чувак, эта вечеринка отстой. я, бля, ненавижу этих людей

Какой бардак бы ни кувыркался, весь пицца-плекс празднует шестьдесят первый день без происшествий. Шестьдесят один это очень много — Монти за свою не такую уж и долгую службу видывал моменты, когда жалобы и какие-то случайные рабочие стычки случались каждый день, если и не по несколько на дню. Сначала их всех собрали в отпущенной для таких мероприятий тесной, коробчато-плакатной подсобке, ключи от которой кочуют, как бейдж дежурного уборщика, по рукам и карманам, поставили на стол списанный с чьего-то неудавшегося праздника торт («С днем рождения, Элизабет!» гласила кособокая надпись) и две нарядные бутылки коньяка с дорогой закусью. Все постояли, держа цветные стаканчики в руках, послушали сладкую похвалу о том, какие они молодцы и как важна их работа, а потом разбрелись. Монти поначалу не знал куда себя деть: стоять и слушать, как старина Фред заводит тягомотные рассуждения своим глубоким голосом, ему не хотелось (даже после того, как он столкнулся взглядом с Рокси, который означал какого хера ты не стоишь рядом и как хорошо, что ты не стоишь рядом в одинаковой степени), а приткнуться к какой-то компании он не мог, потому что никого не знал, да и не горел желанием познакомиться — многие из них пахли давно не стиранной одеждой и либо пытались перекричать музыку, общаясь на диванах, либо с угрюмыми лицами сновали туда-сюда. Решено было отсидеться до служебного транспорта в гольфе, единственном месте, в котором его, на удивление, не тошнит от мысли о детишках, сладких румяных коржиках, смех которых выскребает дотла потрескавшуюся черепную коробку уже к третьему рабочему часу. Интерьер гольфа напоминает Монти родную Аризону в половину пятого утра, только пахло не холодной илистой водой, застоявшейся ряской или влажной полынью, а присыпанным у корня песком сухостоем и застарелой каменной пылью, принесённой с улицы. Устроив на искусственном газоне раскладной лежак из подсобки охранника, Монти улёгся, надеясь, что он выпил недостаточно для того, чтоб его куском янтаря в горле неожиданно застал суровый коньячный похмел. Прожектор светит на поле для гольфа подобно солнцу, и, благо, у Монти есть очки. Впрочем, в одиночестве он пробыл недолго. Услышал, как кто-то тащится к нему, волоча лежак, и тут же закрыл глаза, притворился спящим, пока некто раскладывался рядом, скрипя складными механизмами и собственными костями. — Там куча народу собралась на треках, посмотреть, как Чика попытается одолеть Роксанну и не набрать при этом штрафных очков на поворотах, — сообщает ему голос, полный теплоты февральского солнца. — Ну, заранее соболезную ее очевидному проигрышу, — без сожаления говорит Монти, открывая глаза. — Сам чего не пошел? Без привычного грима их воспитателя было едва узнать: никакой болезненной желтизны и двуликости, так подчеркивающей естественную асимметрию лица. Всякий раз смотря на мультяшное затмение — полумесяц на солнце — Монти с усмешкой вспоминал уроки истории в средней школе, где говорили про какого-то двуликого греческого бога, который то ли жрал детей, то ли не жрал. Может быть, это был не бог, и у него было не два лица, а… неважно, мало ли что сейчас модно. — Не хочется. — Воспитатель как-то без выражения пожимает плечами. — Хотя и было неудобно отказывать трижды. Особенно Гиппо — его это очень расстраивает. Как и то, что детям не очень нравится его игра на треугольнике, и что мы все еще пытаемся оклематься после краха на биржах, и что у последней партии его магнитов оплавилось лицо… — он насмешливо фыркает, бросив на Монти короткий сверкающий взгляд. — Как и то, что я вожусь с тобой. Его без задних мыслей можно назвать