живой труп, тот, кто должен был умереть, но почему-то не умер и все еще жив. Вакаса ощущает себя почти так же. — Он обманывал меня. — Он не знал, как тебе сказать. Вакаса помнит это: как Шиничиро ходил глубоко задумчивым, как зарывался в его цветные пряди — как всегда делал, когда ему было необходимо сосредоточиться на чем-то и хорошо обдумать, — как спрашивал, что ему делать. Вакаса хорошо помнит, как Шиничиро переживал о реакции Изаны о том, что они неродные, как вслух думал о том, что ему сказать, чтобы ребенок — очевидно травмированный, жаждущий семейного тепла — не закрылся от него, а позволил оставаться рядом. Но лучше всего Вакаса помнит, как держал на щеке Шиничиро пакет с замороженным горошком и давился тяжелым молчанием, затянувшимся на два с лишним года. Шиничиро так и не рассказал ему, что произошло и почему имя Изаны больше не всплывает в их разговорах. Взгляд у Изаны неожиданно для человека в его эмоциональном состоянии жесткий и немного — жестокий. — Он промолчал — а это, считай, вранье, только еще проще, — цедит он и отворачивается. Его плечи опускаются еще ниже, будто эта короткая вспышка откусила кусок уже от него самого, потому что сил не осталось, — как организм начинает сжирать белки, когда жиров не остается. Вакасу это не впечатляет. Его вообще в последнее время мало что может впечатлить. Чужая депрессия — тем более. — Он любил тебя. И ему было плевать, что кровью вы не связаны, — он отворачивается от Изаны к надгробью, чувствуя, как внутри все сжимается. — Родство еще не делает вас семьей. У него перед глазами было несколько отличных примеров, чтобы в этом убедиться. Вакаса вспоминает рассказы Шиничиро о родителях — как он любил свою мать, как отец после ее смерти тут же испарился куда-то, а потом оказалось, что у него была любовница, как появилась Эма, которую он любил, но которая для него была напоминанием о сбежавшем отце; Вакаса вспоминает Акаши — как их родители сгнивали в алкоголе и наркотиках, как травили тем же ядом собственных детей (хорошо еще, что Харучие быстро оправился от этого дерьма — иначе Вакаса честно не знает, что с его родителями сделали бы он сам и Такеоми, оказывается, впервые об этом услышавший), как Такеоми ругался на младшего брата, как Харучие разодрал ему лицо, оставив жуткий шрам через глаз, по которому шпана узнавала знаменитого заместителя главы Черных Драконов. Вакаса вспоминает собственную семью: как отец пил и избивал мать, как плюнул на могилу своей дочери, когда ту зарезал один из клиентов, как вышвырнул его из квартиры, заставив несколько недель побираться по улицам и породив этим того самого Белого Леопарда, которого боялась половина Канто. — Тогда что делает? — Вакаса снова поворачивается к Изане и давится воздухом — в пурпурных глазах столько безнадеги, что там можно утопиться. Точно такой же взгляд Вакаса видит в зеркале по ночам, когда дети засыпают и он остается один на один со своими демонами. — Дом, — отвечает он чуть погодя. Изана вскидывает бровь — мол, ты совсем идиот? Вакаса качает головой, прижав палец к губам — просьба немного помолчать и выслушать. Разумеется, он помнит, что Изана — сирота, и его дом — приют, склерозом он пока не страдает; но он и не договорил. — Безопасность. Если эти люди для тебя близки, если ты им доверяешь, а они доверяют тебе, если вы готовы ради друг друга перегрызть глотку всему миру — это семья. Семьей могут быть родители, или братья с сестрами, или друзья, или партнеры — кто угодно, кого ты так назовешь. Если рядом с ними ты чувствуешь себя на своем месте, то они — твой дом. И твоя семья. Здание и кровь здесь роли не играют. Вакаса смотрит на надгробие, и от имени Шиничиро на нем внутри все леденеет. — У меня есть квартира, работа, обязанности, я никогда не остаюсь один: Бенкей работает со мной в качалке, Хару и Сенджу живут со мной, Манджиро регулярно обивает мой порог, чтобы пожаловаться на друзей, Эма носит нам еду, — он болезненно усмехается. — Но моим домом был Шини. И сейчас этого дома не стало. В глазах Изаны Вакаса видит что-то сложное, тяжелое, глубинное — оно жжется и кусается, и хочет затянуть на самое дно, но Вакаса знает, что не получится — потому что Изана и сам сопротивляется своим чудовищам. Изана слышит его. Это хорошо. Он смог достучаться. — Мы не так много говорили, особенно после вашей ссоры, но, — Вакаса осторожно тянется к чужому затылку и медленно опускает ладонь, давая Изане время заметить и убраться от прикосновения — но тот ничего не сделал. Только вздрогнул слегка плечами — с непривычки, видимо; наверное, этого ребенка никто, кроме Шиничиро, не касался без намерения причинить боль — и, несмотря на все, что этот ребенок сделал, Вакаса чувствует, как за него болит сердце. Шиничиро чувствовал то же самое? Даже когда узнал, за что Изана оказался в исправительной школе? — он всегда говорил, что хочет стать для тебя семьей. Чтобы ты исполнил обещание, которое дал Эме — потому что она все еще тебя ждет; чтобы ты был рядом с Манджиро — и Манджиро был рядом с тобой. Шини не соврал, когда сказал, что хотел бы, чтобы Черные Драконы были связаны братскими узами, — потому что создавал их он с мыслями о семье. И тебе передать главенство хотел с ними же. Изана смотрит на него своими пустыми глазами очень долго — кажется, минут десять проходит, хотя, может, и все полчаса, — а потом устало прислоняется лбом к его плечу, ведомый ладонью на затылке, и выдыхает со свистящим звуком на грани плача. Но футболка у Вакасы остается сухой. Это не победа в войне, но в битве — пожалуй, да. Гордился бы им Шиничиро? Вакасе хочется верить, что да. Вакасе хочется верить, что он все сделал правильно.✦ ❴✠❵ ✦
