***
— Повелитель, я хотел бы показать вам фрегат. Пытался нарисовать, но потом понял, что его нужно увидеть, чтобы оценить по достоинству. Давайте прогуляемся перед ифтаром в порт? — Ибрагим предложил с легкой улыбкой, склонив голову. Замечая его воодушевление полный тяжелых мыслей, Сулейман кивнул в ответ. Он не способен был отказать ему сегодня ни в чем. Оба знали причину этого. — Прогуляемся, хорошо. Они шли в порт, и Ибрагим вспоминал их первый морской поход, дни молодости, планы. Он говорил исключительно о прошлом, о победах и мечтах самого Сулеймана, и ничего не говорил о будущем. Но проницательный падишах не заметил этой детали. Так Ибрагим прощался с ним, отказавшись от желания жить этим холодным весенним днем. Когда напали убийцы Ибрагим оставивший дома свой клинок просто заступил им дорогу, с ним не было его личной охраны, охраны дворца было немного. Несколько неслучайных совпадений и теперь уже совсем другая смерть. Он лежал на грязной земле, смотря в серое небо и дышал. Жизнь уходила вместе с кровью, чужая сталь болела в боку. Когда охрана отбила нападение, Сулейман склонился над ним, тревожно всматриваясь в стремительно бледнеющее лицо. Ибрагим в пылу битвы налетел на его собственный меч. Так глупо. — Все будет хорошо. Ты поправишься. Держись! «Зачем?» — отстраненно думал Ибрагим. «Зачем он говорит это… разве ему не стало легче?» «Тебе. Это тебе стало легче» — язвительно прошептал кто-то в его голове, перед тем как в глазах потемнело. Паша все-таки очнулся. Спустя две недели в своем дворце. Лекарь от него не отходил. Приказ Сулеймана. Отчаяние исказило лицо Ибрагима, когда он остался один. Петля не была разорвана. Она просто слегка изменилась. Вечером смотря в сияющее лицо Хатидже, он был вынужден улыбнуться ей. — Повелитель беспокоился о тебе. — Со мной все хорошо, госпожа. Вероятно, меня ждут на ужин во дворце? — Что ты такое говоришь, рана еще совсем не зажила. Хатидже растерянно посмотрела на него. Он едва выжил, еще не мог сидеть без помощи слуг, но говорил о своем желании ехать во дворец. Лихорадочный блеск в глазах, и какая-то безжизненная улыбка ее пугала. Ибрагим закрыл глаза и постарался привести мысли в порядок. Его план не сработал, но он дал ему время. Вот только для чего? Куда потратить свой лишний день жизни? Что с ним делать? Раньше он никогда не считал дней, а теперь стал считать каждую минуту, каждый час. — Все в порядке, Ибрагим? Ты пугаешь меня. — Все хорошо, моя госпожа. — Рана беспокоит тебя? Ты скрываешь что-то о своем состоянии? Ибрагим улыбнулся ей, обнимая, — о чем мне беспокоиться, луна ночей моих. — Повелитель назвал это несчастным случаем, его меч едва не забрал твою жизнь. — У рабов нечего забирать, моя госпожа. Моя жизнь принадлежит Повелителю. Только когда сказал это, Ибрагим осознал, что следовало промолчать. Он посмотрел в глаза Хатидже, — Я просто очень устал. И меня тревожат странные мысли. Это пройдет. Чувствуя, как она обнимает его, успокаивая, Ибрагим, крепко обнял ее в ответ. — Ничего не говори, — прошептала Хатидже. — А то мне все кажется, что ты прощаешься. Было время, когда его любовь к ней могла преодолеть молчание, расстояние и противоречия. Со временем он осознал свое место в ее сердце, положение и титул не меняли того, кем он был для них всех. Но имел ли он право обижаться на это? И могла ли она его понять. Родившаяся в достатке свободная госпожа, снизошедшая до своего раба. Их любовь была ослепительна, но ревность в конце концов ее убила. Ибрагим, обнимал женщину рядом с собой, чувствуя, что любит, и уже давно не любит ее одновременно. Их связывали общие дети, воспоминания, потери и боль. Он мог умереть, защищая свою семью, но в конце концов, судьба уготовила ему более позорную смерть. Бессмысленную для него и безжалостную. Он попытался это изменить, сопротивляясь влекущему року. И что-то в нем изменилось.***