по-настоящему хорошим человеком, чье сердце полно бесконечной эмпатии и слепящего милосердия. Потому что только такой человек может будить ребенка, легонько дуя ему на лицо, чтоб тряска за плечо не превратила пробуждение в пытку, и утирать слезящиеся глаза платками, приговаривая ох, звездочка, давай-ка уберем остатки сна. Потому что только такому человеку не надоест из раза в раз успокаивать заходящихся из-за всякой ерунды воплем кружевных пятилеток, что, не дай бог, еще схватят за локон волос своими круглыми сливочными пальчиками и дернут с такой силой, что чудом искры из глаз не посыпятся. Потому что только такой человек может с улыбкой на лице стерпеть этих вездесущих тварей, громогласно требующих веселья и земляничных печений со взбитыми сливками. — Херово как-то это выглядит. Хочешь, я с ним поговорю? — без особой инициативы предлагает Монти. — О, спасибо, но уже не нужно. Во-первых, он тебя боится, потому воспримет как угрозу. Во-вторых… — воспитатель складывает руки на животе, пока Монти липнет косым взглядом к его профилю, задумчиво соскальзывая вниз к охватившему подвижный кадык воротнику. — Думаю, мы уже сами во всем разобрались — я ему все объяснил, и он меня понял. Или сделал вид, что понял. Сложно сказать наверняка, когда это касается тех, кому ты нравишься, понимаешь? Знаешь, всякое бывает, даже когда тебе кажется, что это, вроде, вообще не по твоей части… но что-то есть такое, что раз-раз, а пропустит удар, а? Рокси в голове Монти смеется на высоких интонациях, хотя сама она не так свободна от предрассудков, как бы ей хотелось — спасибо юности в твидовом пиджаке с материнского плеча и вечной позиции в основании пирамиды черлидинга. — Наверное, — отвечает Монти, ощущая неудающуюся потребность сглотнуть. — Наверное… — повторяет воспитатель, и на контрасте хорошо слышен призвук кокни в его речи. — А ты почему тут один? — Музыка — полный отстой, алкоголь — полный отстой, люди — полный отстой, через семь часов новая смена — полный отстой, а мы даже не покинули рабочее место — полный отстой. — Монти загибает пальцы правой руки, перечисляя, и когда они заканчиваются, он вздыхает. — Все равно, что затусить дома, пока твои родители спят наверху. — Ну, музыка довольно неплохая. Нэт Коул-то? Ага, хорош, для стариков, думается Монти, но он это не говорит. Знает, что воспитатель у них немного старомоден. И это странно, учитывая то, как он молод, странно, но не искусственно, а как будто само собой разумеющееся, этакое повседневное — и довольно привлекательное — стечение вещей. И это нравится многим, если не всем. Верхушка, к примеру, считает, что лучше доверять малышню человеку, далёкому от современных движений, а следовательно от пробивающей голову мгновенной острой боли, идущей по скрученному трубкой гамильтону от ноздри через переносицу и до затылка. — А люди, неужели все? — О, черт, конечно нет — ты, солнце, исключение из всех правил, — шутливо парирует Монти. Но на самом деле шутит он совсем не так. — Прямо из всех? — воспитатель смеётся, потому что так надо. Поднимается, с явным удовольствием чуть разминая ноги, и подходит поближе к его лежаку, который даже не скрипит, когда он, перекинув через Монти ногу, седлает его, заслонив свет прожектора. И тот теперь белыми копьями рвется наружу из-за его плеч и головы с такими любимыми Монти осветлёнными кудрями куклы Барби. Монти думает о том, что сам воспитатель теперь черен, как восставший во всей своей мощи дьявол. Как настоящее затмение. И когда он укладывает его руки на свои бедра, Монти хочется одновременно сбросить их и одновременно никогда не снимать. Любой человек очень нежен здесь, а его хватка бывает болезненной. — Если это так, то мне