Проходит еще час, пока Вакаса организовывает переезд Харучие и Сенджу к деду на неопределенный срок — потому что меньше всего ему хочется, чтобы дети передрались на его кухне, — и, только убедившись, что квартира пуста, как головы некоторых идиотов, лезущих в драки со всеми подряд, он сжимает осторожную хватку на слишком хрупком запястье Изаны, утягивая его за собой. Изана идет следом послушно и абсолютно молча, как дрессированный щеночек, и от его тихого ровного дыхания за спиной становится неуютно. Изана похож на живую куклу, которую по ошибке назвали человеком. Вакаса боится думать, что подобное существование могло стать и его реальностью — если бы он был совсем один. Невольно в голову сама собой заползает мысль отблагодарить детей и Бенкея — потому что, несмотря на то, что им самим было тяжело, они не ушли. Но это потом. Сначала — Изана, Перед дверью они останавливаются — Изана упирается пятками потрепанных сандалий в пол, отказываясь идти дальше, и впервые за все это время Вакаса видит на его худом лице эмоции — откровенный, почти суеверный ужас. Изана смотрит на кусок металла так, будто он — страшнейшее в его жизни чудовище, обогнавшее и мать, оставляющую маленького сына у незнакомых людей, и приют с мерзкой на вкус едой, застревающей в горле до удушья, и всех тех людей, которые хоть раз в жизни поднимали руку на беззащитного мальчика, в конце концов воспитав в нем чудовище. Они с Вакасой так в этой похожи. Белого Леопарда тоже породила жестокость человеческой руки. Ее же мягкость его и успокоила. Изана так и не шевелится, и, кажется, совсем не дышит — продолжает смотреть на дверь, с неожиданной силой упираясь и не позволяя Вакасе — человеку, которого несколько лет назад считали одним из самых сильнейших в Токио, — сдвинуть себя с места. Понимание приходит не сразу, но, когда Вакаса осознает, почему Изана замер, это осознание его оглушает. Изана боится увидеть призрак Шиничиро. Вакаса замирает, перестав пытаться утянуть Изану за собой, и позволяет этой мысли сомкнуть полную острых зубов пасть на своем позвоночнике. Внезапно он понимает, что и сам… все эти два месяца боялся тоже — боялся вдруг оглянуться и увидеть мягкую улыбку, черные волосы, лучащиеся теплом темные глаза; боялся увидеть и вспомнить, что все это — ложь, и что Шиничиро мертв, и что он больше никогда не вернется; боялся до конца осознать, что в этом мире больше нет человека, которому он мог бы доверить свои сердце и душу. Шиничиро ушел и оставил Вакасу одного, даже если один он никогда больше не остается. Бенкей заботится об этом как может. Дети заботятся об этом как могут. Но Вакаса все равно один. — Там никого нет, — наконец говорит он Изане и сам удивляется тому, насколько бесцветно звучит его голос. Потому что он говорит правду. Квартира пуста — в ней нет ни детей, ни призраков. Вакаса не знает, рад ли он тому, что даже те несчастные фотографии, на которых был Шиничиро и которых у них дома было не так много, кто-то из детей по-тихому вынес, когда он опустил их изображениями вниз, не в силах видеть улыбку на родном лице. Он подозревает, что это был Харучие — потому что только у Харучие поднялась бы рука поступить одновременно так милосердно и так жестоко, — но доказательств у Вакасы нет. Изана переводит взгляд с двери на него и медленно кивает, наконец отмирая и позволяя завести себя внутрь.✦ ❴✠❵ ✦
Несколько дней Изана вообще не разговаривает и почти не издает звуков. Вакаса выдает ему бритву и новую одежду, подстригает волосы, обрабатывает загноившиеся проколы, потому что Изане, очевидно, на них плевать, и вместо поцарапанных серег-ханафуда вставляет обычные медицинские гвоздики, купленные в салоне у знакомого, подсовывает легкие супы, потому что переварить что-то больше и сложнее чужой желудок явно не в состоянии без последствий, выталкивает из кровати, чтобы Изана хоть что-то делал, кроме как пялился в потолок, и почти за шкирку таскает с собой в спортзал, оставляя в кабинете и заглядывая туда время от времени, чтобы убедиться, что мальчишка не сбежал и не помер. Изана делает все и терпит тоже все — молча. Вакасе было бы в пору испугаться, умерить пыл и не трогать его, дать прийти в себя, но фиолетовые глаза понемногу оживают, покоренные тем, что впервые за долгое время он снова кому-то небезразличен. Изана тянется к нему, тянется к теплу и той нехитрой ласке, которой его щедро одаривает Вакаса, тянется за ним, едва не цепляясь пальцами за одежду, будто боясь, что его снова оставят позади, одного, без тепла и света; будто ожидая, что в любой момент его вышвырнут на улицу как ненужного больше котенка. Вакаса всеми силами старается