— Может быть поедем весной в Эдирне? — они ужинали спустя две недели после случившегося, и Сулейман спросил его, чтобы привлечь внимание. Потому что Ибрагим ничего не ел за ужином, он просто смотрел как садилось солнце и большую часть времени молчал. Будто нечто тяжелое пригибало его к земле. — Ибрагим? — Я вряд ли смогу поехать в Эдирне весной, Повелитель, — будто очнувшись ото сна ответил Ибрагим. — Тебе еще не здоровится? Какая-то странная улыбка изогнула знакомые губа, Ибрагим посмотрел в глаза Сулейману. — О чем ты говоришь? — терпеливо спросил Сулейман, желая понять суть их беседы. Но Ибрагим молчал, просто смотрел на него, и внезапно Сулейман понял — он знает. Знает, о чем думал его Падишах совсем недавно. И именно это знание делало его взгляд таким неоднозначным. «Может быть кто-то рассказал ему о полученной фетве» — Ты не ответил на мой вопрос. — Простите, Повелитель. Я забылся. Ибрагим отвел взгляд и снова посмотрел на почти севшее солнце. На балконе свежий морской воздух приятно холодил лицо после ужина. Сулейман, проследив его задумчивый взгляд, решил сменить тему разговора, — ты давно не играл на скрипке. Паша кивнул и мелодия, разносящаяся в тишине сумерек, отозвалась в сердце султана. Еще совсем недавно оно сжималось от боли, когда он зажимал рану Ибрагима, ощущая, горячую кровь под руками. В тот момент он думал, что потеряет его. Он сам отдал приказ убить своего Великого визиря тем вечером, ибо его проступки перевесили добродетели, но после всего случившегося стал искать другие варианты наказания. Сулейман не забыл и не мог простить ему вину, и друга и соратника следовало одернуть, возможно достаточно сильно, чтобы сохранить ему жизнь. Ибрагим смотрел на струны, но иногда поднимал взгляд на Сулеймана, и тот читал в нем глубоко затаенную боль. Он полагал, что это его последний день на земле. Вынужденный улыбаться и поддерживать беседу, Паргалы осознающий этот вечер как их прощание, напоминал Сулейману того человека, которого он когда-то знал и чье общество любил больше всего на свете. Тщеславие в нем выжгла боль и осознание, что он, как и все — раб своего Повелителя, и его жизнь — может быть затушена в одно мгновение. Тот простой парень, скромный и молчаливый, который только пришел во дворец шевзаде знал это. Но потом забыл вознесенный как никто в Османской Империи. Сулейман любовался им, страдание сделало игру Ибрагима тоньше, словно отсекло от него тень гордыни, которая уничтожала его последние годы. Падишах знал, что должен принять решение, когда доиграет скрипка. Мелодия была все такой же чистой и печальной. И, кажется, Ибрагим в отличие от самого Сулеймана в его решении не сомневался. Он не пытался защищаться, все что он сказал сегодня, — «я не смогу поехать с вами в Эдирне этой весной…» Сказал и улыбнулся, и эта вымученная улыбка так не похожая на прежнюю, пропитанная безнадежностью и пониманием принятого решения, задела Сулеймана острее, чем брошенные в лицо обвинения. «… потому что вы убьете меня сегодня, Повелитель…» Его друг играл для него возможно последнюю мелодию в своей жизни, зная о палачах в своих покоях и это делало скрипку в его руках — его истинным голосом. Она будто говорила о сотне пережитых воспоминаний, общих радостей и потерь. Так Ибрагим прощался с ним. И Сулейман это понял. Что-то застилало султану глаза, он сморгнул и отошел к балкону. Ему нужно было быть правителем в данный момент, но больше всего он хотел быть другом. — Иди домой, Ибрагим. Хатидже, вероятно, уже заждалась. Ибрагим поклонился ему, его движения обычно уверенные и быстрые, еще сковывала боль от недавней раны. Он оглянулся у выхода, — вы не хотите, чтобы я остался на ночь? — спросил