придется развлекать тебя в одиночку. Потому что у нас тут вечеринка, и неправильно, если кто-то не веселится, понимаешь? — лукаво, без какой-либо осторожности говорит воспитатель. — Жаль только, я не взял с собой ничего, с чем мы могли бы поиграть. — Что-нибудь придумаем — не впервой же. Не впервой. Впервые было еще когда Монти не был в основной четверке, а так, плясал на вторых ролях в коридоре — свежий ветер, молодые и сильные руки, но недостаточно признания. Как-то в шутку сказал, что путь до сцены у него будет короткий, а воспитатель на это лишь утомленно вздохнул: — Сколько раз я уже слышал эти вещи от приходивших, но сезоны сменяют сезоны, и уже черт знает какой год старина Фред и его компашка коптят небо как будто всем назло. Он сближался с Монти, потому что его было жаль, как жаль угасающие на небе звезды, оставшиеся без внимания. Да и быстро привязался он к нему, к его кое-как стриженым волосам, к его фигуре и тому, как нелепо сидит на ней вся эта новомодная одежда, к его медленно и нагло высказываемым мыслям, этому его голосу, тягучему, как вяжущая рот горькая патока. Впервые было, когда воспитатель забежал к Монти под конец смены, после «тихого часа». Гольф был на косметическом ремонте, но пахло там не краской из распылителя, а обычным насилием и остановившейся кровью, протекающей по искусственному газону в одну из лунок. — Хей, солнце, — Монти обернулся через плечо, когда воспитатель, в своих звёздных штанах и колпаке, продошел посмотреть, как он замывает в раковине клюшку, — подождал бы меня у себя, а то я тут маленько занят. Их воспитателя без задних мыслей можно назвать по-настоящему хорошим человеком, но иногда с его сердца вся эмпатия и милосердие слезают слой за слоем, пока не выясняется, что все это время оно полоскается в слабосолянном растворе и нет ему дела до того, как его обладатель, стоя в коленопреклоненной позе, помогал Монти оттирать старой вафельной тряпкой газон, игнорируя даже свои бесконечные мелкие нервозы насчет грязи и беспорядка. — Когда ты говорил про короткий путь, ты имел ввиду, что просто хотел его срезать? — воспитатель звучал, как певучее грустное эхо. Как исключительно тухлое и унылое законопослушное терпение, жертвой которого становится идеальный порядок в личной комнате. — Не конкретно его, но в целом — да. — Монти звучал сухо. Как загнанное чудище, спеленутое ватой и подкидышем отставленное под дверью разукрашенной ванильными рожками и блестящими звездочками комнаты. Он ответил, смотря в пол, а когда посмотрел на воспитателя, то напоролся на его взгляд, как на что-то острое. Его белое лицо, ледяное, остроугольное, он был похож на стерильную иглу. — А когда говорил про неприязнь к жалким лепесткам мяса, зачем-то прикрывающим зубы во имя тупикового порока влечения к себе подобному, ты имел ввиду… — Да, тут уже конкретно тебя, — ответ вырвался из Монти быстрее, чем ему хотелось бы. Он предполагал ограничиться поцелуем — сердце в груди играло в шумахера, а руки еще немного тряслись. Но ощутив тепло сухих губ, готовых для глубокого почти насильного поцелуя с языком, и рук, обвивших шею, он понял, что этим все не окончится. На следующий день Бонни не вышел в свою смену, как и на все те, что были следом. По камерам, конечно же, проглядели, что его последним местом был гольф, но он прошел через центральный вход в одиночку и никто более не заходил туда. Рокси врала легавым напропалую, что они с Монти целый день возились у нее в подсобке, за треками — те поверили и требушили потом всех, до кого могли дотянуться. А Монти поставили с басами Бонни на сцену. На время, пока не найдется. И так прошли месяцы. — Ты чертовски горячий, — говорит Монти одними