убедить его, что это не так. Кажется, у него получается. Потому что на пятый день Изана заговаривает. Но, когда он открывает рот, у Вакасы сжимаются внутренности. — Это его друзья убили Шиничиро, — Изана переводит тяжелый взгляд с супа, на который пялился минут пятнадцать, не прикасаясь к ложке, на замершего Вакасу; в его голосе — ледяная стужа и стылая опасность, и Вакаса понимает, что от его слов зависит, ответит ли Манджиро за преступление, в котором он не виноват по совести, но виновен в больном сознании Изаны. — Это были друзья Манджиро. Вакаса отмирает. Под ногами у него — пропасть и тонкая, почти истлевшая нить, по которой ему необходимо перейти на другую сторону и не сорваться. Потому что в случае провала произойдет что-то очень, очень страшное. — Да. Это был друг Манджиро, — немного поправляет Вакаса, не переставая возиться с плитой — больше для того, чтобы занять себя и не смотреть Изане в глаза. — Кейске и Казутора хотели украсть Бабу, чтобы подарить его на день рождения Манджиро, а Шини, наверное, уснул, пока работал, и проснулся от их возни с цепью. Казутора испугался, что Шини видел лицо Кейске и доложит в полицию, поэтому схватился за кусачки. Шини он не узнал — со спины, да и не так уж часто они виделись, в отличие от Кейске. Изана молчит, продолжая взглядом прожигать ему дыру между лопаток, и Вакаса молчит тоже. Он не собирается оправдывать и оправдываться, потому что Казутора совершил убийство, и даже если Манджиро защищал его в суде, даже если сам Вакаса не испытывает ничего — Изана имеет право на свое решение. Изана имеет право не прощать Казутору вообще и имеет право не давать ему шанса. Потому что он не Манджиро и не Вакаса, и чувства, эмоции — у него другие. Вакаса это понимает. Но это не значит, что он позволит вершить самосуд. — Я уже говорил об этом Манджиро, скажу и тебе: они этого не хотели, — Вакаса все же выключает плиту, потому что еда готова и дальше она просто сгорит, и оборачивается к Изане, опираясь на стойку поясницей и руками. Их, на самом деле, хочется скрестить на груди, но он должен быть открыт — Изана должен видеть, что он не закрывается от него. Не закрывает от него Кейске и Казутору. Потому что — сейчас он должен не защищать их от Изаны. Сейчас он должен привести Изану к мысли, что пойти и свернуть три шеи — не выход из ситуации. — Но они это сделали, — с давлением проговаривает Изана, и кулаки на его бедрах сжимаются; трещит ткань домашних штанов, и вместе с ней трещит что-то внутри Вакасы. Возможно, кости, возможно, сердце; но скорее всего — душа. Он так устал. — Иногда мы делаем то, что не хотим. Или делаем то, что никогда в жизни при других обстоятельствах не совершили, — Вакаса дергает плечом. — Кейске и Казутора хотели сделать Манджиро счастливым. Ты — сделать Шини несчастным за то, что он бросил тебя, потому что оказался не твоим кровным братом. Изана отшатывается от него, будто ему залепили пощечину, и Вакасе на мгновение становится стыдно — бить в спину было не самым лучшим решением. Но, с другой стороны, иначе Изана его не поймет. Дети, выращенные улицей, понимают только язык боли и контраста. Вакасе ли об этом не знать. Когда-то давно все, что он говорил Манджиро, все, что он проделал с Изаной, — все это сделал для него Шиничиро. Мягче, разумеется, потому что Шиничиро сам по себе человеком был мягким и добрым, в отличие от Вакасы, который всегда был жестоким и ядовитым, больше змея, чем кот. Но у Шиничиро при всей его мягкости был стальной стержень в позвоночнике, воспитанный потерей родителей и заботой о ребенке, которые свалились на его плечи тяжелым грузом в одиннадцать, — и этот стержень научил его кусаться, когда это необходимо, и драть глотки за тех, кого он любит. Потому что иначе он не смог бы сберечь Манджиро. Даже если в драках он был слаб и из любой потасовки выходил побитым часто настолько, что его приходилось конвоировать в больницу, это не означало, что он не мог бить словами. Слова были лучшим оружием Шиничиро. И когда он хотел — он откусывал протянутую для удара руку по локоть. Шиничиро был слабаком и подстрекателем, но он умел защищаться. И защищать тех, кто ему дорог, тоже. Шиничиро был славным парнем. Поэтому за ним шли, поэтому его любили. Поэтому за него подставлялись. — Ни они, ни, в конце концов, ты не достигли своей цели. И, на самом деле, если так подумать — не это ли худшее из наказаний? — продолжает Вакаса, делая очень опасный шаг — сейчас все зависит от того, поймет ли его намек Изана. Изана понимает. — Шиничиро… — он, кажется, задыхается; тонкие пальцы хватаются за стол, и фиолетовые глаза распахиваются в неверии и такой огромной надежде, что задыхается уже Вакаса. — Шини любил тебя. Потому что ты был его младшим братом, — Вакаса хочет улыбнуться, подбодрить Изану, но выходит только какая-то судорожная гримаса, полная боли и скорби, и он отворачивается. — Шини был несчастлив потому, что несчастлив был ты. Пусть ты и разрушил Черных Драконов, для Шиничиро это не имело такого сильного значения как то, что этим ты разрушил и себя. Ему всегда были важны люди, а не флаги. Вакаса не сдерживает тихого вздоха облегчения, когда Изана наконец позволяет себе отпустить и начинает безудержно рыдать — точь-в-точь как Манджиро в самую первую ночь (казалось бы — не братья, не связаны кровью, но — такие похожие в своем горе, что забываешь об этом). Он обнимает его за тощие дрожащие плечи и позволяет мочить слезами свою футболку, мерно поглаживая коротко остриженные светлые волосы, пока Изана не отключается, так и не расцепив судорожной хватки.✦ ❴✠❵ ✦