устало, с сомнением, очень тихо. — А ты хочешь остаться, Ибрагим? — Сулейман пристально посмотрел ему в глаза. — Я приму любое ваше решение, Повелитель. — Так ли это? — неоднозначный вопрос заставил его вернуться. Тон Сулеймана горчил невысказанным гневом. В нем тлели искры недосказанных обид. И раз Ибрагим решился на этот разговор, Сулейман не стал его откладывать, опасаясь, что просто не сможет пережить еще один такой вечер. Вечер, когда его друг вынужден улыбаться ему, зная, что его ждут палачи. — Вы сомневаетесь в моей верности? Разве я могу уйти. Ибрагим вернулся на балкон и опустился на колени у ног султана. Он протянул печать Великого Визиря. — Избавьте вашего раба от власти, которую даровали. Верните ему покой. Сулейман раздраженно посмотрел на склоненную голову, — мы уже обсуждали это. Встань. И раньше, чем гнев Сулеймана выплеснется из переполненной чаши терпения, Ибрагим прошептал, — мне снится сон, Повелитель. Уже давно. И в этом сне, я зову вас… но вас со мной нет. Есть только мрак. И страх. И я совсем один, и никто не слышит моего крика… — Сон — это не повод возвращать печать Османского государства. Голос султана не выдавал его истинных эмоций, но они слишком давно друг друга знали, и Ибрагим чувствовал его затаенный гнев и обиду. Впервые, острее собственных. Он был для него братом, опорой, другом и союзником. Самым близким. Самым доверенным лицом. Это не Хюррем отняла у него внимание султана, это сделала его гордыня. Сулейман коснулся его подбородка и заставил посмотреть себе в глаза. — В Османской Империи есть только один султан. Что за мысли посетили твою голову? Ты забыл, что ты, как и все мои поданные — должен служить мне верой и правдой. Решил, что ты лучше многих? Я возвысил тебя, и я же могу это отнять. Вместе с жизнью, если потребуется. И твой проступок стоит твоей жизни. Ибрагим устало кивнул, — Я подвел вас, мой Повелитель. Я заблудился во тьме. Позвольте мне сегодня остаться во дворце. Он сказал это — смотря снизу-вверх, на человека в руках которого тлела его ниточка жизни. И Сулейман увидел собственную боль в знакомых глазах. Ибрагим страдал, словно измученный пыткой, бледный, потерянный, такой родной ему человек. Его друг выглядел истощенным, но не сколько ранением, сколько знанием принятого решения, и впервые Сулейману закралась мысль в голову, что последнее происшествие не было случайным. — Ты уже знал тогда в порту? Как ты посмел, ты… манипулировал мной… Ибрагим сглотнул и отвел взгляд. Сулейман не поднимал его с колен и не позволял опустить голову. Он читал его сейчас как раскрытую книгу. — Я хотел облегчить вашу ношу, мой Повелитель. — Ложь. Как я бы жил, зная, что зарубил тебя из случайности! — Но так бы я умер вашим другом, — Ибрагим говорил и не чувствовал, как слезы впервые стекают из глаз за этот год. Он приучил себя жить с осознанием неминуемой смерти, не кричать и не сопротивляться палачам, но кажется впервые, Ибрагиму не хватило сил выдержать ярость своего Повелителя, и он сказал, то, что думал. Сулейман ударил его наотмашь, тяжелое кольцо с камнями рассекло губу, кровь брызнула на мрамор пола. Ибрагим, отшатнулся от силы удара. Он ошеломленно молчал. Повелитель никогда не бил его прежде. Во дворце часто наказывали слуг, но никогда это не касалось Ибрагима. Вспышка ярости оглушила Сулеймана, он ощущал себя преданным вдвойне и напряжение, копившееся во время тяжелого разговора, прорвалось наружу. Кровь отрезвила его. «Он хотел умереть прежде, своего наказания… поступок не достойный война и мужчины» Сулейман молчал, сдерживая гнев, но даже в пылу ярости, султан осознал, что вопреки всему не может отдать единственный нужный сейчас приказ. Ибрагим, не поднимался с колен, и не смотрел на него. Разочарованный в нем султан больше не мог и не хотел