губами. — Ага, у меня сегодня немного подскочило давление. Я с утра еще почуял неладное, но измерить смог только на «тихом часу». На двадцать пять пунктов выше нормы, представляешь? Проблемы с ним досталось от матери, как и метеозависимость, и любовь к итальянским фильмам, и… — воспитатель осекается, когда Монти беззлобно цыкает. — А! То есть — я знаю?.. Ты тоже?.. Может, еще разок? Я в роли и в этот раз отобью подачу, давай. Монти знает, что у него проблемы с давлением, и что пьет он только из одной кружки — ничем непримечательной черной, которая светлеет при высоких температурах — а из других брезгует, и что он выучил язык жестов только ради глухих детей, и что он немного зависим от порядка в вещах и в голове. Все это ему воспитатель сказал сам и Монти запомнил. А что у него тонкая кожа за ушами, есть крошечная темная родинка на правом боку, что он много смеется и разговаривает в постели, что он смешно сопит, когда целуется, и при объятиях обтекает своими длинными, угловатыми, ловкими руками, что у него скромные, редкие стоны, окрашенные приятным звуком, порождающиеся лишь нестерпимой, требовательной эмоцией, и обычно влажные изнутри грудь, горло и губы открываются тоже влажными, частыми и шумными вздохами — все это Монти узнал уже сам. — Тебе когда-нибудь говорили, что ты много болтаешь, солнце? — Монти спрашивает с уже ощутимо дающим в голову возбуждением. — А то. Вот Ги… — …Гиппо, ага. Я гляжу, этому парнишке всегда есть, что тебе сказать, — с долей ревности замечает Монти. — О, и не говори… Помню, как из-за этого горел желанием запихать ему эту нашу фирменную кепку в рот и стянуть ремнем поверх. — Без контекста звучит как что-то очень непристойное, — буднично говорит Монти и не ожидает, что воспитатель несколько смущенно засмеется, приятно розовея. — О, нет-нет-нет, это совсем не… Так, слушай: был один из моих, знаешь, плохих дней, и тогда еще пришел ребенок, он плохо себя вел и я никак не мог найти к нему подход, а к «тихому часу» все стало еще хуже, потому что он и сам не засыпал, и не давал спать другим… И во время перерыва, когда я ушел попить и случайно сломать пару деревянных ложечек для кофе, Гиппо нашел меня, такой обычный, ведь он не работал с тем чудесным цветком жизни, и сказал «приятель, у тебя такое лицо, словно ты сейчас кого-то убьешь». И в этот момент на нас повернулись несколько родительниц, одна из которых, клянусь, не говорила, а вопила как сигнализация, мне утром, что ее доченьке нельзя замарать платье во время рукоделия, а потом услышала это, — воспитатель отвечает немного неловко, снимая свои руки с рук Монти и склоняясь над ним. — Видишь? Ничего такого, просто немного эмоций. Но я бы разумеется так не поступил. Ни с ним, ни с кем-либо еще. От его дыхания идет такой жар, будто он болен. Наверное, все его тело тоже горит под одеждой, черт знает — они еще так и не разделись. — Очень жаль — я был бы не против, сделай ты что-то такое со мной. А потом воспитатель его целует, и это как ключ, заводящий порнографически красивый семьдесят седьмой Понтиак. Мягко, текуче медленно, так, что сердце ноет от нежности. Он пахнет гримом, а на языке оседает вкус фаз-шипучки, сладкой, до боли в пломбах, и раздражающей, до сжатых кулаков. — Хочешь прямо тут? — глуховато спрашивает Монти. — Мне все равно, — отвечает воспитатель той болезненной привычкой крепкого, всегда готового тела без какого-либо лишнего веса. — Главное будь поаккуратнее. Каким бы хорошим и правильным воспитатель ни был, некоторые маленькие вещи ему не хочется объяснять детям и не хочется как-то безобидно им врать, так что легче целомудренно прикрыть налитые засосы гримом, а красные полосы закрыть не менее красными