Манджиро приходит под вечер следующего дня немногим раньше Вакасы и дожидается его, сидя на ступеньках. Он в форме Томана, в руках у него полупустая сумка и запасные ключи, которые Вакаса всегда оставляет в тайнике на случай, если кому-то понадобится попасть в квартиру, а его не будет дома: когда-то — Шиничиро, вечно забывающий свой комплект в мастерской, и несколько раз — Харучие, иногда вспоминавший то, что Шиничиро и Вакаса старательно пытались вдолбить ему в голову о его ночевках в подворотнях. Сейчас у Харучие собственные ключи — одни на двоих с Сенджу, поэтому запасные на эти дни плавно перекочевали к Изане, если тот вдруг решал куда-то выйти без Вакасы, что происходило всего дважды, или, как сегодня, оставался дома один. Под его ровным взглядом Манджиро демонстративно прячет ключи на место и поднимается, глядя на него открыто и твердо; только пальцы лямку сумки сжимают чересчур крепко. Манджиро волнуется и готов уступить, но с очевидно пустыми руками он отсюда не уйдет. Вакаса дергает себя за фиолетовую прядь и проходит мимо к квартире, ничего не говоря. Манджиро понимает намек и поднимается следом, не издавая ни звука; неожиданно жестокий ветер треплет его отросшие светлые волосы, кидая их ему в глаза. В его взгляде — решимость пополам с осторожностью. Изана, как и Вакаса, гостей явно не ждет — он сидит на кухонной стойке, поджав под себя длинные ноги, в большой даже Вакасе домашней одежде с убранными наверх смешной резинкой Сенджу прядями и смотрит пустым задумчивым взглядом в окно, обняв кружку с кипятком ладонями и наверняка обжигая их в приступе своеобразных самоистязаний. Это происходит уже не в первый раз, поэтому Вакаса просто молча забирает кружку, отставляя ее в сторону, и щелкает Изану по лбу, чтобы тот обратил на него внимание. Манджиро шуршит сумкой, и взгляд Изаны, не успев поблуждать по лицу Вакасы, тут же остро мечется в третьего человека на кухне. Выглядеть грозно при таком внешнем виде абсолютно невозможно, но у Изаны получается — вот только Манджиро таким не впечатлишь. Манджиро воспитали Бенкей и Белый Леопард, и если он кого в своей жизни и боится, так это взбешенную Эму со скалкой наперевес и разозленного Мицую, примеривающегося, кому и в каком порядке раздавать подзатыльники. (И немного — разочарованного Вакасу, но Манджиро никогда об этом не скажет.) — Ну привет, братец, — он садится на стул, поставив сумку между ног, и поднимает на ощетинившегося Изану спокойный взгляд. Изана опасно скалится, предупреждая, и весь сжимается, готовясь атаковать. В его теле столько страха боли и предательства, что от этого зрелища Вакасе становится тошно. — Мы не братья. Вот он, камень преткновения. Манджиро тоже это понимает — щурит черные внимательные глаза, считывает отчаяние в чужой позе; отчаяние и жажду услышать опровержение. Изана, хоть никогда этого особо не признавал, нуждается в семье — в тех, кто примет его и приласкает, кто подарит ему тепло и утешение. Ни приют, ни исправительная школа не смогли выбить из него мечту, что однажды у него будет дом, а Вакаса успел вовремя к моменту, когда она начала разлагаться сама по себе. Смерть Шиничиро почти убила в Изане человечность, но здесь и сейчас человечнее него в своем страхе не будет никого на целой Земле. Изана мог сколько угодно ревновать Шиничиро к Манджиро, но правда была в том, что он просто завидовал. Потому что у Манджиро были дом и данное по рождению право называть Шиничиро братом — а у Изаны этого не было. Быть может, если Манджиро подарит Изане право называть братом себя, все будет хорошо. Вакаса верит в это. — Знаю, — все так же спокойно отвечает Манджиро. — Вака мне рассказал, — Изана скалится шире, но от следующих слов замирает. — И что дальше? Эта фраза, кажется, отключает Изане способность связно разговаривать, потому что он только открывает и закрывает рот, не издавая ни звука. Манджиро наблюдает за ним с исследовательским интересом, подперев щеку ладонью и всем своим видом показывая, что данное обстоятельство — что они друг другу чужие люди — его ни капли не волнует. Впрочем, вот уж кого, а Манджиро оно действительно волнует в последнюю очередь — не с его желанием сделать из Томана не просто сходку детишек, которым некуда выместить свои энергию и агрессию, а настоящую семью. Манджиро слишком сильно любит Черных Драконов и слишком сильно хочет, чтобы однажды у него было как у Шиничиро — навсегда рядом, даже если их больше не объединяют флаги и драки. Манджиро любил и любит связь Шиничиро и Вакасы, связь четырех верхушек Черных Драконов, связь всех тех, кто когда-то ходил под их знаменем, и то, сколько восхищения было в его взгляде, когда даже спустя восемь лет от роспуска они все еще оставались рядом друг с другом, порой