продолжать этот разговор. — Ты не достоин звания Великого Визиря. Убирайся с глаз моих. Ибрагим тяжело поднялся. Сулейман сказал это и одновременно понял, что вопреки всему не способен отказаться от этого человека. От его близости рядом с собой. Можно ли было так приблизить раба? Можно ли было так возвысить его и обмануться? — Я изымаю дарованный тебе дворец, и все твое имущество. Хатидже будет лучше уехать в Эдирне. Ты не стоишь моей сестры. Я сам сообщу ей об этом. Не смей тревожить ее и детей династии. Отныне ты вернешься к обязанностям Хранителя моих покоев. Ожидавший решения о казни, Ибрагим, склонился в поклоне, все еще с трудом осознавая произошедшее. Кровь с рассеченной губы стекала на подбородок. Он не смел утирать ее или не ощущал. Сулейман злился на него и за это тоже. За то, что ему больно смотреть на разбитое лицо друга. За то, что тот вынудил его так поступить. За настолько сильные чувства, что он будил в нем.***
Отныне султан не говорил с ним, не удостаивая взглядом, проходя мимо, стоявшего у его порога Ибрагима. Во дворце строили догадки и искали причины немилости. Одетый в простую одежду хранителя покоев, безучастный, молчаливый Ибрагим игнорировал злую радость своих врагов, их презрение и насмешки. Его сердце казалось замерло, а сознание едва держалось за привычные образы. Мустафа давно жил в Эдирне с Махидевран, Матракчи уехал в Венецию — говорят там печатали книги новым способом. Даже голос в голове и тот затих. Его избегали как прокаженного, опасаясь вызвать гнев Повелителя. Во дворце, в котором у него не осталось союзников и друзей, Ибрагим остался один. Он так не хотел умирать, так просил об этом, что теперь, когда все изменилось и он чудом избежал казни, жизнь будто замедлилась. Ибрагим больше ничего не хотел, и ни к чему не стремился. Напряжение последнего года истощило его, изменило, будто он под руками палачей действительно умер. А жить остался — другой. Именно это ощутила в нем султанша, впервые взглянув на него после их ссоры с Повелителем. Больше он не являлся ее противником. Силы теперь были не равны. — Я свободная, а ты как жил, так и умрешь рабом. Она сказала это, чтобы посмотреть ему в глаза. Увидеть в них досаду и возможно страх. Ведь без поддержки Повелителя, он был ничто. Но Ибрагим не поднял взгляда, он просто склонился в поклоне. Усмехнувшись Хюррем вошла в покои Сулеймана, оставляя победную улыбку на губах. Ее могущественный враг был уничтожен. Даже его смерть не сделала бы его менее значимым в дворцовой игре. Сулейман думал, что полученный урок пойдет на пользу и собьет спесь с его ближайшего друга. Он тяжело переживал воспоминания о том вечере, когда многое из того, что он чувствовал нельзя было переложить даже на стихи. Он ударил тогда — впервые, своей рукой. И взгляд Ибрагима в тот вечер не шел с головы — тот простил его. Но при этом постарался повлиять на решение Падишаха мира. Кем он возомнил себя? Поставив свое желание против воли Повелителя. Чем дольше думал об этом, тем больше хмурился Сулейман. Кого Ибрагим защищал в тот момент — его или себя? Хатидже? Свою честь? Их общее прошлое? Или он настолько боялся смерти? Как привыкший к неоспоримости собственного мнения и правоты — Сулейман ненавидел попытки собой манипулировать. Он видел дворцовые интриги, хитрость и коварство некоторых своих подданных, но считал, что Ибрагим — другой. Прямой и открытый ему — как никому другому. И часть его гнева будило понимание, что нечто в сердце и разуме Ибрагима — ему не принадлежало. Он привык полагаться на него, и это сделало его собственником, ревнивым до любых помыслов, которые были от него сокрыты в сердце друга. Нелепый план собственного убийства. Как мог Ибрагим решиться на такое. Но гнев Сулеймана остыл со временем. Он все чаще думал о том, могло