лентами-браслетами, к которым он как-то самостоятельно пришил бубенчики. Монти с этим согласен — дети еще вырастут и нечего забивать им головы торопливо зажимаемыми запястьями и совершенно неприлично заткнутыми ртами. Он успевает лишь расстегнуть первые несколько пуговиц на рубашке, прежде чем узкие ладони воспитателя вдруг с неожиданной силой упираются ему в грудь, отодвигаясь. — Подожди… кто-то идет кажется… слышишь? — невнятно говорит воспитатель, сбившись в дыхании. Мысленно Монти уже раздевает его и почти слепнет, потому что тот слишком уж хорош и к этому не привыкнуть, а потом не знает, куда деваться, когда кто-то начинает громко звать его. Голос наползает сверху на шумное дыхание и скрип лежака — вообще-то, нельзя ставить стулья и лежаки на искусственный газон, они его портят, но вообще-то, Монти может себе это позволить. Но он точно не может позволить себе воспитателя и потому сипло вякает: — Ты не закрыл за собой? — Не думал, что ты ждешь кого-то, кроме меня. — Тон возмущённый, но глаза и губы смеются. Когда немного злое хитросплетение нецензурной брани приближается еще на поворот, воспитатель, мигом перестав улыбаться, ошалело подскакивает, зачем-то пряча ладони по-воровски за спину. Если это администратор сегодняшней смены — вторая неделя развода, только осела пыль после дележки имущества, только составлен график для встречи с детьми, только остыла постель, — то он не оставит их обоих без штрафа, нотаций и какого-то мерзкого слуха, который расползётся быстрее чумы. Ведь и по камерам еще, урод, посмотрит, не поленится. К счастью, это лишь Рокси, в руке стакан, глаза красные и под веками немного расплылись темные круги. — О, простите, я, кажется, помешала, — расщедрившись на вежливость, она тут же ее опровергает: — Хотя о чем это я — наедине вы можете разве что разговаривать достаточно долго, чтобы было интересно потом скалиться, да лизаться в дёсны. — Нельзя так говорить, Роксанна! От зависти кости гниют, — улыбается воспитатель с забавной щербинкой между зубами. — И это не моя страшилка для детишек — так сказал Соломон. — Да вы все сегодня в ударе! Какие молодцы! Рокси садится на свободный лежак, с блаженным вздохом стаскивая обувь, модные кожаные лоферы слащаво скрипнули и упали на пол. Монти, кашлянув, проводит ладонью по лицу и встряхивает головой. Воспитатель, переглянувшись с ним, облизывает губы и, шустро застегиваясь, интересуется: — Что-то случилось? — Я проиграла, — Рокси отвечает уже спокойнее, позволив эмоциональному спазму пройти. — Но проиграла ей специально, понятно? Специально! Как и положено в таких дружеских соревнованиях. Да и Чика, она бы… заревела, а потом заедала свою обиду. Кто бы ее успокаивал потом весь вечер? Я не хотела этого и подыграла. И что в итоге? Оказывается, я сдаю позиции, раз не могу обогнать хмельную девчушку на детском треке! А не подыграй я, то помимо слез слушала еще о том, что не умею дружить, раз не могу хоть кому-то уступить первенство и… Обычно она переваривает такое в разговоре с самой собой, стоя перед зеркалом, Монти говорит это очень тихо, одними губами, пока Рокси не смотрит на них, и воспитатель кивает слишком уж понимающе и щедро. А потом она хочет его разбить, но боится портить имущество, поэтому уходит ко мне, ее вечном должнику за укрывательство и свидетелю мерзких школьных метаморфоз. Хочется добавить следом, но хватает еще сил помолчать и не подбросить дров туда, где и так уже все полыхает. — …но отчего бы не пошутить, верно же? Жизнь и так чья-то мудацкая шутка, хуже не станет. — Рокси прерывается, хмыкает каким-то своим мыслям и делает слишком большой глоток, обжигающий першливое горло. — Господи, эта вечеринка полный отстой.