делало Вакасе больно. Манджиро, лишенный родительской любви, как мог пытался восполнить ее любовью братской и дружеской. Лишившись старшего брата — человека, который всегда был на его стороне и к которому всегда можно было прийти за советом, который всегда был его опорой, — оказавшись в ситуации, когда те, кого он называл семьей, лишили его другой части семьи, Манджиро… просто потерялся. И, чтобы найтись, Вакасы ему, к сожалению, недостаточно. Манджиро нужен тот, кого он сможет обозначить семейным ярлыком, чтобы крепко стоять на ногах и иметь ориентир. Вакаса, как бы ни хотел, «старшим братом» ему не станет — даже если в мыслях Манджиро может считать его таковым. Не то чтобы самого Вакасу это заставляет как-то злиться — «как так, я столько для тебя сделал, а ты», и всякое такое. Ему просто грустно. — Семья — это не только кровь, Изана, — наконец вздыхает Манджиро, устав от затянувшегося молчания, и протягивает Изане свою сумку. — Я не могу и не буду просить тебя верить этому на слово. Но могу попробовать показать, — он опускает взгляд, сильнее сжимая лямку, и отворачивается; ресницы у него блестят влагой. — В конце концов, это то, чего хотел Шиничиро. Еще до того, как Изана заторможенно забирает сумку и достает ее содержимое, Вакаса понимает, что Манджиро, вольно или невольно, поступает как брат. Точно так же почти десять лет назад Сано Шиничиро протянул Красной Скале и Белому Леопарду расписанные золотыми иероглифами комбинезоны Черных Драконов, и точно так же, едва надев их, они ощутили себя чем-то большим, чем просто кучкой подростков с общим интересом. Год спустя Шиничиро в шутку назвал их семьей, но глаза у него были серьезными. Черные Драконы были и останутся семьей, что бы между ними не происходило. Манджиро очень хочет, чтобы и с Томаном было так же. Иначе все будет зря. И сейчас, когда Изана прижимает к груди форму, так похожую на форму Первого поколения Черных Драконов, Вакаса верит, что у этого ребенка, который, пусть и не признает этого, очень сильно похож на своего брата, все получится. Что у всех этих детей все получится.• ────── ❴✠❵ ────── •
Проходит год, и жизнь, несмотря на жирную кляксу трагедии, кажется, медленно, но верно приходит в равновесие. Такеоми находит квартиру и работу и забирает к себе Сенджу, по общей договоренности оставляя Харучие на попечение Вакасе — потому что на такой подвиг, как жить с братом под одной крышей и не пытаться вскрыть ему череп ложкой, Харучие еще не готов, — Изана, который пока все еще остается у него, почти внезапно обнаруживает, что руки у него растут из правильного места, и проходит курсы первой медицинской помощи, чтобы латать ребят из Томана до приезда скорой или похода в больницу; в качестве подработки и отработки затраченных на него средств он устраивается помощником к Вакасе и, чуть позже, когда нашел в себе силы познакомиться с дедом, в додзе семьи Сано, чередуя график. Они с Харучие умудряются на удивление относительно спокойно делить одну комнату, не пытаясь убить друг друга каждые пять минут. Несколько раз Вакаса обнаруживает их спящими в обнимку под общим одеялом, но тактично молчит и эту тему даже намеками не поднимает — и себе дороже, и не его это дело, пока квартира цела. Манджиро снова может широко улыбаться и смеяться, снова разрешает себе ребяческое поведение и слабость рядом с близкими, позволяет им защищать себя, когда наступают плохие дни и выносить эмоциональную тяжесть становится невыносимо; и даже если в его глазах хорошо видна эта тень слишком быстрого взросления, какая была у Шиничиро, Манджиро смог остаться ребенком — Вакаса смог сохранить его детство настолько, насколько это вообще было возможно. Сколько раз дед благодарил его за это — не сосчитать, но Вакаса каждый раз отмахивался. Потому что это было не какое-то задание — это была его ответственность как единственного взрослого, к которому Манджиро был достаточно открыт. Он бы не простил себе, если бы ничего не сделал или вовсе провалился. Эма и Сенджу, несмотря на довольно разные характеры, интересы и то, что раньше они толком не общались, потому что Сенджу больше бегала за мальчишками, быстро и крепко сходятся — в основном, на огромной любви к издевательству над старшими братьями. Манджиро и Харучие приходят к единому мнению, что их сестрам противопоказано общаться, но сделать уже ничего не могут и потому просто спасаются бегством под откровенно насмешливым взглядом Изаны. Который ловко избегает любых издевательств над собой, потому что благополучно прячется на работе и обладает замечательным навыком в любой момент просто испаряться в неизвестном направлении — и ни единая живая душа не может его найти, пока он сам не захочет показать нос из своего убежища. Томан разрастается и набирает силу. Они больше не шесть мальчишек с гонором и мотоциклами, они действительно банда, пусть и не самая многочисленная — зато сильная и сплоченная. Подчиненные дорожат своими капитанами и чуть ли не в рот им заглядывают, восхищаются своим главой и приходят к нему по первому зову не потому, что боятся, а потому, что обожают, — и если Бенкей и Такеоми издеваются над Вакасой за то, что он