ли сказанное тогда на балконе было правдой? И все чего хотел Ибрагим — это умереть его другом и соратником? Многого ли он желал в таком случае. И многого ли требовал от него сам Сулейман, понимавший, что уловка со сном в данном обещании защиты — формальность на самом деле. Мог ли он обвинять Ибрагима в предательстве после этого. Пришла зима. Дворец гудел и готовился к рождению еще одного шевзаде. Впервые было так холодно и выпало столько снега. Топили камины и закупали теплые ткани. На кухне только что спекли вкусные горячие булочки. Люди занимались своими делами, а Ибрагим вспоминал серо-сизый цвет Босфора. В холодную погоду тот не замерзал, оставаясь судоходным. Но было так холодно, что он будто менял свой цвет, сливаясь с хмурым небом. Такими же становились пронзительно-синие глаза Сулеймана, когда он гневался. Ледяными, безжалостными, словно гнев менял их оттенок на серый цвет штормового моря. Ему ли не знать, тому по кому этот взгляд скользил не останавливаясь, будто Ибрагима уже не существовало в этом мире. Его обвинили в воровстве и заперли в темнице по подозрению в краже, надуманной, но устроенной очень умело. И били без суда, который день, не смея, однако убить. Этого бы не случилось прежде, и сам обвиняемый это понимал. Как и то, что его голос потонет в каменном мешке подземелий, как сотни голосов до него. Имела ли его жизнь значение теперь? Он больше не был и никогда уже не будет Великим визирем, а рабы — ему ли не знать, как легко ломались шеи в этом дворце. Кажется, Хатидже не простила ему своевольный поступок в порту. Она не ответила на его письмо. И он перестал писать. Династия в конце концов, под давлением Падишаха, была едина во мнении, относительно него. Слишком строптивый раб. Бывший паша улыбнулся. Как странно, что ценить какие-то вещи он стал только теперь. Например, эту странную свободу, которую давало отсутствие власти и официальных обязанностей. Теперь он мог приходить на пристань каждый день. Никому не было дело до одинокой фигуры, рисующей уходящие из порта корабли. Кашель прервал поток сумбурных мыслей, он мерз. В темноте камеры, в ее ледяной тишине, Ибрагим заснул, прислонив голову к стене. Ему снилось лето их первой встречи с Сулейманом. Его восхищенный взгляд и робкое, теплое чувство — сопричастности, что он пробудил в нем впервые. Именно Сулейман дал ему осознание ценности собственной жизни, одним своим взглядом — выделив его из толпы. И заставив почувствовать себя особенным. Достойным идти рядом с ним.***
Должность хранителя покоев, в каких-то аспектах, стала скорее формальностью, в покои Повелителя заходила только Хюррем, и это не менялось. Больше не было отдельных праздников для султана и выбора в гареме. Поэтому отсутствие Ибрагима Сулейман заметил только неделю спустя. Ему никто не спешил докладывать о судьбе бывшего приближенного, а за чередой советов дивана — он не обращал внимание на исчезновение неугодного человека из своего окружения, пока как-то не зашел к нему в комнату оставляя письмо для перевода на итальянский. Пустые покои и отсутствие Паргалы у его дверей, заставили Сулеймана выяснить что случилось. Он увидел его прикованным к стене цепями, с повязкой на глазах. Услышав шум открывающейся двери, Ибрагим, подтянул колени к груди и закрыл голову руками. Он привык ассоциировать такие визиты с побоями. Сулейман неприятно удивленный увиденным понял, что здесь происходило до его визита. Он не верил обвинениям, хотя бы потому что кража пары монет, была так не свойственна Ибрагиму, с которым они прошли половину Европы, возвращаясь с походов с караванами полными добычи, что можно было поверить в любой другой порок, но не в этот. Жадность его друга имела свои амбиции. И это обвинение скорее проверяло самого Сулеймана — его слабость сейчас