Солнце мертвого (Похороните меня под вишней)

Нужно вставать. Нужно что-то делать. Нужно в школу. Нужно жить. Накрываюсь одеялом с головой и перестаю шевелиться. Открытые ноги холодит сквозняк. Плевать. Не хочу ничего. Слышу сквозь вату родной голос: — Снова распидорасило? Не нахожу сил, чтобы ответить. Но этого и не требуется: он и так видит. Мусор на полу. Окурки. Грязную посуду. Отсутствие еды и жизни в этом помещении. И могильный холод, от которого есть только одно средство. Он ложится рядом и обнимает меня. Я не шевелюсь, не могу. Он не реагирует на это и целует мой труп. И меня уносит. Наконец-то. Я чувствую его тепло и дыхание. Он живой. Он рядом со мной. Все в порядке. Никто не умрет. Эта мысль простреливает мне висок и наконец я поддаюсь. Мы трахаемся как кролики несколько суток подряд, с перерывами на еду и короткий сон. А затем, когда я оживаю и в голове не остается ни намека на темноту, одеваемся и идем в школу. Вместе, но порознь. Школа — другой мир, в котором ничего не было. В котором я больше не оживший труп, а вполне жизнеспособный человек. Все, что было до, стирается. Словно этого и не было. Словно мне просто показалось. Словно темнота все еще не отступила. Но боль и жжение в заднице не получается списать на галлюцинации. Против воли сверлю взглядом чужой затылок. Знаю, что чувствует мой взгляд. Чувствует, но не оборачивается. Знает, что я хочу еще. Что мне мало. И всегда будет мало. Всегда будет его мало. Сука. Когда все стало так сложно? Когда я успел настолько погрязнуть в этом дерьме, еще и самого близкого человека за собой утащить? Если бы я мог, я бы ненавидел себя. Но я чувствую примерно ничего. Надо идти к врачу за таблетками, которые опять помогут чуть меньше, чем нихуя. И в чем тогда смысл вообще? *** Он — мое солнце. Без него я бы сдох миллион лет назад. И чем я отплатил ему? — Не исчезай. Останься со мной. Хотя бы ты останься. Пожалуйста. — Останусь. Спи. И я засыпаю, накачанный какими-то успокоительными. Чувствую, что он рядом. Обнимает. Согревает. Я его не заслуживаю. *** Он был рядом со мной, когда я остался один. Когда холодный равнодушный голос сообщил мне об автокатастрофе и что теперь я совсем-совсем один. Но мне восемнадцать. Детдом мне не грозил. А вот одиночество — да. Если бы он ушел. — Я так люблю вишню. Когда умру, похорони меня под вишневым деревом. Он смотрел на меня устало и повторял, что я не умру. Что еще слишком рано думать об этом. Что родители хотели бы, чтобы я жил. — Плевать мне, чего бы они хотели. Они мертвы. — Я ложусь спать и не хочу видеть, как ему больно слышать эти слова. *** — Если бы я умер, я бы посвятил свою смерть тебе. — Придурок. Со временем легче не становилось. Но он был рядом. Он обещал, что станет. Не его вина, что я не верил ни единому его слову. — Что мне сделать, чтобы ты перестал говорить о своей смерти? — спросил устало. — Выебать. — Идея пришла в голову спонтанно и не то чтобы я действительно этого хотел, но. Но. Я хотел, чтобы он ушел и больше не возвращался. Я хотел, чтобы он остался и никогда больше не уходил. Он раздумывал всего секунду. — Раздевайся. И впервые за весь этот отрезок времени я ощутил что-то, кроме безразличия. *** Тело болело просто безумно. Он не осторожничал, а я и не просил. Уверен, у меня синяки и укусы по всему телу. Я все ещё не мог отдышаться и во все глаза смотрел на человека, лежащего рядом. На его тень. — Это было… Охуенно, — более подходящего слова ещё не изобрели. — Я больше не хочу слышать о твоей смерти. Он оделся и ушел. Я почувствовал, что все ещё жив, и это было странно. Мама, папа, простите. Я правда ещё жив. *** А в школе все было как обычно, за исключением тех моментов, когда ко мне пытались проявить сочувствие. Я честно хотел слать всех на хуй, но взгляд, прожигающий мои лопатки, не давал мне этого сделать. Приходилось вежливо улыбаться и притворяться, что их слова могут хоть что-то исправить. Он запрещал мне разговаривать с ним в школе. И я, скрепя сердце, подчинялся. А потом мы сталкивались в туалете школы, втискивались в одну кабинку и целовались до ломоты в костях. Мне было больно. Но ему, каждый гребанный раз, было ещё больнее. Просто потому что мы были в ссоре, когда это случилось, а потом он молчал об этом, когда вытаскивал меня. Я хотел отпустить его. Я не хотел отпускать его. Я ненавидел каждый взгляд, который кто угодно кидал в его сторону. Просто потому что он мой. Он всегда был моим, даже когда отрицал это. *** — Прошy, давай хоть немного говорить в школе. — Нет. — Я же… Я свихнусь, если ты не разрешишь. — Нет. — Почему? — Потому что мы не сможем держать себя в руках. Я не смогу. Черт побери. Черт. Чертчертчерт. — Тебе стоит меня бросить. Я утяну тебя за собой. Почему ты меня не бросаешь? Вместо ответа он ломано мне улыбнулся и хрустально поцеловал в уголок искусаных губ. Сигарета в руке дрогнула. Это было слишком хрупко. — Ты умрешь вместе со мной. Нас закопают вместе, под вишнёвым деревом в чем-то саду. — Я же просил тебя… — Я этого не стою. Этот момент был слишком хрупок, чтобы я смог его сберечь. А мне нельзя доверять ничего хрупкого. *** Он запрещал мне пить. Всегда. Даже на поминках. Это было жестоко, но со временем я понял, что он прав. Легче от этого не стало. Но я нашёл альтернативу. Узоры от царапин, укусов, засосов, синяков на наших телах прекрасно заменили мне алкоголь. И чем лучше становилось мне, тем сильнее стачивался он. Я разрушал его. Я всегда разрушаю то, что люблю. Я говорил ему оставить меня. Знал, что не оставит, но все равно говорил. Каждый раз говорил. Каждый день. Каждую секунду, когда он со мной. Когда целовал меня. Я шептал ему это в наш поцелуй. — Оставь меня. Оставь-оставь-оставь… Останься-останься-останься. — Нет. — Я уже в порядке, — пробовал соврать, забывая, что вру второй половинке себя. Он смотрел на меня хрусталем. — Я уже нет. Я сломался совершенно беззвучно. — Ты же не любил меня, — прозвучало беспомощно. — Да… — Ты ударил, когда я тебе признался. — Да… — Так почему… — Что почему? — Почему ты не уходишь? Он смотрел мертвыми глазами и ожогами гладил мою ладонь. *** — Нас все-таки похоронят под вишней. Он не ответил. Он закрыл глаза. Я прижался к нему и не ощутил тепла. Мое личное солнце мертвого, наконец, погасло.