от этого факта почти действительно светится, то это ничего не значит. (Потому что Вакаса все еще может без особых усилий уложить обоих на лопатки и сесть сверху, чтобы не дергались и молчали, когда их не просят открывать рот.) Манджиро торжественно вручает Изане капитанство над пятым отрядом, специальные полномочия и Харучие в качестве заместителя. Следом за близнецом как привязанная в Томан ужом проникает Сенджу, и если первые несколько месяцев они с Манджиро дерутся за то, что «девчонкам в бандах не место», то после сравнявшегося двухзначного счета и пары попаданий в больницу все же решают, что Сенджу доказала свою дееспособность и может драться наравне со всеми. Никто кроме капитанов (и некоторых вице-капитанов) так и не узнал, что Непобедимый Майки кому-то проиграл (и не просто кому-то, а в девчонке, которую потом сделал частью Томана). (Эту тайну они все пообещали унести с собой в могилу, но почему-то новенький вице-капитан первого отряда узнал об этом едва ли не сразу, как получил свое звание. Кейске никогда так быстро не бегал, как от почти не в шутку взбешенного друга, и мог бы в принципе не бегать, если бы Сенджу и Харучие в четыре руки не оттащили Манджиро и не подкупили его сладким. И возможностью поиздеваться над Изаной, потому что если из качалки Вакасы он мог уйти, чтобы спрятаться, то из додзе — нет.) Иногда Вакаса появляется на собраниях, пристраиваясь где-то в тени под непонимающие шепотки, и тихо усмехается с удивленных лиц, когда новички, еще с ним не знакомые, замечают, что Манджиро на присутствие человека не в форме и даже близко не их поколения вообще не реагирует. Но когда после некоторых таких собраний Вакаса внезапно возникает посреди какого-нибудь побоища с парнями старше на несколько лет, Манджиро все же порывается запретить ему появляться даже на территории Томана, но где Манджиро и где Вакаса — он этого вредного ребенка практически вырастил вместе с Шиничиро, и если кто и будет что-то кому-то запрещать, то это Вакаса ему зимой ходить без шарфа и есть мороженое, а не он Вакасе вытаскивать его задницу из очередного травмоопасного приключения. Манджиро вопит, что он не ребенок, но никто его не слушает. Даже если потом половина капитанского состава, следуя примеру своего главы, пытается тактично выпроводить Вакасу вон. (Единственные, кто не пытается, это Дракен и Мицуя, потому что Дракен и Мицуя, очевидно, единственные адекватные на всю Токио Манджи.) В какой-то момент его даже навещает Инуи, покинувший стены исправительной школы, — видимо, Коконой рассказал другу, что Вакаса его искал. Но ничем хорошим или хотя бы толковым эта встреча не заканчивается: Вакаса никак не может принять пост Главы Десятого поколения, потому что он уже давно вырос из бандитских разборок подростков и потому что теперь он неоплачиваемо работает нянькой в детском саду имени Токио Манджи, а совмещать руководство над одной бандой, присмотр за другой и работу несколько тяжеловато; а потом Инуи видит в рядах Томана Изану и взрывается. На его крик слетаются все дети, готовые избить обидчика Вакасы (Бенкей, сволочь, когда узнал об этом, смеялся без остановки почти полчаса, представив, как толпа подростков собралась защищать от такого же подростка человека, который в свое время руководил половиной района Токио), и Коконою с Инуи в итоге приходится держать друг друга, чтобы уже вдвоем не кинуться на Изану. Изана почти выглядит виноватым за все те обвинения, которые Инуи в него швыряет, но его больше беспокоит то, что эти двое решили устроить скандал на чужой территории, пусть формально они сюда явились не как члены Драконов. Изана так и не произносит ни слова, позволяя Вакасе и Манджиро самим рулить в ситуации как старшим — по возрасту и положению, — но все приходит к тому, что Инуи просто уходит, громко и зло цокая каблуками и едва не оставляя друга позади — Коконою приходится за ним бежать. Изана хочет извиниться, но Манджиро пихает ему в рот свою надкусанную дораяки и велит заткнуться. Сам Манджиро уже давно простил брату Черных Драконов, да и, по его мнению, какая разница, что с ними и делами прошлого. Сейчас Курокава Изана капитан пятого отряда Токио Манджи, а не Глава Восьмого поколения; он давно изменился. И если у кого-то с этим проблемы, то решать их надо не криками и попытками продырявить каблуком чужой череп, а нормально — словами и через рот. Вакаса в этот момент горд им как никогда, но молчит, утирая Изане слезы и пытаясь заткнуть тихо посмеивающегося Харучие тяжелым взглядом. Проходит год, и все, кажется, налаживается. Кажется, что все хорошо — есть и будет, кажется, что они справятся со всем, что бы на них не свалилось. Кажется, что жизнь, несмотря на трагедию, расколовшую ее на «до» и «после», смогла вновь обрести краски. А потом Вакасе снится Шиничиро. И мир, так тщательно им выстраиваемый, трескается.[и я сказал себе, что дела налаживаются. возможно, по этой причине (ибо мне причудилось, что я наконец выбрался из трясины) я сделал то, что проделывал всегда, стоило моей жизни покатиться по накатанным рельсам, — разрушил все до основания.] [к.р.сафон, «игра ангела», цикл о кладбище забытых книг.]