могла восприниматься как поблажка, как дань прежней дружбе. И оставленный между дилеммой беспокойства и необходимостью управлять дворцом, Сулейман сдержал первый порыв вызвать лекаря и вывести друга из темницы без суда. — Что случилось, Ибрагим? Услышав знакомый голос, Ибрагим с трудом поднялся, чтобы склониться в поклоне. Сулейман отвел взгляд — он заметил синяки на его лице. — Ибрагим? — Да, Повелитель? Давно не слыша его голоса, Сулейман понял как в глубине души скучал по нему. — Я задал тебе вопрос. — Я не крал, мой Повелитель, — голос был хриплым и простуженным. — Кто это сделал? Сулейман снял повязку с его глаз. Ибрагим молчал, не поднимая головы. — Посмотри на меня. Тот поднял на него взгляд, и Сулейман заметил, как сильно осунулся его некогда близкий друг. Знакомые карие глаза смотрели тепло и султан читал в них радость от встречи. Ибрагим не пытался скрыть ее, но не просил справедливости или защиты. Как будто больше не верил, в то, что может просить их — как любой поданный. Сулейман знал его, видел насквозь. За все эти годы — дворец наложил свой отпечаток на его приближенного. Но сейчас ему показалось, что эта радость искренна. И не имеет тени выгоды или сомнений. Но вслух он сказал: — Ты снова что-то скрываешь от меня. — Разве я смею, — Ибрагим закашлял и хрипло дыша замолчал. А затем внезапно добавил, — я рад, что вы пришли, Повелитель. У меня на столе остался рисунок, тот самый фрегат вернулся в порт, и я сумел закончить. Посмотрите его, он прекрасен. Сулейман слушал и хмурился понимая, что не чувствует в человеке перед собой — страха, сомнений, сожалений, только странную непонятную ему радость. Будто это был их обычный вечер в Эдирне. Ибрагим впервые улыбался так открыто за долгое время. — Что за игру ты ведешь? Почему упрямишься. Или ты не веришь, что я накажу любого виновного в этом, — голос Сулеймана стал тише, он коснулся рукой кровоподтека на скуле, и почувствовал, как тот вздрогнул от прикосновения. — Я накажу любого, кто действует без моего ведома и приказа. Ты же знаешь. Кожа под пальцами была горячей словно расплавленный воск. Сулейман посмотрел на него с беспокойством. — Я не видел их, мой Повелитель. Султан не простил в нем соратника, но ведь Ибрагим был ему еще и другом когда-то. И сейчас он не мог понять его безразличия к собственной судьбе. — Кто мог подставить тебя? У тебя есть подозрения? Во взгляд Ибрагима впервые с начала беседы вернулась тень безысходности. — В этом дворце у меня больше нет друзей, мой Повелитель. Я не знаю, кто это был. Его слова вызвали досаду у султана. — Посмотри, до чего ты дошел, — сухой тон Сулеймана позволил ему скрыть горечь от осознания странного упрека. Он отошел к двери, собираясь уходить. «У меня в этом дворце больше нет друзей…» — Я прослежу чтобы расследование было тщательным. Ибрагим тяжело привалился к стене. Он стоял с трудом, последние дни ему не приносили еды и питья. Этот разговор стоил последних сил. И как только дверь камеры закрылась он повалился на пол. Расследование после внимания к делу Падишаха закончили быстро. Найденный евнух понес наказание. Дворец с интересом следил за ходом процесса, возможно еще и потому, что говорили, что бывший Великий Визирь упал в обморок перед Падишахом на суде, желая вызвать жалость к себе. Только Сулейману было все равно до слухов, он вызвал к горячечному Ибрагиму своего личного лекаря, решив для себя дилемму мнения дворца и собственного выбора.***