• ────── ❴✠❵ ────── •
Во сне Шиничиро улыбается — эта улыбка теплая, спокойная, полная той щемящей нежности, от которой Вакаса порой неиронично плакал в острое плечо, потому что не знал, как реагировать на чужую доброту, потому что Шиничиро был первым, кто протянул к нему руку не с намерением оставить на бледной коже очередной синяк. Эта улыбка такая живая, что Вакаса невольно забывает, что по ту сторону реальности ее нет уже долгие, полные ледяного одиночества месяцы. Руки у Шиничиро знакомо теплые, и то, как он обнимает своими ладонями лицо Вакасы, заставляя того чуть задрать голову — Вакаса всегда ворчал на их разницу в росте, но они оба знали, что она ему нравится, — знакомо тоже — до боли, до крика, застывшего в глотке, и непролитых слез, осевших на длинных ресницах. Шиничиро нежно проводит пальцем под его глазом, прямо по синяку от недосыпа — потому что вот уже неделю, прошедшую со дня годовщины его смерти, Вакаса не может нормально спать, — и оставляет мягкий поцелуй на переносице. — Ты молодец, Вака, — говорит Шиничиро, и Вакаса понимает, что за этот год успел забыть, как звучал родной голос, — и этого рыдания сжимают горло сильнее. — Ты все сделал правильно. Спасибо, что присматриваешь за ними. Шиничиро мягко притягивает его в объятия, заставляя уткнуться носом в свою грудь, и вплетает пальцы в цветные пряди, сжимая их у корней — как всегда нравилось Вакасе, как всегда делал Шиничиро, когда они вместе лежали на кровати и долго смотрели друг другу в глаза, ведя молчаливый диалог взглядами в уютной темноте после того, как до этого часами целовались и шарили руками под чужой одеждой, забыв и про домашку, и про дела Черных Драконов, и про весь белый свет. В этом жесте столько любви, привязанности и благодарности, что Вакаса задыхается, хватаясь за футболку — ту самую, в которой был Шиничиро, когда его убили, — и кричит, давясь слезами и собственной болью, которую так долго прятал глубоко внутри. — Я так скучаю по тебе, Шини, — как припадочный шепчет Вакаса, глотая слова вместе со слезами и все сильнее сжимая пальцы на потертой ткани, и содрогается в такт тому, как широкая теплая ладонь медленно поглаживает его по острым выпирающим лопаткам. — Мне так сильно не хватает тебя. Вакаса кожей чувствует грустную улыбку, пеплом осевшую на родных губах. Шиничиро молчит, и это молчание обвивается вокруг шеи Вакасы висельной петлей.✦ ❴✠❵ ✦
Он просыпается от собственного крика — тело дрожит от ледяного пота, пропитавшего простыню, легкие сжаты в агонии, и дышать ему нечем, потому что он инстинктивно уткнулся во сне лицом в подушку, как в чужую грудь, и глушил в ней свое отчаяние. Сон — не кошмар совсем, многие бы, наверное, даже посчитали его за счастье: увидеть того, кого потерял, и услышать от него самые важные слова — это ли не то, что можно посчитать за истинное благословение? Вакаса готов подраться с каждым, кто скажет, что он счастливчик. Потому что это не благословение, а чертово проклятие. Он содрогается в сухих рыданиях, закусив угол подушки, и чувствует себя так, будто его запихнули в вакуум — потому что кроме собственного бешеного пульса и эха слов Шиничиро Вакаса не слышит ничего. Они бьются в его черепной коробке единым ритмом, словно запертая в клетке птица, у которой крылья с перьями из острой стали, и каждый слог этих слов, каждый тон, с которым фантом Шиничиро их произносил, впивается в него изнутри, как оголодавшие уличные псы. Вакаса не слышит, как открывается дверь, и от прикосновения к плечу подрывается с кровати, отскакивая к ее углу и прижимаясь спиной к стене. Взгляд у него — бешеный и неадекватный, и Изана, который и пытался привлечь его внимание, замирает под ним, как кролик перед удавом. Харучие за его спиной едва слышно сглатывает, сжимая в руках телефон с включенным фонариком. — Вака? — осторожно говорит Изана — тихо и спокойно, как разговаривают с раненым животным, которое готово драться насмерть. — Все хорошо. Это просто сон. Что бы это ни было — оно не реально. Дыши. Как и когда-то с Харучие — бледным как покойник в слабом свете молодой луны и чересчур белым от фонарика, который только добавляет его коже мертвенного оттенка, — ситуация кажется до ужаса абсурдной: его успокаивает ребенок, который не раз и не два вытирал сопли об его одежду, захлебываясь в непонимании собственных чувств. Скажи кто-нибудь Вакасе хотя бы года полтора назад, что он дойдет до такой жизни, он бы разбил этому человеку нос. Но вот он здесь. Вакаса сжимается в комочек, поджав ноги к груди и обнимая их рукой за голени, и закрывает лицо предплечьем, отворачиваясь и пряча от детей свою слабость. Он продержался в своем молчании год, помогая им пережить их утрату и не давая себе ни единой возможности осознать собственную. Нужно быть откровенным идиотом, чтобы думать, что пронесет и все будет в порядке; Вакаса именно такой идиот и есть. Даже понимая, что Шиничиро уже никогда не обнимет его, не поцелует, не назовет в шутку «Вака-бака», он так и не смог до конца осознать, что Шиничиро умер. Где-то там, внутри, за клеткой из ребер, где все еще почему-то бьется сердце, все же что-то ломается — что-то важнее костей. Где-то там, внутри, за клеткой из ребер, где все еще почему-то бьется сердце, ломается сам Вакаса, разрушаясь стремительно и неотвратимо. Кровать проседает под чужим весом, и за плечи его осторожно обвивают холодные руки — они у Изаны всегда холодные, даже когда на улице стоит лютая жара, и летом его объятия — самые желанные; именно поэтому Изана научился не шарахаться от тактильного контакта и проявлять в нем инициативу — как сейчас, когда осторожно, но крепко прижимает к груди Вакасу, когда вплетает пальцы в его волосы, сжимая их у корней, как делал с ним сам Вакаса, когда обвивает его ногами, позволяя спрятаться в себе, даже если он младше и ниже. Со спины прижимается Харучие, закрывая собой и обнимая всеми конечностями; Вакаса чувствует, как они тревожно переглядываются у него над плечом. — Ты не один, Вака, — тихо, но твердо говорит ему в макушку Изана, и это так напоминает Вакасе первые месяцы, когда он точно так же успокаивал этого ребенка, а потом часами баюкал в своих объятиях, не обращая внимания на его попытки оттолкнуть или избить. Нет, — думает Вакаса, до крови сжимая пальцы на своем плече и еще больше сжимаясь в комочек, — я один. Он прячет лицо на груди Изаны и мелко трясется в глухой истерике, но глаза у него остаются сухими. За оставшиеся до утра несколько часов он не издает ни звука — и ни слезы не срывается с его ресниц. Изана и Харучие переплетают пальцы на его лопатке, но молчат, кажется, все понимая, и от этого становится еще более тошно, чем от того, что он невольно заставил детей успокаивать себя. Цепочка с кольцом жжется и душит, и тянет куда-то вниз, как камень на дно.[не будите меня, он мне снится, дышит в шею, касаясь ресницами. умоляю, не трогайте веки, мир застыл на одном человеке.]