Дворец готовился к походу, ждали партию пороха, строили новый фрегат, способный нести больше пушек. Но Ибрагим не знал этого, он провалялся месяц в постели, с пневмонией и травмами. Когда очнулся, ему передали, что повелитель желает, чтобы на ужине с послами он сыграл на скрипке. Ибрагим сходил в хамам, немного поел и оделся к ужину. Иногда его настигала слабость, но это было связано с пережитой болезнью и должно было скоро пройти. Его беспокоило другое — как встретит его Повелитель. Вечером Ибрагим пришел сыграть к накрытому столу на балконе и его скрипка, молчавшая так долго, забрала все внимание гостей. Сулейман любовался им в этот момент. Наклоном головы, легкостью мелодии, близостью давно разлученных друзей. Один из послов оценив игру по достоинству поинтересовался с улыбкой, — о Великий Падишах, за сколько вы купили этого прекрасного раба? Возможно ли, просить вас — подарить его нашему двору? Сулейман бросил взгляд на Ибрагима, который стоял, опустив голову, скрывая лицо и эмоции, вероятно не самые приятные. — Он не просто раб мне, он мой друг. И для меня цены не имеет. Султан сказал это, с ласковой улыбкой, желая ободрить Ибрагима, напомнить ему о собственной ценности. — Разрешите уйти, Повелитель. — Иди. — Прежде чем он уйдет, мне бы хотелось отблагодарить его, за такую изящную игру, — посол снял с руки перстень. — Это редкость, такой талант у низшего по происхождению. Посол подозвал Ибрагима и вручил ему перстень. Тот молча взял подарок и вновь склонившись в поклоне отошел к двери. Ужин продолжился, но Сулейман возвращался к этому моменту. Посол оценивал его друга как породистого скакуна, предмет, вещь — и это было нормально для рабов. Но кажется впервые Сулейман ощутил, что не может с этим согласиться. Ибрагима обычно защищал его статус при дворце, расположение султана, острый ум и умение вести светскую беседу с иностранцами. Но одетый в простую одежду, молчавший весь вечер, Ибрагим, вынужден был принять подарок, как любая случайная танцовщица или музыкант при дворе. «Неужели он утратил веру в себя», — думал Сулейман с долей тревоги и не удовольствия. «О мой друг, ты забыл стихи Мухибби о тебе?» Сулейман ощущал себя человеком, который оставил книгу на скамье летом, но, когда вернулся за ней, ветер и дождь потрепали страницы. После ужина, он зашел к нему в комнату. Сулейман понимал, что Ибрагиму сложно после поста Великого визиря быть для людей не более, чем рабом для развлечения за ужином. — Он огорчил тебя? — Нет, Повелитель. Тот протирал скрипку и казался погруженным в себя. Гордыня, терзавшая его ранее истерлась, словно тонкий слой краски на узоре из стали. — Тогда что тревожит тебя? — Скоро весна, моя Повелитель. Мы поедим в Эдирне? — голос Ибрагима дрогнул от невысказанной боли и осознания. Он почти год жил словно мертвец, пытаясь понять зачем живет дальше. Ему не за что было ухватиться до сегодняшнего вечера. До того момента, когда Сулейман вновь назвал его другом. Вопреки прошлому, обидам, горечи и грязи предательства. Ощущая, как в тот миг забилось сердце, Ибрагим впервые осознал себя живым. — Поедем, Ибрагим, — услышавший его тон Сулейман, подошел и заглянул ему в глаза. В них стояли слезы, тяжелые, мучительные, заливающие его лицо краской стыда и раньше, чем Ибрагим отвернется, чтобы скрыть их, Сулейман его обнял. Он держал его крепко, чувствуя, как нужен человеку рядом с собой. «Ты вернулся ко мне… выбрался из тьмы. У нас впереди целая жизнь, мы пройдем ее вместе, как хотели когда-то… Паргалы, мой Паргалы…» Ничего из того, что думал Сулейман не сказал вслух. Он позволил Ибрагиму опереться о него, спрятать лицо на своем плече. Разве мог сын рыбака из Парги понять, что на самом деле изменил тем днем, когда решил бороться со своей судьбой. И что сохранил в сердце султана, оставшись рядом с ним. Вместе они по-прежнему были сильны, и вскоре Сулейман изменит закон престолонаследия раз и навсегда прервав кровавый обычай. Он будет опираться на логичные доводы, справедливость и лукавый взгляд своего умного друга, который делал его сердце теплее и отзывчивее одним своим присутствием в его жизни.