✦ ❴✠❵ ✦
Утром ни один из них явно не хочет уходить и оставлять его одного, но Вакаса находит в себе силы выгнать их из квартиры — одного на работу в додзе, второго в школу — и возвращается в кровать. Он падает на ледяные простыни с глухим звуком, оседающим в ставшей неуютной тишине прахом былого мнимого спокойствия, и упирается взглядом в стену напротив, считая едва различимые с такого расстояния трещинки в текстуре обоев. Время для него идет странно: оно похоже на патоку или жвачку, тянется в разные стороны и расползается — совсем как амеба, собирающаяся пожрать несчастную инфузорию-туфельку; Вакаса в этой пищевой цепочке — та самая инфузория, и вокруг него смыкаются ложноножки минут и часов, следить за которыми у него совсем не получается — каждый раз, когда он пытается ухватиться за ощущение реальности, оно ускользает сквозь пальцы как песок и собирается вокруг него в песчаную могилу. Он моргает (раз — за окном вечер, два — солнце рассветом заглядывает сквозь задернутые шторы, три — в рамках фотографий, которые спустя несколько месяцев Харучие все же вернул их законному владельцу, отражается свет луны), и ему кажется, что проходят месяцы и годы — или не больше трех минут. Время ломается и искажается; оно все еще похоже на амебу, и Вакаса все еще инфузория, только уже наполовину переваренная. Он, кажется, слышит, как по очереди стучат в закрытую — запертую? запирал ли он комнату на замок? он не помнит, — дверь Харучие, вернувшийся со школы и проверяющий, дома ли он, и Изана, пришедший в какой-то другой временной отрезок — позже или раньше, Вакаса не может понять, да и не пытается, продолжая лежать в одной позе без каких-либо сил даже дышать, не то что шевелиться. Когда он моргает в четвертый раз, перед ним оказываются черные глаза Шиничиро. Вакаса почти думает на то, что сошел с ума, но потом замечает, что волосы не черные, а пшеничные. Манджиро сидит на полу, положив голову на скрещенные руки, и смотрит на Вакасу долгим взглядом. Где-то сбоку маячит еще одно светлое пятно с зелеными кляксами под челкой — в нем разбитое сознание узнает малышку Сенджу. — Ты дурак, — спокойно говорит Манджиро, когда замечает, что Вакаса сосредоточил на нем свое расплывающееся внимание, и кладет теплую ладошку на его голову, поглаживая как побитого щенка. Вакаса с трудом сдерживается от того, чтобы заскулить — как тот самый побитый щенок. — Столько раз говорил мне не прятаться, и все ради чего? Чтобы спрятаться самому? Это лицемерно, Вака. — Я взрослый, Манджиро, — едва слышно шепчет Вакаса, самоуничижительно усмехаясь. — Я не должен грузить вас своими проблемами. Это нечестно. — Нечестно — умирать в двадцать три, — спокойно поправляет его Манджиро. Вакаса дергается. — То, что мне как старший брат и привык подтирать мои сопли, не значит, что ты не можешь опереться на меня, когда тебе тяжело. Опереться на любого из нас. Семья так не работает. Они замолкают, погружаясь в тяжелую тишину, нарушаемую лишь их дыханием. Манджиро продолжает поглаживать Вакасу по голове, Сенджу, устав беспокойно маячить, садится рядом, прижимаясь к его боку, и тревожно мечет взгляд между ними; где-то за спиной раздается шорох, и в комнату прокрадываются Изана и Харучие с прячущейся за их спинами Эмой. — Мне жаль, — наконец хрипит Вакаса, ловя ладошку Манджиро в свои. Манджиро с силой, но не до боли сжимает хватку на его руке. — Не говори так. Сожаление порождается виной и стыдом, а тебе не за что испытывать ни то, ни другое, — он мягко улыбается и становится так сильно похож на Шиничиро, что Вакаса не может сдержать слез. — Просто не забывай, что ты не один. Наверное, это нечестно по отношению к любому из тех, кто твердил ему эту фразу весь этот год, но от Манджиро она звучит по-особенному. Наверное, потому, что у него глаза Шиничиро. Вакаса кивает, утирая лицо, и со смехом притягивает детей в объятия, не обращая внимания на протестующие крики. Там, в груди, все еще больно — кости все еще не срослись и срастутся не скоро. Но от ответного смеха детей болит немного меньше.[порой, чтобы спасти кого-то, нужно просто его обнять.]
11.01.22 — 02.02.22